Эта книга не является историческим романом. Любое сходство персонажей романа с подлинными историческими личностями, равно как и совпадение имён, географических названий, деталей, по сути дела — лишь чистая игра случая, и автор вправе снять с себя всякую за это ответственность во имя неписаных законов воображения.

I

УТРО ВЕРБНОГО ВОСКРЕСЕНЬЯ

Помещение, которое отвели подпоручикам, освещалось единственной свечой на столе, и огромные тени игроков всползали на стены, переламываясь на потолке. Уже начинали бледнеть в предрассветном сумраке давно не мытые оконные стекла.

Помещение подпоручиков… вернее сказать, Пантемонская казарма; здесь ещё два месяца назад были расквартированы части королевского конвоя, отряженные ныне в провинцию, здесь не только подпоручики, но и поручики не имели своих коек; не хватало коек даже мушкетёрам, которые, как и другие королевские гвардейцы, в армии фактически носили чин поручика, поэтому местные, парижане, как, например, Теодор, ночевали у себя дома, а большинство провинциалов стояли в гостинице. Но с тех пор, как была объявлена тревога, все сбились в казарму, и, поскольку сюда свели только офицеров, чины особых преимуществ не давали. В помещении подпоручиков (подпоручиков, которые в действительности были подполковниками) можно было встретить, что объяснялось личными связями, наряду с этими подпоручиками-подполковниками также поручиков, бывших всего лишь мушкетёрами. Например, Теодора… Поэтому-то казарма скорее походила на училище, где старички берут новеньких под своё покровительство. Теодора, во всяком случае, офицеры приняли радушно, прежде всего потому, что он имел репутацию классного наездника, из тех, что посещают Франкони. Десять тревожных дней… Десять дней, в течение которых спали вповалку, чуть не друг на дружке, — и старички и новенькие. Само собой разумеется, наш Теодор спал ближе к дверям, потому что у дверей нашлась свободная койка, зато на верхнем этаже мушкетёры разложили тюфяки прямо на полу. Десять дней…

Десять тревожных дней, иными словами, десять дней не снимая сапог. Где-нибудь в походе ещё куда ни шло, но в Париже, в Гренельской казарме! Конечно, спали, но как спали…

В конце концов все эти россказни начинали действовать на нервы.

Было ещё полбеды, пока их назначали в караул в Тюильри, но с четырнадцатого числа караульную службу несла только Национальная гвардия. Томительно-тревожное бездействие. Ложились, забывались сном, вдруг просыпались, одним прыжком вскакивали с постели. Не говоря уже о дурацком цукании… Потому что с этими желторотыми юнцами… Вдоль тюфяков ещё медлили запоздалые предутренние сновидения, лентяи понурившись сидели в темноте-и дневальные и те, что просто перебрасывались словами от койки к койке. Смятение, смятение, что бы там ни писали газеты!

— Вы читали вчерашний номер «Котидьен»?

Серый мушкетёр сердито обернулся и увидел Альфреда.

Молодой человек присел на край койки, где Теодор валялся прямо в сапогах, чуть ли не в полном облачении, в расстёгнутом красном доломане-снял он только васильковый супервест, на котором был вышит белый крест с лилиями, да поставил в проходе между койками кирасу, подперев нагрудник спинкой, так что она походила на две молитвенно сложенные ладони. Только о чем молиться-то?

Альфред пришёл поболтать со своим приятелем, столь же юным мушкетёром Монкором, стоявшим возле койки и уважительно поглядывавшим на ещё не совсем проснувшегося Теодора.

Альфред и Монкор учились в одном пансионе, оба попали в Гренельскую казарму, правда в разные роты, но роты их были размещены на одном этаже. Несмотря на свой мальчишески тонкий стан, Монкор все же казался более взрослым, чем его бывший соученик по пансиону Гикса: Альфред, весь в белокурых лёгких кудряшках, выглядел совсем ребёнком и, даже в тёмном плаще, накинутом на плечи, в доломане с высоким стоячим воротником, подпиравшим подбородок, в сапогах со шпорами, казался переодетой девочкой; свою чёрную с золотом высокую каску он держал на коленях, рассеянно гладя её по-юношески тонкой рукой. Эх, хочешь не хочешь-приходится вставать! В помещении мушкетёров царил невообразимый беспорядок, за столом посередине комнаты, вокруг свечи, разливавшей тусклый свет, сидели Крийон, Тюренн и граф Галифе, игравшие с маркизом де Ганэ, который был при Бонапарте депутатом от Соны-и-Луары, успел поседеть в свои сорок пять лет и не очень-то подходил для чина «подпоручика». Все четверорастерзанные, в облаках табачного дыма. Шевалье де Масильян, устроившись за стулом де Ганэ, нагнулся, чтобы лучше следить за игрой, и его атлетические плечи отбрасывали на потолок неестественно вытянутую над головами игроков тень. В глубине комнаты у перегородки все ещё храпел Удето, и в полумраке можно было различить лишь огромные подогнутые ножищи и жирный зад, казавшийся особенно могучим из-за белых лосин.

Подумать только, и это бывший императорский паж! Удето держал себя покровительственно в отношении Теодора, уважая его как наездника: гот мог справиться с любой лошадью и самую заведомо норовистую объезжал без седла; к тому же кузен Удето, тот, что писал стихи, восторженно отзывался о Теодоре.

— Который час? — обратился Теодор к безусому Альфреду.

— Пять, — ответил за него Монкор.

Хотя горнист уже проиграл на плацу зорю, было так же темно, как ночью: небо заволокло тучами, со вчерашнего дня не прекращался дождь. Лежавшие зашевелились, три-четыре мушкетёра сели, зевая, на кровати, машинально приглаживая растрепавшуюся за ночь шевелюру, — кто обтягивал доломан, кто надевал кирасу. Со звоном упала на пол чья-то сабля. Вдруг пляшущий свет заполнил комнату, полосуя лучами полумрак: кто-то, взобравшись на скамью рядом с Галифе, зажёг масляную висячую лампу под жестяным абажуром. В коридоре послышался торопливый топот, в спальню шумно возвращались мушкетёры с покрасневшими от холодной воды ушами и шеей, с блестевшими после бритья щеками; швырнув скомканное полотенце в изножье койки, они в спешке хватались за доломаны и кирасы. Все это скорее напоминало дортуар где-нибудь в лицее, чем казарму. За исключением разве того, что каждый кавалерист имел росту самое меньшее пять футов шесть дюймов и соответственный торс. И что на таких юнцов, как Альфред и Монкор, приходилось втрое больше сорокалетних, вроде де Ганэ, старичков из армии Конде и повес времён Империи. Начался невообразимый гвалт, и, легко перекрывая его, молодой голос самозабвенно распевал «Красотку Габриэль».

Оба соседа Теодора по койке вернулись в помещение, продолжая начатый разговор:

— Мой кузен де Шуазель-Бопрэ-как известно, он в королевском конвое, — так вот он мне подтвердил, что позавчера, прибыв в Орсейскую казарму, Кларк им сказал, как вы сами, очевидно, прочли позавчера в «Деба»… мол, сегодня вечером сможете снять сапоги и спать спокойно и все такое прочее.

— А пока что, — отозвался его собеседник, высокий брюнет, не вынимая изо рта трубки, — а пока что ноги совсем запрели!

Шевалье де Масильян повернулся к ним.

— Я тоже вчера слышал Кларка, он повторил эти слова в приёмной короля… Ничего, рано или поздно снимем сапоги.

Новости вообще-то хорошие, к тому же нынче вечером испанское посольство ужинает в Тюильри, и весь дипломатический корпус во вторник приглашён туда на приём с балом… послезавтра то есть.

«Что это-потребность в самоуспокоении или просто так?» — думал Теодор, который был уже на ногах и кончал свой туалет.

Юный Альфред, которому, надо полагать, было уже восемнадцать, а на вид казалось пятнадцать, с восхищением смотрел на своего кумира. В Гренеле были расквартированы одновременно четыре «алые» роты королевской гвардии-серые мушкетёры, лёгкая кавалерия, тяжёлая кавалерия и конные гренадеры. Альфред де Виньи, частенько заходивший сюда повидаться со своим товарищем по пансиону, проникся самыми дружественными чувствами к этому серому мушкетёру, который высмеивал его манеру вскакивать в седло и научил правильной посадке. Теодор-лихой кавалерист! А какой у него конь-серый, черноголовый, по кличке Трик, и похоже, что этому Трику Теодор отдал всю свою сердечную привязанность… Ему Альфред ни за что на свете не решился бы, как Монкору, показать свои стихи, он писал их втайне от всех. Ну, пора идти к себе в роту.

Тут с порога кто-то окликнул Теодора и заговорщическим жестом приподнял флягу, приглашая выпить, пока ещё не дан сигнал седлать. Юный Альфред чуточку ревновал Теодора к Жюль-Марк-Антуану виконту д'0биньи, подпоручику роты конных гренадеров Ларошжаклена, с которым Теодор охотно ездил кататься верхом к Версалю и которому было, как и Теодору, не меньше двадцати четырех лет. Да и ездил-то он на чистокровном английском гнедом скакуне (Трик за ним едва поспевал) и великолепно брал препятствия. С тех пор как этот гренадер появился в казарме, Альфред перестал существовать для Теодора.

Марк-Антуан уже с самого утра был в полном параде, с волочившейся по земле саблей, в медвежьей шапке на голове, с золотой перевязью поверх красного доломана, отделанного золотым шнуром, в серых рейтузах с золотым кантом, несколько излишне подчёркивавших линию мускулистых ног, которые, привыкнув сжимать конские бока, как бы не совсем уверенно ступали по земле. Очевидно, при входе он услышал слова шевалье де Масильяна и двух соседей Теодора, так как вдруг громко и грубовато вмешался в разговор с решительным видом человека, которого природа, наделив такими мускулами, тем самым наделила и отвагой:

— Подумаешь, кузен не снимал сапог… А королевский конвой простоял ночь на Елисейских полях. И волонтёры господина де Вьомениль… Под таким-то ливнем! Хорош, должно быть, у них вид. Зато господин де Круа д'Аврэ ночевал в Тюильри, а князь де Пуа-в предместье Сент-Онорэ!

Шарль де Ганэ, поднявшись наконец со скамьи, сгрёб со стола карты и выигрыш, подтянул рейтузы и молча пожал плечами. Он мог бы сказать многое: этот юноша, этот новоявленный француз ещё при Карле VII был Стюартом! Но разве мог он, де Ганэ, служивший Бонапарту, понять жертвенный порыв, охвативший всю эту молодёжь, всех этих мальчиков, сбежавшихся из родных пенатов в Тюильри, к королю, кричавших графу Артуа, когда тот проезжал мимо них в своей карете, что они сегодня же желают двинуться на Гренобль, преградить путь Узурпатору?.. Ну за что виконт ополчился на князя де Пуа? Потому что самому не удалось переночевать у своего отца-барона в особняке, построенном Вобаном?

Мушкетёры с грохотом ссыпались с лестницы. Кто-то в тёмном уголке раскуривал от огнива трубку. Во дворе гулял шальной ветер. Моросило. Но дождь теперь шёл вперемешку со снегом. Холод пробирал до костей, ноги расползались, скользя по грязи, ещё спал в этот предрассветный час окутанный тишиной город, а во дворе стоял шум и гам, нетерпеливо ржали кони, в пляшущем свете факелов лоснился строй серых лошадиных крупов-мушкетёрских верных коняг. Хотя под влиянием винных паров Теодор чувствовал, как по жилам его бежит живительное тепло, он все же плотнее закутался в плащ, спасаясь от предутреннего свежего ветерка. Кавалеристы-кто в каске, кто в меховой шапке-расходились по своим взводам. И весь двор наполнился, закишел тёмными силуэтами. Казалось, занимавшийся день ещё медлит соскользнуть с гребней крыш на дно этого унылого колодца. Кавалеристы, державшие под уздцы коней, в своих длинных, чуть топорщившихся у плечей плащах напоминали хищных птиц. То и дело из-под лошадиных копыт сыпались искры, сквозь сапог нога ощущала острые камни.

Туманную зарю рассекли слова команды. Учение в воскресный день? Что они, совсем рехнулись, что ли? Сколько же это будет продолжаться? Вчера газеты сообщали, что королевские войска отошли к Греноблю и Лиону. Так-то оно так, но зачем же держать кавалеристов в боевой готовности? Вчера смотр, нынче учение. К этому королевская гвардия не привыкла, пусть даже подтвердится слух и нас действительно присоединят к Мелэнской армии, которой командуют герцог Беррийский и маршал Макдональд, но это ещё не резон, чтобы в воскресенье чуть свет месить грязь на Марсовом поле. Вряд ли это остановит армию перебежчиков, идущую от Лиона на Париж…

Стоит только Макдональду последовать примеру Нея…

— Все-таки, — поворачиваясь в седле и сдерживая своего чистокровного скакуна, сказал Марк-Антуан, в то время как мушкетёры по окончании ученья собирались кучками, — всетаки, — сказал он, обращаясь к Теодору, который пристроил в ожидании своей очереди вышеупомянутого серого Трика поближе к лёгкой кавалерии, — хоть в вербное воскресенье они могли бы оставить нас в покое! Праздник, а нас на учение выгнали, ведь только вчера герцог Рагузский делал смотр войскам! И что это ещё за новая выдумка-сегодняшний смотр?

Артиллерийская повозка, запряжённая парой лошадей, выбралась из канавы-казалось, её вот-вот разнесёт в щепы от грохота колёс и негодующих криков, но она благополучно проложила себе путь, отрезав гренадеров от мушкетёров. Гвардейцы маленькими группками возвращались в Гренельскую казарму. За исключением одних лишь чёрных мушкетёров, проехавших вперёд по направлению к Селестенским казармам. Дождь все не унимался. С коней и всадников стекала вода, и плащи казались совсем чёрными но сравнению с пурпуровыми сёдлами. Что за дурацкая мысль в такую непогоду таскать их с места на место? Виконт д'Обиньи сидел в седле скорчившись, шею он втянул в воротник, надвинул на лоб медвежью шапку и, хотя был ростом не ниже Теодора, выглядел невысоким; сквозь прорези плаща виднелись рукава красного доломана, который, казалось, вот-вот лопнет на его могучих плечах; он пыхтел, как бык, и был очень похож на Нея своей круглой физиономией с россыпью рыжих веснушек. Теодор не успел ему ответить. Он уже выезжал за ворота. Но именно благодаря физиономии Марк-Антуана он вспомнил об измене маршала… Что все сие означает?

Всего два месяца назад кавалеристов разместили в Пантемонской казарме, которая в просторечье звалась Гренельской, ибо помещалась на углу Бургундской улицы и улицы Гренель.

Сначала казарму оборудовали только для королевской гвардии, потом расквартировали там и другие подразделения, нёсшие караульную службу в Тюильри. — и в этой тесноте ютились теперь четыреста шестьдесят серых мушкетёров, две сотни гренадеров и около пятисот королевских кирасиров, не говоря уже о том, что в конюшнях едва хватало места для лошадей. Да и лёгкая кавалерия, недавно расквартированная в Версале, тоже переправила в Париж два эскадрона в здание Военного училища и два сюда, в Гренельскую казарму. Чёрные мушкетёры стояли у Капуцинов.

Королевскому конвою отвели Орсейскую казарму, но ведь их было ни мало ни много три тысячи человек. Правда и то, что далеко ещё не все кавалеристы получили коней. Многие даже жили вне Парижа и только в самые последние дни перекочевали в Гренельскую казарму. Гвардейцам, сплошь офицерскому составу, разрешалось по желанию ночевать дома. Как, например, Теодору.

Он отводил своего Трика в Новые Афины к своему отцу. В маленьком дворике, позади кухонь, прилегавшем к их флигелю, имелся специальный денник, куда и поместили Трика, а ухаживал за ним привратник из бывших кирасир Эйлау. Сам Теодор ночевал дома, если только не проводил ночь где-нибудь на стороне.

Вот под этим-то предлогом Теодор и выпросил у своего командира Лористона увольнение хотя бы до двух часов: надо же привести Трика в приличный вид, коль скоро сегодня во второй половине дня его величество проведёт на Марсовом ноле смотр «алым» и «белым» ротам. Эстафета с этим известием прибыла от маршала Мармона, когда разъезд уже начался: чёрные мушкетёры вообще отбыли, без малого девять часов проторчав на плацу, и никто не знал. удастся ли собрать к назначенному часу роты в полном составе. Серых мушкетёров, на их беду. успели предупредить. И Теодору хотелось попрощаться с отцом: так или иначе было очевидно, что придётся покинуть с голицу. Надо полагать, все же не нынче вечером, особенно если учесть, что после утренних манёвров на Гренельском плацу предстоял ещё королевский смотр: неужели кому-нибудь придёт в голову выступать ночью, гнать коней в тёмною'.' Этого только недоставало. А главное, что вс„ сие значит?

Родичи Ло де Лористона. командовавшего ротой серых мушкетёров, ровесника де Ганэ, перестали быть англичанами не во времена Карла VII, но в царствование Людовика XV, ибо Лористон приходился внуком знаменитому финансисту Ло: родился он в колонии и. приехав во Францию, вступил в самый разгар Террора в революционную армию… Это он привёз Наполеону из Лондона весть о мире. а Кутузову-весть о войне, это он фактически решил исход победоносного сражения под Ваграмом… Вот о чем думал Теодор, глядя на своего командира, стоявшего возле таможни Гренель. у Стены Откупщиков, вдоль которой были аккуратно высажены деревья. Господин де Лористон в свою очередь благосклонно взирал на бравого мушкетеракрасивый малый, сложен как бог, сидит в седле как влитой, огромные глаза и светло-рыжая бородка… единственный или почти единственный разночинец в его роте…

— Хорошо, хорошо, поручик, только смотрите возвращайтесь ровно в два…

Как укладывались все события сегодняшнего дня в голове этого вояки девяносто третьего года. сына разорившегося отца, который нюхнул пороха, дурманящего пороха бонапартовских побед, даже дал при крещении одному из своих сыновей имя тирана, а сейчас командовал ротой серых мушкетёров, личным эскортом Людовика Желанного? Вдруг Теодор заметил, что их командир стоит как раз возле того дерева, на которое ему как-то указал д'0биньи, присовокупив, что именно здесь погиб в 1812 году генерал Лагори. Теодор отсалютовал саблей, круто повернул коня и поскакал в город. Завтракать. Скорее завтракать! С самого утра он был голоден как волк. Дождь утихал, но грязь стояла непролазная.

Ну и март! После бурных ливней окончательно раскисли поля и дороги, и, хотя солнце временами проглядывало сквозь чёрные заплаты, затягивавшие все небо, эти передышки были слишком коротки, чтобы успел просохнуть Гренельский плац. Кавалеристы совсем загоняли на манёврах коней, увязавших чуть ли не по бабки в цепкой грязи. Да и самим королевским гвардейцам явно не хватало закалки: многие из них, если не большинство, находились в армии всею два-три месяца; правда, в штабе были и бывшие соратники принцев-эмигрантов и даже офицеры Бонапарта, как Ло де Лористон, маркиз де Лагранж, командовавший чёрными мушкетёрами. и Бертье, князь Ваграмский, командир королевского конвоя, а в роте герцога Граммона имелся даже генерал де Рейзе, который восемнадцати лет от роду убежал из родительского дома, дабы сражаться под знамёнами Клебера. Создавалось довольнотаки странное положение: людям, в конце концов уже немолодым, вроде маркиза де Ганэ, давали чин подпоручика, военных, вернувшихся во Францию в период Консульства и присоединившихся к Бонапарту после 18 брюмера, при Реставрации мариновали без толку… в королевской гвардии можно было встретить не только полковников, но и генералов, имевших один или в лучшем случае два галуна… Но вообще-то гренадеры, мушкетёры, кирасиры и другие гвардейцы, купившие себе офицерский чин, были по большей части младшие в семье, и главная их заслуга заключалась в том, что по возрасту они не могли служить и не служили Узурпатору. Тем, у кого не было лошадей, в случае если разыграется бой, выдадут на худой конец ружья: славная пехота получится из таких вот молодцов, никогда не проходивших военного обучения.

Приходилось топтаться на месте, пережидать, пока не схлынет поток кавалеристов, которых собралось тут не меньше грех тысяч.

Послезавтра-весна. Теодор погладил круп своего Трика, своего верного серого коня. Ему ужасно нравилось, что мушкетёры рознятся друг от друга не по той или иной детали военной формы-у всех были красные доломаны, — а по масти лошадей, серых или чёрных. Пусть даже ему пришлось немало побегать зимой, чтобы раздобыть себе лошадь непременно серой масти, как то полагалось, и притом отвечавшую всем тем требованиям, какие предъявляют к истинно кавалерийским коням. Само собой разумеется, он мечтал раздобыть себе чистокровного английского скакуна, но оказалось, что достать такового немыслимо даже с помощью дяди, проживающего в Версале. Пришлось отправиться в Кальвадос, где покупателю подсовывали жутких одров, непригодных к бранным трудам. А Теодору хотелось приобрести настоящего кавалерийского коня, который не тяготился бы своим седоком, был бы вынослив, способен мужественно нести службу-и сегодня, и завтра, и послезавтра. Теодору повезло: ему достался этот конь, сильный и изящный; происходил он от арабского скакуна Годольфена-одного из лучших производителей вороной масти нормандских заводов, в него Трик пошёл способностью не жиреть, мощностью костяка и на редкость строгим аллюром-весь он был словно вырезан из дерева рукою мастера. Вообще-то говорят, что черноголовые рысаки не крепки на ногу, но Трик блистательно опровергал это распространённое мнение. Его Трик! Теодор был просто без ума от своего Трика, и вся рота завидовала Теодору. Сейчас шерсть Трика, в мелких каплях дождя,вся лоснилась от пота.

— А ну, живее, дружок, вот уже квартал Лоретт; для такого скакуна, как ты, это пустяковое дело, а дома ты отдохнёшь, Батист приберёг для тебя гарнец овса, он тебя хорошенько почистит, ты ведь любишь, шалун, когда тебя чистят скребницей, а?

Трик вместо ответа вытянул шею. Теодор глядел на расстилавшийся перед ним Париж, Париж шиферных кровель. Вон СенЖерменское предместье и слева купол Дома Инвалидов, ослепительный в новой позолоте. Теодор чувствовал приятную разбитость во всем теле. Весеннее утро сняло усталость ещё одной ночи, которую он проспал, не раздеваясь, на тюфяке в Гренельской казарме, ему по душе была верховая езда, лошади, учение.

Но в общем-то состояние его можно было сравнить с этим небом:

даже солнечный свет не разгонял туч: вот уже двенадцать дней, как над всей их жизнью нависло что-то, придавило. Хоть бы они знали толком, что происходит в действительности… Сначала казалось, что вс„ это выдумки, что все эти слухи ползут только по казарме, но потом они имели не один случай убедиться, что во всем Париже говорят то же самое. В кофейнях мушкетёры и другие гвардейцы все чаще и чаще слышали дерзкие речи, и все чаще и чаще происходили поединки: на то ты и солдат, чтобы драться.

До лета 1814 года, когда в столице стояли союзные войска, вызывали на дуэль чаще всего иностранцев. Особенно отличались бывшие бонапартовскис офицеры-за здорово живёшь рубились на саблях с молоденькими немцами или русскими. Но, когда французы остались одни, тут уж начала рваться в бой молодёжь.

Вечерами пили вместе с победителями в «Кафе Ройяль» на улице Роган. До чего же нелепы все эти истории! Ну, допустим даже, корсиканец высадился в Антибах, у него тысяча молодцов, а дальше что? Очередная авантюра!.. А у самих в глазах мелькал насмешливый огонёк. Что ж, разумеется, наш Париж остался роялистским Парижем. Но Теодор не мог не видеть, как, заметив его в мушкетёрской форме верхом на коне, прохожие подмигивали друг другу, подталкивали соседа локтем и переговаривались вполголоса, глядя ему вслед. До сих пор он не забыл, что сказала ему одна девица в тот вечер, когда он напился как сапожник:

«Какая жалость, что ты мушкетёр!» Вокруг Тюильри в тревоге сновали люди. А потом вдруг волонтёров сменили вызванными из отпуска кадровыми военными. И вот с девятого числа объявили тревогу. А как радовался ещё в январе Теодор, с каким ребяческим восторгом ходил он заказывать себе форму-красный мундир, две пары рейтуз-белые и серые, кашемировые брюки, плаш с алой оторочкой… Он часами мог забавляться, примеряя серебряную с золотом каску, увенчанную позолоченным гребнем и кисточкой из конского волоса, любовно проводил пальцем по чёрному бархату, которым был подбит подбородник. Нежно поглаживал ладонью белый плюмаж, выходивший из венчика чёрных, мелко курчавившихся перьев. Особенно же гордились мушкетёры чёрными развевающимися .хвостами, шедшими назад от кисточки… Такое обмундирование стоило бешеных денег, и, хотя Теодору от покойной матери достались не только миндалевидные глаза, но и десять тысяч ливров ренты, отец сам оплатил все расходы по шитью формы, даже купил сыну уйму необходимых в военной жизни мелочей, французское седло и пурпуровый чепрак для Трика. Больше всего Тео, как называл его папочка, радовался сбруе, лядунке, сабле, ружью. «Quo ruit et lethum…»

Куда скачет-сеет смерть. Великолепная надпись, начертанная на знамени серых мушкетёров, была выгравирована также на касках, на золотой гранате, украшавшей передок нашлемника… и Теодор любил повторять про себя этот девиз-«Quo ruit et iethum…» — так, словно слова эти стали и его собственным девизом, девизом его жизни, судьбы, и, пьянея от конского галопа, он испытывал такое чувство, будто устремлялся навстречу смерти… Но не только это безудержное легкомыслие, отвлекавшее Теодора от его раздумий, было причиной безумного решения сделаться королевским мушкетёром.

Без сомнения, это-то и создавало известную дистанцию между ним и его друзьями, числившимися либералами. Или ещё хуже того. Как, например, Робер. Или Орас. Не без горечи думал он об Орасе, о друге своей юности. Перед отъездом он с ним не повидается. И не объяснится с ним. И не придётся Луизе выступать посредницей между своим мужем и нашим мушкетёром. Кроткая Луиза, тёзка матери Теодора, скончавшейся, когда ему было десять лет… И офицеры других частей тоже недолюбливали королевскую гвардию, достаточно было вспомнить, какой приём оказали на той неделе герцогу Беррийскому, посетившему Вавилонскую казарму, — более чем холодный приём. Когда его высочество-низенький толстячок, грубоватый в обращении и несдержанный на язык, — проходил по казарме с эскортом мушкетёров, в числе каковых был и Теодор, позади слышался ропот.

Что ж, в конце концов этих малых можно понять: ведь под предлогом экономии многих спешили, и они ещё должны опасаться, что не сегодня завтра их могут заменить любым молокососом, приобретшим офицерское свидетельство, мальчишками, только соскочившими со школьной скамьи, кисейными барышнями, как тот же Альфред, младенцами, не нюхавшими ни Аустерлица, ни Березины, и заменить только потому, что родители последних на хорошем счёту, известны своей преданностью королевской династии… И вдобавок папаше с мамашей приходится раскошеливаться: король не особенно-то тратится на содержание своей гвардии-офицерам полагалось приобретать обмундирование за свой собственный счёт. Кавалеристы получали восемьсот франков, но родные должны были приплачивать им на содержание ещё франков шестьсот.

Казармы сейчас опустели, войска отправили в Мелэн. Стало быть, приходит их черёд? Ба, в Мелэн так в Мелэн или ещё куда-нибудь, не все ли равно… Quo ruit… Ему-то, Теодору, что за дело? Главное-забыть, отвязаться от назойливых мыслей. А для этой цели нет ничего лучше, чем физические упражнения.

Особенно если у тебя есть конь… Когда сидишь в седле, ты уже отчасти иной, чем раньше, ты и одинок, и уже не так одинок, как обычно, ты не можешь думать только о себе-любая перемена настроения трепетом передаётся верному коню. Ах, если бы могла существовать такая же передача мыслей и чувств между тобой и женщиной, покоящейся в твоих объятиях! Ты принадлежишь не только себе и в то же время чувствуешь себя хозяином.

Поездки верхом, воинская дисциплина-вс„ вплоть до тех помех, какие не дают вам распоряжаться собственным временем, все что угодно, лишь бы довести себя до одури, изнеможения, заснуть без снов. Не думать о минувшем, даже о том, что было накануне.

О том, что не оправдались мечты. Солдат! Он всегда был солдатом, только не сразу осознал своё призвание. Прав был в своё время Робер Дьёдонне, только Теодор не хотел слушать его тогда. Солдат-это вечера в кофейнях, всей ротой. Орут хором песни, горланят. Затевают споры, бегают за девицами.

Воспользовавшись тем, что ряды мушкетёров разомкнулись, Теодор перевёл коня на тихую рысь; следуя за мерно колыхающимися. как морская волна, серыми лошадиными крупами и за алыми всадниками, он добрался до Сен-Жерменского предместья, миновав Дом Инвалидов, где уже делали остановку; дальше роты, в полном порядке и соблюдая очерёдность, поворачивали к Гренельской казарме. На Бургундской улице Теодор обогнал своих товарищей, разъезжавшихся по подразделениям, и теперь путь перед ним был открыт, свободен. Он снова пустил Трика шагом.

Ну ладно — все эти истории… удовольствие, с каким носишь форму, эта странная армия, где полковники получали чин поручика, это смешение каст, чувство затерянности… все это забавляло, развлекало его, по крайней мере ещё в начале марта; даже людская неприязнь, ну, взять хотя бы эти враждебные взгляды прохожих, их злобные шуточки вслед его Трику-все это придавало жизни известную остроту, смак. Впрочем, среди офицеров на половинном содержании, рядовых республиканцев, равно как и перед лицом роялистского Парижа, Теодор втайне испытывал пьянящую гордость оттого, что позволял себе думать отлично от всех прочих, не воплощать собой ни того, что воплощала его форма, ни того, что было её отрицанием. Да, по совету Марк-Антуана он, не внемля доводам Робера, вступил в серые мушкетёры, был великолепно одет, щеголял лосинами в обтяжку, умел носить каску, колет, саблю… Ничем он не отличался от, скажем, Клермон-Тоннера или, например, Крийона, а манерами мог затмить любого графа Удето, бывшего пажа, с виду обыкновенного мужлана, или даже герцога Беррийского, бесшеего коротышку… да и кто бы подумал, что такой молодец, пяти футов шести дюймов росту, как и полагается мушкетёру, — обыкновенный разночинец? А галуны на обшлагах и отворотах!

Внезапно Теодор заметил перед собой чуть-чуть правее, на фоне грязно-серого неба, над гребнями крыш, арку радуги, которая одним своим концом уходила вниз и скрывалась между домами, касаясь земли где-то неподалёку от Сены, возможно на площади Карусель, в том странном и причудливом квартале, где были дворец и сад Тюильри… «Что за безвкусица!» — вдруг подумал Теодор. И хохотнул. Впрочем, давным-давно известно, но слишком яркие тона не по душе живописцам… Вот уже много месяцев, как он не посещал выставок, не заглядывал даже в мастерские художников. Не бывал в галерее Лувра, над которым сейчас нависла радуга. Хотя он каждый день отправлялся в Гюильри, но место его было в том дворе, куда уходила другим своим концом радуга, где были кони и пустоголовые юнцы в алой, богато расшитой форме. Ах да, ведь как раз нынче закрывается Салон 1814 года, там, позади Cen-Жсрмен-л'Оксеруа… Нынче вечером или завтра начнут снимать со стен полотна.