"Дочь Синей Бороды", - подумал я.
      Девочки посмотрели сверху на останки, точнее, на остатки своих верноподданных не столько с печалью, сколько с досадой, как смотрят на сломавшуюся и несколько скучную игрушку.
      - Он сломался еще в прошлом году, - сказала одна, продолжая прерванный разговор. - Столько выдалось хлопот починить его. Наконец нашли мастера. Он работал долго, взял тьму денег. Починил, но гарантий никаких не дал. А теперь вот снова... Наверное, на этот раз его уже не исправить. Как жаль! Он был такой милый, такой иногда забавный... А ваш? Откуда он у вас?
      - Мне его подарили на День Ангела, - ответила вторая, синеволосая, и добавила, капризно надув губки: - Но, знаете, он был такой непослушный. Я его так и называла - "неслух". Вовсе неисправный. Точнее... как это сказать?., неисправимый. Разок я посадила его на лавку и приказала; "Сиди смирно, дожидайся меня". А сама побежала играть с подружками. А он... что бы вы думали? Опрокинулся с лавки, и вниз. А внизу канава. Ну он и бухнулся в эту черную канаву своей глупой головой. Я хватилась его только через несколько дней. Стали искать, искали все домашние - нет его. Наконец нашли в канаве. Фу, как он ужасно выглядел! И как воняло от него болотом! За несколько дней в черной воде он подгнил, весь разбух, раздулся. Сделался большим до неприличия. Ну, зато не стану теперь слишком жалеть о нем! Пусть его живет теперь сам, как хочет. Сколько раз я его наставляла, сколько толковала ему, что нужно следить за собой, непременно мыть руки перед едой. Но он вообще ничего не ел...
      - Девочки, идите скорей! Пора ехать на остров! - раздался из полустеклянной двери веселый мужской голос, и за ажурными и гранеными узорами мелькнул неясный, раздробленный силуэт высокого нарядного господина. Рука в желтой шелковой перчатке поманила девочек внутрь, они повернулись и вошли обратно в небесную дверцу, после чего и дверца, и неубедительный балкончик исчезли среди белых облаков.
      Хотя от дровосека почти ничего не осталось, я все же заставил его закончить начатую работу: превратить Деревянного в поленницу аккуратно нарубленных дров. Как только дело это сделалось, Железный Дровосек распался.
      Кроме меня, не нашлось никого пожалеть о нем. Его возлюбленная уехала гулять на неведомый остров с неведомым господином в желтых перчатках. Этому господину, возможно, будет принадлежать ее первый, еще неумелый поцелуй, и робкое пожатие ее руки, и смешливый блестящий взгляд искоса, и неуверенное объятие...
      У Железяки ничего не имелось за душой: ни Ореста Львовича Пустынникова, ни "бабки-казачки", ни жены-сибирячки, ни Афанасия Ивановича Радного, ни коннозаводчиков Гусева и Гуляева, ни усика выдры, ни романа "Куница", ни деда по материнской линии Гудкова, ни материнской бабки Волковой, ни помещика Нашенского, ни застенчивой Олеси Зотовой. Некому было постоять за него.
      Уничтожив таким образом двух титанов, я вышел из Черной Эльзы и явился сюда. Здесь мы с Максимом нашли осиновый кол и осторожно сняли с него Владимира Петровича. Тот поначалу не подавал признаков жизни, потом заморгал, зашептал... Остатки осинового кола теперь тлеют в нашем костре. А потому... - Тут Радный внезапно поднялся, держа в руке кружку со шнапсом. Глаза его сверкали отсветами костра. - А потому предлагаю выпить за горячее сердце и холодный топор! За наших врагов!
      - За наших врагов! - исступленно закричал Максимка, вздымая полную флягу.
      - За наших врагов! - подхватил Джерри Радужневицкий, неожиданно появляясь из темноты. Он возник весь мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, с которых текла речная вода, а лицо светилось не влезающим ни в какие рамки счастьем. Они размашисто выпили.
      - А теперь, друзья, споем! - сказал Радный, устремив в небо горящий взгляд и обхватив за плечи Джерри и Максимку. - Споем нашу, конногвардейскую.
      Обнявшись и покачиваясь от экстаза и алкоголя, трое друзей встали в дыму костра и грянули пьяными, неряшливыми голосами:
      Походные трубы играют тревогу,
      Пылает в огне горизонт.
      На Запад вперед пробивает дорогу
      Родной Юго-Западный фронт.
      Гвардейцами зваться - высокая слава,
      Гвардейские скачут полки.
      Летит на фашистов стремительно лава:
      Как молнии блещут клинки.
      Промчавшись сквозь тучи военного дыма,
      Добудем победу в огне!
      Всегда впереди генерал наш любимый,
      Крюченкин, на борзом коне.
      Домой возвратиться, фашист, не надейся
      Дорубим поганую рать!
      Рука тяжела у героев-гвардейцев,
      Ударим - костей не собрать.
      Идет в наступленье наш корпус ударный, 
      Мы русской отваги полны.
      Пархоменко с нами - начдив легендарный,
      Как в годы Гражданской войны!
      Походные трубы играют тревогу,
      Алеет в огне горизонт.
      На Запад вперед пробивает дорогу
      Родной Юго-Западный фронт!
      глава 10. Музей и молоко
      - С интересом прослушал ваш рассказ, Глеб Афанасьевич, - произнес Бессмертный. - А вы, Владимир Петрович, что думаете о рассказе Глеба Афанасьевича? - Бессмертный повернулся к Дунаеву, который большим бубликом лежал на земле.
      Дунаев с трудом разлепил свои губы, сделанные из теста и растянутые в дугообразную щель на поверхности бублика. Голос у него теперь стал тихий, чмокающий.
      - Ну, что я думаю... Я уже сам один раз уничтожил этих ребят. Впрочем, с Длинноносым мне раньше встречаться не приходилось, слава богу... - Легкая дрожь пробежала по белому тесту. - Но мягкого, с иглами, и этого металлического с топором... их мне случилось разок уничтожить.
      Я их тогда в клочья разнес. Думал - дело решенное. А они здесь, в Сталинграде, вдруг снова объявились. Уж не знаю, кто их восстановил видать, есть мастера. Так что я бы не радовался прежде времени. Где гарантии, что они снова не появятся? Да еще освирепеют же вконец!
      - Дунаев прав, - сказал Бессмертный. - Эти "трупомашины", как их называет Глеб Афанасьевич, чрезвычайно трудно искоренимы. Восстановить их не сложно - задача сугубо техническая. Это же касается и мальчишек.
      - Как же так?! - крикнул Глеб Афанасьевич, потемнев лицом. - Я - что же - страдал напрасно? И весь мой подвиг впустую? И вся наша битва впустую?
      - Не впустую, - отрезал Бессмертный. - Есть некто, кто сможет вывести их из игры. Но только если получит в свои руки их останки. Или остатки, как вам больше нравится.
      - Кто же этот "некто"? - спросил Максимка надменно.
      - Это Дон, - произнес Бессмертный. - Дунаев видел Дона. Дунаев допущен к Дону. Это большая редкость. Я лично Дона никогда не видел: ни разу за то необъятное время, которое я прошел насквозь. И никогда не увижу, хотя и буду жить всегда. Во всю вечность я не встречу его. И то же можно сказать почти о всех существах, которые жили, живут или будут жить. Не встречают его, как правило, ни живые, ни мертвые. Никто его не видит и не разговаривает с ним. За очень, очень редкими исключениями. Дунаев одно из таких исключений.
      Все с почтением посмотрели на Дунаева. Тот, если бы мог, наверное, покраснел бы.
      - Поэтому сделать надо вот что, - деловито продолжал Бессмертный. Надо собрать сейчас же остатки вражеских тел и инкрустировать этими остатками Дунаева. Представим себе, что Дунаев должен стать бубликом с орехами или, скажем, с цукатами. Берите все эти головы, щепки, куски металла и вдавливайте Дунаеву в бока, пока не засядут там попрочнее. После этого отправим Дунаева к Дону. Поскольку, повторяю, он один только может войти в тот мир, где существует Дон. А Дон никогда не покидает своего мира. Дон, увидев, чем напичкан Дунаев, поймет, что это трофеи. Он выковыряет их из боков Дунаева и поместит в свой Музей. А что попало к Дону в Музей, то уже оттуда не выскочит. Тогда мы можем быть уверены, что эти враги перещелкнуты навсегда. Все ясно?
      - Погоди-ка! - не выдержал Дунаев. - Что это значит: вдавливайте, выковыряет?.. Вы за кого меня тут держите? И потом, вдруг он и меня объявит своим трофеем и запихает в ебаный Музей?
      - Не говорите глупостей! - раздраженно сказал Бессмертный. - Товарищи, предлагаю приступить к исполнению задания. Ровняй Дунаева!
      С этими словами Бессмертный, словно желая подать пример, схватил с земли полено, вырубленное из головы Длинноносого, и изо всех сил "впечатал" это полено в податливый бок парторга. Полено крепко засело в тесте.
      - Погодь, кому говорю! Осади! - кричал Дунаев чмокающим влажным голоском, но никто не обращал на него внимания. *
      ______________
      * Он испугался, что клич "Ровряй Дунаева!" застрянет в веках и будет возвращаться, как кошмар, каждые сто лет.
      Джерри втиснул в него колючую голову Мягкого.
      Голова Мягкого стала не больше апельсина - она усыхала на глазах и пела почти неслышно. Уменьшились и головы мальчишек. Словно бы удалялись их поющие голоса. Некоторые головы стали размером с орех. Когда их впечатывали ему в бока, парторг почти ничего не чувствовал - слишком они были малы. Зато когда втиснули в его тесто сплющенную ударом бревна голову Железного Дровосека, ему сделалось неуютно.
      Еще хуже он почувствовал себя, когда его коллеги достали откуда-то Топор Дровосека.
      "Сейчас всадят его в меня по самое топорище, а потом скажут: "Ступай к Дону, дружок"", - подумал Дунаев.
      Но топор просто привязали к нему какой-то грязной веревкой.
      Закончив работу по "инкрустации парторга", все уселись вокруг него, любуясь на дело своих рук, оглаживая его бока, ровняя поющие головы и щепки, похлопывая по вздрагивающему тесту, как похлопывают по холке нервную жокейскую лошадь перед стартом на ипподроме.
      - Ну, Дунаев, пора к Дону, - сказал Бессмертный.
      - Что же это получается?! - промямлил парторг. - Дон этот мусор из меня выковыривать будет? Некрасиво как-то.
      - Не до эстетики. - сурово ответил Бессмертный.
      - Ну... Хотя бы после этого... Когда я вернусь, я смогу снова. стать самим собой? Заебали хлебо-булочные изделия. Довольно с меня Подмосковья: чуть сам себя не съел.
      - Как бы ты сам ответил бойцу на такой вопрос? Сказал бы: "Кем партия прикажет быть, тем и будешь". Вот и я скажу: как надо, так все и произойдет. - Бессмертный помолчал, а потом прибавил: - Но чтоб тебя развеселить, а заодно подвести некоторые итоги, замечу: на настоящий момент все идет хорошо. Диверсионная группа создана и действует. Уничтожены два нижних яруса Большой Карусели. Общая стратегическая задача ясна: необходимо разрушить Большую Карусель, вплоть до последнего, верхнего яруса. Скоро, советские войска смогут окружить и уничтожить сталинградскую группировку врага. Это станет одним из самых грандиозных окружений в истории. Весть об этой битве потрясет весь мир, и слово "Stalingrad" навеки будет вписано в память народов. А теперь, Дунаев, тебе пора.
      Бессмертный, Джерри, Радный и Максимка подняли Дунаева и поставили его на бок. Затем четыре ноги изо всех сил пнули его, раздался дружный крик "Пошел!". И Дунаев огромным толстым колесом покатился вниз с горы, постепенно набирая скорость. Ветер со свистом проходил сквозь пустой центр его тела. Поющие головы захлебнулись ветром и замолчали. Вертящаяся тьма заполонила зрение, в закрытых глазах четко вспыхнуло виденное только что: Джерри приближается с головой Мягкого в руках. Он подходит ближе, из кармана его полосатых брюк торчат перчатки из влажного желтого шелка.
      Он катился, не глядя куда, с крепко зажмуренными глазами. От скорости ветер стал казаться горячим и сладким. Ему показалось, тело eго испекается на этом ветру. Но это просто хорошее настроение воцарилось в душе парторга. Когда к нему прикрепляли топор, кто-то поднял с земли веревку со словами: "Вот и веревка". Никто не обратил особого внимания на эту веревку. А Дунаев узнал ее. Это вернулся "ослиный хвост" - его Оружие и Сокровище.
      "Вернулся! - думал он. - Выполнил задание и вернулся! Да, мною теперь так просто не повертишь! Я не кренделек говна, не каловый корж! Здесь вам, блядь, не булочная-кондитерская! Не фабрика хлебо-булочных изделий! Нашли, блядь, поигрулю! Я в деревне рос, ебаный в рот, там у нас с хлебом играть не принято! Хлеб не для того, чтобы с ним играться, хлеб - это не поигруля ебаная, а кто с хлебом играется, тот получит по рукам, блядь! По рукам и в зубы, блядь!"
      На этот раз Дон "принял" Дунаева не внутри комка мятой бумаги и не на острове Яблочный, а в достаточно обычном на вид большом зале. Чем-то этот зал походил на интерьер каюты капитана Немо в подводной лодке "Наутилус" парторг помнил гравированную иллюстрацию в книге Жюля Верна. Правда, предметов здесь оказалось меньше и выглядели они беднее. За огромным иллюминатором из толстого стекла стояли не океанские глубины, а сплошная белая стена. На маленьком столике виднелся старинный дворцовый телефон, отделанный перламутром и почему-то источающий невыносимый холод. Рядом с телефоном возвышался шкаф с книгами, но книги стояли не вплотную друг к другу, а с большими промежутками. Промежутки были забиты снегом. Снег не таял, видимо, из-за близости к телефону. С другой стороны зала стояла пустая железная ванна, причем раскаленная добела. От нее шла волна невыносимого жара. Жар сталкивался с потоком ледяного холода, шедшим от телефона, и смешивался с ним, образуя узкую теплую зону. Линия этого "атмосферного фронта" проходила по центру зала, и на этой линии громоздился массивный письменный стол, над которым горела зеленая лампа. На столе лежала карта, и Дон стоял, склонившись над картой.
      - Какова атмосфэра на фронте? - спросил он неожиданно, продолжая изучать карту.
      Дунаев ничего не смог ответить - он как-то оцепенел. Встречи с Доном всегда слишком действовали на него: это действие не было ни страхом, ни радостью - скорее ощущением какой-то космической, ничего не щадящей свежести, какой-то запредельной и почти невыносимой молодости - словно и сам Дон, и все, что его окружало, родились только что, долю секунды назад. Все в них вопило об их молодости и пахло молочным холодком чистой, здоровой пустоты, которая только что царила на этом месте. Чем-то этот "мир Дона" напоминал ландыш или подснежник, который только что распустился и теперь застыл, потрясенный случившимся с ним расцветанием. Впрочем, ощущение, исходившее от Дона и его вещей, было настолько "неописуемым", что, сталкиваясь с этим ощущением, Дунаев каждый раз поначалу терял дар речи. Вот и сейчас он силился вымолвить что-нибудь и не мог. Тем более он ясно видел, что Дон играет, изображая Сталина. Это было ясно и потому, как был задан вопрос (нарочито медленным голосом, с имитацией грузинского акцента), и по тому, как Дон стоял, склонившись над картой, заложив одну руку за спину, а в другой руке сжимая нечто, напоминающее курительную трубку (потом Дунаев разглядел, что это статуэтка, изображающая резвящуюся русалку, из черного дерева).
      Только очень уж не похож был Дон на Сталина! Светлые соломенно-белые волосы растрепаны, лицо - кровь с молоком, и все пылает детским румянцем. Младенческие глаза ярко блестят. Он явно наслаждался игрой.
      - Сложное палажэние слажилось на этом участке фронта, - произнес он, старательно изображая грузинский акцент, и постучал "русалкой" по карте. Дунаев заметил, что это карта Гренландии. Территория Гренландии аккуратно расчерчена на квадратики, в квадратиках расставлены какие-то точки. В целом все отдаленно напоминало схему игры в домино.
      Наконец Дон поднял глаза на Дунаева. Головы, которыми был усеян Дунаев, проснулись и неуверенно запели песню Вертинского "Минуточка":
      На пляже за розовой будкой
      Мими с обезьянкой шалит,
      Меня называет Минуткой
      И мне поминутно твердит:
      Ну погоди, ну погоди, Минуточка!
      Ну погоди, мой мальчик-пай!
      Ведь любовь наша только шуточка.
      Это выдумал глупый май.
      Дон засмеялся. Дунаеву даже показалось, что лицо его засветилось от радости.
      - Что же ви сразу нэ сказали, таварищ Паскребышев, что у вас харошие новости? Хотэли падшутит над таварищем Сталиным? Ай-яй-яй! Нэхарашо. Мы тут, в Кремле, заждались уже таких гастинцев.
      - Это трофеи, - произнес Дунаев. - Это вам от нашей... боевой диверсионной группы. Для вашего музея.
      - Группа, - глубокомысленно повторил Дон. - Группа - это харашо. Сколько нечеловек в группе?
      - Трое, товарищ... товарищ Сталин. Трое, и еще я, ответственный, так сказать... И еще Бессмертный... Он нас наставляет.
      - Бэссмертный? Что за фамилия такая? Нэскромно звучит.
      - Но он, товарищ Сталин, и в самом деле... не смертен. Он бессмертен, товарищ Сталин, - лепетал парторг.
      - Вах! Бэссмертных нэ бивает, - покачал головой Дон. - Знаешь, гдэ его смэрть? Здэсь, у мэня. В маем музэе. Хочишь пасматрэт?
      Дунаев попытался кивнуть, но кивок не получился. Не мог получиться у него кивок.
      - Заодно посмотришь вообще музей, - прибавил Дон уже без грузинского акцента. - Правда, целиком ты его не сможешь посмотреть: на это и пятидесяти тысяч жизней не хватит. Причем таких жизней, как у твоего Бессмертного почти бесконечных. А мне такая длинная жизнь не нужна (он весело засмеялся). - Пойдем, прокачу тебя по залам. Кстати, выберем место для новых экспонатов. Может, ты что-нибудь посоветуешь.
      Как только Дон стал говорить нормально, перестал изображать Сталина, Дунаев сразу же испытал огромное облегчение. Ему стало казаться, что рядом с ним уже не узкоспециальное и весьма отдаленное от мира божество, а просто хороший, близкий приятель. Такой приятель, какие бывают в детстве, с которым можно и порыбачить, и сходить в лес по ягоды, и предпринять рискованный набег на чужой яблоневый сад, с которым можно вместе подразнить какого-нибудь гневного старичка или же отправиться подглядывать за девчонками, моющимися в маленькой "девчачьей" баньке у реки. С таким приятелем можно обмениваться шуточками и хохотать, а можно хохотать и без шуточек, на одном запасе сплошной легкости, накопившейся за время приятельства. Дунаеву действительно вдруг почудилось, что они с Доном росли в одной деревне неразлучными дружками, а может быть, и сейчас они еще продолжают возрастать в той же деревне: шалопайствуют, лузгают семечки, дерутся палками с зарослями крапивы (воображая, что это не крапива, а японцы), пишут на заборах похабщину, и прочее.
      Это ощущение могло бы показаться неуместным: ничто (кроме лица Дона) не давало поводов для возникновения подобных простых чувств. Перед Дунаевым стоял некто в костюме испанского гранда, с орденом Золотого Руна на шее. Некто, о ком Дунаев, в общем-то, ничего не знал. Он не имел даже самого приблизительного представления о том, кто такой Дон. Не брезжило никаких догадок или подозрений на его счет. Он знал только, что Дон не из врагов, что он обитает в своем собственном мире и никогда не покидает его пределов. Знал, что Дона мало кто видит и у него есть музей.
      - Где мы? - спросил Дунаев.
      - Мы в молоке, - ответил Дон и показал пальцем в иллюминатор. Тут только Дунаев понял, что за стеклом иллюминатора не белая слепая стена, а толща молока. Они находились, кажется, на дне некоего молочного океана.
      - Я решил, что настоящий музей должен находиться в молоке, - пояснил Дон таким тоном, как будто речь шла о чем-то совершенно очевидном.
      - А как же оно не скисает? - поинтересовался Дунаев.
      - Оно скиснет, - весело ответил Дон. - Скиснет, когда придет время. Пока что оно еще очень молодо. Мы сейчас находимся как бы в начале мира. Через некоторое время молоко скиснет и превратится в простоквашу. А я тогда возьму да и уберу отсюда свой музей. Потому что, согласись, глупо держать музей в простокваше. Я уберу музей, и тогда сыворотка стечет, и вместо простокваши образуется Творог. А в Твороге заведется...
      - Священство, - подсказал Дунаев, радуясь своей осведомленности.
      - Ну да, священство, - кивнул Дон.
      - Этот музей... Это что, музей трофеев? - спросил Дунаев.
      - Да, и трофеев тоже. Но скорее его можно назвать "музеем будущего". Ведь все события - они еще не произошли. Во всяком случае, когда мы здесь находимся, все для нас - дело будущего. Здесь хранятся различные следы, экземпляры и осколки этого будущего. А еще мой музей иногда называют "музеем философии". Может быть оттого, что у меня здесь хранится "философский камень". Не знаю, впрочем. Я сам не философ...
      - А ты читал Маркса? - поинтересовался Дунаев.
      - Я читал его переписку с женой. Он ведь любил жену, - странно ответил Дон.
      "Образованный. Маркса читал, - подумал парторг с уважением. - Хоть он и не в миру, а в молоке, а книги читает".
      Они переместились в соседний зал. Дон без особого усилия перекатывал Дунаева, подталкивая его одной рукой и слегка поддерживая другой. Головы пели романс Вертинского "Снежная колыбельная":
      Спи, мой мальчик милый,
      За окошком стужа
      Намела сугробы
      До самого крыльца.
      Я - любовник мамин,
      А она - у мужа,
      Старого, седого, твоего отца.
      Я - любовник мамин,
      Так сказали люди.
      Но не знают люди
      О моей любви.
      Не смотри ж, мой мальчик,
      Синими глазами
      И во тьме напрасно
      Маму не зови.
      Мама не вернется.
      Мама любит мужа
      Старого, седого, твоего отца.
      За окошком нашим
      Тихо стонет стужа:
      Намела сугробы
      До самого крыльца.
      В огромном зале, куда они вошли, не было ничего. Пол, впрочем, аккуратно посыпан песком, как в цирке.
      - Здесь ничего нет, - сказал парторг.
      - Нет, есть. Смотри внимательнее. Видишь: следы, - Дон указал пальцем на след детской ступни, отпечатавшийся на песке.
      Парторг поискал глазами след второй ступни и действительно нашел его, но на очень большом расстоянии от первого следа. Дальше виднелись еще следы, но расстояние между ними было огромным, и это странно контрастировало с размером отпечатка крошечной детской ноги.
      - Это следы Широкошагающего Ребенка, - сказал Дон. - Сам Ребенок еще не родился, ну а следы уже есть. Пойдем дальше.
      - Погоди-ка, - остановил его парторг. - Этот Ребенок, он... Этот ребенок - оружие он или нет?
      Дон удивленно посмотрел на Дунаева.
      - Оружие? Если дети - это оружие, то и этот Ребенок тоже оружие. А впрочем, - да, он оружие. Точнее, будет оружием. И очень эффективным.
      - Я так и думал, - сказал парторг. - Интуиция сработала. Знаешь, мне серьезный бой вскоре предстоит: надо с одним гадом схлестнуться. Из бакалейного магазина выродок один. И непременно надо мне одолеть его. Перещелкнуть. А лучше... лучше бы просто убить его. Чтобы не стало его совсем. Чтобы доказать, что нельзя весь мир превращать в издевательство. Нельзя ссать в рот всему бытию! Может быть, этот Широкошагающий может мне помочь? Как считаешь?
      - Отчего же нет, - произнес Дон равнодушно, но вежливо. - Конечно, он может помочь. Ты ему просто сигнал подай - он и поможет. Все должны помогать друг другу.
      - А какой сигнал подать, чтоб сработало? - спросил парторг.
      - Да все равно какой, - пожал плечами Дон. - Ну, хотя бы спой эту странную песенку, которую твои головы только что пели. Слова помнишь?
      - Да, помню. Но только... А он сможет мне так помочь, чтобы именно убить этого Бакалейщика? Не перещелкнуть, не вылечить, а именно убить?
      - Как угодно... - Дон нетерпеливо пожал плечами. Разговор был ему неинтересен, он явно торопился показать парторгу музей. - Пойдем дальше.
      Они перешли в следующий зал. Ни пола, ни потолка, ни стен его не было видно из-за густой чащобы переплетенных лиан, заполняющих целиком все пространство.
      - Это Переплетный Зал, - глухо прозвучал голос Дона в непроницаемой, ватной тишине.
      Дунаев осмотрелся: но в полумраке разглядеть ничего не удавалось. Тогда он включил ночное зрение и увидел, что лианы - это не что иное, как книжные корешки, соединенные в бесконечные цепи, которые, сплетаясь, образовывали необъятную хаотическую массу, какое-то подобие гигантской корневой системы.
      - Здесь не переплет корней, а переплеты корешков, поэтому и зал переплетный... - догадался парторг, - вот откуда все книги растут!
      Действительно, корешки всех книг мира громоздились вокруг нескончаемым узором, будто некто сумасшедший пытался создать безграничное макраме, но потерпел неудачу. Кожаные, деревянные, картонные, матерчатые корешки, пестрящие золотыми, серебряными, черными, белыми, разноцветными названиями книг и цифрами томов, став сегментами уходящих вверх бамбуковых лиан, напоминали вышедшую из-под контроля и разросшуюся, как джунгли, библиотеку. Корешки закачались, перед глазами Дунаева мелькнул толстый корешок с золотой надписью: "МЛК". Дунаев догадался (словно кто-то подсказал ему), что эта книга - каталог этого музея, где они находятся, и что сокращение МЛК обозначает слово "МОЛОКО"; но только написанное без гласных, как на иконе.
      Он поднял глаза и заметил, что Дон с ловкостью обезьяны лезет вверх, быстро исчезая из виду. Дунаев попытался взлететь, но увяз в лианах. И тут что-то потянуло его вслед за Доном. Как это произошло, он так и не понял. То ли Дон работал как магнит, то ли... Дунаева волокло наверх, сквозь архивную гущу. Тело его без труда раздвигало сплошной переплет.
      Довольно скоро он различил над собой нечто еще более темное, чем окружающий полумрак, уже непроницаемое для ночного зрения. Лишь воротник и голова Дона маячили там, удаляясь и уменьшаясь. Внезапно Переплет кончился. Дунаев поднимался, влекомый неведомой силой с возрастающей скоростью. Темное пятно оказалось входом в колоссальную шахту, где стен не было видно из-за мрака. Однако они ощущались, хоть и очень далеко.
      - Это Зал Ствола, соединяющего Корешки с Вершками, - донесся сверху благожелательный голос Дона. - И скоро мы будем в Лиственном Зале.
      Где-то вверху появилось светлая точка. Она расширилась, стала дырой, на фоне которой возник силуэт Дона. Затем Дон исчез, и Дунаев бубликом вылетел из отверстия, имеющего форму пирожка.
      "Это же Дупло!" - осенило парторга. Вместе с тем он зажмурился от яркого белого света. Слух его заполнился шелестом, будто несметное количество ангелов порхало кругом. Открыв глаза, он увидел вокруг только страницы, перелистываемые ветром. Будто вместо листьев трепетали, шурша, бесчисленные книжные листы, разных оттенков, с текстами на всевозможных языках, написанными или напечатанными незнакомыми буквами и иероглифами. Дунаев летел сквозь это листание, успев краем глаза прочесть на какой-то странице четверостишие на русском языке:
      Света исподлобья посмотрела,
      Лена посмотрела не спеша,
      Таня, словно Виктор, посмотрела:
      - Где ты был, пропащая душа?
      Вдруг он не удержался на крутом вираже, крутанулся волчком и вылетел в соседний зал. Он был огромен и почти полностью погружен во тьму - лишь центр освещен. Глянув в этот центр, Дунаев подумал, что оказался в Мавзолее Ленина. Действительно, в центре огромного, отделанного темным мрамором зала мерцал прозрачно стеклянный гроб, а в нем лежал Ленин. Но тут Дунаев с удивлением увидел, что Ленин лежит в гробу не один, да и гроб был шире обычного, так сказать "двуспальный", и рядом с Ильичем лежала девушка удивительной красоты. Бледного и нежного лица осторожно касался неподвижный золотой луч, падающий откуда-то сверху, золотистые длинные волосы волнами ниспадали по плечам. Сдержанно, как молоко в стакане, светилось белое платье. Одна рука с узкими изящными пальцами лежала на груди, другая была вытянута вдоль тела, и мертвая ладонь Ильича бережно прикрывала девическую руку сверху, словно защищая.
      Лицо Ленина было спокойным: казалось даже, что он чуть-чуть улыбается.
      Хрустальный гроб висел на золотых цепях, прикрепленных к вершинам четырех бронзовых столбов, имеющих вид пшеничных колосьев.
      Парторг глянул по сторонам. Больше в зале ничего не было, но что-то на одной из стен тускло блеснуло. Дунаев различил большую бронзовую доску с рельефной надписью: "Лиственный зал совхоза "Календарный"".
      По теченью судьбы,
      Оставляя следы,
      Она медленно в Лету плыла,
      И по этим следам
      Он легко разгадал,
      Кем она в этой жизни была.
      И тогда он решил
      С неприступных вершин
      Прыгнуть в воды Летейской реки:
      Время бросилось вспять,
      И ее не догнать,
      Хоть и воды быстры и легки.
      Календарный совхоз
      Временами оброс
      И построил свой Лиственный зал,
      Там в хрустальном гробу,
      Несмотря на судьбу,
      Он ее наконец-то догнал.
      И легли навсегда
      Они вместе сюда,
      И никто не тревожит их сна,
      Больше нечего ждать,
      Будут вместе лежать,
      Взявшись за руки, - он и она.
      Долго бы еще стоял парторг в благоговейном молчании, если бы рядом не появился Дон.
      - Ну что ж, пойдем дальше, - произнес он и щелкнул в воздухе пальцами. На поверхности пола проступила мерцающая дорожка, ведущая к стене.
      - Неужели вот так все и будет? - тихо спросил парторг, кивнув головой в сторону гроба.
      - Непременно. Сомнения тут излишни. Сто лет они будут спать поодиночке. Затем встретят друг друга и обвенчаются там же, в царстве сна... Впрочем, в следующем зале ты сам все поймешь.
      Разговаривая, они уперлись в стену. Дон безо всяких усилий вошел в мраморную поверхность. Дунаев, в последний раз оглянувшись, вздохнул и тоже прошел сквозь стену, не чувствуя никакого сопротивления.
      Стена была тончайшей, и они сразу оказались в следующем зале, освещенном мягким голубоватым светом. Звуки шагов тонули в черном бархате, укрывающем пол. Вдоль стен, на равном расстоянии, стояли небольшие витрины в виде черных ящиков со стеклянным верхом. Стены, также покрытые черным бархатом, испещряло бесчисленное множество фотоснимков. Посетители приблизились к одной из стен. В каждой витринке на черном бархате лежал черенок с двумя вишневыми косточками, будто кто-то обсосал вишни, не срывая с черенка. На фотографиях были запечатлены православные священники.
      - Да это же Священство! - все себя от изумления, вскрикнул парторг. Кто же его заснять-то ухитрился?