— Послушайте-ка, Бернар… — начал господин Жубер.

Бернар подскочил и уставился на говорившего. Стало быть, парижскому гостю известно его подлинное имя? Выходит, что осторожности требуют лишь от него, Бернара. Но разве и он в свою очередь не узнал господина Жубера? Правда, это не совсем то же самое.

— Послушай i е-ка. Бернар… — «ачгш госполин Жубер, — мне язвестны причины личного характера. по которым вам было бы желательно пронести вечер в Пуа… но…

Эк, куда метнул! Бернар не нашёлся что ответить. Прежде всего сам он не принимал никакого участия в выборе места встречи, но не стоило ссылаться на это: господин Жубер все равно бы не поверил, поскольку ^нал. А о чем знал господин Жубер. об этом Бернар тоже не смел начать разговор. От кого мог он получить подобные сведения? Отрицать очевидность было просто бессмысленно. Оставался единственный выход-не произносить определённых слов. дабы не подтверждать того, что.

возможно, вовсе не имелось я виду.

— И следовательно, — добавил господин Жубер, — если не ошибаюсь, вы отвезёте меня ночевать в кузниц}/?

Итак. о недоразумении или ошибке не могло быть и речи.

Погоняя лошадей, Бернар ответил:

— Вам, должно быть, известно, гражданин, что кузнец Мюллер-человек вполне надёжный…

— Говорят, что да, — буркнул Жубер и погрузился в глубокое раздумье.

Неужели так сильно разгулялся ветер? Только Бернар вдруг почувствовал, что кровь прилила ему к лицу. Но ведь это гайна, его личная тайна. И то, что старик оказался посвящён в неё, было для Бернара мучительно тяжко, несмотря на все его уважение к гостю. Конечно, никогда не следует смешивать такие вещи, но, скажите сами, где вы сыщете в Пуа более надёжный приют для новоприбывшего, чем кузница Мюллера? И вдруг он подумал о Софи, перед ним всплыло лицо Софи и вытеснило все на свете.

В обычное время дорога была вполне сносная, но после недавних дождей вода во многих местах размыла слой булыжника, обнажив подстилочный щебень, и фургон катил теперь по кремню, которым были усеяны окрестные поля. Недаром здешние крестьяне половину жизни проводили в очистке «глинчатки», как называют на местном наречии глинистую почву, от множества камней и складывали их на пашне рыжими конусообразными кучками. К тому же на козлах фургона каждый толчок-ох как чувствуется! Особенно если едешь порожняком. Старик то и дело морщился, и, когда он снял шляпу, чтобы утереть вспотевшее лицо, Бернар заметил, что его длинные волнистые волосы обрамляют солидную лысину, увеличивающую лоб. Совсем как на известных его портретах. Господин Жубер вдруг повернулся к своему вознице и сказал все тем же тоном без обиняков:

— Так вот, сынок, я хорошо знал твоего отца…

Если и существовало что на свете, что могло бы отвлечь Бернара от мыслей о Софи, так это упоминание о покойном отце.

Как раз в эту минуту мимо фургона на рысях прошла группа кавалеристов, и Бернар, с силой натянув вожжи, свернул с дороги. Это проскакал авангардный отряд мушкетёров на серых своих конях-Бернар поглядел им вслед с чувством раскаяния.

Господин Жубер был решительно прав, говоря о неизбежности подобных встреч. Но только тут до сознания молодого человека дошли слова его спутника.

— Моего отца? — переспросил он, и, как всегда при мысли об отце, его охватило мучительное ощущение ярости и нежности.

Старик решился упомянуть об отце, желая смягчить свой недавний намёк на кузницу, на Мюллера…

— Ты, Бернар, так похож на своего отца, что тебя нельзя не узнать. До сих пор я глубоко скорблю, что нам не удалось его спасти… — Он вздохнул, помолчал с минуту и заговорил снова. — Такие люди, как он… Все горе в том, что он чересчур верил в действенность военной акции, верил, что главное-это заговоры в армии… Эту безумную идею, видишь ли, разделяли тогда многие.

Я сам одно время придерживался подобного мнения, недаром мы столь долго прожили под властью военщины. В конце концов мы смотрели на вещи так, как того хотел Наполеон, его глазами смотрели… — Снова молчание и затем:-Но ты-то ведь местный житель, из-за своей сучёной шерсти ты связан с самым беднейшим населением, проникаешь в его тайны, в его нужды, знаешь, как страдают женщины и дети… Скажи мне, как, ^ по-твоему^, можно объединить города и деревни? Ведь это, пойми, самый больной для Франции вопрос… До сих пор Франциякрестьянская страна… трудящиеся в городах считают крестьянина своим конкурентом. И они бунтуют, но против машин; они сражаются, но между собой… — Он помолчал. — Как поведут себя крестьяне с возвращением Бонапарта?

Слова были подобны дорожной щебёнке-они рассеивались пылью. А под ними чувствовалась, точно твёрдый камень, осязаемая, весомая тревога. Бернар ничего не ответил. Да и что было отвечать? Господин Жубер знал все это лучше его.

— Пойми ты меня, — снова заговорил господин Жубер, — нас тоже не должна вводить в заблуждение видимость: возможно, Наполеон возьмёт верх, сумеет договориться с царём… возможно… Или же месяца через три мы станем свидетелями чужеземного вторжения, полного порабощения Франции. К несчастью, нам не дано выбора. Но все это военная сторона дела, внешний его аспект. Победы, поражения, они нас оглушали, ослепляли нас.

История Франции за последнюю четверть века, начиная со взятия Бастилии,

— не просто непрерывная череда битв. Не только череда битв. За эти двадцать пять лет происходило немало и других схваток, но на них никто не обращал внимания, и ещё долго о них не будут рассказывать в школах детям. Произошла ещё и другая революция. Ты в самой её гуще, и ты её не замечаешь. Я имею в виду развитие промышленности, те перемены во взаимоотношениях людей, и это зависит отнюдь не от кодексов, — потрясения, но потрясения, вызванные машинами, увеличением числа машин. И это ещё только самое начало. Пойми ты меня: когда одна армия одерживает победу над другой армией, меняются кокарды, меняется форма, но кокарда остаётся кокардой, а форма-формой.

Любой генерал похож на другого как две капли воды. Вот возьми хотя бы: год назад я видел в театре принца Шварценбергского… ей-богу, ничего не стоит превратить его, скажем, в Брюна или Нея! Можешь поворачивать свои пушки: ну что же, переместится только страх, а люди, какими они были, такими и останутся. А машины… сколько у вас в департаменте Соммы хлопкопрядильных станков? И дело не в одном только сукне или хлопке… тут ещё и уголь, и кокс, и пар… А думали вы над тем, что происходит в шахтах и кузницах? Что происходит в связи с появлением машин, как изменяются в силу этого взаимоотношения людей, а затем и сами люди?.. Люди, о которых мы в своё время, к великому сожалению, думали слишком мало. Чтобы подчинить себе будущее, ещё недостаточно уметь двигать армии. Любые расчёты могут пойти прахом в силу той непредвиденной перемены, какую приносит с собой невзрачная машина, бездушный станок. Стоит она где-нибудь на фабрике, в мастерской, как животное, которое требуется кормить, а чтобы его прокормить, на необозримых пространствах сменяют одни культуры другими, лучшие умы страны с лихорадочной поспешностью стараются приумножить поголовье скота, приходится менять законы, полиция сбивается с ног, шпионаж повсюду раскидывает свои сети, из чужеземных стран начинают переманивать знающих людей, и в результате всех этих удивительных авантюр, когда прогресс основан на измене и выгоде, люди покидают свою страну, домашний очаг, детей… А войны, они лишь простое следствие всего этого. Идеи и развевающиеся стяги-это только ширма, прикрывающая собой тайны наших дней… Неужели ты всерьёз веришь, что Наполеон потерпел поражение на поле брани? Его сразил промышленный кризис восемьсот одиннадцатого года, безработица, неурядица с рабочей силой…

Тут только старик вспомнил, что задал Бернару вопрос и сам же не даёт ему ни времени, ни возможности ответить. Так как же насчёт городов и деревень?

Очень трудно говорить на такую тему. В ином коротеньком вопросе заключено столь многое, что даже при самом подробном ответе можно лишь коснуться главного. С какой стороны подступиться к делу? Как выразить то, что он сам, Бернар, ощущал только смутно, особенно сейчас, когда в ушах его все ещё звучали слова господина Жубера?

— Так вот, — начал он. — При моем ремесле… Как ставится этот вопрос повсюду, где я разъезжаю по делам фирмы, — от Абвиля до Амьена и Бовэ'7 Деревенские ткачи, работающие на машинах, которыми их снабжают, или прядильщики, пользующиеся ножной или ручной прялкой, чесальщики, работают ли они поодиночке или вместе, зависят ли они от отдельного торговца или связаны непосредственно с мануфактурой, — на всех на них городская юрисдикция не распространяется. В их посёлке есть мэр. Л что нужно этому мэру? Ему нужно, чтобы люди платили налог, как если бы они были коммерсантами. Вы только подумайте, гражданин, эти несчастные, для которых ни пол, ни возраст не являются защитой, разрываются между работой яа своём клочке земли и рабским трудом на фабриканта, гнут спину от зари до одиннадцати часов вечера… и это они-то коммерсанты! Ни пряжа, которую они обрабатывают, ни машины не принадлежат им, а без машин много не наткешь… А вы посмотрели бы на их лачуги, посмотрели бы, как целые семьи ютятся в хижине, слепленной из глины, соломы и дранки, крыша тоже соломенная; и горят такие халупы, как свеча. Пол земляной, люди живут в сырости, стока для воды нет, кругом дома болота, навозная жижа, окон тоже не имеется. Пусть смердит, пусть дым разъедает глаза, зато теплее… Это они-то коммерсанты! Так вот, от меня, человека, связанного с мануфактурой, они ждут спасения, меня они просят защитить их от коммунальных властей. А знаете, в чем они видят главную свою надежду, волшебный ключ к счастливому будущему? В расчётных книжках, в тех самых дьявольских расчётных книжках, которые городские рабочие считают гнуснейшим изобретением Империи, кандалами, довершающими их рабское подчинение фабрике, довершающими-увы! — то, что принесла им с собой Революция, имея в виду закон Лешапелье от тысяча семьсот девяносто первого года. И поэтому-то их так трудно убедить, что Бурбоны страшнее для них, чем Республика и даже чем Наполеон! То, что для одних оковы, другим кажется спасением от всех бед. Мэры не выдают им расчётных книжек, потому что не имеют таковых, и ссылаются на то, что законодательство, принятое на фабриках, им неизвестно… После этого подите приведите их к согласию, найдите общую цель. И совсем в другую сторону гнут какие-нибудь сантеррские ремесленники или вимейскне слесари, ткачи из Гранвилье или Кревкера, гамашские прядильщики, фаянщики из Врона… И стекольщики, и столяры, плотники, каменотёсы, шляпники, красильщики, ножовщики, шорники и прочие-несть им числа: все ремесленные корпорации обособлены, презирают друг друга…

Старик смотрел на Бернара. Он думал, что, к несчастью, проблема гораздо сложнее, и тут он заметил, что его сосед, пожалуй, даже красив собой. «Понятно, почему Софи…» — подумал он. И вспомнил Софи ребёнком ещё в те времена, когда ему после восстания в прериале приходилось тоже скрываться.

Но ему повезло, в отличие от Ромма, Дюруа, Субрани, Гужона…

Скрываться здесь, в этой Пикардии, которую нищета издавна отторгла от христианской веры. Здесь, на исконной родине крестьянских бунтов, у одного из друзей Гракха Бабёфа, здесь, между Абвилем и Амьеном… Белокурая девочка, которую он качал на коленях и которая звала его «дядюсь»… Затем образ её вдруг померк, как только он мысленно произнёс имя Ромма, старого друга своей юности, о котором сейчас, через двадцать лет, никто уже не помнит в этом неблагодарном крае. Сейчас ему, Ромму, было бы шестьдесят пять лет. И он тоже ехал бы сейчас в Овернь или ещё куда-нибудь, как едет он сам, Жубер, в Пикардию. Сидел бы сейчас в такой вот колымаге и болтал бы с каким-нибудь Бернаром… Двадцать лет, как это долго и как быстро они проходят!.. И вот что сталось с ними со всеми через эти двадцать лет! Как-то выглядит сейчас, через двадцать лет, малютка Софи? Узнает ли она, Софи, своего «дядюсю»? Говорила ли она когда-нибудь о нем со своим обожаемым Бернаром?

По дороге им то и дело попадались тяжело шагавшие за своими конями крестьяне, возвращавшиеся с полевых работ. На пашне валялся брошенный плуг. Чуть подальше бороновали.

А он, Бернар, продолжал свой рассказ: рассказывал о ручном труде в исправительных заведениях и о том, как фабриканты отыскивают увечных ткачей в больницах и как те соглашаются работать за полцены. О доме призрения-прямо при выезде из Амьена, рядом со знаменитым променадом Лаотуа, — куда вместе с бродягами и умалишёнными сгоняют каторжников, списанных с галер в силу тех или иных физических недостатков, женщин, заклеймённых палачом у позорного столба, — словом, всех осуждённых департаментскими трибуналами. Корпуса этого дома призрения стоят вплотную друг к другу и разделены восемью узенькими двориками. В иных дворах слышен непрерывный вой-это воют сумасшедшие. Мужчины и женщины живут в разных зданиях, и в каждом есть мастерская примерно на три десятка прялок. Сейчас там хотят установить хлопкопрядильные станки, но не хватает места. Официально считается, что плата здесь такая же, как и у обыкновенных рабочих, но в заведении существует система удержаний. Работа оплачивается сдельно, так что человеку трудно установить подлинные размеры своего заработка. В заведении имеется несколько ткацких станков устарелого образца, принятого ещё в прошлом веке. У всех этих людей-заключённых, нищих, умалишённых-из заработка вычитают также стоимость инструмента.

— Вы только вообразите себе этот ад: сумасшедшие воют, жужжат прялки, станки грохочут… И в этом содоме от зари до зари трудятся люди. Из окон видна одна только часовня, заслоняющая небо и отделяющая женскую половину от мужской.

Единственный отдых-молитва, единственное лакомствоовощная похлёбка. Как же, скажите на милость, можно объединить этих людей с крестьянами и работниками мануфактур? Я слышал, как один фабрикант выражал пожелание, чтобы каторжников заставляли отбывать свой срок в домах призрения, где бы они работали для ткацких мануфактур. И, смотрите вы, какой выискался филантроп: осудил смертную казнь, которая лишает его ткачей.

Слушал ли старик Бернара? Под тяжёлую мерную рысь рабочих лошадей, волочивших тряский фургон по ухабам, он целиком ушёл в свои думы о былом. Лицо застыло, как у статуи, а крупный длинный нос придавал ему какой-то особенно значительный вид, смущавший собеседника. Наконец он заговорил, и слова его не имели никакого отношения к амьенскому дому призрения.

— Твой отец, Бернар, никогда не рассказывал тебе о Ромме?

Я имею в виду Жильбера Ромма, потому что был ещё Шарль Ромм, его брат, тот, что посвятил себя исследованию болот и пережил Жильбера… А о самом Жильбере не рассказывал? У меня хранится любопытная книга, он выпустил её в Третьем году под названием: «Численник землепашца на Третий год Республики». И вообрази, что в первом издании книги, подготовлявшемся в отсутствие автора, по недосмотру наборщика выпал целый месяц-прериаль… получилось так, словно наборщик не желал, не мог допустить, чтобы в книге человека, сложившего свою голову именно в прериале, упоминался этот месяц…

— А это верно, что он погиб? — осведомился Бернар. — Коекто утверждает, что, после того как Ромм ранил себя кинжалом, его не могли сразу отправить на эшафот, и ему удалось бежать, говорят даже, что его видели 18 брюмера в Сен-Клу, где он призывал народ выступить против государственного переворота…

— Увы, — продолжал со вздохом господин Жубер, — все это сказки, придуманные себе в утешение… в его книге нынешний день-первый день жерминаля-назван не в честь святого, а в честь весеннего цветка-белой буквицы… помню даже, какими комментариями сопровождается это слово в календаре Ромма:

«Листья её употребляют в варёном виде; цветы кладут для отдушки в вино, а корни-в пиво; овцы охотно её поедают». В своё время я жил в этом краю у отца Софи, ты был тогда в том возрасте, когда ребят отдают в подручные к ткачам, я вспомнил про эту книгу и отправился по весне с отарой на пастбища-отец Софи неусыпно пёкся об улучшении поголовья и скрещивал местных пикардийских овец с испанскими мериносами, — так вот.

я сам видел в лесу, с какой охотой щиплют овцы белую буквицу…

Ромм не ошибся…

— Вы жили у отца Софи? — воскликнул Бернар. — В СенРикье?

— Да, в Сен-Рикье, сынок… где ваши отцы-твой и еесделали гораздо больше, чем полагают, для экономической независимости страны! Редко кто так всесторонне изучал вопросы воспроизводства овечьего поголовья, а ведь в те времена избавление от засилья английских товаров являлось общенациональным делом. Знаешь ли ты, что послал меня сюда другой патриот, развивавший их взгляды, знаток феодального права, который, роясь в бумагах пикардийских земледельцев, установил причины бедности безземельных крестьян… Имея в виду дальнейший рост стада и его потребность в кормах, он предлагал устраивать искусственные пастбища и разработал особую систему смены культур, в зависимости от времени года, о чем в ту пору и понятия не имели…

— Это Бабёф! — воскликнул Бернар, и собеседник его утвердительно кивнул головой. Оба путника надолго замолчали, погрузившись в раздумье о далёком и близком. Эти общие воспоминания-мечты сближали их вопреки разнице лет в четыре десятка.

Оба они-и молодой развозчик шерсти, и старик, бывший член Конвента, — возможно каждый по-своему, ощущали глубокую связь, существующую между шерстяной промышленностью и разведением тонкорунных овец, улучшением лугов и стараниями патриотов, которые столь прозорливо и столь безошибочно видели, в чем состоят интересы Франции.

День уже клонился к закату, солнце расплывчатым диском катилось вслед за путниками слева от дороги к горизонту, временами исчезая за завесой тумана. Дорога шла по гребню плато, вдоль небольших деревушек, а там, внизу, параллельно дороге, тянулась уже подёрнутая сумраком долина Малой Терэны; последние багряные отблески окрашивали гладь реки, и, даже когда солнце зашло, ещё долго розовела вода, словно покрытая лаком. А крестьяне все продолжали выбирать камни из рыжей земли и складывать их в кучи.

Вдруг господин Жубер заговорил, как бы думая вслух:

— Наполеон… при всех преступлениях Наполеона-Наполеона, вернувшего эмигрантов. Наполеона, совершившего все то, что привело его к гибели, при всем том… видишь ли, надо признать, что Наполеон в той области, о которой мы с тобой говорим, претворял в жизнь наши старинные мечты-конечно лишь потому, что этого требовала его политика континентальной блокады… и все же он многое понимал, он покровительствовал суконной промышленности, велел выписывать из Испании баранов-производителей, отличал людей, старавшихся преобразить землю и улучшить поголовье скота… поощрял изобретателей машин, ouneiчил въезд английских мастеров… Тем нс менее мы имели достаточно веские причины устраивать против него заговоры: эти вечные войны, эта тирания… Твой отец-да и Бабефпоначалу был против Робеспьера… потом открыто, перед термидорианцами… он сказал, он признал его, он боролся за Конституцию девяносто третьего года, за дело Робеспьера… А теперь мы…

Ведь теперь Бонапарт, сваливший Бурбонов, уже не тот Бонапарт, понимаешь? И то, что мы будем предлагать народу…

— Вы не можете так думать всерьёз!.. — воскликнул Бернар.

— Однако это так, сынок. Подобно Бабёфу…

— Но Робеспьер тогда уже умер! Он был только знаменем. А Бонапарт жив!..

— Он жив и именно поэтому может принести нашему делу больше пользы, нежели мёртвый. У него армия. Армия, очистившая себя от аристократов. Необходимо превратить её в народную армию, объединить народ и армию… Не гляди на меня так, я ещё не сошёл с ума. А известно ли тебе, что неделю назад союзники в Вене торжественно лишили Бонапарта всех прав и объявили его вне закона? Новость эта прибыла в Париж одновременно с Маленьким Капралом. Понимаешь, что это значит? Снова девяносто второй год, родина в опасности, чужеземные армии угрожают нашим границам, и, как тогда, победа зависит от народа: или народная война, или измена. Неужели ты не видишь, что вновь начинается Революция? Мы продолжаем её с того, на чем остановился Максимилиан, только с учётом опыта прошедших лет…

— Вот это вы и собираетесь поведать им сегодня вечером? — спросил Бернар.

Оба замолчали. По брезентовому верху забарабанил дождь. У Бернара голова горела как в огне, а ноги застыли. Что такое наговорил ему старик? Как так. Наполеон-в роли продолжателя дела Ромма и Бабёфа! Ему отлично было известно, что «господин Жубер» и Бабёф сильно не ладили между собой. И все-таки они заключили между собой союз, как это иногда бывает. В одном главном вопросе они расходились-в вопросе о собственности.

Но, по-видимому, господин Жубер учитывал, каким уважением окружено в Пикардии имя Бабёфа! И перед этим молодым человеком, чей отец… Так в чем же все-таки заинтересован народ? «Организация» бросила лозунг: установить связь с народом. Народ… когда Бернар произносил, пусть даже мысленно, слово «народ», десятки картин возникали перед умственным его взором: исконная пикардийская нищета, дома призрения, где изнемогающие от непосильного труда мужчины и женщины мрут как мухи. попрошайки у сельских околиц, торфяники, плывущие вниз по Сомме на своих плоскодонках… а в городах странные секты, грызущиеся друг с другом. — дети Мэтра Жака или Отца Субиза, Деворанты, Волки…

Вдруг господин Жубер заговорил, и в голосе его прозвучали задушевные, почти нежные нотки:

— А скажи-ка мне, мальчик… Софи… Должно быть, Софи настоящей красавицей стала?

Бернар затрепетал. Только сейчас, услышав произнесённое дважды любимое имя, он сообразил, что господин Жубер уже упоминал имя Софи, но сделал это так естественно, мимоходом, не говоря о ней прямо, что Бернар не вник в его слова. А старик повторил:

— Действительно Софи стала красавицей?

— Да, — ответил Бернар. — Тут, гражданин, я смело отвечу: да…

Справа от дороги на одном выгоне паслись две коровы, обе чёрные с белыми пятнами. А там вдали земля, вся в меловых проплешинах, казалась почти одноцветной-так незаметно переходила блеклая зелень травы в желтовато-песочные борозды.

Путники приближались к Гранвилье.

Иной раз сведения военного характера распространяются самым странным образом и с той почти стихийной, труднообъяснимой быстротой. В ночь с понедельника на вторник император, едва успев прибыть в Тюильри, решил передать 1-ю дивизию 2-го корпуса под командование Эксельманса. Казалось бы, миссия этой дивизии-преследовать королевскую гвардию-могла стать известной лишь после смотра на площади Карусель, окончившегося около половины первого. И тем не менее в тот же день в четыре часа пополудни новость достигла Бовэ, отделённого от Парижа расстоянием в семнадцать лье. И кто же принёс эту весть? Принесли волонтёры Школы правоведения, когда они, падая от усталости после двухдневного перехода, начавшегося ещё позавчера, явились на пост, где несли дежурство гвардейцы герцога Граммона с зелёными ленточками и солдаты дворцовой стражи. Трех-четырех волонтёров провели к графу де Рейзе, в том числе одного тощего верзилу, который болтал как сорока…

Славные ребята! Граф осведомился, как их звать, и выслушал их рассказ со снисходительным видом: он любил при случае покровительствовать юнцам. А «молодцы ребята», сообщив о выступлении Эксельманса, проявили воистину чудесную осведомлённость, ибо сами егеря в этот час ещё ничего не знали о своём выступлении. Люди Симоно находились не далее Шантильи, а люди полковника Фодоа не достигли ещё Бомона. Трудно сказать, сообщил ли волонтёрам эту весть кто-нибудь из встречных почтальонов или парижан, удиравших из столицы в почтовых каретах, или же все измыслили под влиянием страха сами эти затравленные, измученные мальчуганы. Тем паче что имя инспектора кавалерии Эксельманса было окружено легендой, особенно после недавней истории, взбудоражившей весь Париж. Последняя версия не выдерживала критики, ибо действительно в погоню за королевской гвардией были брошены именно кавалеристы Эксельманса. Так что доля правдоподобия тут имелась. Существовало несколько таких имён, при одном упоминании которых не только эти переряженные студенты-правоведы, но почти вся масса людей бегущей армии-армии только по видимости-сразу же теряла голову; к числу таких имён принадлежали имена маршала Нея, Лабедуайера, Лефевр-Денуэтта, Эксельманса, воплощающих собой гидру мятежа.

Когда накануне вечером мушкетёры, с которыми повстречался Теодор, пытались реально представить себе размеры грозящей им опасности, они первым делом решили, что поблизости находятся части Лефевр-Денуэтта, но тут кто-то, не подумав, назвал части Эксельманса, и назвал не потому, что был в этом уверен, а потому, что это было вполне правдоподобно. Имя Эксельманса, так сказать, носилось в воздухе. Равно как и слово «заговор», в существовании которого никто уже не сомневался. Сторонники короля готовы были биться об заклад, что возвращение Наполеона с острова Эльбы было с начала до конца подстроено в Париже, в салоне королевы Гортензии, и готовилось в течение ряда предшествующих месяцев. Называли даже имена заговорщиков. И в самом деле, за исключением лишь Нея, измена которого была для всех чудовищным сюрпризом, разве не эти люди возглавляли мятеж, разве не они мгновенно перешли на сторону императора; недаром королева Гортензия тут же показалась в окне Тюильри, Шарль де Флаго гарцевал на коне перед воротами дворца, а Фуше стоял в прихожей. В действительности же все, или почти все, были застигнуты врасплох высадкой Бонапарта в Антибах, и многие желали не возвращения императора, а лишь некоторого смягчения режима или же восшествия на престол Орлеанского дома… Они не ожидали такой авантюры и были поначалу напуганы сверх меры, ибо не верили в её успех и боялись репрессий, угрожавших им, быть может, в первую очередь. В течение нескольких дней все переменилось, и кое-кто даже похвалялся своими крамольными деяниями. Поверил ли им император? Во всяком случае, сделал вид, что поверил.

Но вернёмся в Бовэ, где эти мальчуганы, болтавшие без передышки, как то обычно случается с человеком, предельно уставшим, приставали с разговорами к первым попавшимся офицерам, а не только к Тони де Рейзе. И все вдруг почувствовали к ним жалость, смешанную с восхищением: ведь никто и ничто-ни воинская присяга, ни воинский долг-не вынуждало этих верных престолу юношей очертя голову бросаться на защиту дела, явно обречённого на провал, и хранить верность королю; и вот уже все нарасхват 'зазывают их к себе, стараются накормить и наплоить, а они трещат как сороки, усугубляя беспорядок, царивший среди воинских частей. Они рассказывали о том, как защищали на Марне мост Сен-Мор, который никто и не собирался атаковать; как водрузили белое с золотой бахромой знамя, вручённое в дар батальону Школы правоведения дамамизаложницами за покойного короля Людовика XVI… И, слушая их, можно было подумать, что речь шла по меньшей мере об Эпаминондах, уцелевших под Фермопилами… на самом же деле они, в сущности, отступили, капитулируя, и могли беспрепятственно продолжать путь только потому, что перешедшие на сторону Бонапарта войска пожалели этих молокососов с их маскарадными ружьишками и мундирчиками. Послушать их, так переход от Венсена до Сен-Дени был героической эпопеей: шли они прямо по полям без дорог, дабы избежать нежелательных встреч, и, когда на подступах к Бовэ их заметил егерский полк и свернул с шоссе, намереваясь броситься за ними в погоню, они, волонтёры, выстроились вдоль какой-то стены, чтобы все как один сложить голову на поле брани, — отступать дальше все равно было некуда, на себя самих они, видно, не очень-то полагались и дружно закричали: «Да зравствует король!» Рассказывая об этом случае, молодые люди по простодушию своему не отдавали себе отчёта в том, что противник, понявший, с кем имеет дело, просто дал им уйти. И это обстоятельство отчасти меняло смысл их пресловутой эпопеи. Равно как и их верности белому знамени, полученному от дам-заложниц, ибо многие волонтёры по наущению своих же офицеров вышли из-под священной сени королевских лилий ещё в Сен-Дени, чтобы не разлучаться с папочкой и мамочкой, благополучно продолжать учение и сохранить в своём лице для Франции и для будущих времён адвокатов и законоведов, без лести преданных монархии и религии. Но для тех, кто упорно шёл вперёд, ступая по камням стёртыми в кровь ногами, с разбитой поясницей после двухчасового, вернее, полуторачасового привала в Сен-Брисе прямо на булыжной мостовой, — для тех, кто добрался до Бовэ, эта ночь, перед ужасами которой дрогнул их фанатизм, в рассказах их превратилась в ночь подвига, хотя они пугливо шарахались от встречных призраков, неся в себе все иллюзии и поддаваясь всем страхам этого тернистого пути среди отставших от своих частей солдат, лошадиных трупов, в хаосе брошенной на произвол судьбы армии, среди жалких руин монархии. Никто и пальцем не тронул этих студентиков, хотя в отличие от их товарищей, сопровождавших королевскую гвардию, их не обрядили под Генриха IV, а просто выдали з Венсене в ночь с воскресенья на понедельник обыкновенную пехошую форму: триковые панталоны, шинель и кивер с белым плюмажем, заплечный мешок и ружьё на перевязи, которым они не умели пользоваться. Но, шествуя в ночном мраке, студенты то и дело натыкались на чёрные фигуры всадников, устремлявшихся к Парижу, в коюрых они сразу же признали улан, несметное количество улан, перешедших на сторону Узурпатора. Все происходило в полной тишине, и вышеуказанные уланы тоже не попытались узнать, что это за части движутся на Север… Словно в затянувшемся кошмаре, словно в театре теней проплыл мимо студентов среди мрака безлунной ночи, под зловещее цоканье конских копыт нескончаемый лес копий. Откуда могли взяться в ночь с 20 на 21 марта эти уланы, если по приказу королевского генерального штаба гарнизоны из северной части департамента Уазы уже в течение нескольких дней стягивались к столице, — об этом никто не подумал. Как, впрочем, и о многом другом. Как не думают, а просто верят в призраки народы, когда готовы рухнуть их кумиры.

Но в Бовэ из этих сбивчивых рассказов вынесли твёрдое заключение, что императорская кавалерия брошена вдогонку за королевской армией, что Эксельманс лично с минуты на минуту появится у городских ворот и что придётся встретиться с ним лицом к лицу в самых невыгодных условиях, при полном хаосе, когда солдаты перестали быть солдатами, когда большинство подразделений рассеялись, когда люди падают с ног от усталости-и юнцы и старики, вновь вставшие под знамёна, — когда принцы попали в мышеловку, а король остался один, и черт его знает, где он сейчас обретается!