Глава 42

Корс Кант не слишком ловко сидел верхом на пони. Всякий раз, когда невысокая лошадка приближалась к скользкому склону или к ледяному осеннему ручью, бард судорожно вцеплялся в косматую гриву. Неделю после возвращения из Харлека у юноши ныла спина, а его снова усадили верхом на лошадь!

«В одном она права. Я не родился героем — это точно».

Он вздохнул. Ее — Анлодду — отправили с другим легионом по приказу Артуса. Что еще хуже — подружка племянника той рабыни, что прибирала в покоях Морга-узы, сказала, будто бы Артус проговорил со своей сводной сестрой почти весь день, и вроде бы она подслушала, что Анлодда сама попросила, чтобы ее отправили в поход отдельно от Корса Канта.

Бард ехал молча. Только изредка Dux Bellorum просил развлечь его песней или повествованием. «Наверное, гадает, — с горечью думал Корс Кант, — не брошусь ли я с первой попавшейся высокой скалы: ведь все песни, какие я выбираю нынче, звучат, словно вопли тысяч троянских жен».

За семь дней Корсу Канту ни разу не удалось поговорить с Анлоддой. Он знал, что сказать ей, но его гордыня не давала ему попросить прощения за то, что он повел себя так, как повел бы цивилизованный римлянин.

Анлодда же с ним не разговаривала — и на этот раз по-настоящему.

Только один-единственный раз они случайно встретились с Анлоддой, и она сказала: «Мы оба живем каждый в своем мире, Корс Кант, и, быть может, наши миры даже не граничат». А потом добавила самую жестокую фразу: «Возможно, нам стоит оставаться просто друзьями».

Через два дня после этой встречи Корс Кант позвал рабыню и отдал ей записку. «Я люблю тебя», — было там написано по-кимрски, и велел передать эту записку принцессе-вышивальщице. А потом.., потом рабыня не могла вспомнить, отдала ли записку Анлодде, а если отдала, что та сказала в ответ. Ответа не было, и Корс Кант стал просить, чтобы еду ему приносили в его комнату, если только Артус не настаивал на присутствии барда в триклинии.

Когда же после недельных приготовлений войско наконец выступило в поход, Анлодда даже не пожелала юноше удачи.

Корс Кант пел королю об отчаянии Пенелопы, которая столько лет ждала возвращения Улисса из Трои, он пел о смерти Ориона на руках у его возлюбленной — богини Артемиды. Он пел о Персефоне, съевшей шесть зернышек граната в подземном царстве, что означало, что она будет разлучена со своей матерью Деметрой шесть месяцев в году. Он пел о том, как сокрушался Эней, когда пала Троя.

И конечно же, он пел об Орфее (дважды) — греческом арфисте, который так и не вывел тень своей возлюбленной, Эвридики, из царства мертвых. В последний миг Орфей обернулся, чего ему делать было не дозволено, и увидел, как Эвридику отрывают от него и швыряют в бездны Гадеса; где ей суждено было навеки остаться тенью.

«Так ли сильно я тоскую, как он? — гадал Корс Кант. — Возможно ли сравнить мою тоску, мое отчаяние, с тоской и отчаянием Орфея?» Сходство поразило барда. У него даже мурашки по спине побежали.

Пони взбрыкнул, и Корс Кант очнулся посреди песни. Оказывается, он ехал, пел и играл на арфе с закрытыми глазами, забыв о том, что его окружает целый легион. А теперь, очнувшись, чуть было не свалился с лошади.

По щеке его бежала слеза. Никто не заметил паузы. Бард продолжил песню.

Корс Кант ехал рядом с Артусом. Неподалеку ехал славный король Меровий, а также ухмыляющийся король Лири. Ухмылялся он постоянно — так, будто бы знал какую-то, непонятную другим, шутку. В противном случае оставалось предположить, что он все время пьян.

Ланселот ехал во главе своего легиона, как и Кей с Бедивиром.

Увы, так вышло — а может быть, то было следствием еще одной просьбы — Анлодда оказалась в легионе Ланселота. Кошмарные образы заполоняли разум Корса Канта — ужасные греческие картины, посвященные богу Эросу, и повсюду ему мнились обнаженные Ланселот и Анлодда.

«Я не могу больше держать это в себе, — думал бард. — Я должен с кем-то поговорить». Он подумал о Меровий.

«Нет, он не годится. Если бы мне нужно было исповедоваться в грехах, я бы незамедлительно остановил свой выбор на нем. Но все гораздо глубже… Что между нами? Любовь, неверность? — Корс Кант покачал головой и направил своего пони к королю Лири. — Мне нужен настоящий отец, а не святой».

Беда была в том, что Лири мог быть самым настоящим отцом Анлодды. Однако юноша решил, что это не так уж плохо. По крайней мере Лири не будет говорить так отвлеченно и загадочно, как Меровий. Счастье Анлодды для ее отца значило не меньше, чем для ее возлюбленного.

Корс Кант шумно выдохнул и приготовился начать с королем какой-нибудь умный разговор, дабы затем задать тяготившие его вопросы. Но Лири заговорил первым.

— Она не римлянка, ты же понимаешь.

— Что? Кто?

— Кто? А о ком мы только что говорили? Анлодда, твоя легкомысленная болтушка.

Корс Кант так и застыл, открыв рот. Он не мог припомнить, чтобы за прошедшую неделю они с Лири разговаривали об Анлодде. Снова король своими воспоминаниями опережал время.

— Она не римлянка, и нечего тебе пытаться перекрасить ее.

— Как это? Я разве ее перекрашиваю в римлянку?

— А как же! Ты же ждешь, что она станет повиноваться августовым законам о браке. А она не способна поступать так, как хочешь ты, она не давала тебе клятву быть с тобой до смертного одра.

Корс Кант выгнул шею, заглянул королю Лири в глаза.

— Дело не в этом! То есть.., нет, дело в этом, но это не главное. — Он запнулся. Лири терпеливо ждал продолжения. Король ехал верхом на высоком боевом коне, наверняка хорошо обученном. В седле старик держался с такой царственностью и изяществом, что по сравнению с ним Корс Кант на своем пони чувствовал себя неуклюжим ребенком.

— Государь, я боюсь того, что она любит только мои романтичные песни и те тайны, которым я обучен и продолжаю обучаться. Она любит мысль о любви, но не меня самого. Когда я предложил ей… Государь, прошу простить меня, если вы и вправду ее отец… Но как-то раз мы с ней остались наедине в покоях принцессы Гвинифры… Принцессы в тот час там, конечно, не было.., и свет звезд озарял Анлодду подобно тысяче свечей.., она стояла в одной тоненькой кемизе.., но ничего не произошло.

А тут.., этот грязный зверюга Лан.., принц Ланселот.., он ведь ей ничего не мог предложить, кроме животной похоти, какой предается, бывает, с супругой Dux Bellorum (думаю, тебе это уже известно, государь), она сбрасывает кемизу и совершает безнравственные деяния, делает все, о чем он ее просит!

Корс Кант задохнулся от испуга: он вдруг вспомнил, с кем говорит. Ведь если Лири на самом деле был отцом Анлодды, отруби он сейчас барду голову за такие речи, никто бы его не осудил. Хуже того: старый монарх мог вызвать на поединок героя Ланселота, мог погибнуть в бою, и тогда — прощай союз с Артусом и Меровием.

Но Лири не сделал ни того, ни другого. Он оглушительно расхохотался:

— Не бойся, Корс Кант! Любой папаша такой девицы, как она, точно знает, что такую дочку нельзя считать призовой коровой! И вот тебе мой добрый совет, парень. Такую девицу, как она, ты можешь, конечно, уложить себе на пузо, но заставить ее делать то, что хочешь ты, этого у тебя не выйдет.

— Уложить на пузо?

— Ну, это я так образно выразился.

— Но.., разве она согласится? Или я получу пригоршню грязи в лицо?

Лири покачал головой. Волосы его разметались, борода растрепалась. Он сейчас напоминал Корсу Канту того лохматого пони, на котором он ехал.

— Гадать ни к чему. Ежели ты примешься ее, как рыбку, на крючок ловить — она, конечно, уплывет от крючка подальше. Но если бы я гадал, я бы решил, что ее тянет к тебе. Она ищет, где бы бросить якорь в этой гавани.

— Быть может, она проверяет меня?

— И пусть проверяет, сынок. Покажи ей, что не собираешься держать ее в гавани. Покажи ей, что она свободна уплыть, когда пожелает, и она дрогнет. Так я думаю.

— Думаешь? А точно не знаешь?

— С ней? Точно? Не валяй дурака, бард! Такой тайне, как она, тебя не научит даже этот зеленый юнец Мирддин.

«Мирддин? Зеленый юнец? Тогда Лири Dux Bellorum в отцы годится!» Почему-то слова старого короля успокоили Корса Канта. Он попрощался с Лири и пробрался сквозь ряды легионеров ближе к Артусу.

Легион весь день быстро продвигался вперед, а к ночи разместился лагерем. По ночам Меровий уходил все дальше и дальше от лагеря. В конце концов он ушел очень далеко и провел ночь среди груды валунов — одинокий в океане войны, точно такой же, как Корс Кант в океане своих сомнений.

Они пересекли большую реку — ту самую, где во время первого похода на Харлек Ланселот взошел на корабль. Но теперь было решено перейти реку вброд, так как будь во флоте Артуса даже целых сто кораблей, их бы не хватило, чтобы перевезти войско на другой берег. Дальше войско двинулось по великой северной дороге, которая, правда, не произвела на Корса Канта большого впечатления — по рассказам Артуса о римских дорогах он ожидал большего. Он представлял их широкими и прямыми, а эта шла прямо не более полумили, а затем поворачивала.

По пути легион обрастал ополченцами, вскоре численность войска возросла до тысячи пехотинцев и семидесяти конников.

Пропитание для воинов раздобыли, собирая урожай с четвертой части полей и забирая у крестьян каждую шестую свинью, бычка или жеребенка. Крестьяне отдавали скотину и урожай безропотно, хотя и поджав губы. Похоже, их все-таки радовало, что Dux Bellorum не отбирает у них все и не казнит их на месте.

Легион Ланселота шел другим путем, к востоку от войска Артуса, и также собирал ополченцев и дань с других деревень. Еще восточнее двигался легион Кея — по холмам и лесам. Артус говорил, что к тому времени, когда легионы достигнут Харлека, их будет разделять расстояние примерно в лигу. Легион Кея предполагалось держать в резерве на тот случай, если бы юты укрепили окрестности, опасаясь нападения бриттов.

Корс Кант в очередной раз прихлопнул блоху.

— Господи, вымыться бы! — простонал он. — Я становлюсь похожим на сакса.

Dux Bellorum пропустил жалобу барда мимо ушей. Он ехал молча и, видимо, непрестанно проигрывал в уме предстоящее сражение.

По ночам бард лежал на животе, обернув голову запасным одеялом, чтобы хоть немного заглушить шум. Не менее пятисот воинов почему-то предпочитали бродить по лагерю. Где бы ни устраивался бард на ночлег, он неизменно оказывался то рядом с дозорными, то с водоносами, то с костром, где готовили пищу, то с точильщиками. Корс Кант лежал, не шевелясь, в полузабытьи, то и дело просыпался и плакал от отчаяния, одиночества и изнеможения.

Тянулись дни. Миновала неделя. Корс Кант начал задумываться: а был ли он по-настоящему знаком с Анлоддой? Не была ли она всего лишь огненноволосым видением, созданием, появившимся в результате заклинания? Но нет, заклинания и зелья — это по ее части. Юноша качал головой. Разум его во время изнурительного похода притупился.

А воинам, похоже, нравилось каждый день шагать вперед — или по крайней мере ворчать о перипетиях странствий. Они смеялись, шутили и мгновенно засыпали, стоило им только улечься наземь. Из десятка предусмотренных религиозных ритуалов ни один не исполнялся слишком уж ревностно.

Помимо Меровия, Артуса и Лири, единственным знакомым Корса Канта был центурион Какамври, теперь командовавший преторианской гвардией. Какамври, похоже, забыл о былых ссорах с бардом, и это вполне устраивало юношу. Какамври он невзлюбил еще с тех пор, как тот служил копейщиком, и тупости у него за это время почти не убавилось.

Корс Кант все чаще обращался к Лири, и тот никогда не отказывал ему в общении.

— Я догадлив, — заявил бард как-то в полдень, жуя кусок мясного пирога — судя по заверениям повара, «прямо из Апиция». Пирог был несколько жестковат.

— Начало забавное, — задумчиво проговорил Лири. — Это ты про девиц, или как?

— Догадлив, верен, честен, не отступаю от своих привязанностей. Но мне нестерпима мысль о пролитой крови и я не умею плести интриги.

Лири усмехнулся.

— Ага… Это годится для службы священником.

— Но если бы я не умел петь и слагать песни, чем бы занялся тогда? Чистил бы конюшни или ходил за плугом от зари до зари?

На миг выражение лица старого короля стало серьезным. Он подергал себя за бороду, уставился в небеса — а глаза у него были голубее небес.

— Наверняка, — изрек он, — цивилизация существует для того, чтобы не забывать даже о том яблоке, которое упало дальше всех от яблони.

— Как-как?

— Гунны, вестготы, даже юты и саксы не смеют позволить себе содержать бесполезных паразитов — ну, кроме жрецов, ясное дело. Они живут, открытые всем ветрам, и любым порывом их может сдуть с лица земли.

Но теперь у нас будет империя, а это, доложу я тебе, кое-что! Афины, Рим, Александрия, Константинополь… В таких местах собрано так много богатств, и богатства эти расходуются столь щедро, что певцу уж как-нибудь хватит на кусок хлеба.

— Вот спасибо, государь! — обиделся Корс Кант.

— Да ладно тебе дуться! Артус говорит — не гоже, чтобы бард голодал, вот и позволяет тебе иметь все, что твоя душенька пожелает. Но куда бы ты делся без Артуса? Попади ты к саксам или к любым иным варварам, ты бы стал рабом.

— Рабом? Я высокороден… Я, по крайней мере, горожанин…

— Горожанин? А ты что, думаешь, будто саксы заседают в сенате и голосуют за то, какую эйрскую деревню им ограбить в следующий раз? Неужто ты веришь, что у них вообще есть какие-то законы? Что они за честную торговлю, к примеру? Они не признают никаких горожан, парень, и тебе бы здорово повезло, сынок, если бы для тебя — не мастера в боевых искусствах — вообще нашлось среди них какое-то дело. А империя, когда растет, находит все больше и больше места для роста. В другое время, в другом месте тебе бы не поздоровилось, сынок, не забывай об этом.

Миновало две недели, и тоска барда по возлюбленной превратилась в тупую боль. Он рисовал ее образ палочкой в пыли, на обрывках пергамента, воображал в небесах.

А на следующее утро он проснулся и обнаружил, что понял ее.

Не богиня, не принцесса, не воительница, не вышивальщица — просто смертная женщина, пробирающаяся по дебрям жизни столь же смятенно и испуганно, как он сам. Она точно так же робела в его присутствии, как он перед ней, точно так же ее язык завязывался узелками, но при этом, правда, Анлодда ухитрялась наговорить уйму глупостей, а Корс Кант смущенно молчал.

Юноша понял даже то, почему Анлодда возлежала с принцем Ланселотом. Она тянулась к уверенности, она нуждалась в том, чтобы ухватиться за что-то, чтобы потом сделать следующий шаг.

«Прекрасно! Ну и что же мне теперь делать с этим дивным озарением? Увижу ли я ее когда-нибудь вновь?» И бард решил, что когда увидит Анлодду в следующий раз, то просто скажет ей, что любит ее, что желает ее, и пусть все будет так, как она захочет. К собственному удивлению, Корс Кант обнаружил, что все так и есть, что он даже не против того, чтобы делить любимую с каждым из странников, что постучится в дверь их дома.

Он оглянулся на себя прежнего и понял, что последние несколько недель был мертв, а теперь ожил. Он весело рассмеялся, поняв, почему всегда так усмехался король Лири, слушая его. «Какой же я был маленький, и как я вырос!» В ту ночь он крепко спал впервые с самого начала похода.

Наутро Корс очнулся от того, что кто-то легонько тронул его за плечо. Опасливо стащив с головы одеяло, бард обнаружил, что с ним рядом стоит один из сикамбрийцев Меровия в невероятно торжественной позе.

Бард торопливо сел, а воин передал ему послание от короля. Меровий просил барда доставить ему радость и разделить его общество в полночь. «Ради Сына Вдовы».

Солнце брело по небу, а легион — вдоль берега. У Корса Канта с каждым часом все сильнее сосало под ложечкой в ожидании предстоящей встречи. Он догадывался о том, что встреча будет необычной.

Юноша помнил о пророчестве Меровия, высказанном месяц назад, во время первого похода на Харлек. «Не тост ли это во славу смерти? — гадал бард. — Меровий — император, а я, уж конечно, шут. Но кто из нас заблудится в Скотий?» Они шли все утро, а затем, ближе к полудню, неожиданно встали лагерем на равнине Динас Эмрис. По лагерю поползли слухи о том, что впереди — большое ютское войско, хотя как и кто мог об этом узнать — ведь долину окутывал густой туман.

Корс Кант с нетерпением ждал захода солнца, а потом — восхода полной луны.

Наконец, сгорая от волнения и нетерпения, он, трепеща, отправился по тропинке между воинами — сынами Марса и Митры. При его приближении разговоры утихали. Корс Кант не был одним из них.

К тому же почти все были наслышаны о его «музыкальных» руках. Его боялись и ненавидели за то, что он вызывал страх.

Бард поднимался по крутому склону холма. Нога его угодила в норку полевой мыши. Он споткнулся и чуть не упал. Шатры и свернутые одеяла воинов остались далеко позади, стали маленькими-маленькими. Наконец юноша ступил на границу, разделявшую лагерь Артуса и лагерь упрямо желавшего уединения Меровия. По другую сторону холма стоял невысокий шатер короля. Полог был поставлен так, чтобы защищать шатер от ветра. По четырем углам стояли великаны-сикамбрийцы с обнаженными боевыми топорами.

Корс Кант остановился и довольно долго стоял, глядя на вход в шатер. Полотнище трепетало на ветру. Он внимательно разглядел все до мелочей: белое полотно с рунами и знаками власти, вышитыми или нарисованными краской, затейливые цепочки астрологических символов, непрерывно повторяющиеся орнаменты — спирали, свастики, а также огромный золотой орел, восседавший на жезле (знак римского правления, знак губернатора, коим и был Меровий до тех пор, пока не короновался).

Рядом с полотнищем, закрывавшим вход в шатер. Корс Кант разглядел фигуру, которую узнал, — она была нарисована в свитке, спасенном в Александрийской библиотеке, — Нуйт, египетская богиня ночи. Она низко склонилась, словно несла тяжкий груз небес на спине.

Сглотнув подступивший к горлу ком. Корс Кант пошел вниз по склону — настолько уверенно, насколько мог. Стражники не шевельнулись, пока бард не приблизился. Затем они торжественно подняли топоры и дали юноше дорогу.

Не говоря ни слова, Корс Кант показал стражникам послание от короля Меровия. Первый стражник прочел его и передал второму.

Выразив молчаливое дозволение, стражники расступились, и бард проскользнул в шатер между ними.

Он пригнулся и прошел по «коридору» из ткани. Ночь была холодна, но горящие внутри шатра светильники так нагрели воздух, что юношу сразу бросило в жар.

Наконец Корс Кант вошел внутрь шатра, где Меровий восседал на походном троне — деревянном седле, обшитом подушками.

Король сидел, склонив голову. Черные волосы рассыпались по плечам, закрыли лицо. Он был похож на оборотня, готового вот-вот сменить обличье. Блестящая туника короля — белая, как тога, но другого покроя — загрязнилась за дни путешествия.

Корс Кант учтиво поклонился и застыл в поклоне, всей душой желая, чтобы король заметил его и позволил разогнуться. Меровий не пошевелился. Корс Кант рискнул кашлянуть.

Король вздрогнул, вскинул голову.

— Боже милосердный! Ты наконец явился ко мне, мой убийца?

— Нет, государь, я Корс Кант, придворный бард Каэр Камланна.

Юноша нерешительно выпрямился. Меровий не возразил.

Король заморгал, тряхнул головой. Видимо, он спал. Откинув со лба волосы, Меровий придал своим чертам царственное выражение.

Корс Кант заметил на столе два бокала с каким-то напитком, а рядом с ними — бутылку, ту самую бутылку, что бард видел в покоях Ланселота, и которую герой тщетно пытался спрятать. На кубке, что стоял слева, был выгравирован меч, на том, что справа, — чаша.

«И шут, и император пьют из смертной чаши, и тот, кто глупее, проливает чашу свою. Кто же из нас глупее? Тот, что притворяется правителем, или тот, что верит ему, хотя знает, что никаких правителей не существует?» Меровий улыбнулся Корсу Канту. Лицо его было белее, чем снег на вершинах Эрири — гор, окружавших Харлек.., белым, словно завернутое в саван тело, привидевшееся Корсу Канту тогда, на палубе «Бладевведд». Руки короля дрожали. Бард впервые увидел, что Меровий — старик. Губернатор Трансальпийской Галлии, назначенный при уходе римлян королем…

— Да, сын мой, — произнес Меровий негромко. — Сатурн одолел меня. Я чувствую его ледяное дыхание, он дует мне в затылок, его синеватые руки сжимают мое сердце. Это зима, и будет зима, покуда не взойдет солнце.

— Государь, да не восходит солнце еще много лет. Меровий устремил взгляд в сторону стола, опустил глаза, посмотрел на свои бледные морщинистые руки, перевернул их ладонями вверх.

— Много раз я касался ими ужасных ран, ощущал, как течет по моим жилам Королевская Кровь, как она стекает в рану и заживляет ее. Но даже мне не под силу вызвать человека из царства Плутона. Ты знаешь, теперь о тебе ходят слухи?

Корс Кант кивнул.

— Государь, я был возведен на третью ступень перед тем, как мы покинули Каэр Камланн. Меровий кивнул.

— Ты быстро растешь. Твой покровитель прекрасен и велик.

«Странное замечание. Кого он имел в виду? Себя самого или короля Лири? А может быть, даже Ланселота — ведь принц тоже был Строителем, хотя прежде никому бы не пришло в голову говорить о чем-то подобном с прежним Ланселотом. Во время этого похода он стал все более походить на себя, прежнего».

— Ты понимаешь — вы с Анлоддой теперь стоите на одной ступени.

— Дивно, что ты рассказываешь мне об этом, государь! Разве.., разве это не тайна? Меровий легко коснулся бутылки.

— Чем ближе зима, тем милее моему сердцу яркий свет, а не тусклый. Но Строители — братья и сестры, как василидиане, от которых мы происходим. Что значат титулы и звания? Тщета, суета, они нужны только Князю мира сего! Когда сатана предложил Господу нашему царствовать на всем свете, Спаситель отверг это предложение. Вот так и мы, Строители, отвергаем все титулы, кроме ступеней, а они означают лишь знание и посвящение, а не власть.

— Тут кроется какое-то искушение, государь, — сказал Корс Кант, осторожно шагнув ближе к столу. Жидкость в обеих чашах на вид казалась одинаковой — густое вино янтарного цвета.

Меровий нетерпеливо взмахнул рукой.

— Я не собираюсь искушать тебя россказнями о Рае, где все равны! Я просто хочу сказать: я являюсь королем Меровием, когда это нужно другим. Сегодня, в сей миг, я — брат Гальбаний Меровиус, а ты — бард Корус Кантус. Понимаешь, дитя? Титулы для Строителей не значат ровным счетом ничего.

Корс Кант выпучил глаза. О чем же на самом деле пытался сказать ему король? Бард понимал, что происходит некое испытание. Он боролся.., и проигрывал.

— Король и королева, — продолжал Меровий. — Принц и принцесса, рыцарь и простой горожанин, священник и даже раб.., все равны в очах Господа. Разве мы. Строители, можем быть менее терпимы, чем сам Великий Зодчий?

Корс Кант опустил глаза, уставился на свои обутые в сандалии ноги. Он казался себе непроходимым тупицей.

«Кого спросить? Кто может мне это объяснить?» Пояснения Лири только обескураживали юношу, и он словно запутывался еще больше, чем до того, как задал вопрос. Ланселот, естественно, исключался. Нет-нет, Корс Кант не особенно винил героя. Кто бы мог устоять перед Анлоддой?

Глупая мысль пришла в голову барду. Быть может, он мог бы обратиться за помощью к самой Анлодде? Ведь это был бы прекрасный повод заговорить с ней на отвлеченную тему, не касаясь того случая. «Да, — решил бард. — Я доберусь до легиона Ланселота и попрошу сестру Анлодду растолковать мне урок, данный Меровием».

И в это мгновение Корса Канта озарило!

— Анлодда! — воскликнул он, и был вознагражден ослепительной улыбкой короля. — Она такая же.., мы одинаковые…

О, праматерь всех иллюзий, созданная самим повелителем Лжи! Особая форма безумия, из-за которой одна женщина кажется лучше другой, видится недостижимой только из-за того, что ее отец высокого рода.

— О Господи! — прошептал Корс Кант. — Мы равны — я и она.

Он наконец все понял. Общаться между собой могли только равные. Все остальное — приказы и доклады, требования и лесть.

Любовь — вот высшая форма общения. Отсюда логический вывод: любовь возможна только между равными.

— Господи Иисусе, Митра! Так она поэтому не допускала меня в свое сердце? Потому что я все время смотрел на нее снизу вверх?

Меровий загадочно улыбнулся и промолчал, позволил барду решить самому, так это или нет.

— Даже с Ланселотом… — продолжал Корс Кант, высказывая вслух догадку — так, словно он был наедине с самим собой. — Даже тогда она пыталась показать мне, что способна отдать себя только равному — принцу!

— Всякий мужчина, всякая женщина — звезды, — изрек король. — Ты любишь ее?

Бард заморгал и понял, где находится.

— Да, — решительно ответил он, впервые почувствовав, что это — истинная правда.

— Понимаешь ли ты, что это значит?

— Да, — не колеблясь, отозвался Корс Кант. Если любить Анлодду означало любить дикую волчицу, гонявшуюся за собственной добычей и возлежавшую с кем ей вздумается, так тому и быть. — Я люблю ее такой, какая она есть — Анлодда. И никого другого не полюблю.

Меровий рассмеялся и ударил по столу ладонью — совсем как прежний король Сикамбрии.

— Так выбирай же, сын мой, пока дух полнит твое сердце и разум!

— Выбирать, государь?

Меровий указал на два кубка. А Корс Кант не сводил глаз с бутылки — той самой, которую он видел в комнате Ланселота и нюхал ее содержимое. Там был яд — паслен или белена. «О Господи, — в ужасе подумал бард. — В одном из кубков вино отравлено!»

— В-в-выбирать?

Меровий тихо опустил руки на стол рядом с кубками.

— Я много лет знал, что увижу землю обетованную, но не смогу войти туда. Я никогда не буду императором, Корс Кант. Эта честь выпадет моему сыну.., сыну, чье будущее предсказано его прошлым.