— как только в королевском поезде сменили лошадей, тотчас отправились дальше. Так и добрались до Сен-Поля.

Луна уже светила вовсю, когда шестёрка лошадей примчала в Сен-Поль короля п тяжеловесной берлине с двумя скороходами в придворной ливрее; скороходам не слишком-то было тепло часами сидеть на запятках, скрестив на груди руки: путешествие мало напоминало прогулки в карете вокруг столицы, которые отец Элизе рекомендовал его величеству в качестве целительного средства от ревматизма! Вслед за берлиной, сопровождаемой эскортом всего лишь из десяти человек, двигалось ещё пять экипажей, и в заднем среди слуг пристроился зайцем отец Элизе.

Перепрягали лошадей опять за городом, у Бетюнской заставы, где в ожидании королевскою поезда остановился Макдональд, что, конечно, сразу привлекло внимание городских властей.

Королю предложили отдохнуть в ближайшем доме. Район был бедный, населённый ремесленным людом: тут пряли лён и вязали чулки на ручных станках, имелась тут также печь для обжига извести, гончарная мастерская. С большим трудом извлекли его величество из берлипы, почти что на руках дотащили до дверей убогого домишка одинокой вдовицы, и он очутился в низкой комнате, загромождённой всякой хозяйственной утварью, с холодным полом, выложенным плитками. Полуодетая, заспанная старуха хозяйка преисполнилась ужаса и восторга: в её доме король! Великое происшествие вторглось в её жизнь так нежданно, она совсем к нему не подготовилась, и вот все пройдёт бесплодно для неё. Она растерянно озиралась, не зная, что бы ей сделать достойного огромности события. Господа в расшитых мундирах осторожно усадили короля в единственное кресло вдовы, стоявшее у очага, где в этот ночной час уже не горел торф; вдова все оглядывала свою настывшую, пропахшую дымом комнату, искала какую-нибудь красивую вещь. И она увидела то, что было для неё предметом гордости и олицетворением уюта,

— выцветшую и потёртую тяжёлую оконную занавеску с бахромой, защищавшую от холодного ветра. Услышав, что король заохал:

«Ох, ноги мои, ноги!» — старуха резко дёрнула занавеску и, отодрав её от карниза, разостлала на полу, как ковёр, под августейшими ногами. Ещё в Абвиле обнаружилось, что дорогой на какой-то остановке украли туго набитый саквояж его величества, в который при отъезде наспех затолкали различные принадлежности его туалета: пропали рубашки-это бы ещё с полбеды, но главное-исчезли домашние туфли, а ни у одного из городских сапожников не нашлось мягких шлёпанцев, которые могли бы вместить огромные и бесформенные ступни короля.

Несмотря на поздний час и уединённое место, людская назойливость могла все-таки обеспокоить монарха, а посему у дверей следовало поставить караул. Караул? Прекрасно, а где взять солдат? Эскорта и так уж не хватало для охраны королевского поезда и спереди, и с тыла, и со стороны города: пришлось поставить часовыми у домишка престарелой вдовы тех. кто был под рукой: роль эта выпала маршалу Бертье, который грыз ногти от нетерпения и частенько бросал тревожные взгляды на драгоценную шкатулку-ему пришлось на время расстаться с нею и, к великому своему беспокойству, поставить её на старухин комод; вторым часовым был сам Блакас; два этих сановника, стоявшие с саблями наголо, представляли собою довольно забавное зрелище.

Бертье был в отчаянии: стоя в карауле, он опять пропустил Макдональда. Какая физиономия была у местного мэра, господина Годо д'Антрега, когда он прибежал приветствовать короля, проездом оказавшегося в его городе, и вдруг увидел перед собою две скрещённые сабли, закрывшие ему вход в лачугу, и узнал в опереточных разномастных стражах двух высоких особ: черномазый толстяк оказался князем Ваграмским, а красноносый верзила, с волосами вроде пакли, был как-никак министром королевского двора! Блакаса лишили сна заботы о судьбе его коллекции медалей-она была, конечно, вывезена заранее, и, разумеется, в Англию, но никаких вестей ни о коллекции, ни о своей молоденькой жене он не имел. О, за жену бояться нечего! Англию она знает, отлично говорит по-английски… У Бертье тоже сон бежал от глаз: уж очень его встревожил короткий разговор с Макдональдом в Абвиле, рассказ о встрече с госпожой Висконти в Сен-Дени и «лёгком недомогании», заставившем её возвратиться в столицу. Не надо было уезжать… ни в коем случае не надо было уезжать… Увидит ли он когда-нибудь Гро-Буа и особняк на бульваре Капуцинок? Если бы хоть можно было увезти с собой портрет Джузеппы, написанный Жераром! Джузеппа!.. А вдруг у неё серьёзная болезнь!..

Ещё не было пяти часов утра, когда резвые кони, которых запрягли в Сен-Поле, доставили королевский поезд на главную площадь Бетюна, где остановились для новой перепряжки. Погода была лучше, чем в Пуа, дождь пока не шёл; почтовая станция находилась в старинном доме, напротив башни с часамимонумента, украшавшего середину площади; вокруг неё теснились, однако, вопреки предписаниям властей торговые ряды с различными лавками, построенными главным образом в XVIII веке; в страстную неделю почти все пространство между этими торговыми заведениями и домами, окаймлявшими площадь, было загромождено дощатыми бараками и балаганами, потому что в Бетюне открылась ярмарка-не та, что бывала в октябре и заполоняла весь город, а обычная ярмарка, которая длилась всего два-три дня и не выходила за пределы главной площади, где располагались и рыночное торжище, и кочующие увеселительные заведения, так что жандармам приходилось охранять ярмарку от покушений городских воров и от приезжих жуликов, возможно укрывавшихся в ярмарочных фургонах. Кто их знает, вон тут сколько цыган! В общем, два караульных жандарма дремали в ту ночь на почтовой станции, помещавшейся в «Северной гостинице», и проснулись, только когда подъехали экипажи королевского поезда и остановились на углу улицы Большеголовых. Но спросонок жандармы не сразу поняли, с кем они имеют дело.

Лошадей распрягли; было ещё совсем темно, однако шумная суматоха разбудила цыгана, спавшего нагишом в своей будке на колёсах между двух косматых мишек в намордниках-так он мог не бояться холода. Цыган с любопытством посмотрел в окошечко, прорезанное в задней стенке фургона, увидел, как снуют станционные конюхи с факелами в руках, снимают сбрую, ведут под уздцы лошадей. Первой догадалась о том, что происходит, старуха в чёрном плаще с капюшоном, сестра Фелисите, сиделка при больнице святого Иоанна, бывшая монахиня, во время Революции вернувшаяся с разрешения епископа в мир. Что она делала на площади в такой час? Да вы, вероятно, позабыли, что дело было на страстной неделе, и весьма возможно, что сестра Фелисите шла из церкви св. Вааста от всенощного бдения перед причастием. Она и в самом деле вышла оттуда, намереваясь отправиться потом к заутрене, которую здесь называют дневной мессой. Из любопытства сестра Фелисите подошла поближе, желая хорошенько рассмотреть пухлую физиономию какого-то толстяка, высунувшего голову из дверцы берлины, и, когда промелькнувший около кареты факел осветил его, она вдруг узнала короля-не по портретам, а потому, что видела однажды его самого-в 1814 году, в Кале, через который проезжала, возвращаясь из Англии: она ездила гуда ухаживать за своей племянницей, родившей ребёнка. Король!.. Иисусе сладчайший, что же это значит? Сестра Фелисите не могла удержаться.

подошла ещё ближе, и взгляд августейшего беглеца упал на неё.

Она пролепетала: «Ваше величество…» И Людовик XVfII вспомнил в это мгновение Варенн и своего казнённого брата, которого на пути бегства узнали на почтовой станции, когда меняли лошадей… Он вяло кивнул головой этой иссохшей старухе.

похожей на самое смерть.

Осмелев от королевского кивка, сестра Фелисите придвинулась к самой дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой:

— Государь, что сулит нам ваше достославное посещение?

Случилось какое-нибудь несчастье?

Короли должны лгать умело-это их ремесло. «Желанный»

слегка поднял свои тяжёлые веки, шевельнулся, превозмогая боль в пояснице, плавно повёл рукой и в утешение монашке сказал:

— Успокойтесь, все будет хорошо…

Разве такие слова можно хранить про себя? А в пять часов утра кому же можно о них рассказать? Сестра Фелисите зашла в «Северную гостиницу» и встретила там жену хозяина скобяной лавки, госпожу Брассар, в капоте и в папильотках-её разбудил начавшийся на площади шум, она отворила ставни, а затем отправилась на разведку. Сестра Фелисите, воображая, что говорит тихонько, возвестила пронзительным голосом:

— Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Тут один из кирасиров, дремавший на мягком диванчике, поднял голову.

— Король! — завопила сестра Фелисите, и госпожа Брассар, поняв наконец, в чем дело, побагровела от волнения.

— Король! Король в нашем городе! Скажите, что надо сделать? Ах вот что: принести ему чего-нибудь горяченького!

Превосходная мысль. Сестра Фелисите одобрила её и посоветовала сварить шоколаду; госпожа Брассар побежала домой и разбудила мужа. которого когда-то, перед самым Термидором, отправили из Бетюна в Париж для последнего странствия, и своим спасением он был обязан лишь падению Робеспьера.

— Рике, король! Король!

Кирасир, слышавший слова сестры Фелисите, бросился к своему начальнику, поручику Гюэ, — предупредить его. И вот по городу понеслись слухи о прибытии короля: через минуту из домов высыпали люди, желавшие приветствовать монарха. Прежде всех вышел из своего дома, стоявшего на площади, мэр города господин Делало и ещё в дверях, застёгивая на себе мундир и опоясываясь шарфом, крикнул: «Да здравствует король!» — дабы никто не мог усомниться, что он первым испустил этот клич; а затем, вслед за вожаком медведей с его косолапыми питомцами из всех балаганов высыпала целая орава «цыганья», ярмарочный великан и три карлика, «прославленная ясновидящая сомнамбула», акробат-канатоходец в розовом трико, силач, подымавший тяжеленные гири и обычно появлявшийся перед публикой в минимальном одеянии, а гут, единственный из всех, закутанный до самого носа; выбежали из своих домов их обитатели, а вместе с ними их жены, все-или почти что все-в неглиже, в ночных рубашках или в капотах, несмотря на то что пробирал холодок; кое-кто одевался на ходу-натянув один сапог, держал второй в руке, пытаясь ещё при этом застегнуть на себе пуговицы; был тут батальонный командир, комендант города (в сопровождении супруги, увенчанной многочисленными папильотками), но без своего воинства, так как гарнизон был дурно настроен и, зная об этом, комендант не решился поднять солдат с постели по сигналу «встреча». Зато комендант, граф де Мольд, успел опередить поручика Гюэ, офицера 20-го легиона тяжёлой кавалерии, причисленного к роте. стоявшей в Па-де-Кале, поручику ещё нужно было собрать всех своих людей, каковых имелось у него всего пять человек, считая и двух караульных, дремавших в гостинице; только у поручика Гюэ и были здесь подчинённые, тогда как у господина Беллоне, капитана сапёрных войск, прибежавшего вслед за кирасирами, находился в распоряжении лишь вестовой, да и тот по обыкновению своему исчез, заночевав у какой-то распутной бабёнки. По правде сказать, на встрече отсутствовал и полковой адъютант капитан де Буарон д'Агьер, обязанный поднять волонтёров, — в ту ночь его не было в Бетюне, ибо он отправился в сторону Лалле, надеясь набрать волонтёров в деревнях (город поставлял их мало), навербовать защитников короля среди дезертиров, бежавших из наполеоновских войск, и среди молодчиков Фрюшара, именовавшего себя Людовиком XVII, атамана монархической шайки, который терроризировал всю округу, пока не стал официальной особой.

Людовик XVIII принял графа де Мольд и других военных холодно, что было для них ещё более чувствительно из-за грубого обращения с ними господина де Блакас. Зато король с признательностью пил шоколад госпожи Брассар.

— Славные люди! — бормотал он.

Эта дама рассказала ему историю «последнего странствия» своего мужа, размешивая при этом сахар в горячем шоколаде.

Вполне понятно, что господин Анри Брассар, так близко видевший нож гильотины, питал великую преданность к его величеству.

Впрочем, это не помешало ему сорок дней спустя войти в муниципалитет, назначенный императором. Шоколад был горячий и очень сладкий.

— Славные люди! — бормотал король.

Бертье не очень был в этом уверен-соседство ярмарочных фокусников, теснившихся на площади, заставляло его крепче сжимать под мышкой свою шкатулку. А с герцогом Тарентским по прибытии в город ему удалось перекинуться лишь несколькими словами. Но эти немногие слова привели его в величайшее смятение…

А тут ещё, после того как явились одни офицеры, что лишь подчёркивало насторожённую враждебность солдат, нагрянула толпа чиновников: гуртом явился весь суд первой инстанции, товарищ прокурора и секретарь, причём из всех произносимых имён, званий и должностей представлявшихся его величество запомнил лишь фамилию одного из членов суда-господина Декрепитюд, которую он даже заставил повторить три раза и хохотал до слез, позабыв об усталости. Явились и шестеро стряпчих, состоящих при вышеозначенном суде, и мировой судья.

Да ещё чиновники казначейства, акцизный надзиратель и сборщики налогов, расстёгнутые, растрёпанные, и хранитель ипотечных реестров, позабывший причесаться и потому похожий на прелюбодея, застигнутого на месте преступления. Все одетые наспех, все в сопровождении жён и дочерей, да ещё с младенцами на руках у нянюшек, принесёнными для того, чтобы они удостоились благословения его величества или хотя бы обогатились первыми волнующими впечатлениями.

Сцена представления королю, происходившая на рассвете перед дверцей его кареты, была не лишена комизма. Людовик XVIII смотрел на неё со смешанным чувством умиления и презрительной насмешки, а вокруг широкая площадь ещё была затянута туманом, и на самой её середине стояла высокая дозорная башня с прилепившимися к ней домами, в которых хозяева жульнически увеличили количество этажей, врезав вопреки постановлениям купеческих старшин два яруса чердачных окон в черепичные кровли с крутым скатом; знаменитая эта башня напоминала исполинского жандарма в сером мундире, вперившего недреманное око в ещё не рассеявшийся сумрак, и вдруг под её пирамидальной шапкой со сложным перекрестом толстых балок поднялся мелодичный перезвон тридцати шести малых колоколов-дзин-дон, дзин-дон… Пение их понеслось над площадью, загромождённой бараками, палатками, подмостками ярмарочных балаганов, и волны звуков ударялись о стены каменных зданий, окружавших площадь. Строения эти были чуть повыше торговых рядов, обступивших старую башню, но казались высокими, потому что все они были очень узкие, вздымали вверх на фламандский лад островерхие кровли с высоким коньком и резным фронтоном и кирпичные дымовые трубы, по две, по три трубы рядышком, которые чётко вырисовывались в небе и напоминали птиц, стоящих на страже в боевых птичьих полчищах, готовых к сражению, — целый сонм стражей.

Самая нелепая фигура этого импровизированного королевского двора явилась с некоторым опозданием: пятидесятилетний тощий чинуша, просунув правую ногу в штанину, трусил рысцой, пытаясь натянуть панталоны на левую ногу; он уже ухитрился на бегу надеть на себя своё многослойное одеяние-фуфайку, рубашку, жилет, но не успел застегнуться, мундир он тащил под мышкой, зато водрузил на голову треуголку с плюмажем и, держа в одной руке галстук, а в другой шпагу, никак не решался прицепить шпагу к поясу, а галстук повязать на шею, не зная, которое из этих дел важнее, и посему, добежав до кареты его величества, не мог снять с головы шляпу, так как обе руки у него были занять!. В таком виде предстал перед Людовиком XVIII господин Дюплаке, супрефект города Бетюна, бессменно пребывавший на этом посту при всех режимах, начиная с Консульства; из ужасного положения спасло его сейчас лишь то, что тут как раз привели сменную упряжку лошадей, и бедняга побрёл обратно с голой или почти что голой ногой, поминутно роняя то шпагу, то галстук и терзаясь мыслью, что ужасной неловкостью навсегда погубил свою карьеру. Десятилетний шалун мальчишка, выскочивший вместе с матерью на улицу посмотреть, что происходит, предложил несчастному супрефекту подержать ему панталоны, чтобы он мог надеть их как следует. Но господин Дюплаке отклонил предложение, узнав мать этого мальчишки: у неё был ещё один сын, хорошо известный полиции, так как в шестнадцать лет этот сорвиголова вздумал пойти волонтёром в наполеоновскую пехоту; в прошлом году, дослужившись до сержанта, был ранен под Безансоном, подозревался в республиканских взглядах и в настоящее время, получив долгосрочный отпуск, возвратился в Бетюн-вернее всего, с целью вовлечь крепостной гарнизон в заговор. Значит, мало того что супрефект обратил себя в посмешище перед королём, карета коего уже двинулась в направлении Лилля, ему ещё предлагают надеть панталоны с помощью брата неблагонадёжной личности!.. Этак и сам попадёшь в неблагонадёжные-живо донесут. Господину супрефекту по опыту было известно, как это делается. Да он ещё не знал, что отец крамольного сержанта, отставной офицер, был этой ночью в Пуа, на тайном собрании…

Занялась заря; богомольцы из Братства милосердых, направляясь к ранней мессе, с удивлением увидели людей, толпившихся и на площади, и на улице Большеголовых, и около церкви св. Вааста… Воздух стал мягче, сырее, и было не так холодно, как накануне утром, даже совсем не холодно, но чувствовалось, что опять начнётся дождь.

А в Гранвилье и в Пуа дождь уже поливает королевскую гвардию, двор и принцев. Там все уверены, что король ещё находится в Абвиле, — ведь никто их не уведомил о его отъезде: его величество как будто и не знает, что можно пользоваться эстафетой, или попросту считает бесполезным посылать уведомление своей гвардии, которая медленно ползёт за ним, и принцам, о которых он нисколько не беспокоится; а принцы держат в Гранвилье совет, составляют письмо, которое графу Артуа даже грезилось во сне, — в письме этом сообщают его величеству, что в конечном счёте у королевской гвардии есть только один выход: сесть в Дьеппе на корабли, ибо отступление происходит в хаотическом беспорядке, обоз растянулся на десятки лье, люди и лошади измучились, еле дышат, покалечились, полно больных и раненых, и поневоле приходится плестись шагом. Право, одно спасенье-Дьепп, да и то ещё до него слишком далеко; следовало бы направиться туда из Абвиля, и тогда король по крайней мере прибудет в Англию в сопровождении военного эскорта, а не так, как прежде-в качестве жалкого попрошайки, покинутого богом и людьми. Большая часть королевского конвоя уже вышла на дорогу, а когда кончился военный совет, собравшийся вокруг принцев, двинулись в путь и гвардейцы господина де Рейзе, и лёгкая кавалерия господина де Дама, замыкая поезд, который потянулся вслед за каретой графа Артуа, за его высочеством герцогом Беррийским и Мармоном, ехавшими верхом со своей свитой; герцог Беррийский то посылал коня вперёд, то возвращался обратно, и видно было, как блестит под дождём его светлосерый клеёнчатый плащ с чёрным воротником. Отдавая ему салют саблей, Сезар де Шастеллюкс заметил крупные слезы, застывшие в i лазах принца, скорбевшего, конечно, о судьбе династии, — на самом же деле Шарль-Фердинанд горевал о том, что его Виржини ни за что не впустят в Англию, а там предстоит встреча не только с двумя обожаемыми дочками, но и с миссис Браун, особой, до смерти ему надоевшей. Однако для регента он её супруг перед богом. Вот лицемеры эти протестанты! Правда, миссис Браунангличанка.

А позади них месили ногами грязь пешие, тряслись повозки с непосильным для лошадей грузом, то и дело увязала в грязи артиллерия господина де Мортемара, и везде был невообразимый беспорядок, все королевское войско тащилось еле-еле, останавливалось на каждом шагу… Хмурое утро, сумеречный свет, льёт дождь, разбитая дорога превращается в непролазную топь. Во вторник было ещё терпимо, а в среду дождь навёрстывал упущенное. Однако было теплее вчерашнего, даже в ранний час.

День такой, каким и подобает ему быть в среду страстной недели: небо заранее облеклось в траур и льёт слезы, а люди уже повесили букеты из веток самшита на высокие распятия, чернеющие у перекрёстков дорог.

В Пуа мушкетёры Лористона и мушкетёры Лагранжа ждут основную массу королевской гвардии, чтобы двинуться вместе.

Поднялись ещё до рассвета, а потом пришёл приказ: стоять с ружьём к ноге, ждать прибытия принцев. По дороге проехало тильбюри, лёгонький экипаж, в котором пристало только кататься по берегу озера в Булонском лесу. Леон де Рошешуар заинтересовался: что за чудак расположился в этом чёрном лакированном тильбюри с жёлтыми колёсами? Его адъютант Монпеэа узнал в седоке, закутавшем ноги зелёным в синюю клетку пледом, генерала Рикара-он ехал в Абвиль, где все ещё надеялись найти короля, и вёз его величеству письмо от графа Артуа. Тот самый Рикар, который в 1809 году был сообщником Сульта, когда последний пытался сесть на португальский престол. В Пуа он сменил лошадь, так как ехать нужно было быстро, и едва успел переговорить с обоими командирами мушкетёров-подтвердить полученные ими приказания. Он сообщил также, что одновременно с ним выехал из Гранвилье по Омальской дороге господин де Кастри, посланный принцами в Дьепп с поручением сосредоточить там все суда, какие только удастся найти. Что же это? Направление изменилось? Так или иначе, все равно придётся проторчать тут часа полтора, не меньше. Вокруг походных кухонь толпятся кавалеристы, им раздают какое-то горячее пойло, весьма отдалённо похожее на кофе. Граф де Рошешуар, экипаж которого, нагруженный его собственными вещами и багажом герцога де Ришелье, катил вслед за герцогом, в поезде принцев, сейчас с завистью смотрел на коляску Растиньяка, чёрного мушкетёра, своего приятеля и дальнего родственника. Превосходная коляска, совершенно новая, что видно даже при нынешнем путешествии, когда кучеру удаётся смыть с неё грязь. Шикарная зелёная коляска с медными украшениями, на чёрных колёсах-последний крик моды! А какая отделка внутри: все обтянуто зелёным сафьяном, словно переплёт книги, словно изящный дамский саквояж. Впрочем, и пожитки господина де Растиньяк соответствуют его роскошному экипажу. Куда приятнее было бы ехать в этой коляске, чем верхом, но ничего не поделаешь! Невозможно!

Высокие особы подают пример, надо с этим сообразоваться. И то уж хорошо, что в этом плачевном бегстве за тобой следует твоя коляска, великолепная коляска, просто прелесть!..

— Как вы думаете, — спросил Растиньяк, — мы в самом деле двинемся в Англию? Мою коляску ни за что не разрешат погрузить…

— Погодите, игра ещё не кончена… — ответил Рошешуар. — Если король поплывёт на корабле, господин Ришелье продолжит сухопутное путешествие и присоединится к своему хозяину, русскому императору, а с ним, разумеется, уедет и господин Стемпковский, наш милый Ваня. Но я, знаете ли, предпочёл бы пробраться в Голландию: голландская кухня лучше…

А Жерико, стоя под дождём, все смотрел на маленький городишко — он видел Пуа только ночью и теперь решил воспользоваться долгим ожиданием и проверить кое-что, весьма важное для него. Оставив Трика на попечение Монкора, он карабкается по крутому склону горы к церкви, и путь кажется ему сегодня гораздо короче; вот и тропинка-она проходит выше маленьких домишек с тесными двориками и ниже запущенного сада с каменными лестницами, что ведут к небольшой площади справа от церкви. С площади Жерико сворачивает на дорожку, совсем такую, какая привиделась ему во сне,

— теперь уж он не очень хорошо помнит, что тогда происходило. Он пытается разобраться в своих сновидениях. Где же место приснившегося ему ночного сборища? Так хочется найти его следы, если они сохранились. И с каждым шагом картина вспоминается все яснее. Вот ворота кладбища. Теодор отворяет калитку, оглядывает могилы; между ними-это чувствовалось по запаху и в ночном лесу-уже цветут подснежники с бледно-зелёными ребристыми листьями, похожими на салат. Теодор наклоняется, рвёт цветы-они именно такие, как рисовало ему воображение: бледно-сиреневые с жёлтой сердцевинкой. Смяв подснежники в руке, он пробирается вдоль крепостной стены, словно прячется от кого-то, кто подстерегает его за стеной, и, обогнув полукруглый выступ бастиона, уже издали видит брешь в обвалившейся стене. Он взбирается туда, из-под ног катятся камешки, и вот он в лесной чаще, вот тропинка, змеящаяся в перепутанных зарослях терновника; земля устлана плющом. Так, значит, это было не во сне! Вот оно, памятное место: дорожки изгибаются, заворачивают и сходятся вверху под большими кривыми соснами. А по склону кругом кустарники с набухшими серыми и желтоватыми почками, с обрывками сухих листьев. Вот молодое деревце с первыми листочками-они расположены букетиками вокруг тонких веточек. А это что такое? Листьев нет, зато висят длинные серёжки-должно быть, семена… Тропинка поворачивает вниз, но к чему теперь пробираться окольными путями? Можно выйти по прямой к той поляне, где скрещиваются дорожки.

И Теодор поднялся туда. На пустынной теперь поляне земля истоптана, и на ней чётко отпечатались следы человеческих ног-наверняка здесь толпилось человек двадцать; сломанные ветки соседних кустарников выдают волнение тех, кто не выступал с речами, а держался в стороне от горящих факелов. Сильно обгоревший факел, возле которого стоял ночью человек с Каирской улицы, подтверждал его смутные воспоминания. Пониже, на глинистом откосе крутого ската, уходившего в чащу кустарника, оказался уступ, и на нем сохранился продолговатый отпечаток человеческого тела-несомненно, тут и лежал притаившийся зритель, примяв прошлогодние опавшие листья, переломав веточки. Итак, это было здесь. Теодор закрыл глаза, чтобы лучше увидеть то, что происходило, чтобы все вспомнить. Он старался воскресить исчезнувшие из памяти слова. Они возрождались не сразу, как-то случайно, сталкивались, переплетались, невозможно было вспомнить, кто и что говорил. Теодор восстанавливал ночную сцену так, как делают набор с иностранного текста, плохо зная язык оригинала, — подбирают литеры одну к другой, не понимая смысла слов. На колокольне пробило семь часов. Здесь, под кустарниками, тоже цвели подснежники, пробиваясь сквозь вездесущий ковёр плюща, а кое-где из-под бурой щетины прошлогодней травы зеленела пучками молодая крапива.

Мушкетёр безотчётно отломал от куста ветку с жёлтенькими распускающимися цветочками и небрежно помахивал ею, как хлыстом. Вот Теодор уже на середине поляны. Откуда здесь беловатый пепел? С места скрещения дорожек под высокими соснами виден пологий спуск к долине, затянутой низкой пеленой тумана. А с другой стороны-круча, нависающая почти что над самой дорогой в Кале, которая идёт из Пуа направо и поднимается в гору.

Все теперь ясно. Ни к чему дольше мешкать тут. Жерико пошёл по одной из дорожек, лучами расходившихся от полянки, — она огибала кладбище, потом выводила к небольшой площади перед церковью и к дороге, обсаженной вязами, так что ему и не понадобилось карабкаться по каменной осыпи и пролезать через брешь в крепостной стене. Значит, все это было на самом деле?

Значит это не фантазия?

Внизу запела труба. Надо торопиться. Слышен сигнал: «По коням!» И вдруг Теодору стало обидно, что он не увидел утром Софи-она ещё спала. Фирмен куда-то исчез. Ну а тот, другой?..

Странное дело, но после ночной прогулки мушкетёру Жерико захотелось поговорить с Бернаром. О чем? О политике? О любви?

Может быть, и о том и о другом… Дождь идёт, чувствуется весна. Деревья с перепутанной гривой тонких ветвей стоят, словно растрёпанные мальчишки, и клонят тихонько голову на плечо нежного серого неба, над полями, светлыми от прошлогоднего жнивья, и над густой чернотою весенней пашни.

По правде сказать, выступать ещё и не думают. Принцы прибыли, но, видимо, королевская гвардия следует за ними не спеша: ведь от Гранвилье до Пуа только три лье, даже пешком и то большая часть войска могла бы добраться сюда часам к восьми, к четверти девятого… Мушкетёров выстроили для встречи графа Артуа и герцога Беррийского, но, пропустив их поезд, кавалерия так и осталась на площади. Лошадям не стоялось, они нетерпеливо били копытом о мостовую… Так прошёл час… час с четвертью… Теодор видел, как в направлении Абвиля проехал чёрный фургон, запряжённый белыми лошадьми, и в человеке, сидевшем на козлах под зелёным брезентовым верхом, он вроде бы узнал Бернара. Ну вот, последняя возможность поговорить упущена, и совершенно зря. Экая глупость! Впрочем, что ему за польза от разговора с этим сердцеедом? Пускай себе катит за пряжей для деревенских ткачей. Вези, голубчик, мотки пряжи, устраивай проездом заговоры и мечтай о своей Софи! Мы с тобою принадлежим к двум разным мирам, дороги наши .больше никогда не встретятся.

Вот показались наконец гренадеры Ларошжаклена, идут пешком гвардейцы королевского конвоя, а за ними конная рота-во всяком случае то, что осталось от неё. Стоит взглянуть на эти подразделения, и можно уже не спрашивать, почему им понадобилось целых три часа, чтобы пройти расстояние в три лье. Со дня на день положение ухудшается, лошади истощены, все больше всадников спешивается и шагает по дороге, ведя лошадь в поводу.

А обоз разросся до бесконечности. За военными фургонами тянутся реквизированные экипажи, в которых везут больных, покалеченных и каких-то старцев в мундирах вперемешку с юными лицеистами, бежавшими из столицы; едут сотни колясок и битком набитых карет, там восседают дамы с детьми, с собачками и слугами; на дороге то и дело происходят несчастные случаи, дамы падают в обморой, и знакомые офицеры, их друзья, садятся к ним в экипаж… Лакеи идут пешком и ведут по две, по три лошади каждый, а хозяева едут в каретах. Тут же тащатся и экипажи господ офицеров королевского конвоя, лёгкой кавалерии, тяжёлой кавалерии, дворцовой стражи и Швейцарской сотни (больше двадцати экипажей для одной только Швейцарской сотни), и так далее, и так далее; о дисциплине и помину нет; кучера пытаются разыскать своих хозяев, не имея, однако, ни малейшего представления, где те находятся-впереди или сзади, в эскорте принцев, в авангарде или среди отставших. Пешеходов приводит в отчаяние дождь, они поминутно останавливаются; когда проходили через деревни, доброй половине этого полчища неизменно что-нибудь да требовалось. Завидев вывеску башмачника, нежданные покупатели заставляли подмастерьев отпереть мастерскую, хотя хозяин ещё спал, и примеряли заготовленные сапоги и башмаки. Иные заходили просто так, чтобы спрятаться от дождя. Те, кто не успел подкрепиться в Пуа перед выступлением, осаждали лавки и кабачки, спрашивали в крестьянских домах, нет ли продажной колбасы или хотя бы не слишком чёрствого хлеба.