Мифогенная любовь каст (Том 2)

      - Корреспондент, - спокойно ответил Дон, - По моей просьбе он отправился в Творог и произвел съемку специально для этого зала. Конечно, работа кропотливая. Но времени у него было предостаточно. Я сроков не сжимаю никогда. Спешить-то некуда.
      "Везет же некоторым, - подумал Дунаев. - А вот у нас в Юдоли ему бы пришлось попрыгать! У нас резину тянуть не любят. Ну... правда, и результаты получаются соответствующие... Потому как основательности нет. Нам бы его возможности - мы бы такой коммунизм построили!"
      Парторг искоса глянул на Дона.
      "Вот он вроде с теориями коммунизма знаком. Но строить его, похоже, явно не собирается - ведь он один. А коммунизм - это для масс. А если бы его распропагандировать, чтобы он на наших-то повлиял, показал бы, как по-настоящему работать надо!"
      Тут перед Дунаевым, который совсем уже ничего не понимал и от странной неземной усталости стал почти терять сознание (а усталость в этих донных местах была чистая и хрустящая, как первый снежок), предстала роскошная скульптурная группа. Он узнал себя - изваянного в натуральный размер, из драгоценных материалов: Пыльник из белого мрамора, лицо сделано из смуглой яшмы, бинокль на груди бронзовый. Выражение лица - свирепое. Вместо зрачков вставлены крупные жемчужины, так что глаза - белоснежные от гнева. Рот распахнут. Внутри сверкали огромные клыки, выточенные из слоновой кости. Алел свернувшийся рулончиком язык из цельного коралла. В правой руке изваяние Дунаева сжимало хлыст, отлитый из светлого сплава платины и стали. Дунаев восседал верхом на драконе, чье толстое тело было малахитовое, а шесть пар перепончатых крыльев выполнены в технике перегородчатая эмаль. С помощью тончайшей инкрустации на покатом и гладком, как колонна, боку дракона имитировалась цветная татуировка - девушка-китаянка, рассматривающая веер. Веер нес на себе изображения персиков, а на голом плече девушки, в свою очередь, был татуирован (а на самом деле инкрустирован бирюзой) темно-синий серафим.
      Вокруг вздыбленного, как бы приготовившегося взлететь дракона стояли в воинственных позах изваяния Джерри, Глеба Радного и Максимки Каменного. Лица их казались страшны. Боевая ярость этих лиц многократно усиливалась драгоценными камнями, вставленными в глаза, и звериными клыками, которыми полнились их разверстые рты. Их боевые вещи - Грабли, Весло и Поднос - были отлиты из того же сплава стали и платины, что и хлыст Дунаева.
      - Пасматрытэ, таварыщ Паскребышев, какие маладцы! - сказал Дон, снова со сталинским акцентом. - Настаящые джигиты, панимаешь! Сталинские соколы! Это и есть наша гордость, наша философствующая группа!
      - Какая такая "философствующая"? Почему? - залепетал Дунаев недоуменно. - Это же мы - ОБДГ, Особая Боевая Диверсионная Группа. Мы воюем, а философствовать нам некогда. И... у меня большая просьба, - добавил он, набравшись смелости. - Не мог бы ли ты перестать изображать Сталина? Мы же не дети, чего все играться-то?.. Я никакой не Поскребышев, а ты не Сталин.
      - Пачему знаешь, что я не Сталин? - спросил Дон, пытаясь изобразить хитроватый сталинский прищур (этот знаменитый прищур у него получился плохо - в лице Дона не было ничего ни зловещего, ни лукавого). - А ты почему не Поскребышев? Сам говорил: по сусекам поскребли, по амбарам намели...
      Они вошли в круглый зал, полностью облицованный черным мрамором. За колоссальным иллюминатором стеной стояло белое молоко.
      В центре зала на черном гранитном постаменте размещался небольшой скромный чемодан.
      Они приблизились. Дон открыл чемодан. Их взорам предстал стандартный набор командировочного: выглаженная рубашка, теплые кальсоны, носки, свертки с бутербродами и вареными яйцами, термос с чаем, мыльница, зубная щетка, коробочка с зубным порошком, блокнот, чистое полотенце, вечное перо в футляре, дорожные шахматы. Но в самом центре, среди всех этих обыкновенных вещей располагалась кнопка из крупного алмаза в оправе из мелких бриллиантов.
      - Что это? - спросил Дунаев.
      - Это Смерть Бессмертного, - ответил Дон. - В скором будущем ученые изобретут оружие, которое сможет убить весь мир. Эта кнопка - всего лишь муляж. Но скоро появиться такая же - нажмешь, и ничего не станет. Мощная вещь, согласись. На эту, впрочем, можно нажимать сколько сердцу угодно.
      Дон нажал на алмаз, вдавив его в глубину бриллиантовой "орбиты".
      Раздалась органная музыка. В алтарной части зала раздвинулся занавес и стала видна фотография Физкультурника, лежащего в открытом гробу. Физкультурник лежал в гробу в одних черных спортивных трусах, с открытыми веселыми глазами, явно не мертвый. Все мышцы на его атлетическом теле были до предела напряжены и бугрились, выпирая из гроба. Он белозубо улыбался.
      - Что это у тебя тут все в фобах? Говорил, музей будущего, - сказал парторг.
      - Всякое будущее когда-нибудь станет прошлым. А впрочем, не всякое. Относительно этого Физкультурника - не знаю. Уж больно он напряжен! Не вечно же ему так напрягаться? Даже жалко его. Давай подарим ему твои трофеи, чтобы выразить наше сочувствие и озабоченность его судьбой, - предложил Дон.
      Он извлек из головы Дунаева Железного Дровосека, Мягкого и мальчишек и почтительно возложил их к подножию огромной фотографии Физкультурника.
      Головы уже не пели - они тихо урчали и мурлыкали, как котята.
      Дон покатил Дунаева дальше, по бесчисленным залам своего музея. Время от времени он повторял, словно вспоминая о детской шалости:
      - Убить мир! Это же надо же...
      - Мне бы Бакалейщика убить, а мир сам с собой разберется, - угрюмо пробормотал парторг.
      глава 11. Убить бакалейщика
      Дон и Дунаев расстались друзьями. Они порешили считать друг друга назваными братьями, ведь Дон и Дунай - две великие реки, и отчего бы существам, носящим имена этих рек, не считать себя братьями? Парторг немедленно воспользовался статусом "названого брата" и разузнал у Дона немало полезного.
      Он пожаловался Дону, что быть бубликом мучительно, а иной раз и унизительно, хотя он и осознает всю важность этих превращений для магического дела.
      - Мучное и мучительное - от одного корня, - сказал Дон, - впрочем, хоть сейчас можешь вернуться в человеческий образ. Еще несколько ночей подряд, ровно в полночь, ты будешь превращаться в сдобное колесо, но это пройдет. Согласен? - Дунаев поспешно согласился.
      И вот теперь он шагал по лесу, пробираясь сквозь летний, разомлевший от жары бурелом. Было невероятно приятно не катиться неуклюжим и громоздким колобком, не выписывать кренделя оторопелым бубликом, а идти на своих двоих, переступать ногами в пыльных сапогах, вспрыгивать на поваленные стволы, ловко, по-обезьяньи, хвататься руками за цепкие ветки, щуриться, снимать с лица паутину, время от времени сочно харкать на пушистый ковер мха, почесывать комариный укус на потной шее, насвистывать, сбивать каблуком поганки - короче, делать все то, что делает настоящий человек, идущий летом по лесу.
      Расставшись с Доном, Дунаев заглянул в Заворот, где обнаружил все свои вещи, - одежду, бинокль, даже прошлогодний журнал "Звезда", сохраняемые среди сплошного свиста, струения и звона невидимых упряжек, с гиканьем несущихся неведомо куда. Впрочем, в самой глубине Заворотного Шкафчика было тихо, темно и прохладно. Парторгу вспомнились надписи, часто встречающиеся на упаковках лекарств и съестных продуктов: "хранить в темном, прохладном месте". Да, легко написать такое, а много ли в окружающих нас мирах таких "темных прохладных мест"? Много ли подлинно пригодных для хранения намертво верных своему делу кладовых комнат? Немного. Но есть они, есть они все же в наших мирах! А это означает, что наши миры не пропащие. И нельзя вытирать сопли об эти миры, пока есть в них честные "темные и прохладные места", пока прячется где-то среди их складок и взаимных переплетений Заворот, наполненный Пением и Лепетом, шепчущий, шепелявый, заселенный отражениями светлячков. И хочется жить, и снова жить, и жить опять и опять, даже после бесчисленных собственных смертей, пока жив Заворотный Шкафчик, где прохладная тьма освещена лишь одинокой звездой, которую называют Колодезная.
      Как бы ни были хороши и изобильны экспонатами роскошные "музеи будущего" и "музеи философии", спрятанные в небесах, или же в сперме, или же в молоке, или же в грибных спорах, все же не в них содержится сладость жизней и смертей, а в скромных кладовках, по-собачьи преданных чужим вещичкам, в темных и прохладных емкостях, которые молчаливы и безответны, как их ни пытай, они лишь скрипнут иногда в ответ, а так - ничего, одно лишь темное и прохладное молчание, темная и прохладная верность.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.