Последняя стадия антропогенеза, несмотря на свою близость во времени, представляется подчас более туманной, нежели первая. Дело в том, что в стройную картину последовательных эвлюционных превращений вклиниваются неандертальцы, которые, по мнению многих ученых, не были прямыми предками человека. Во всяком случае, некоторые особенности классических евразийских неандертальцев наводят именно на эту мысль.
      Находки ранних Сапиенсов в других частях света редки, но можно с уверенностью сказать, что это тоже не предки человека разумного, а какая-то боковая ветвь эволюционного древа.
      Долгое время среди археологических находок вообще не удавалось обнаружить явных переходных форм между Homo erectus и Homo sapiens. Но во второй половине 20-го века такие переходные формы были найены, причем в значительном количестве и большом разнообразии.
      Сосредоточены эти находки на довольно небольшом пространстве в изобилующей пещерами Палестине. Здесь есть пещеры, в которых человек проживал постоянно, на протяжении сотен тысяч лет, и в нижних слоях можно обнаружить останки Эректусов, а наверху — кости людей вполне современного типа. Но вряд ли последние — это непосредственные потомки первых. Наверняка хозяева пещер не раз менялись в ходе бесконечных войн между Предками.
      Оледенение не дошло до Палестины, но значительное похолодание наблюдалось и здесь. Это наверняка осложнило жизнь Предков и привело к обострению борьбы за существование.
      И все же какой-то мистикой веет от того, что Палестина — родина трех мировых религий, где их адепты помещали страну предков или землю обетованную, судя по всему, на самом деле является родиной всего современного человечества.
      Они жили в Палестинских пещерах рядом — последние Эректусы, первые неандертальцы и представители переходных форм, из которых позднее выкристаллизовался человек современного типа.
      Они жили рядом, но не вместе, и в войне, которая шла непрерывно как между группами, так и внутри них, побеждали самые умные, ловкие и умелые.
      Те, у кого не было огня, вымерли первыми, когда с севера стал надвигаться ледник.
      Те, кто не умел возжигать огонь, вымерли следом, потому что непрерывно поддерживать огонь очень трудно. А если огонь угас, остается только два выхода — либо умереть от холода и недоедания, либо украсть чужой огонь, подобно Прометею.
      Но украсть чужой огонь не так-то просто. Это снова война — и у тех, кто умеет возжигать огонь, есть преимущество. Они могут бросить свой очаг и свои жилища и отступить, чтобы зажечь новый огонь на новом месте.
      Ум побеждает силу.
      А умнейшие из Предков — те, которые научились строить искусственные жилища из подручных материалов на пустом месте — имели еще более серьезное преимущество. Им не нужно было держаться не только за свои пещеры, но и вообще за местность, изобилующую пещерами. Они могли продолжать экспансию в любом направлении.
      Человек Прямоходящий проиграл войну Человеку Созидающему. Примерно 100 тысяч лет назад Эректусы стали отступать под ударами Сапиенсов. И прежде всего это случилось на севере, в Евразии — там, где Эректусы, не умевшие добывать огонь и неспособные додуматься до идеи жилища и одежды, не могли составить Сапиенсам конкуренцию.
      В холодные времена Эректусы могли жить только в пещерах, поскольку не умели строить жилищ. Изобретателями искусственных жилищ, а также, повидимому, и одежды, были неандертальцы — поэтому они сумели широко расселиться в приледниковой зоне, где никаких Эректусов уже не было.
      Неандертальцы тоже часто жили в пещерах, но порой археологи находят их стоянки на открытых местах, и уже доказано, что неандертальцы умели строить жилища.
      Это по большому счету вовсе и не странно. Птицы вьют гнезда, бобры сооружают хатки, а шимпанзе устраивают себе лежбища на деревьях. Почему бы и высшим приматам не использовать такой простой способ защиты от холода и ветра.
      Однако он кажется простым только со стороны. Птицами и бобрами движет инстинкт, а у приматов такого инстинкта не было. И у человека, что характерно, этого инстинкта тоже нет.
      Строительство жилищ — это целиком сознательная деятельность.
      Пятилетний ребенок не сможет построить даже простейший шалаш. И десятилетним детям тоже трудно соорудить такое убежище, которое на самом деле способно спасти их от дождя, снега, холода и ветра.
      Но у нынешних детей позади громадный опыт предков. К десяти годам любой ребенок уже в принципе знает, как строится шалаш, чум или даже кирпичный дом.
      А теперь представим, каково было тем, кто не имел этого опыта. И согласимся с тем, что первые земные строители по уровню своего разума приближались к взрослым людям. К людям, которые способны не только построить достаточно сложное сооружение по готовым рецептам, но и изобрести такое сооружение практически на пустом месте.
      И тогда нам станет понятно, почему более умные неандертальцы победили более сильных Эректусов.

      Итак, классические неандертальцы не были прямыми предками человека современного типа. Правда, иногда неандертальцами называют и все переходные формы, но это вряд ли правильно.
      Эти переходные формы — ранние Сапиенсы — похожи на неандертальцев, но имеют прогрессивные черты, которых неандертальцы лишены.
      С другой стороны, не следует преувеличивать примитивность неандертальцев. Их мозг был уже практически таким же, как у современного человека, и сомнительно, чтобы отсутствие подбородочного выступа мешало им членораздельно разговаривать. Ведь челюстной аппарат у них был уже значительно облегчен по сравнению с Эректусами и по всем параметрам приближался к человеческому.
      И остается только две ярко выраженных черты, которые свидетельствуют о примитивности неандертальца — более приземистый и плотный костяк, якобы свидетельствующий о не вполне человеческой осанке, и надглазничный валик вместо надбровных дуг.
      Но по большому счету эти два признака отличают неандертальца от современного человека ненамного больше, чем японского борца сумо от африканского бегуна-спринтера.
      Впрочем, поскольку эти признаки образуют систему, можно согласиться с тем, что неандертальцы и прочие ранние Сапиенсы были ближе к Эректусам, чем современный человек. Однако эта близость проявлялась в первую очередь в наборе малозначительных атавизмов, которые не касались главного — разума.
      Неандерталец был человеком разумным и вообще первым по-настоящему разумным существом на планете. Его разум был универсален, и если поздние Сапиенсы — наши с вами прямые предки — все-таки победили неандертальцев в борьбе за место под солнцем, то они скорее всего взяли уже не разумом, а чем-то другим.
      По костям трудно определить, что же это было, однако есть предположение, что неандертальцы были специализированной разновидностью человека разумного. Они были наилучшим образом приспособлены к каким-то конкретным условиям, но это, естественно, снижало общую приспособляемость. Поэтому когда условия изменились, неандертальцы уступили место людям современного типа.
      Попробуем предположить, что неандертальцы были особым северным подвидом человека разумного, который доминировал на всем протяжении ледникового периода. А Сапиенсы, лишенные этой специализации, не могли выйти на «оперативный простор» до тех пор, пока давление ледника не ослабло, а сами они не приобрели гораздо более важное качество — максимальный универсализм, при котором благополучие вида уже не зависит от его биологических особенностей.
      Наглядный пример такого универсализма можно увидеть в том, что негр может жить в Сибири, несмотря на сорокаградусные морозы, хотя биологически негроидная раса приспособлена к тропикам.
      Предположим, что неандертальцы были расой или подвидом, который наилучшим образом приспособлен к холодному климату. Прямых доказательств этому нет, так что предположение чисто умозрительное. Разве что коренастый костяк неандертальца отличается от более стройного костяка современного человека примерно так же, как костяк эскимоса отличается от костяка африканца из племени масаев. Возможно, это о чем-то говорит.
      Пускаясь в область предположений, я хочу попытаться объяснить одну довольно странную вещь — стремительное возникновение человеческих рас.
      Создается впечатление, будто они возникли сразу, на пустом месте, и в Европе испокон веков жили европеоиды, в Азии — монголоиды, а в Африке — негроиды. Это заставляет некоторых ученых предполагать, что человек современного типа образовался не в каком-то одном месте, а в трех разных ареалах, но в таком случае странно, почему же люди всех рас представляют собой один вид.
      Между тем, универсальная приспособляемость человека разумного делает расовое деление вообще ненужным. К жизни в северной тундре одинаково хорошо приспособлены и белокожие финны и смуглые эскимосы. А в тропиках отлично уживаются и белокожие австралийцы, и европеоиды-индусы, и монголоиды-вьетнамцы, и негроиды-африканцы.
      Но если предположить, что неандертальцы были наилучшим образом приспособлены к холодному климату, то это многое объясняет.
      Светлая кожа и светлые волосы с одной стороны и узкие глаза с другой — это очевидные примеры приспособления к жизни на фоне обильного снежного покрова. В тундре светлая кожа и волосы служат хорошей маскировкой на снегу, а узкими глазами лучше смотреть вокруг, когда в тундре ослепительно искрится снежный покров.
      Еще одна деталь — длинные волосы. В тропическом лесу они только мешают — зато в тундре могут служить дополнением к одежде. И прикрывают они очень важную точку — то место между лопаток, переохлаждение которого ведет к простуде.
      А теперь допустим, что первые люди современного типа, сформировавшиеся в Палестине, напоминали современных негроидов или, скорее, людей эфиопского расотипа. Курчавые волосы, чем-то похожие на шерсть, темная кожа, стройное тело, быстрые ноги, высокий рост, никакого лишнего жира и никакой склонности к ожирению.
      Поскольку Палестина принадлежит к бассейну Атлантического океана, а кроме того, есть основания полагать, что берберы Атлантического побережья, чей расотип обычно считают результатом древнего смешения европеоидов с негроидами, на самом деле являются прямыми потомками древнейшей человеческой расы, мы назовем эту расу «атлантической».
      И вот в межледниковый период 30–40 тысяч лет назад эти люди вышли на просторы Евразии. В силу своей максимальной приспособляемости они могли выжить здесь и без изменения своего биологического типа, но они по привычке захватывали с боем местных женщин и скрещивались с ними.
      Есть предположение, что Сапиенсы воспринимали неандертальцев, как своего рода троллей, уродов, которых необходимо истребить до последнего человека. Однако это сомнительно. Неандертальцы отличались от современных людей ненамного больше, чем люди разных рас отличаются друг от друга. Так что скрещивание вполне могло происходить.
      …………………………………………
      Абхазская снежная женщина Зана и ее дети от местных мужчин (сын Хвит и трое других).
      …………………………………………
      А теперь предположим, что в лесах и тундрах Евразии к этому времени за сто тысяч лет сформировались две холодолюбивых расы неандертальцев. Одна — лесная, со светлой кожей и мягкими длинными волосами, а другая — тундровая, с волосами тоже длинными, но более жесткими, а также с узкими глазами.
      Скрещивание темнокожих Сапиенсов с лесной расой привело к появлению европеоидов, которые унаследовали от «атлантов» высокий рост, стройность и черты лица, а от неандертальцев — светлую кожу, длинные волосы и более обильный волосяной покров по всему телу, а также склонность к накоплению избыточного жира.
      Соответственно, скрещивание «атлантов» с тундровыми неандертальцами дало иной результат. От этого скрещивания получились монголоиды, которые сохранили смуглую кожу и менее обильный волосяной покров, но унаследовали от неандертальцев некоторые черты лица — в частности, узкие глаза и, возможно, выдащиеся скулы, а также более плотный костяк и менее высокий рост.
      В Северной Африке люди «атлантической расы» тоже скрещивались с представителями более ранних форм, которые, однако, отличались большим разнообразием, что привело к многообразию африканских расотипов. Однако классические негроиды сохранили в основном «атлантические» черты, и к неандерталоидным признакам у них можно отнести только челюсти, заметно выступающие вперед.
      Дравиды и австралоиды, предки которых, очевидно, прошли к нынешним местам проживания через Южную Азию, сохранили больше «атлантических» черт. Однако и у них тоже имеются признаки скрещивания с неандертальцами — в частности, черты лица и некоторые особенности строения тела.
      В советской антропологии теории такого рода было принято критиковать за расизм. Но на самом деле никакого расизма в этом нет. Ведь речь идет о том, что идеальная человеческая раса была одна, и вряд ли она в точности походила на любую из ныне существующих рас. Но она растворилась в ходе скрещивания с неандертальцами и другими ранними формами вида Homo sapiens, одновременно растворив их в себе.
      При этом человек современного типа во всех скрещиваниях был доминантом, наследуя от неандертальцев только отдельные черты, способствующие приспособлению к конкретным условиям среды. Следует заметить, что признаки, которые здесь отнесены к неандертальским, в большинстве своем рецессивны, то есть склонны к исчезновению при скрещивании. Таков и светлый цвет кожи, волос и глаз, и монголоидный разрез глаз, и обильный волосяной покров на теле, и выступающие негроидные челюсти.
      То есть в основе своей человек современного вида является потомком гипотетических «атлантов», но неандертальский субстрат оказал определяющее влияние на формирование рас.
      Впрочем, как я уже сказал, предположение это — чисто умозрительное. Спорных моментов у этой идеи довольно много, а очевидных доказательств нет.
      Как нет их и в следующей части моего исследования, которая посвящена тому, откуда взялись многие обычаи и представления, которых в силу их сложности и абстрактного характера не было и не могло быть у обезьян, у австралопитеков и даже у Эректусов. Только мозг человека разумного был способен справиться с такой сложной системой понятий и представлений. И однако же есть основания предполагать, что в основе этой системы лежит явление, которое мы, цивилизованные люди, привыкли считать признаком примитивности.

      Из всего, что сказано в предыдущих восемнадцати главах, вырисовывается довольно-таки неприглядный образ человека. Выводить свою родословную от такого Предка — свирепого хищника с навязчивой манией убийства, еще более неприятно, чем от какой-то абстрактной обезьяны.
      Однако следующая деталь сделает этот образ еще более неприглядным. Ведь Предок, судя по всему, был заядлым каннибалом и передал эту традицию по наследству человеку разумному.
      Чтобы доказать это, можно применить все тот же безотказный метод сравнения. Шимпанзе порой поедают детенышей других шимпанзе — обычно при столкновениях двух противоборствующих групп. И примитивные человеческие племена — даже сейчас в джунглях Новой Гвинеи — тоже едят мясо убитых врагов.
      Однако людоедство у людей связано не только с войной. Охотники за головами в джунглях Новой Гвинеи, охотятся на людей почти так же, как на животных, то есть смотрят на них прежде всего как на пищу.
      Есть в этом своеобразном явлении и третий аспект. Поедание мяса убитого врага в примитивных племенах рассматривается, как магическое действо. Любители творчества Владимира Высоцкого наверняка знают песню «Почему аборигены съели Кука» и полушутливый комментарий к ней насчет того, что каннибал, поедая сердце убитого врага, полагает, что к нему перейдет храбрость убитого, а если полакомиться глазом, то это придаст людоеду зоркости.
      Так вот, в каждой шутке есть доля истины. Воззрения примитивных племен, связанные с каннибализмом, действительно таковы. Поедая мясо убитого врага или покойного родственника, каннибал полагает, что к нему вместе с этим мясом перейдут и лучшие качества покойного.
      Кстати о покойных родственниках. Стоит задуматься о том, откуда взялся обычай поминок — то есть застолья после похорон и в дни поминовения.
      У славян этот обычай выводят обычно из древней традиции «править тризну» — то есть пировать на свежезасыпанной могиле умершего. Однако это отнюдь не объясняет, откуда взялась сама такая традиция.
      Зато известно, что папуасы все той же Новой Гвинеи практикуют такой странный с нашей точки зрения обряд. Когда в семье умирает отец, старший сын пробивает череп покойника и съедает его мозг.
      Похоже, происхождение тризны и поминок кроется именно здесь. Пир у свежей могилы ведет свое происхождение от тех пиров, на которых друзья и родственники покойного съедали его самого.
      У значительной части населения земли бытует еще один странный обычай — сжигать покойников. Почему странный? А потому что это весьма трудоемкий процесс. Погребальный костер должен быть очень большим, для него надо много дров, гораздо больше, чем для обычного пещерного очага.
      Куда как легче просто отнести труп подальше от стойбища (что также имеет свои аналоги в более поздней истории), закопать его в землю или бросить в реку на съедение крокодилам.
      Но если вспомнить о каннибализме, то все сразу становится на свои места. Достаточно представить, что первоначально покойника не сжигали, а жарили — и тайна возникновения обряда рассеивается.
      Между тем, у людей есть и еще более интересные обычаи, происхождение которых так же загадочно, но может быть объяснено, если привлечь на помощь каннибализм.
      Взять, например, обычай умерщвления вдов, который, судя по всему, в древности был распространен повсеместно. Обычно предполагают, что он возник, когда люди, уже достигшие высокого уровня абстрактного мышления, стали считать, что человеку на том свете будет тяжко без жены — и соответственно, жену надо переправить к нему туда.
      Но в этом случае надо одновременно найти объяснение тому, откуда взялась сама идея загробного мира.
      Вообще говоря, все сложные философские идеи рождаются обычно в качестве ответа на простой вопрос «почему?»
      Казалось бы, с загробным миром все просто. Кто-то из первых людей однажды задался вопросом — почему люди умирают? И либо он сам, либо некто более мудрый, отыскал ответ на этот вопрос.
      Люди умирают потому, что из их тела выходит душа, которая переселяется в лучший мир. Или в худший — по другой версии.
      Однако в этом сценарии сразу заметны две натяжки. В самом деле — почему кому-то понадобилось задавать именно такой вопрос и почему кому-то понадобилось давать на него именно такой ответ?
      Для примитивного человека — пусть даже такого же разумного, как мы, но не имеющего за спиной нашего многовекового опыта и наших знаний, гораздо проще прийти к мысли о переходе качеств покойного к человеку, поедающему его мясо, чем додуматься до существования души и загробного мира.
      Но есть один момент, когда вполне логичным представляется именно такой вопрос и именно аткой ответ.
      Например, представим себе ситуацию, когда в племени умер мужчина, и его вдове предстоит умереть вслед за ним.
      Очень возможно, что какая-то из вдов, когда дело коснется е, задаст этот сакраментальный вопрос: «Почему?»
      Понятно, что все люди смертны — но почему она должна умереть именно сейчас?
      И вполне логичным будет в этом случае утешительный ответ: «Потому что муж твой теперь в другой стране и он ждет тебя там».
      Понятно, что такой ответ придет на ум не сразу — но если вопрос возникает постоянно, то до него не так уж трудно додуматься.
      Конечно, можно предположить и другое — например, что подобный вопрос задает воин, который может умереть в бою. Но смерть в бою не является неизбежной, и настоящий воин стремится в бою выжить и победить. А смерть вдовы на похоронах мужа уже в историческое время была распространена настолько широко, что есть все основания предполагать ее повсеместное распространение во времена доисторические.
      Но откуда же взялся этот обычай, если объясняющая его философская идея является не причиной, а следствием?
      Здесь надо вспомнить другой обычай, который до самого последнего времени сохранялся у некоторых северных народов. У них было принято убивать стариков, которые уже не могли участвовать в добыче пищи.
      Интересно, что этот обычай антропологи всегда объясняли без привлечения сложных философских идей. Все просто — в тундре мало еды, и племени не нужны нахлебники. Стариков убивают, чтобы больше пищи досталось молодым.
      А теперь представим себе приледниковую тундру пятьдесят или тридцать тысяч лет назад. В ней тоже мало еды и трудна ее добыча — особенно в эпоху резкой смены климата, когда старая дичь исчезает, а к новой люди еще не приспособились.
      Представим себе племя, которое всегда охотилось на оленей — и вдруг олени от холодов вымерли или ушли. Правда, есть мамонты, но люди не знают, как к ним подступиться.
      С другой стороны, по соседству обитает другое племяч, и эти два племени постоянно враждуют друг с другом. Они похищают друг у друга женщин, а мужчин при каждом удобном случае убивают и съедают.
      Все это хорошо, но этого мало. В одном из племен погибает мужчина. Он убит и съеден воином из другого племени. А в первом племени осталась его жена. Она вроде бы своя — но в то же время когда то похищена из вражеского племени. То есть одновременно она — враг.
      И членам племени, которое потеряло воина, приходит на ум очень выгодное решение. Надо убить его вдову. Во-первых, это месть вражескому племени, где остались ее отец и ее братья. Во-вторых, племя, потерявшее кормильца, лишится заодно и нахлебницы. а в третьих, убитая вдова послужит пищей на сегодняшний вечер.
      Постепенно обычай закрепляется и становится всеобщим и обязательным. К тому времени, когда племя приобретает все навыки охоты на мамонтов, никто уже не сомневается в целесообразности этой традиции, которая освящена авторитетом предков. В первобытном обществе обычаи, однажды возникнув, сохраняются очень долго (да и в цивилизованном обществе пережитки этих обычаев сохраняются веками и тысячелетиями, никуда не исчезая и лишь трансформируясь под влиянием новых условий).
      Но поскольку дела наладились и от голода не осталось даже следа, исчезает и забывается естественное объяснение жестокого обычая. И в один прекрасный день кто-то задает сакраментальный вопрос: «Почему?» — и приходится искать новый ответ.
      Впрочем, в возникновении столь сложной идеи, как существование загробного мира, наверняка было задействовано несколько факторов, и то, что описано выше — лишь один из них. А идея переселения душ произошла, скорее всего, напрямую от мысли о наследовании качеств умершего через поедание его мяса.
      Что касается обчая умерщвления вдов, то с ним связана еще одна традиция более позднего общества. Это траур, который трактуется, как временное исключение из жизни — и очевидно, в древности траур касался только женщин.
      Для многих, впрочем, это может показаться не столь очевидным по одной простой причине. Классическая антропология, исходящая от идей Моргана, как через посредство Энгельса, так и без него, предполагает, что все обычаи, связанные с приниженным положением женщины, возникли в довольно поздний период, которому предшествовала эпоха матриархата.

      И снова я хочу предложить читателям простое уравнение, которое почему-то не не приходило в голову многим маститым ученым.
      — Стая человекообразных обезьян по сути своей патриархальна. Вожак — всегда самец. Доминанты — всегда самцы. Самки получают еду только после того, как самцы наедятся. Самцы иногда отбивают самку у чужой стаи, но никогда не случается наоборот.
      — Практически все исторические общества людей в основе своей патриархальны и, если абстрагироваться от деталей, удивительно напоминают обезьянью стаю. Вожак — почти всегда мужчина, и по сию пору в самой феминистской стране мира — США — ни одна женщина даже не пытается выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Доминанты — тоже мужчины. В длинном перечне знаменитых полководцев от глубокой древности и до наших дней на ум приходит только одна женщина — Жанна д’Арк — да и та, по некоторым данным, была гермафродитом. Ну а о том, как почти все общества, опять же от глубокой древности и до наших дней, относятся к мужским и женским супружеским изменам соответственно, не стоит даже и говорить. Всем все известно.
      — Вопрос: откуда в промежутке между первым и вторым пунктом взяться матриархату?
 
      Матриархат был изобретен, как логическое продолжение промискуитета в ту пору, когда ученые не знали ничего о социальной организации обезьяньих стай и думали, что обезьяны, подобно другим стадным животным, живут в свальном грехе.
      Соответственно, надо было объяснить, как от свального греха, сиречь, промискуитета, древние люди перешли к родовой и семейной жизни.
      Объяснение было найдено такое. Поскольку в условиях промискуитета невозможно установить, кто чей отец, первобытные люди считали родство по матери. И когда люди каким-то образом поняли, что близкородственное скрещивание ведет к вырождению, и решили допускать половую связь только между теми людьми, которые друг другу не родственники, разделение родов произошло по материнской линии.
      В 19-м веке среди великого множества патриархальных обществ обнаружилось несколько таких, где вроде бы подтверждалась эта теория. Правда, только в форме пережитков или на уровне легенд — типа всем известной легенды об амазонках, которая имеет чересчур широкое распространение, чтобы быть случайной.
      Разумеется, общества, хранящие пережитки матриархата, были объявлены следами древнейшей формы человеческого общежития — хотя с тем же успехом их можно счесть результатом отклонения от генеральной линии. И это будет вернее — хотя бы потому, что все патриархальные общества по сути своей одинаковы, в то время как пережитки матриархата кардинально отличаются друг от друга.
      Семья индейцев-акурио по сути своей мало чем отличается от христианской. Христианская семья кардинально отличается от мусульманской только допустимым числом жен. Божественный Инка в Южной Америке и багдадский халиф в Центральной Азии обходились с женщинами примерно одинаково. И все это патриархат.
      В то же время матриархальная семья пуналуа на островах Тихого океана не имеет ничего общего с социальной системой ирокезов, с многомужеством в Индии и Непале или с легендарным обществом амазонок. И гораздо логичнее предположить, что это все — единичные аномалии, выпадающие из ряда похожих друг на друга патриархальных обществ.
      Особняком стоит разве что легенда об амазонках. Но может быть, она является отображением древней мечты воинов-мужчин, одолевавшей их еще тогда, когда они жили в одном месте — хотя бы в той же Палестине, откуда началась история современного человечества. Мечты о племени, состоящем из одних женщин, которых некому защищать — приходи и бери.
      Но можно истолковать эту легенду и иначе, увязав ее с женскими оргиями и похожими на них обрядами (например, обряд вызывания дождя в Африке или опахивание деревни во время эпидемий у индоевропейцев), которые в исходном виде были распространены в примитиных обществах очень широко, а в форме пережитков сохранились и у более цивилизованных народов.
      Обычно это тоже трактуется, как доказательство существования матриархата. Но можно найти и другое объяснение, особенно если принять во внимание тот факт, что обычаи, которые включают в себя элементы женских оргий, особенно распространены у тех племен и народов, где свобода женщин максимально ограничена. У индейцев-акурио или полинезийцев, где женщина может уйти от мужа в любой момент, не спрашивая ничьего разрешения, никаких оргиастических обычаев нет. Зато всем известны вакханалии и мистерии греков, у которых женщина была затворницей гинекея.
      Объяснение может быть достаточно простым. Очевидно, биология высших приматов предполагает определенную степень свободы для самок в рамках патриархальной организации. Самки в обезьяньей стае занимают приниженное положение, но при этом они относительно свободны в выборе партнера — то есть, во-первых, могут отказать претенденту в благосклонности, а во-вторых, уйти от одного партнера к другому. И если прежнему партнеру это не понравится, то разбираться он будет скорее всего не с самкой, а с самцом-конкурентом.
      Но в более сложном человеческом обществе, где инстинкты часто уступают место сознательным желаниям, женщинам порой не оставляли даже минимально необходимой степени свободы, и тогда им приходилось искать суррогатную замену. То есть требовать права законной измены мужу если не в любое время, то хотя бы в определенные дни, которые превратились в оргиастические праздники. Или требовать права насиловать любого мужчину, который имел неосторожность попасться женщинам навстречу во время обряда, к участию в котором мужчины не допускаются. Или утешаться лесбийской любовью (интересная деталь — среди мужчин гомосексуален и бисексуален лишь незначительнй процент, тогда как среди женщин почти любая в принципе может получать удовольствие от лесбийской любви).
      Если плебеи раннего Рима могли отстоять свои права, удалившись на священную гору, несмотря на то, что патриции стояли выше них на иерархической лестнице — то почему первобытные женщины не могли устраивать нечто вроде этого.
      Если же право на подобную замену свободы женщинам не удавалось отстоять, то они могли уйти из племени совсем, чтобы отстаивать это право с оружием в руках, превращаясь в амазонок. Причем происходило это по тем же самым законам, что и обычный уход части людей из племени с последующим созданием новой общины, о чем будет более подробно рассказано ниже.
      Но все это отнюдь не противоречит основам патриархального строя, а является лишь следствием нарушения некоего равновесия прав и свобод мужчин и женщин — равновесия, которое составляет одну из глубинных первооснов человеческого бытия.
      Если принять за аксиому, что общество предлюдей и первобытных людей оставалось патриархальным всегда — от рамапитеков до кроманьонцев — то пропадает необходимость приписывать первобытным людям сверхъестественную прозорливость, которая заставила их запретить близкородственные связи. Все гораздо проще.