От резкого порыва ветра защёлкали, застучали ставни. Вс„ вдруг снова стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI. Площадь по ту сторону реки, катившей жёлто-серые воды, была, несмотря на непогоду, забита людьми.

Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо-тревожная толпа вливалась в сады Тюильри… Всадник на мгновенье попридержал на мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту, перевёл взгляд на коней Куазевокса. Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.

Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица удлинённый, но голова небольшая, негустая оородка, переходящая в бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка, огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и ресницы-совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, — длинныедлинные ресницы, когда он их опускает, — словом, удивительная смесь буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы буквально во всем-завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского бокса с грузчиками и конюхами.

Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ его первых прогулок верхом, сын старого жокея, научившего Теодора понимать красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского дома на Аваласской улице и так и не принявшей сердцем Парижа, где она скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Ораса, юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной матери, который имел в Версале прехорошенький домик и с чьей помощью юноше удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом, получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось впечатление, что Теодор воспитывался у какогонибудь принца, среди конюших и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И однако же, был он всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный, в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец, наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он проводил в Нормандии у своего дяди-цареубийцы.

Проезжая через площадь Людовика XV и ловко направляя Трика среди пешеходов: «Эй! Эй, глядеть надо!» — Теодор подумал, что утреннее учение в воскресный день, очевидно, подтверждает правильность последних слухов. Неужели их в самом деле ушлют в Мелэнский лагерь? Впрочем, в том не приходилось сомневаться, ведь Бонапарт продвигался в глубь Франции, и никто не знал, сколько у него под ружьём людей. Тысяча, как утверждали в первые дни, наверняка уже обросла ещё сотнями: на сторону «врага рода человеческого», как величали Бонапарта приятели Теодора, переходили по мере его продвижения королевские войска с оружием и обозами. Сначала тревога охватила полки департаментов Нор и Эна. Потом затрепетал от ужаса Париж, когда стало известно, что Друэ д'Эрлон, Лефевр-Денуэтт, братья Лаллеман направляются к столице. Заговор не удался: жандармы посадили братьев Лаллеман в тюрьму в Ферте-Милоне.

Ладно, измена этих генералов очевидна. Повсюду собирали войска для герцога Беррийскою и направляли их в Мелэнский лагерь…

Меж тем как граф Артуа, отец герцога и родной брат короля, двигался навстречу тому, другому. Но когда семнадцатого числа в Париж дошла и распространилась в народе весть о предательстве Нея, правда ещё не окончательно удостоверенная… произошло это через день после заседания Палат, куда Людовик XVIII прибыл в сопровождении гвардии и под восторженные крики толпы: «Да здравствует король!», «За него в огонь и в воду!» — в тот день имя Нея, князя Московского, ещё было залогом тою, чю дальше Лиона Людоеда не пустят. Хотя Ней и был приверженцем Наполеона. В Лувре удвоили караулы. А на место швейцарцев, отправленных в Мелэн, поставили Национальную гвардию. Почему же имя Нея так поразило людей? Город был просто ошеломлён. Да и двор, кажется, тоже. Хотя и с запозданием: от короля новость скрывали до вечера. Просто немыслимо.

Почему именно маршала Нея считали надёжнейшей опорой монархии? Приверженец Наполеона. Ну а маркиз де Лагранж или Ло де Лористон? Или возьмём вновь назначенного военного министра, ибо в начале марта Людовик XVIII снял прежнего министра Сульта, герцога Далматского, заподозренного без особых оснований в приверженности своему бывшему повелителю и в соучастии в Энском мятеже, и на его место назначили Кларка, герцога Фельтрского, другую креатуру Бонапарта, того самого Кларка, что семнадцатого марта посулил королевскому конвою спокойную ночь и разрешил снять сапоги!.. Семнадцатого марта, когда ему, несомненно, стало уже известно о предательстве Нея от барона Клуэ, прибывшего из Лиона.

И однако же… Ней изменил. Людоед вечером спал в Оксере.

Обутый или разутый-неважно. Изменил, как Друэ д'Эрлон, как братья Лаллеман… Впрочем, они ведь вместе были в Испании?

Кавалеристы. Слово «кавалерист» для Теодора означало такой же человек, как и он сам. Он не раз видел генерала Лефевр-Денуэтта, возвращавшегося верхом в свой особняк на улице Виктуар, что в двух шагах от их дома. На чистокровном арабском скакуне…

Измена? Когда, в сущности, изменил Ней-сейчас или в прошлом году? Полная неразбериха, как, впрочем, и во всем: того, кого накануне славили как героя, назавтра клеймят как предателя. И те, кто переходил в другой стан, действительно ли они были предатели? В прошлом году они, быть может, просто выполняли волю народа, старались удовлетворить его жажду мира после изнурительных военных лет… А теперь вот Ней. Что ж, зтачит, он выбирает войну? Так ли уж он отличается от тех людей, которые гогочут вслед «алым» ротам, от старых вояк, готовых вызвать на дуэль любого за одну неосторожную фразу, от большинства обывателей, читающих «Жёлтого карлика»[1]?

Столько изменников разом, да этого просто не может быть! С каких чинов начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями, инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города, похищали устрашённую штыками Европу, а теперь ходят оборванцами, — значит, они изменники?

Отсюда, с улицы Риволи, Теодор увидел сквозь решётку на террасе «Кафе фельянов», как собирались кучками люди и вдруг расходились, взволнованно размахивая руками. О чем они говорят? Все ещё о маршале Неё?

Теодору вдруг припомнилась одна история, которую ему недавно рассказали. Когда император был ещё в России, в Париже случилось из ряда вон выходящее происшествиегенералы Мале и Лагори устроили заговор… Утверждали положительно, что заговорщики были связаны с Великой армией: там было немало республиканцев, которых привела к Наполеону своего рода верность воинскому долгу, которые видели в победоносном марше наполеоновских орлов не столько честолюбивые притязания одного человека, сколько возможность разнести во все концы света революционные идеи… Однако, если бы Мале добился успеха… стали бы они ниспровергать Наполеона? Говорили, что один из маршалов, находившихся там, под Москвой, на занесённом снегом бивуаке, был связан с заговорщиками и ждал только знака, чтобы захватить корсиканца… Возможно, Ней…

Тогда говорили, что это как раз и был Ней. Но ведь заговор-то был республиканский… Однако Лагори считался монархистом.

Кто же тогда прав? И что лучше: совершить этот акт где-нибудь там, в далёкой России, или у ворот Парижа, как то пытался сделать спустя два года Мармон? Или в Ла-Фере, как братья Лаллеман? А теперь Мармон командует королевской гвардией, Лефевр-Денуэтт-в бегах. Лаллеманы-в тюрьме… Чего хотели все эти люди? Республики… Террора, что ли? Робеспьер!.. В эпоху якобинцев Теодору было два-три года; он мог знать, да и знал о них только то, что рассказывали ему взрослые. Отецумеренный роялист, благоразумно переждавший грозу, — воспитал сына в своих идеях. Правда, имелся ещё дядя Симеон, цареубийца… Но с Теодором он всегда говорил языком умиротворения.

Никто не спросил совета у дяди Симеона, когда его племянника определяли в мушкетёры. Экипировка, мушкетёрское снаряжение-на все это отец не поскупился, лишь бы сын не корпел над тем, что, в сущности, не стоит труда. Он предпочёл, чтобы его красавец мальчик гарцевал среди королевской гвардии. Кроме того, это был лучший способ раз навсегда предать забвению те годы, когда тому, кто хотел выжить, не приходилось особенно щепетильничать. Тем более что с той поры, как Теодор стал мушкетёром, вс„, казалось, успокоилось, определилось. Но Лион в руках Бонапарта! На плацу Гренель Марк-Антуан улучил минуту и, поставив своего коня рядом с Триком, шепнул Теодору, что Сане, да-да. Сане сдался без сопротивления… Между авантюристом и Парижем не было больше ни одного полка, ни тени войск, он шёл на Фонтенбло…

Да и сейчас, когда Теодор разговаривал со своим командиром Лористоном, он узнал то самое дерево, у подножия которого был расстрелян Лагори… А Лагори тоже был изменником или нет?

Ну, хотя бы с точки зрения Ло де Лористона? Тогда… А теперь?

Только подумать, что юный Бонапарт и Жак Ло де Лористон были вместе в Военном училище и вели себя в отношении друг друга как эти два юнца в Гренельской казарме возле его койки-Монкор и виконт де Виньи… Значит, командир серых мушкетёров изменил также и своей молодости?

Увольнения отменены, дан приказ явиться ровно к двум часам в Гренельскую казарму… Марсово поле… Может быть, все это только для вида, а на самом деле их собирают для выступления.

Раз королю угодно сделать им смотр, почему бы не сделать его нынче утром? А эти войска, стоявшие лагерем на Елисейских полях, Национальная гвардия, согнанная в Тюильри?.. Во всяком случае, привратник на улице Мартир непременно как следует протрёт его Трика соломенным жгутом; главное, содержать коня в чистоте, а там пускай будет смотр или не будет. Надо надеяться, все же не прикажут выступать на ночь глядя, не могут же лошади после учения на размокшем плацу скакать в темноте.

Хотя, вернее всего, просто преувеличивают: ну. Лион ещё куда ни шло, но Сане-! Ведь от Лиона до Санса не ближний путь, конечно, для светового телеграфа не такая уж даль: сигналами можно быстро передать новости на это расстояние, — но для пехоты!

Подумав о пехоте, Теодор брезгливо поморщился. Он дал Трику шенкеля и, повернув на улицу Дофин, перевёл его на тихую рысь. А некоторые уже говорят о Фонтенбло! Паникёры!

До улицы Мартир можно было добраться несколькими путями.

Не особенно раздумывая, он поехал улицей Дофин, а не через бульвары, прилегавшие к площади Людовика XV: ведь для него это была улица тысячи и одного воспоминания.

Коль скоро от Лиона до Парижа более ста лье, то покрыть это расстояние можно дней за шесть, если не менять коня, зато на перекладных в почтовой карете проделать этот путь можно в три дня и две ночи. Потому что даже для кавалерии походный марш-это не скачки. А там ведь пехтура… Два дня назад они были в Лионе, и, если уже достигли Макона, хорошенькое будет дело!

И все же как странно: вот он в парадном обмундировании, в кирасе, в супервесте, в плаще, в каске, с мушкетоном прикладом вниз и наискось, так что он упирается в правое бедро и все время сквозь лосины чувствуешь эту тяжесть, как чьё-то постороннее присутствие… вот он, офицер его величества Людовика XVIII, едет по улице Нев-Сен-Рок и подсчитывает, сколько Узурпатору потребуется времени, чтобы дойти до Парижа, до Тюильри, куда сейчас после смотра возвратится король… Положим, что Бонапарт появится у ворот Парижа, на кого можно рассчитывать? В Париже-королевская гвардия: пять тысяч офицеров, одних офицеров, без солдат, причём не у всех даже есть лошади; что же касается пехоты, то дело ограничивается швейцарцами и дворцовой стражей. А сколько их? Вряд ли наберётся четыреста. Да ещё за вычетом швейцарцев, отправленных в Мелэн. Части, расквартированные в Париже… Уж кто-кто, а серые мушкетёры знают цену этим людям: вовсе ненадёжный сброд, ещё не износивший лохмотьев Империи, офицеры открыто ненавидят королевскую гвардию, а большинство солдат прошли всю Европу под трехцветными знамёнами. Можно ли рассчитывать здесь, в Париже, спешно привести в действие ещё и другие силы? Были, конечно, студенты Школы правоведения, которые выкрикивали: «Да здравствует король!»

— выстроившись под деревьями перед Аркой Елисейских полей. Вот уже десять дней, как была открыта запись в королевский корпус волонтёров, и явились записываться только эти самые правоведы; в прихожих Тюильри листы были сплошь покрыты их подписями. Теодор сам видел. Но в Венсене, говорят, старый хрыч Вьомениль зря сидит и поджидает этих волонтёров, бесплодно теряя дни, которых ему и так осталось немного. Что же касается «стихийных» проявлений преданности на улицах Парижа, столь явно роялистского Парижа, то проявляли обычно свои верноподданнические чувства лишь небольшие группки энтузиастов, а вокруг было пусто, жители поспешно захлопывали ставни, выглядывая в щёлочку одним глазом. Когда же это было-дай бог памяти! — кажется, во вторник, в саду ПалеРойяля Теодор видел, как такая вот группа шла напролом, вопя во всю глотку, переворачивая стулья; девушки убегали от них в Деревянную галерею, а рядом стеною стоял народ, храня упорное молчание, не пряча неприязненных взглядов, хорошо знакомых мушкетёру по собственному опыту. Было это во вторник, а сегодня воскресенье. А вчера, в субботу, не где-нибудь, а в Тюильри, неподалёку от «Кафе фельянов», на крики «Да здравствует король!» какой-то молодой человек в длинном рединготе взял да и ответил криком «Да здравствует император!». Правда, он за это здорово поплатился: даже женщины орудовали зонтиками.

Ведь вчера тоже шёл дождь. Не особенно-то приятно было смотреть, как юношу, ровесника Теодора или, может быть, чуть-чуть постарше, повалили на песок аллеи, и он лежал в разодранном рединготе, с рассечённым в кровь ртом, а глаз…

Теодор старался не вспоминать об этом глазе' До прихода пикета, за которым пошли на пост к Пон-Турнан, надо было унести тело.

И вот эта скотина, подпоручик Удето, заметив проходившего мимо военного, резко его окликнул, но потом узнал Теодора, известного всем кавалеристам своей лихой ездой, тем паче что в Гренельской казарме они ночевали в одном помещении.

— Я возьму его под мышки, а вы, мушкетёр, берите за ноги…

И до чего же может быть тяжёл труп юноши, просто даже не верится…

Отнесли его в какой-то двор и оставили там преспокойно гнить, такого же человека, как и Теодор, который мог, как и Теодор… который, вероятно, ощутил волнение сердца одновременно с Теодором или чуть раньше… И как знать, может быть, в этом квартале и у него были первые любовные приключения…

Кавалерист приближался к родным местам, где прожил свои юные годы, а это настраивало на сентиментальный лад.

Вдруг Теодору подумалось: «Я-то зачем во все это влез?

Зачем, какого черта, какого дьявола? Зачем я послушался Марк-Антуана? Разве это моё ремесло? Конечно, я стал сомневаться в себе, но все же, все же!» Само собой разумеется, и отец толкнул его на этот шаг. Сам Тео только забавлялся-портные, оружейники, да ещё с такой посадкой, да ещё такие лошади… А теперь тяни лямку, как грузчик: ну что ему Бурбоны? Ведь ему следовало бы стать солдатом ещё в 1810 году. Тогда люди шли, чтобы сражаться… То была великая эпоха, эпоха победоносная.

Как убеждал Теодора его друг Дьёдонне пойти Б императорский эскорт! Теодор тогда и слушать его не хотел. Он ненавидел войну.

Сражаться, ему… да во имя чего? Родина-она была тут, с тобой, а вовсе не в Австрии или в России. С лёгкой руки отца он привык смотреть на императора как на республиканца, а Республика… Дьёдонне был республиканцем. Это уж у них фамильное.

Вс„ слова, одни слова. В Париже находилось все, что влекло его, удерживало… Для людей такого склада, как он, все происходит только в Париже.

У него болезненно защемило сердце: он вспомнил свою раннюю юность, напрасный свой энтузиазм, разбитые чаяния…

вспомнил все, что он бросил, разуверившись в себе. Вот где, быть может, она, причина его бездумного легкомыслия, этой тяги к щегольству, побрякушкам, страсть к лошадям, вот откуда «Quo ruit et lethum…» — его собственный девиз! Он пересёк улицу Аржантейль; здесь, на другом её конце, как раз все и случилось.

Когда в одиннадцатом году отец предложил Теодору нанять вместо него рекрута, сын счёл это более чем естественным. Он вытащил несчастливый номер. Ему вовсе не улыбалось уезжать, и поэтому он сказал «да». Впрочем, это «да» скорее было условным, ибо он не знал, как все устроится. Где отец отыщет нужного человека? И вот в один прекрасный день они встретились в этой кофейне на улице Аржантейль, в двух шагах от Павильона Марсан; как все это произошло? Владелец кофейни, здоровенный, кривой на один глаз мошенник с неизменной трубкой во рту и и зеленом переднике, свёл их с нужным человеком, с человеком, давшим своё согласие. Парень лет двадцати пяти, он уже отслужил, будучи призван в 1806 году, но за известную сумму готов был снова идти в армию, держался он совсем как тот натурщик у Герена, который позировал обнажённым и безропотно сносил шуточки учеников, и, совсем как тот, видимо, был согласен на все, лишь бы заработать кусок хлеба. Странно все-таки: человек продаёт себя. Ресторатор говорил и говорил, не давал вставить ни слова и, ещё немного, наверняка потребовал бы от нас: «Да вы только пощупайте!» — словно нам так уж необходимо было поставить императорской армии именно богатыря.

Несчастный парень, грязная одежда, заскорузлая от пота…

А если они все-таки в Сансе… Но ведь есть же все-таки в Париже армия, которой командуют маршал Макдональд и герцог Беррийский! Есть все-таки.

«Как вспомню того мальчика, которого мы несли с Удето, — блондинчик в разорванном рединготе, весь распухший, из угла рта у него что-то сочилось, а нос забавный, короткий, широкий, лицо тоже широкое, как у того рекрута. Только, пожалуй, чуточку ниже ростом. Одна подробность тогдашней сделки: сколько и кому платить, если он умрёт. На этот пункт соглашения я пытался указать отцу… Он меня оборвал: „Да оставь, уже сговорились“. Он обязался выделить ему участок из наших владений в Мортене. Однако, когда год спустя мы узнали, что этот человек действительно умер, как тот в саду Тюильри… пусть он умер от болезни на лазаретной койке где-нибудь в завоёванных областях, скажем в Р„ре, пусть не от ядра, не от пули и не при падении с лошади… а все-таки… В конце концов, если я не желал быть солдатом Наполеона, чего ради я сунулся в мушкетёры Людовика XVIII? И куда нас теперь пошлют? Говорят, на высоты Мелэна, чтобы преградить путь Бонапарту. Не хотел воевать в чужих странах, воюй теперь в своей собственной. И почему это обязательно мы будем защищаться более стойко, чем те, что обороняли Гренобль, Лион, Сане? А вдруг войска герцога Беррийского перейдут на сторону Узурпатора! Нас будет там три-четыре тысячи офицеров, в сущности вс„ мальчишки, лёгкая кавалерия.

гренадеры, кирасиры и мы, чёрные и серые мушкетёры, с мушкетонами наперевес, ну а ещё кто? Предположим даже, мы удержим Мелэнские высоты, что помешает им обойти нас справа или слева? При содействии населения… И ведь из меня выйдет такой же мертвец, как из любого другого, и тоже потечёт розовая слюна вот отсюда…» Теодор провёл сверху вниз большим пальцем правой руки по подбородку. «Кто же в конце концов получил те деньги, когда наш рекрут в Везеле отдал богу душу? Скорее всего, ресторатор… удивляюсь, как он тогда не оттянул ему губу, чтобы показать нам его нижние резцы. А какой вид был у генерала Лагори там, под деревом, когда в него всадили двенадцать пуль? Только что сейчас Ло де Лористон… сам-то он об этом не думал, а я вот глядел на него… ведь это было на том самом месте. На том самом месте».

Проезжая улицей Нев-де-Пти-Шан, Теодор чуть было не свернул налево, благо улица Антэн находилась в двух шагах, — а что, если заглянуть к Жозефу, переброситься с ним словечком?

Жозефом он звал своего лучшего друга, Пьера Дедр„-Дорси…

нельзя же покинуть Париж, не попрощавшись с Жозефом. Но Трик, не дожидаясь решения хозяина, уже повернул на улицу Гайон-знает, где его ждёт овёс. Ничего не поделаешь! Впрочем, тогда пришлось бы задержаться и на улице Людовика Великого, чтобы повидаться с Жамаром… так и конца не будет!

Удивительное дело, но погода начала по-настоящему разгуливаться. Хотя над Парижем все ещё клубились чёрные тучи-их пригнал с востока ветер, — будто мало нам грозных туч, идущих с юга. Какой-то водонос остановился у фонтана Гайон, утёр потный лоб, точно в самый разгар жаркого лета. Кожаный картуз, грязный фартук; полные ведра с коромыслом поставил перед собой. Он молча глядел на гарцевавшего мушкетёра ничего не выражающим взглядом. Берлина, запряжённая четвёркой лошадей, неожиданно выкатила из ворот особняка на улице Нев-СентОгюстен-к крыше были приторочены какие-то пожитки, баулы, тюфяки; экипаж круто свернул на перекрёстке, и водоносу пришлось посторониться. Видя, что и карета и мушкетёр держат путь на запад, мчатся навстречу буре, водонос ухмыльнулся и крикнул им вслед:

— Нс туда едете! Кобленц-то, он в другой стороне!

Дом номер восемь по улице Мишодьер, построенный в минувшем веке на месте бывшей гостиницы «У двух мостов», был разделён на отдельные квартиры, и до 1813 года господин Жерико снимал здесь весь бельэтаж-квартиру в глубине двора и оба крыла, где жил некогда господин д'Арменонвиль. Хотя бельэтаж, где скончалась в 1801 году супруга господина Жерико, его Луиза, был достаточно просторен, отцу Теодора он казался одинокой холостяцкой квартирой. Объяснялось это тем, что большую часть времени господин Жерико прожил здесь один, без сына, отданного в пансион. А с тех пор, как домой вернулся Теодор, совсем, по-видимому, помешавшийся на живописи, две комнаты пришлось отвести для его занятий; да ещё когда этому желторотому юнцу припала охота писать свои махины, он взял и нанял себе помещение на бульваре Монмартр-комнату за лавкой… было это как раз в то время, когда генералов Мале и Лагори расстреляли у стены Гренельской казармы. Между прочим, Лагори в возрасте Теодора тоже служил в мушкетёрах… А кстати, в их доме на улице Мишодьер почти все комнаты были парадные.

Проехав дом, Теодор повернул обратно, осадил коня и заглянул во двор поверх высокой арки ворот. С седла он мог видеть лишь каменные наличники окон жёлтой гостиной. Кто-то живёт здесь теперь? Как-то выглядит их жёлтая гостиная, высокая комната с внутренними ставнями? Во времена Жерико там были белые панели, тяжёлая мебель грушевого и красного дерева. Вытянутая в длину гостиная соединяла оба крыла и выходила окнами во двор и в глубину сада. Теодор представил себе, как за оконными стёклами клонятся деревья, идущие к северу до самого бульвара, и вспомнил, что в это время года их корявые чёрные пальцы особенно чётко вырисовываются на фоне белесого неба. В южном крыле имелось два этажа… и окно комнаты Тео, куда взбирались по внутренней лестнице, выходило на конюшни дома номер четыре. Обогнув дом номер шесть, они вплотную подходили к дому Жерико. Раздвинув голубые занавески, Тео мог видеть из окна своей комнаты денник, смотрел, как конюхи убирают навоз, как выводят коней и как, очутившись во дворе, кони вздымаются на дыбы. Правда, была видна лишь часть картины, потому что кусок двора заслонял дом номер шестьособняк Лонгвилей.

Возможно, то обстоятельство, что сын за неимением настоящей мастерской уходил из дому рисовать, и побудило господина Жоржа Жерико принять некое решение. Было это как раз в те дни, когда французы жили под гнётом мрачных слухов о неудачном походе в Россию, а незадолго перед этим были расстреляны Мале и Лагори. Тео возвращался после верховой езды только к самому обеду, вваливался в комнаты, как был, в сапогах, потный, едва успев вымыть руки и пригладить непокорные кудри. Вечно этот мальчишка наследит на ковре.

— Мадемуазель Мелани, снимите с мальчика сапоги. Садись, голубчик, садись поудобнее…

Мадемуазель Мелани жила у Жерико в экономках, и, без сомнения, это при её благосклонном участии хозяин избежал хлопот, связанных с вступлением во второй брак. В 1813 году ей стукнуло сорок: только она и вносила нотку серьёзности и представляла религиозное начало в семействе господина Жерико-степенная и внушительная, в длинном чёрном платье с высокой талией, спадавшем тяжёлыми негнущимися складками до самого пола, с большим гофрированным воротником, белыми манжетками, в крохотном кружевном чепчике на гладко прилизанных волосах, разделённых прямым пробором.

Теодор не удержался: ударом шенкеля он повернул Трика во двор. Здесь воспоминания его ожили, стали чётче, яснее. Прошло ведь только два года, а казалось-прошла целая жизнь. Как прекрасно расположил зодчий по фасаду оконные проёмы…

Ему припомнился один тогдашний разговор с отцом. Вообщето сыновья обычно плохо знают своих отцов. Мог ли вообразить тогда Теодор, что если его престарелый родитель усаживал сына именно в их большое кресло, а не в какое-нибудь другое, то лишь потому, что в таком ракурсе ему, старику, был одновременно виден и этот красивый малый (господин Жерико-старший до сих пор не переставал удивляться, как это он произвёл на свет божий такого молодца), и портрет Луизы, кисти Буайи, его покойной Луизы, у которой были такие же огромные мечтательные глаза, как у сына, и которая скончалась в 1801 году вот здесь, в соседней комнате. Отец был бы весьма не прочь узнать о сыне что-нибудь сверх того, что сообщал о себе он сам. У такого красавца наверняка есть что порассказать… но на сей счёт Тео молчал как убитый.

Тогдашний их разговор… Начать с того, что разглагольствовал только Жерико-старший. Он стоял перед сыном в своём обычном костюме красновато-бурого цвета, откинув голову, как будто желая прибавить себе росту (отец был ниже Тео), подбородок он уткнул в высокий белый галстук, длинный нос-единственное, что унаследовал от него сын, — делал его похожим на этакого испанца, обширную лысину прикрывала лишь прядь волос, спущенная на лоб, — старик, к всеобщему удивлению, отказывался носить парик.

— В смутные времена, ты понимаешь, сынок, что я подразумеваю под смутными временами, а? Так вот, в смутные времена деньги имеют тенденцию прятаться… И отсюда логически вытекает, что тот, кто имеет спешную нужду-понятно? — безотлагательную нужду, говорю я, не находит наличных, вот именно наличных. Попробуйте сбудьте что-нибудь. Но безотлагательные потребности от этого не перестают существовать…

— И даже становятся ещё более безотлагательными, — прервал отца Тео.

— Более безотлагательными. А? Что? Смеяться ты надо мной вздумал? Да-да, становятся ещё более безотлагательными… то, что предлагалось без всякой надежды на сбыт, теперь предлагается по более дешёвой цене. Однако и это никого не устраивает.

Тогда вновь снижают цену. И вот тут-то и кроется разница между теми, кто понимает современней мир, и теми, которые его не понимают… разница…

Теодор, Теодор 1815 года потихоньку рассмеялся, вспомнив родительские наставления. Он круто повернул коня и поскакал по улице Мишидьер, по направлению к бульварам. Снова зарядил дождь, хотя в небе по-прежнему переливалась радуга. Сейчас уже ничему нельзя было больше верить.

На углу улицы, выходившей на бульвар, помещались Китайские бани и та самая кофейня, о которой с дрожью в голосе отец Жерико поведал сыну как о месте сборища участников Заговора Равных. Ничего не поделаешь: этим вербным воскресеньем все наталкивало Теодора на мысль о заговорах, о военных переворотах… «Сторонники Бабёфа, приходившие сюда послушать песни, в один прекрасный день на Гренельском плацу, откуда я как раз еду… Как повернулась бы судьба мира. если бы Заговор Равных удался? Если бы к власти пришли люди вроде отца Робера Дьёдонне? Бонапарт не стал бы Наполеоном, если бы войска, взбунтовавшиеся в Гренельской казарме… не было бы побед и славы, не было бы стольких смертей». С каким наслаждением Теодор принял бы ванну сейчас, вот гут, в банях. Но по случаю воскресенья бани закрыты. Все закрыто по случаю воскресенья.

Теодор про себя чертыхнулся по адресу попон.

— Те самые люди, которые, припрятывая свои экю, способствовали иссяканию наличности, — говорил тогда отец, — и привели к понижению биржевого курса, они упорствуют и упускают, видишь ли, свой единственный шанс, в то время как другие, обладающие более тонким чутьём, более ясно разбирающиеся во всем этом механизме, понимают, что цены, столь смехотворно низкие, долго не удержатся, и, как только подвернётся случай.

покупают без дальних слов. Задаром покупают, за краюху хлеба.

Само собой разумеется, что при этом рассчитывают на благоприятное развитие событий, на новое повышение цен, которое происходит по мере того, как припрятанные денежки выходят из тайников, ибо необходимо, чтобы они цирку лировали.

А пока что на Итальянском бульваре циркуляции движения мешали войска, скопившиеся под высокими, ещё голыми деревьями: сюда свели кавалеристов, драгун, очевидно прибывших из казармы в предместье Пуассоньер и двигавшихся к Елисейским полям. В противоположном направлении шла пехота, возвращавшаяся в казарму предместья Тампль. Шли хмурые… Чётко печатая шаг. Довольно жиденькая толпа приветствовала бурбонские лилии нестройным возгласом: «Да здравствует король!»

Солдаты нс отвечали. Конные офицеры с саблями наголо проезжали вдоль колонн и оглядывались, идут ли ещё за ними. Войскам полагалось печатать шаг, идя вдоль садов перед особняками улицы Нев-Сент-Огюстен, опоясывающих бульвары справа, сразу же за Китайскими банями.

Там. дальше, за этим кварталом особняков и садов виднелись поля, мягко подымающиеся кверху, к Монмартрскому холму с его ветряными мельницами, и все это напоминало задний фон фламандского пейзажа… брейгелевский дальний план в дождливый день… Хватит, довольно думать о живописи!