— Ваше высочество! Мы пропали! Войска Эксельманса штурмуют город.

Поднялся страшный переполох, все повскакали с мест, граф Артуа закричал: «Коня мне, коня!»; все командиры, и маршал, и герцог, и супрефект Дюплаке, и мэр с советниками ринулись к лестнице, подтягивая портупеи, пристёгивая сабли и впопыхах надевая каски. Внизу сумятица ещё усугубилась оттого, что отставшие от колонны, которая двигалась из Сен-Поля, пешие из разных войсковых соединений — гвардейцы конвоя и Швейцарской сотни-поодиночке, разношёрстными группами продолжали прибывать через Сен-Прийские ворота и стекались на площадь с улицы Большеголовых и с улицы Оловянных горшков, так что построить войска почти не было возможности, и герцогу Беррийскому еле-еле удалось, отыскав верховых лошадей-свою и отцовскую, — собрать гренадеров и лёгкую кавалерию и направить их вместе с волонтёрами и пешей Швейцарской сотней к Приречным воротам, куда, по слухам, заявились уланы с требованием впустить их в город. Горожане, не щадя сил, впряглись попарно в мортемаровские пушки, чтобы вкатить их на крепостной вал и оттуда стрелять по осаждающим.

Путь от Главной площади до Приречных ворот недолог, надо только пройти по грязной улице мимо мясных лавок, где набросаны кости и стоят лужи крови. Отряд проскакал по улице верхом; примчавшись к воротам, герцог Беррийский приказал открыть их.

И тут, как и везде, никаких солдат Эксельманса не было.

Вместо них у ворот оказались два эскадрона 3-го уланского полка, которые во вторник 21 марта прошли через Бетюн, следуя из своего гарнизона в Эре на Париж, в осуществление данного на предыдущей неделе приказа короля о переброске войск в столицу.

Однако, дойдя до Арраса, они узнали о бегстве его величества и тут с благословения своего командира, генерала Теста, нацепили трехцветные кокарды. Возвращаясь к себе в гарнизон, они в это утро подошли к Аррасским воротам, оказавшимся запертыми, и тщетно добивались, чтобы их впустили в Бетюн. Несколько крепких слов, сказанных в пылу спора, — и поднялась паника.

Командир улан сгоряча выкрикнул воинственную и вполне безответственную угрозу: «Если не откроете, я возьму город штурмом!» После этого он приказал своим солдатам пройти по дороге, огибающей крепостной вал между Аррасскими и Приречными воротами, и построил эскадроны на лугу, который спускается от ворот к каналу и носит название Конной ярмарки. Для столкновения не было ни малейшего повода, уланы преспокойно прошли бы учебным плацем и предместьем Каторив, потому что на Эр вела дорога, начинающаяся у Новых ворот. Но прибытие герцога и графа Артуа в сопровождении внушительного эскорта помешало уланам осуществить это намерение. Командир улан в свою очередь решил, что из Приречных ворот на них готовится нападение.

Не следует забывать, что в глазах графа и его сына скопление улан у Приречных ворот было стратегическим манёвром, так как, если бы они надумали податься на Эстер через Лестрем, им пришлось бы выезжать именно из этих ворот. Потому-то они так ретиво бросились защищать выход к границе, вообразив, что уланы не иначе как по наитию угадали их намерение и хотят воспрепятствовать этому. У солдат Ноайля ещё не выветрились пары молодого вина, выпитого в заведении кузнеца Токенна, когда они, повскакав на коней, помчались следом за принцами.

Амуницию они поправляли на ходу, один невзначай зацепился за что-то пистолетом, и грянул выстрел. Дрожь прошла по крупам лошадей, притиснутых друг к дружке, а гарцевавший впереди конь графа Артуа чуть не выбросил его из седла, вместе с треуголкой и белым плюмажем, и пустился вскачь. Граф, даже не помышлявший выезжать вперёд, теперь поневоле сделал вид, будто поступает так нарочно, и подскакал почти к самому фронту улан, выстроившихся на Конной ярмарке. Франсуа д'Экар пришпорил свою лошадь, чтобы нагнать графа. Маршалу и герцогу неприлично было оставаться позади, а гренадеры во главе с Ларошжакленом не долго раздумывали, следовать ли им за принцами или нет-на них самих сзади напирали гвардейцы конвоя с криками: «Да здравствует король!» На что уланы, естественно, отвечали: «Да здравствует император!»

Хотя их насчитывалось не больше пятисот человек, у этих двух эскадронов на конях посреди вытоптанного луга, под оголёнными ещё деревьями был весьма угрожающий вид. Правду сказать, свита принцев остановилась между Приречными воротами, приземистыми и широкими, единственными старинными воротами в Бетюне, и выдвинутой вперёд караульней с двумя каменными пилястрами по бокам, с пушечным ядром на каждом.

Герцог Беррийский подвигался навстречу уланам в сопровождении Лаферроне, Нантуйе и нескольких солдат лёгкой кавалерии, всего с дюжину человек, а граф и маршал оказались теперь позади.

Герцог смотрел на улан, на их позолоченные каски с конскими хвостами, на расшитые жёлтым галуном зеленые рукава и штаны, на синие нагрудники с белыми кожаными полосами, на белые перчатки с раструбами, на сафьяновые седла. На пиках у них были трехцветные значки, и сабли бились о бока коней, стиснутые чёрными ботфортами улан. Герцог Беррийский дрожал от ярости-ведь он сам не так давно производил смотр этому полку и держал перед ним речь. Он направился прямо к командиру, которого знал лично, но его игра в благородство была подпорчена каким-то гренадером, который решил, что жизнь его высочества под угрозой, и, обернувшись лицом к городу, гаркнул: «Спасайте принца!» Тут как раз обыватели подкатили обе пушки, наставившие свои жерла на непокорных солдат, а из города вылетела кавалерия и окружила герцога, который думал подъехать к бунтовщикам в сопровождении двенадцати-пятнадцати всадни ков, а тут вокруг него очутилось целое скопище конных и пеших всех родов оружия, весь гарнизон поспешил ему на выручку, гвардейцы герцога Рагузского и мушкетёры выскочили из Аррасских ворот, за ними следом-пехота, королевские волонтёры, Швейцарская сотня, так что уланы были почти взяты в кольцотолько в сторону учебного плаца им оставили выход, словно затем, чтобы они могли ретироваться к Эрским воротам.

На тесном лугу сгрудилось около тысячи человек пехоты и кавалерии, но вновь прибывшим волонтёрам по неопытности померещилось, что королевских гвардейцев тут тысячи четыре.

Увидав посреди этой сумятицы крест Людовика Святого на груди одного из эскадронных командиров, герцог подскакал к нему и крикнул:

— Кто разрешил вам сняться с места?

Дальнейшее рассказывают по-разному, по правде говоря, кроме тех, кто был непосредственно около принца, никто не слышал подлинных его слов, а почти все историки повторяют россказни королевских волонтёров, которые с такого дальнего расстояния не могли расслышать ровно ничего. Так или иначе, все увидели улана, который выскочил из рядов и, потрясая пикой, крикнул:

— Да здравствует император!

Герцог Беррийский, весь побагровев, словно его, того и гляди, хватит удар, зарычал в ответ:

— Ступай на место, сукин сын, а не то я всажу тебе в брюхо саблю по самую рукоять!

Говорят, что в эту минуту какой-то уланский офицер узнал в одном из ларошжакленовских гренадеров своего близкого друга и торжественно провозгласил, что, хотя бы ему и грозила смерть, он не поднимет руки на француза. По крайней мере так послышалось Сезару де Шастеллюкс, не перестававшему думать о Лабедуайере. Впрочем, все происходившее было донельзя сумбурно, включая и тот факт, что его высочество ткнул обнажённой саблей в грудь бригадира улан, который тем не менее выкрикнул:

«Да здравствует император!» Однако же первоначальное озлобление смягчилось, и герцог обратился к командиру с требованием, чтобы тот отвёл своих улан. Это подействовало куда лучше, чем угрозы, и, пока командир перестраивал ряды и отдавал приказ отступить к учебному плацу, герцог без всякого смысла все ещё приставал к уланам: «Кричите: „Да здравствует король!"“ — а в ответ уже с внушительного расстояния услышал: „Да здравствует император!“

Ничего не оставалось, как вернуться в город.

Причин тому, что принцы выступили из Бетюна около четырех часов пополудни, было много. Прежде всего, полнейшая неразбериха, неуверенность в том, отступили уланы на самом деле или нет, затем, были ли они единственным отрядом или только авангардом, за ними, чего доброго, к городским воротам явятся другие войска, но, главное, королевские гвардейцы совсем измотались и выбились из сил, надо было дать им время прийти в себя, перекусить и построиться заново. Вдобавок Мармон не знал толком, каким путём следовать дальше, кого отобрать для эскорта. Затем исчез куда-то граф Артуа. Где же он? В ратуше всполошились, но господин де Полиньяк всех успокоил: граф Артуа в церкви св. Вааста-он исповедуется.

— Счастье, что мы находимся в городе, где все население за нас, — сказал герцог Беррийский своему другу Лаферроне, — это мне стало ясно ещё в прошлом году, да вот взгляните сами-что ни окно, то белый флаг.

По правде говоря, немало флагов успело исчезнуть, и во многих домах женщины нашивали на них красные и синие полосы.

Небо нахмурилось. С минуты на минуту мог возобновиться дождь, гвардейцы смотрели на тучи и на свои едва просохшие плащи. Что им предстоит? Выдерживать осаду города или уходить, и куда? Где сейчас король? Как ни странно, но секрет, который знали чуть ли не тридцать человек, на сей раз не был разглашён, и Тони де Рейзе, например, свято верил, что его величество дожидается их в Лилле. Ему отдали распоряжение, совершенно сбившее его с толку. Отобрать лучших кавалеристов… значит, тех, на соединение с кем ехали сюда, решено здесь и бросить? И во всех ротах та же музыка. Слышались слова команды, перемещали лошадей, пересчитывали солдат. Значит, надо бросать комнату, которую каждый, как всегда на свой риск, добыл себе с утра? Что говорить услужливым хозяевам, недоумевающим, стлать постели или нет?.. Да или нет. Эти три словечка выражали всеобщую растерянность. Позволят взять кареты с поклажей или нет. Все ли оставить здесь или отобрать из своих пожитков лишь то, что можно захватить с собой. Гвардейцы конвоя, кирасиры, мушкетёры, гренадеры поспешно отыскивали кареты-свои или друзей, которым доверили драгоценную кладь.

А потом возвращались, нагруженные свыше меры; если придётся ехать, разве мыслимо все это тащить с собой! И они вступали в переговоры с квартирными хозяевами, доверялись им, заклинали хранить как зеницу ока какой-нибудь ларец, сундучок, ящик.

И вдруг оказывалось, что именно они-то и остаются в Бетюне.

Как? Значит, не едем? Нет, ехать-то едем, только не все. Да что это наконец-едем мы или нет?

Сумятица и растерянность были таковы, что, кроме отряда кавалеристов из роты герцога Рагузского перед входом в ратушу и гвардейских пикетов у городских ворот, ни одна из частей не была в сборе, роты всех родов оружия перемешались между собой, спешившиеся гвардейцы устроили на Главной площади что-то вроде форума, сходились кучками, спорили, расходились, вливались в другие такие же группы. Вокруг ораторов шушукались, сблизив свои медвежьи шапки, гренадеры, а также кирасиры и гвардейцы конвоя-разношёрстная толпа, у которой только и осталось военного что мундиры. Штатские держались в стороне, но даже и в эти для всех решающие минуты случалось, что белые плащи и красные доломаны ныряли в дверь или в проулок следом за какой-нибудь юбкой. Впрочем, большинству было не до того.

Одни шепотком, ужасаясь, обсуждали ходившие слухи, другиево весь голос, с возмущением. Горластее всех были те, что помоложе. Они выспрашивали старших, не считаясь с чинами, впрочем, часто соотношение между возрастом и чином было обратное, и всем, почти без изъятия, казалось величайшим несчастьем не быть в числе тех, кто сопровождает принцев. Если уж умирать зазря, так лучше умирать вместе с ними… Но тут речь шла даже не о смерти. Не хотелось думать о позоре, который горше смерти.

Теодор от волнения не мог усидеть у своего хозяина. Он перекинулся несколькими словами с господином де Пра, который уходил со свёрточком под мышкой в караул к Аррасским воротам.

Сам Теодор отправился на Главную площадь повидать когонибудь из мушкетёров, но те, к кому он обращался, не более его знали, что им предстоит в ближайшем будущем. Монкором завладела кучка волонтёров, один-долговязый как жердь, другой-маленький, чернявый, с девичьим голоском, третийкудрявый, с подёргивающейся губой. Больше всего эти молокососы боялись, чтобы их приверженность к королевской фамилии не была взята под сомнение. Они с негодованием говорили о сцене у Приречных ворот. И, захлёбываясь от восторга, описывали геройское поведение его высочества герцога Беррийского. Им хотелось верить, что ещё возможна вспышка верноподданнических чувств, что Франция, как один человек, ещё поднимется на защиту своих законных властителей. Они не могли примириться с мыслью о переходе через границу, о том, чтобы отдать страну во власть Людоеда, но, если так надо, они готовы и на это. «А вы тоже?» — спросил Жерико у Монкора. Монкор потупился. Жерико отошёл прочь.

Он обладал удивительной способностью чувствовать себя в одиночестве среди толпы. Его оттирали плечами, толкали в разных направлениях; отряд кавалерии, криками расчищавший себе дорогу, оттеснил его прямо на батарею, потом он вынужден был остановиться из-за того, что солдаты Швейцарской сотни затеяли ссору с гренадерами, которые вздумали передразнивать их выговор; его отшвырнули вправо, потом влево, под самую башню, когда он стал переходить на ту сторону площади, к «Северной гостинице», где как будто мелькнул господин де Лористон верхом на лошади… а он в который раз задавал себе вопрос, какое ему до всего этого дело. Пусть не для чего жить среди этой своры, так знать бы хоть, за что умираешь! Неудержимее, чем обычно, в нем перехлёстывала через край буйная, нестерпимая жажда расходовать избыток сил, которая, должно быть, и есть молодость и которую до сих пор он утолял бешеной скачкой верхом. Было бы хоть за что умирать… Какая горечь поднималась в нем, когда он вспоминал, что по недомыслию отказался участвовать в походах, где люди по крайней мере сражались. А он сделался солдатом под самый конец, только чтобы бежать! В чем смысл всей этой авантюры? Оставив в стороне нескольких сопляков, которые клевали на любую приманку и вместо всяких убеждений довольствовались верностью Бурбонам, — о чем думало огромное большинство, о чем думали их командиры, перебежчики от Наполеона или эмигранты, снова уходившие в изгнание? О тысчонке-другой франков, которую им удалось захватить, о сундуке с парадными панталонами и дорожным несессером, который они взгромоздили на карету. Противно их слушать. Физиономии искажены страхом. Господи, чего им страшиться? Что их атакуют, окружат, будут держать в осаде…

Ну и что же? На то и война, которую они избрали своим ремеслом. От Парижа до Бетюна они только и знали, что бежали.

Им не довелось увидеть ни единого штыка, ни кончика усов наполеоновского пехотинца. Им было страшно. Что их ранят, что они свалятся в грязь, не найдут крова для ночлега, страшно неравного боя, колющего острия, пронизывающей пули, страшно умереть. И так же, как Теодор, они не знали-ради чего.

На площади выстроилась колонна кавалеристов, и вдруг поднялся крик: «Уезжают! Уезжают!» В самом деле: уезжают гвардейцы конвоя и мушкетёры. «А как же я?» — думает Жерико и пытается пробраться поближе, чтобы узнать у кого-нибудь из всадников хоть что-то. Им руководит дурацкое укоренившееся чувство долга, страх не сделать того, что нужно, хотя в такую минуту и при его умонастроении этот страх-совершенная бессмыслица. Оказалось, что это эскорт их высочеств с Мармоном во главе, две тысячи лошадей при полутора тысячах всадников, остальные лошади запасные. А мушкетёров чёрных и серых было и вовсе сотни три-не больше, те и другие под начальством господина де Лористон: они составляли авангард, а за ними следовало основное ядро королевского конвоя. Экипаж графа Артуа, зеленую берлину с королевским гербом, окружал отряд лёгкой кавалерии под командованием Сезара де Шастеллюкс.

Сразу следом за ним катила жёлтая карета господина де Дама.

Вот уже с Приречной улицы, мимо мясников, по ухабистой мостовой выезжает герцог Беррийский в мундире лёгкой кавалерии, издали приметный из-за неизменного серого непромокаемого плаща. За ним следуют гренадеры, окружающие другую берлину с королевскими лилиями, но только жёлтую. Дальше две кареты, шесть-семь фургонов и две повозки с поклажей. Артиллерийские зарядные ящики, но пушек не видно. Опять кареты. Замыкал шествие королевский конвой. Как? И это все? Быть не может!

Нас построят потом, мы тронемся позднее и будем прикрывать отступление их высочеств… Уход колонны стал началом всеобщего бегства. Главная площадь опустела, все спешили-кто на отведённую ему квартиру, где задержался товарищ, кто за лошадью или в ротную канцелярию, если таковая имелась, — на площади остались лишь те немногие, кто заночевал прямо в повозках, да ещё походные кухни, отбившиеся от своих пехотинцы и, наконец, пушки.

С согласия графа Артуа Мармон поставил во главе войск, брошенных в Бетюне, господина де Лагранж, назначив комендантом крепости генерала графа де Монморен, которому были приданы пушки Мортемара, вся пехота и ббльщая часть кавалерии. Отряд, сопровождающий принцев, выступил из юрода через те самые Приречные ворота, у которых недавно очутились императорские уланы. Миновав потерну, выслали вперёд дозорных, те проехали Конную ярмарку, добрались до канала, переправились через него, произвели разведку окрестностей, пока не убедились, что никаких войск в поле зрения не имеется, и вернулись к своей колонне, которая построилась тем временем в маршевом порядке на Конной ярмарке.

Дорога в большей или меньшей степени следует за течением Ло и сперва пролегает между рощами, которые почти сразу закрывают вид на город. Но немного погодя ландшафт меняется коренным образом. Прежде всего и дорога-то вовсе не дорога, а немощёный просёлок, она ведёт через топь со стоячей водой, и на первой же полумиле от Бетюна повозки стали вязнуть в грязи, так что седокам приходилось вылезать и вместе с кучерами толкать их. После недавних дождей обочины совсем раскисли, и лошади, ступая по целику, то и дело натыкались на крупные камни. На перекрёстках, где от главной дороги отходили просёлочные, в поля, люди не знали, куда поворачивать, и часто конь какого-нибудь гвардейца увязал в грязи, а всадник, спешиваясь, тоже попадал прямо в воду.

Почти все окрестные поля стояли под водой. Но там. где вода сошла, видно было, что эти уже зазеленевшие поля разделены на большие прямоугольники наполненными водой канавами, вдоль которых, поблизости от уединённых ферм. рос ивняк. Главное осложнение заключалось в том, что эти протоки, покрывающие всю равнину между Лисом и Ло, начиная от Локона, омывают поля, а затем стекаются в придорожные рвы, и стоило экипажу или коню взять немножко в сторону, как они проваливались по ступицу или даже по грудь. Камни, проложенные между канавой и дорогой с промежутками в тридцать сантиметров и образующие пешеходную тропу в виде многоточия, создавали дополнительные препятствия, один из нагруженных фургонов опрокинулся, наткнувшись на них, и. к большой досаде владельцев поклажи, пришлось его бросить, а что поместилось-пристроить на другую повозку. Чем дальше, тем непроходимее становилась дорога.

Лошади с трудом тащили повозки. Как только попадалось относительно сухое, нетопкое местечко, всадники останавливались, чтобы кони могли отдышаться.

Таким образом, колонна очень скоро оказалась раздроблена.

отдельные подразделения вырвались вперёд, экипажи тащились в хвосте. Все командиры войсковых частей ехали вместе с их высочествами: господин де Лористон как командир чёрных и серых мушкетёров, составлявших большинство колонны, а также господа де Вилье-Лафей, де Рейзе, де Фурнель, де Леого, барон Лакур, барон Фавье, стоявшие во главе гвардейцев, отобранных из разных рот. Господин де Дама ехал в карете, как и генераллейтенант де Бордсуль, который нагнал королевскую гвардию в Бетюне после того, как вырвался из Стенэ, где его части взбунтовались. Господа де Верженн, де Мортемар и Этьен де Дюрфор взяли с собой во вторую королевскую берлину герцога де Ришелье, Луи де Ларошжаклен ехал верхом рядом со своим кузеном Шастеллюксом. Это был последний оплот королевской власти. Однако и люди и кони не знали отдыха от самого Парижа и выбились из сил. Вдобавок снова пошёл дождь, мелкий вечерний дождик, от которого смеркается раньше времени. Все были на ногах более полусуток, но из-за неопределённости положения не решались сделать хоть маленькую передышку в Бетюне. Маркиза де Фужер разлучили с его волонтёрами из Школы правоведения, те пытались выйти из города вслед за всей колонной, но их затёрло экипажами, а потом перед самым их носом захлопнули ворота, и маркиз жаловался на эту незадачу Леону де Рошешуар, который ехал во главе колонны, сейчас же за господином де Лористон, с мушкетёрами, составлявшими эскорт герцога Беррийского, более молчаливого, чем обычно. Их отряд успел добраться до Ла-Горга близ Эстера, где Ло встречается с Лисом и откуда начинается тот Лалейский край, о котором все время толковал граф Артуа. Но, после того как эскорт растянулся на целую милю впереди, сам граф, не добравшись даже до Лестрема, остановился в двух с четвертью милях от Бетюна, да и это расстояние ему насилу удалось одолеть за два с лишним часа. Берлина его высочества увязла в грязи: пока её вытаскивают, все равно придётся выйти. Так уж лучше сделать здесь привал. Что это за местечко? Это деревня Ла-Фосс в окрестностях Лестрема. Дома и развалины церкви расположены вправо, в сторону Ло. Карета его высочества угодила колесом в канаву на скрещении дорог, но тут местный кюре, работавший под вечер у себя в саду, всполошился при виде всей этой суеты, поспешил на дорогу, и он-то именно подал совет вышедшим из кареты господам Франсуа д'Экару и Арману де Полиньяк проводить графа Артуа вон в то высокое строение, прямо у дороги-до него всего пятьдесят туазов, не больше. Это лучшая ферма в округе, и фермер, господин Жуа, — человек гостеприимный и преданный монархии.

Здесь все, буквально все было покрыто водой. Большой канал вышел из берегов, и в канавах вода поднялась до уровня дороги.

Граф Артуа в развевающемся плаще и в треуголке, на которой повисли перья, что, казалось, сроду не были белыми, нёс на руках, точно младенца, бочонок. Оба его спутника тоже тащили по бочонку. Карета стояла в очень ненадёжном месте, на самом перекрёстке, и граф отнюдь не собирался бросать своё золото посреди большой дороги вместе с двумя-тремя зарядными ящиками.

Ферма называлась «Под тисами» — по ветвистым деревьям, росшим вдоль северного берега большого канала. Она высилась посреди этого низинного края наподобие крепости с башнями по обеим сторонам тяжёлых ворот, с подъёмным мостом через глубокий и широкий ров, окружавший всю усадьбу. От ворот шла луговина, обсаженная тополями, вправо, ещё за одним рвом, находилась сама ферма, обширное строение с оштукатуренными каменными стенами и соломенной кровлей. Из-за дома виднелся сарай, выстроенный на краю рва. Там поставили лошадей и устроили на ночлег гвардейцев из эскорта. Внутри сарай был необычайной высоты, вроде церкви, опорами служили поставленные вертикально деревья, обточенные наподобие колонн. Стропила тоже были огромные. Здесь держали земледельческие орудия, а также рабочих лошадей и запасы сена.

Хозяин и его сыновья, обмирая от благоговения, встретили высоких гостей, которых сперва не узнали в сгущающихся сумерках, да могли и не понять, зачем им понадобилось странствовать по таким скверным дорогам. Нижняя зала, откуда каменная лестница вела в жилые комнаты, была таких размеров, что в ней смело размещались за обедом сорок жнецов. Тут собрались с жёнами и малолетними детьми эти бородачи крестьяне и стояли рослые, крепкие, как столпы неиссякаемой жизни, которая находит источник своих неисчерпаемых богатств даже в этом безотрадном краю и его неукрощённых водах. Вдруг оказалось, что хозяева-именно они, а все эти графы, герцоги, принцы приплелись к ним, еле волоча ноги, точно цыгане, точно бродячие комедианты, которые заплутались между двумя отдалёнными деревушками, где давали представление, и присвоили себе титулы, какие носили в высоких трагедиях. Фермер что-то шепнул одному из сыновей, и тот разжёг гигантский очаг, который топили целыми, неразрубленными стволами. Вечер выдался сырой. И даже холодный.

Сколько времени они пробудут здесь? Жуа-старший из усердия пытался взять у графа увесистый бочонок, который тот укрывал плащом.

— Не надо! — изрёк его высочество. — Нынче в страстную пятницу нам самим надлежит до конца нести свой крест… — И он присел на каменные ступени, облокотившись на бочонок. Огонь очага ярче свечей освещал всю эту сцену.

— Однако же, ваше высочество, — начал фермер, не зная толком, надо ли говорить высочество или светлость, — соблаговолите откушать с нами, если на то будет ваше желание…

Мари, приготовь большую кровать для его высочества…

— Не затрудняйтесь, сударыня, — возразил граф Артуа, и видно было, что ему и на самом деле невмоготу, — не надо мне ни спальни, ни кровати, я останусь здесь…

— Однако же вашему высочеству будет жёстко на камне.

— Да, именно камень, твёрдый камень-больше ничего отныне не требуется мне, несчастному беглецу! — заявил Карл тоном развенчанного монарха.

И он настоял на своём. Даже еду ему пришлось приносить сюда, на лестницу, где он сидел, обняв свой бочонок, словно опасался воров. Зала была такая высокая и так далеко уходила в глубину, что от свечей тут и там скапливались тени. Отсветы очага бурым ковром расстилались до подножия лестницы. С полдесятка щёголей, вымокших до нитки, сняли ботфорты, развесили сушить плащи и вели разговоры, суть которых сводилась к одному-каковы дороги за Эстером. А куда они направляются? Тут граф перестал наконец скрытничать, как все ещё скрытничал с большинством своего эскорта, и спросил, где ближе всего граница; ответ, что граница проходит у Со, напротив Ньевкерка, решительно ничего ему не объяснил. Когда ему растолковали, что Ньевкерк-это фламандское название НевЭглиз, положение стало для него яснее.

— Ваше высочество, благоволите согласиться, что в постели…

Но его высочество твердил, что он беглец, а беглецу довольно и каменных ступеней.

Такое упорство произвело сильное впечатление на обитателей фермы, недаром эти слова дошли до наших дней и сейчас ещё известны владельцам фермы «Под тисами», хотя и тисов-то никаких не уцелело, и ферма отстроена заново на другой прямоугольной площадке, намытой потоками, и сохранилось только одно из гигантских стропил сарая. Когда автор настоящей книги побывал там, он вновь услышал, что граф Артуа твердил:

«Я беглец, беглец…» Три войны трижды разрушали ферму, а под сводами все ещё сохранился отзвук голоса, который отказывался от постели и отстаивал право беглеца спать на твёрдом камне.

Граф вполне равнодушно отнёсся к посещению господина Жюстена Маккара. самого видного лица в округе, который поспешил явиться, узнав о его прибытии в Ла-Фосс. Господин Маккар, сухощавый человечек, одетый по старинной моде в длинный редингот, с треуголкой и тростью в руке, выглядел каким-то старообразным, хотя ему ещё не было сорока лет. Он коллекционировал насекомых, издал учёный труд о растительности департамента и, явившись засвидетельствовать своё почтение королевскому брату, проездом посетившему их коммуну, принялся излагать ему проект лесных посадок на местных болотах, ибо во времена римлян здесь был густой бор, но люди по жадности и невежеству свели его. Не обошлось, конечно, без ссылок на собственную родословную: господин Маккар был уроженцем Лилля и обосновался здесь всего пять лет назад, а происходил он от Жанны дю Лис, племянницы Жанны д'Арк.:.

— Неужто вы не видите, господин Маккар, что его высочеству страсть как хочется спать? — прервала его госпожа Жуа.

Карл и в самом деле зевал чисто по-королевски. Посетитель ретировался.

Господин де Полиньяк улёгся на деревянной скамье: не будучи отпрыском французского королевского дома, он не имел права на камень. Господин д'Экар положил голову на мешок с мукой и удовлетворился голым полом. У дверей несли караул два солдата лёгкой кавалерии. Бочонки подкатили под огромный стол, за которым кормили жнецов. Дети с бабкой и невестками отправились спать наверх. Свечи задули, кроме одной, которую поставили за столбом, чтобы она не светила в лицо его высочеству.

Господин де Дама остался сидеть, облокотившись на стол, точно школьник, который делает уроки, когда все в доме спят, и задремал, а ржавые блики света падали из скрытого источника на его парик с косичкой по старинной моде. Многие придворные бодрствовали ещё долгое время и слышали, как вздыхает граф Артуа, облокотясь на свой бочонок. С его уст сорвалось даже имя Христово… Мало-помалу, несмотря на неудобства-а как требовать лучшего, когда королевский брат довольствуется камнем? — глаза у всех сомкнулись, кто-то всхрапнул раз-другой…

А граф во сне отталкивал брата, который пытался отнять у него бочонок, поминая господина де Шаретт. Карл отбивался, стоя на покрытой грязью, ведущей на Голгофу дороге, и твердил:

«Нет-нет, ни за что не поеду с вами в Англию! И не перейду через Кедрон, потому что на той стороне-Иуда». А Иуда был как две капли воды похож на отца Элизе и говорил: «Карл (возмутительная фамильярность)… Карл, отдай мне бочонок, если не отдашь бочонка…» Карл хорошо помнил, что после Киберона задолжал огромную сумму этому мерзавцу Торлашону, но отдавать ему все своё золото не хотел, а Элизе Торлашон грозил ему пальцем и повторял: «Запомни, Карл, когда ты приедешь в Англию, господа Ллойд и Друммонд, которым ты ещё со времён юношеских проказ должен тридцать тысяч фунтов стерлингов, подадут ко взысканию и засадят тебя в долговую тюрьму! Ты отлично знаешь, что, кроме меня, никто не может все это уладить… а если ты не отдашь мне своё золото… я все расскажу, и не только про денежные дела!.. Ибо у тебя. Карл, есть такие грехи, в которых ты не покаялся сегодня днём священнику в храме св. Вааста и никакому другому духовнику до него… и ты будешь проклят во веки веков за то, что утаил свои прегрешения перед судом божьим».

А Карл прижимает к груди бочонок, набитый золотом, и лепечет: «Ни за что, ни за что не поеду в Англию… лучше смерть, ни за что не перейду через Кедрон… Прочь, Иуда Искариот, с меня ты не получишь тридцати сребреников! Это ты, ты, окаянный мошенник, подделал письмо Шаретта и подсунул его англичанам! Ни за что, ни за что не поеду в эту проклятую страну! Прочь ступай, прочь, Торлашон».