То есть она его не знает. Что же толкает ее к нему? А то же, что его к ней,- нечто... или ничто, а лучше сказать: сама система - тем, что в ней этого нет.
      Если в роевом бытии ванцев главенствуют две формы: веселая толпа и сытое стадо (с вариациями: разъяренная толпа и голодное стадо), то именно вразрез этому состоянию мира выпадает из "роя" отдельная особь и прочерчивает индивидуальную траекторию. Тут порог, который обратно уже не перешагнуть: система не примет. Потому что он - отрицание системы. Самим фактом, самим шагом. Или, лучше сказать, бегом. Ибо вид этого человека, стремящегося невесть куда, бегущего без оглядки, не разбирая дороги, вызывает у нормальных ванцев нормальный хохот. Стадное поле - это лоно надежности, а дорога - это цепочка шагов, каждый из которых может оказаться ошибочным, это лестница в неизвестность - последняя ступенька в ней обрывается - и дальше нет ничего, кроме одиночества, мрака и холода.
      Невесть куда и ничего - ключевые слова в описании этого пути.
      Если в толпе, в народе, в доме тепло и светло, то какая сила может толкнуть человека на ту дорогу, где малейший неверный шаг перечеркивает судьбу и единственный сломанный сучок означает гибель всего сада жизни?
      Веление рока. Скрижаль судьбы. Назначенное наказание. Вина. Случайность. Отар Чиладзе перебирает слова и все чаще всего натыкается на слово "свобода".
      Свободы люди не знают, когда они все одинаково свободны.
      - А что, дядюшка (это Куса говорит Фарнаозу), если бы вдруг кто-нибудь бросил клич: "Ванцы! Довольно быть рабами!..." Да они размозжили бы голову тому, кто бросил бы этот клич! (И размозжат, и Отар Чиладзе опишет это - в следующих своих романах). А пока Куса еще только подначивает Фарнаоза, "подкусывет" его в полном соответствии со своим именем: - Если бы кто осмелился сказать: "Мы все рабы, но я больше не хочу быть рабом, и поэтому извольте пожертвовать собой и своими семьями за мою свободу!" - как бы ты, дядюшка, поступил?
      Это, наверное, единственное место в первом романе Отара Чиладзе, где он позволяет себе прямой выход в революционно-прокламационную эпоху советской истории, еще далеко не исчерпанной в 1973 году, когда все это пишется.
      Фарнаоз не знает, что ему ответить на подкусы племянника, хотя это именно он, Фарнаоз, всем своим поведением "бросает клич".
      А я, читатель, знаю? Нет, я должен сказать, что и я, вместе с автором, "не знаю". Не знаю, что тут причина, что следствие. То ли обреченность Фарнаоза - причина того, что хочется отпасть в праисторические глубины "чисто" национального сознания, то ли обреченность этого архаического сознания заставляет автора качнуться к тому обрыву, по краю которого бродит Фарнаоз.
      Впрочем, слова "обреченность" Отар Чиладзе избегает.
      Сделав мысленный круг около обезумевшего интеллигента, он оставляет ему (и нам) в полное распоряжение слово "судьба", точно так же, как мысленный круг, очертивший рабское стадо, замкнут словом "природа".
      Решая, что же все-таки "лучше": природа или судьба,- мы распинаемся вместе с героем на равносторонности этого креста, оставляя разгадку чувствам. Любое слово, вехой стоящее на дороге, по которой пошел человек, напитано страстями и предчувствиями, в которых - вся суть.
      Мечта? Мысль?
      Мечта - мощнейший эмоционально-смысловой сгусток. Аэту не нравится, что его отпрыск растет мечтателем. Мечты вслух - это бред. Из бездны небытия и мрака прорывается в этот мир плод чрева безумной женщины творение ее мечты. Девочка с косичками - лишь мечта оскорбленного, убитого горем мальчика. Лучше бы ему убить себя, нежели разводить всю эту болтовню, от которой в душах людей рождаются мечты. Человек не имеет права на собственные мечты и мысли...
      Вы уловили? Тут мостик, по которому "мечта" перебегает в "мысль"... Пройдем по нему еще раз.
      Присутствие отца (то есть Фарнаоза, сын тоже неизлечимо заражен индивидуализмом.- Л. А.) придавало этой хитроумно притаившейся мысли видимость какой-то мечты...
      Чувствуете взаимопритяжение? Мечтой прикрыто хитроумие мысли - мыслью подкреплено безумие мечты...Мысль, как и мечта - парафразис безумия, овладевающего человеком, и если проследить по тексту романа излучения, испускаемые словом "мысль" (всякое такое слово у Отара Чиладзе,- как бы сгусток энергии), то мы ощутим не менее знобящие предчувствия, чем при слове "мечта". Куса, ушедший в свои мысли, походит на скованного морозом, обмерзшего сверчка, забившегося в трещину стены...Маленький Ухеиро, сын Фарнаоза (названный в честь деда) смутно чувствует, его мысль - отросток, ответвление обширной, всеобъемлющей мысли, переданной ему в наследство отцом...
      Отросток. Веточка. Сучок... вот-вот хрустнет...
      Разум, рассудок - признаки расщепляющегося бытия. Поэтому Отар Чиладзе заслоняется - "сердцем".
      Сердце у человека гудит, как разогретый огнем бубен, сердце разбито, сердце останавливается, сердце чует беду, сердце - поводырь на пути, где разум бессилен, Узловая формула: Фарнаоз убегает от настоящего дома и друга жизни в поисках призрачного, несуществующего друга сердца.
      Кажется, это финал. На одной чаше весов - дом, друзья, природа, народ, боги. На другой чаше - путь, судьба, рок, сердце. И - любовь. Которая, как мы помним, равнозначна смерти.
      - Смерти хочу, сестра! - едва не закричала она, и ей в самом деле захотелось умереть; она даже думала, вероятно, что это и есть любовь, когда жаждешь смерти...
      Медея - греческий вытяжной парашют сюжета; настоящий же полет в пропасть, прыжок с обрыва - сюжет чисто грузинский: история Фарнаоза, отщепенца, безумца, которого ведут к гибели: мечта, мысль и любовь.
      На чьей стороне Отар Чиладзе?
      На обеих...
      Сказать, что его роман - апология праисторической национальной почвы, не расчлененной еще гибельными дорогами цивилизации,- значит игнорировать кровоточащую муку его сердца, потому что сердце его - сердце интеллигента всецело отдано мечте и мысли, любви и свободе.
      Сказать, что это апология героической личности, бросающей вызов нерасчлененной темной массе,- значит не ощутить главного чувства, владеющего писателем при мысли о нерасчлененном природном мире: чувства его беззащитности.
      Этот мир не устоит - он непременно втянется в путь и риск, в судьбу, в индивидуальное существование, в любовь и гибель.
      Но не уцелеет и человек, пустившийся по дороге...
      Как это у Матфея... "Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит...".
      Соблазн индивидуального опыта неотвратим. "Надобно" придти этому соблазну в души неунывающих ванцев. То есть собраться их духу - не тому протестному духу, который воплощен в интеллигенте-отщепенце Фарнаозе, а тому духу, который вполне отвечает нерасчлененности природного бытия.
      Вот тут-то и появляется Куса с мешком звякающих на плече железок.
      Фарнаоз - не как все.
      Куса - как все.
      Он понимает, что раз все люди неразличимо похожи друг на друга, то выражения типа "законный" и "незаконный" не имеют реального смысла. Что твое, что мое - все едино. Значит, то, что вчера было твое, завтра может стать моим. В смысле: с волками жить - по-волчьи выть. Ну, да, где овцы, там и волки - их дополнение и порождение. Куса выживает только потому, что мобилизует "смышленость", "деловитость" и "безошибочное чутье". Фарнаоз только усмехается, слушая "пошлые мудрствования" своего практичного племянника, но ему еще предстоит узнать главное: Природа, создав Кусу, предназначила ему быть палачом Фарнаоза.
      Это - развязка. Веселые ванцы никогда бы не подняли руку на несчастного безумца, бежавшего от них в пещеру и проповедовавшего любовь,они продолжали бы потешаться над ним, бережно охраняя его странность, ибо странность для них - тоже знак стабильности, подобный мотку веревки на плече Бедии или дятлу на плече Бочии. Но когда коллективная психология концентрируется в особи, желающей стать последовательным и воинственным воплощением этой психологии, то есть когда во главе стада становится хитрый энергичный вождь - деятель с прилизанными висками (хочется сказать: зверь с прижатыми ушами),- распятия не миновать.
      Фарнаоз распят. Куса идет дальше по дороге жизни, подхватив на плечо свой неизменный звякающий железками мешок.
      Железная дорога раскраивает мир в следующем романе Отара Чиладзе; название второго романа подсекает благодушную певучесть названия первого: "И каждый, кто встретится со мной..." - продолжите эту фразу Каина, и вы поймете, куда делось благодушие.
      Железный театр - этот образ-сгусток дает название третьему роману: от одного сломанного прутика, от одной хрустнувшей веточки, от одного выстрела в Сараеве рушится мировой порядок, тот самый театр, в котором все люди актеры.
      Первый роман кончается в "нейтрале":
      - Будет ли мир таким, чтобы в нем летать?
      - Но он и теперь такой.
      - И будет таким всегда.
      Прекрасен тот, кто летает, прекрасен и тот, кто предостерегает от бездумных полетов. Там "природа" и тут "природа". Прекрасен дом - прекрасен путь. Прекрасное помогает выдержать...
      Что выдержать?
      А то "вечное", что укрыто под ветвями сада и что кровавой развязкой предвещено в финале первого романа Отара Чиладзе.
      Отщепенец казнен: он, как паршивая овца изъят из жизни; остальное стадо продолжает щипать траву, пододвигаясь к обрыву.
      ...ТУРКИ
      РАЗГОВОР БЫВШИХ ГИГАНТОВ
      Эти заметки - плод двух моих коротких поездок в Турцию. Я не решился бы ни на какие геополитические или страноведческие рассуждения на этот счет, но, оказавшись на том берегу (который нам, согласно известной старой песенке, "не нужен"), вдруг обнаружил, что - нужен. А нужен потому, что и сам на том берегу, как выясняется, нужен, и это главное, что поражает.
      Интерес к русским и подчеркнутое доброжелательство к ним (то есть к нам) - повсюду. Этот интерес вопиет с огромной вывески "АРБАТ-МАГАЗЫН", вклинившейся между рекламами на английском и немецком языках. Он шелестит в русских фразах, которые старательно выговаривает почти каждый продавец, а иной, выступив вперед с ослепительной улыбкой и оттолкнувшись от ритуального разговора о цене, сходу, на беглом русском врубается в наши родные "душевные" материи, в ответ же на твое изумление, поясняет, что четыре года торговал где-нибудь в Сызрани и "жил что надо".
      Конечно, тут и чистая коммерция. Палубы прогибаются от "челноков", берега резонируют от русской речи. Поток россиян, хлынувших на теплое побережье, подкрепляет репутацию Турции как курортной зоны всеевропейского уровня,- но много ли возьмешь с нашего брата как с плательщика? Много или мало, не знаю, но иной раз кажется, что русских в Анталии уже не меньше, чем немцев. И не только "новых русских", общением с которыми я похвастаться не могу, а тех самых родимых "совков", которые вчера еще кантовались в Крыму или в Юрмале, а теперь залетают аж на Средиземное море. Там наш брат обкатывается, учится бросать окурок не под ноги, а в урну, перекладывает вилку из правой руки в левую и оттаивает душой, то есть теряет ощеренное выражение, застывшее на лице от постоянного ожидания агрессии.
      Гаснут комплексы, и выясняется поразительное: мы с турками похожи. И они, и мы - бывшие имперские народы, пережившие унижение распада; с ними это произошло на век раньше, чем с нами, но что такое век на весах вечности? Это очень близко, очень понятно: народ, создавший великое сверхнациональное государство, теряет все это как бы в одночасье. Никогда не забуду на картинах, запечатлевших финал последней русско-турецкой войны, людей в красных фесках, их горькое достоинство, когда они подписывались под своим поражением.
      У Ататюрка хватило решимости отсечь страну от имперских амбиций - и от красных фесок тоже,- сберечь народные силы для чисто этнического возрождения и - для прыжка в западную цивилизацию.
      Она и есть теперь, Турция,- западный зуб в исламской челюсти. И это разгадка того, почему так нужна Турции Россия - такой же зуб Европы, врезавшийся в Азию...
      Мой знакомый турок, бывший советский гражданин, в пятилетнем возрасте вывезенный отцом на "историческую родину" (старик-отец хранит медаль за взятие Берлина и считает самым святым праздником 9 мая) - сын его, попросивший называть его по-русски Борисом, дал мне почувствовать, что для него "интеллектуально подпитаться" (его формулировка) важнее, чем накормить меня физически (что он взялся сделать как совладелец маленького ресторанчика),- он мне сказал:
      - Не бойтесь, Азербайджан никогда не повернется на юг.
      - Как? - опешил я.- Разве Эльчибей не хотел положить бывшую советскую республику к ногам Турции?
      - Эльчибей хотел - Турция не захотела. И не захочет.
      - Как?? Разве кто бы то ни было не хочет в этом мире прихватить то, что плохо лежит или, тем более, само идет в рот?
      - Дурак хочет. А умный понимает, что Россия - естественный геополитический союзник Турции.
      - Как!?! А глаз Кутузова, выбитый в Крыму? А Суворов на стенах Измаила? А "первый звук Хотинской оды"? А бросок Нахимова к Синопу? А Плевна, а Шипка? - мечу я ему через частокол четырех русско-турецких войн.
      - Неизбежная притирка двух империй, деливших пространство. Россия никогда не была фатальным противником Турции.
      - А кто был?
      - Иран,- ни мгновенья не колеблется он.- Иран против Турана, тысячелетний фатум. Плюс арабы...
      И тут русско-турецкая косилка, так гладко пошедшая в нашем разговоре, налетает на армянский камень.
      - Турция давно была бы вернейшим другом России, если бы Ельцин не находился под влиянием армянского лобби.
      Далее следуют сведения о происхождении Елены Боннэр и о том, от кого избрана в парламент Галина Старовойтова. Я постыдно ухожу от темы: тут роковой пункт, на котором мой собеседник перестает меня слышать.
      Но и я знаю твердо: русско-турецкие отношения не сдвинутся с этого камня, пока турки не изменят свое отношение к армянам. Я отдаю себе отчет в том, что это отношение постоянно обостряется от встречной ненависти армян. Я понимаю, как это глубоко и страшно: я видел, как в Ереване люди целуют землю у Вечного огня, мечущегося меж вставших дыбом гробов. Я помню, что пришлось пережить Вардкесу Петросяну, когда в своем романе он решился протянуть руку туркам. Я никогда не забуду, что говорил мне один блестящий молодой ереванский интеллектуал: турки не люди, человечество должно раздавить их... не помню имени этого интеллектуала (сознание само выбросило - такой это был сгусток ненависти).
      Все так, и турки могут привести ворох "объективных причин", приведших к гибели миллионов армян в 1915 году (как немцы кучей "причин" могут оправдывать свое вторжение в Россию в 1941-м). Но когда страшное уже свершилось,- надо понимать, что оно откладывается в души на века. Причины придут и уйдут, пепел будет стучать.
      На этом застывает наше русско-турецкое братание. Мы обходим окровавленный камень и тихо движемся каждый к своему берегу.
      Я - к твердому убеждению, что русские никогда не предадут и не оставят армян.
      Он - к твердому убеждению, что такой маленький народ, как армяне, не должен мешать сближению таких гигантов, как Россия и Турция.
      С тем и тает в голубой дымке гостеприимный турецкий берег.
      ...ФРАНЦУЗЫ
      ФРАНЦУЗЫ, ЕВРЕИ И РУССКИЕ
      "Французы живут для чужого. Мудрого, может быть, даже гуманного и рачительного хозяина, но... чужого. А русские не захотели... Франция постепенно перестает быть самостоятельной страной, превращается в лишенный мозга социальный труп, подобно марионетке, дергаемой за нити неведомым сверхгосударством... может быть, хотели из России сделать процветающую Францию с отличным пищеварением и давно выжранным червями мозгом..." (Дмитрий Галковский).
      Такие вещи ни в коем случае не следует опровергать, перечисляя, скажем, мыслящих французов от Паскаля до Бергсона и от Монтеня до Башляра,вообще дискутируя в таком ключе. Даже если бы автор "Бесконечного тупика" хотел обидеть французов, даже если бы он повторял обычные наши зады насчет западного потребительства и русской духовности,- и тогда не следовало бы отвечать. А он и не повторяет - он набредает. Галковский - сомнамбула; вступая в чужой след, он того не замечает. А если замечает, то - чтобы "наплевать" на "вообще-мнения". Дело не во французах, а в том, кем они тут увидены. Дело в том, чего русские "не захотели". Или не добились. Нам бы отличного пищеварения и развитого социального общества. Но так, чтобы при этом нас не дергали. И чтобы рачительность с гуманностью были, но так, чтобы "для чужого" не жить. Чтоб национальные святыни сохранялись ("свое"!). Но и чтоб "большее" тоже сохранить (всемирность, надо полагать). Чтоб "мир похолодел" от нашей "фатальной борьбы" с историей. Но и чтоб "господство над историей не удалось".
      Французы... они проживут. А мы?
      А вот там же - о евреях:
      "Евреи гениальные провокаторы-практики, но в теории, в мире идей удивительно неспособны к какой-либо нечестности, неправде, юродству. Им это просто не приходит в голову. Внутри плоских шахмат они боги, но русские разбивают шахматные доски об их "жалобные лобные кости". Когда с евреем ведешь какое-либо дело и зависим от него, или взаимозависим, он силен, но если свободен от него, он вдруг становится глуп, узок, азиатски прямолинеен. Он сам не понимает, что над ним издеваются... Русские как будто и выдуманы для издевательства над евреями".
      Сначала думаешь: над кем тут больше издевательства: над евреями или над русскими? Потом соображаешь, что никакого издевательства тут нет вообще. Тем более что от ожидаемых обвинений в антисемитизме (от "вообще-мнений" на этот счет) Галковский ограждает себя стандартным "вообще-мнением", что многие из его друзей и знакомых - евреи. Это, конечно, слабина. Лучше бы не оправдываться. Ведь и не в чем: перед нами еще одно сомнамбулическое видение, причем с большой долей реальной проницательности.
      Однако я бы кое-что уточнил. Говоря "еврей", Галковский вслед за своим учителем Розановым в сущности говорит о еврее галута, о еврее диаспоры. Да, так: кормясь с чужого стола, будешь с хозяевами и "масляным", и "бархатным", и "шелковым". Особенно хорошо выжимается масло в Освенциме или Бабьем Яре: полная безропотность и вполне бессмысленные попытки не заметить над собой издевательств. Что-то в современном Иерусалиме мы этих качеств не наблюдаем. За плоские шахматы там никак не усядутся, зато доски разбивают о головы с большой готовностью.
      Так что дело у Галковского опять-таки не в евреях, галутных ли, библейских (ему не важно). Дело в русских. Мы, русские, и на практике, и в теории "удивительно способны к нечестности, неправде, юродству", мы непредсказуемы, и именно потому можем облапошить всякого, как, впрочем, и опростоволоситься с тою же вероятностью. Непредсказуемость наша - чуть ли не единственное спасение от "идиотизма", который мы обнаруживаем во всякой "правильной" ситуации.
      Интересно, сойдут ли Галковскому эти пассажи у наших патриотов? За вдесятеро меньшее у них "русофобию" давали. Галковскому, я думаю, сойдет. Потому что тут никакой "филии" или "фобии". Чистое мышление, ангельское.
      Так что же о русских?
      "Русская заглушенность, уход от вопросов, отказ от мышления. "Ничего не знаю", "я не я, и лошадь не моя"... Абсолютно творческая нация. Где даже полная бездарность - созидает... Загадочная страна. Иногда кажется: а была ли Россия?".
      В последней фразе из-за Розанова вдруг выглядывает Горький. Но Галковскому все равно, с кем перекликаться. Как "галчонок", перелетает с ветки на ветку (самохарактеристика). Чисто русский способ мышления: не оперирует словом, а живет в слове (характеристика, данная Галковскому Кожиновым). Чисто русский предмет мышления: мы - они; наше - не наше; свое - чужое. Чисто русский пафос: не поймешь, где чье. Вместо категорий "истина - ложь" работают категории: "много - мало". Много говорят - значит, врут. Молчат - знают истину. Между прочим, очень точное наблюдение. Не в том смысле, где истина, а в том, что на Руси работает в качестве истины.
      Применительно к литературе (а Галковский чисто литературный философ) это особенно существенно. Как-никак литература - "наше все"; она нам "историю заменила"; она у нас чуть ли самую жизнь вытеснила. Тут, кажется, и вход в лабиринт.
      Кончик нити - бахтинский комментарий к "Запискам из подполья" ("бесконечная речь", невозможность остановиться, воронка самовыговариванья). Галковский переходит к "Идиоту" ("замкнутое пространство выговариванья") и осмысляет это истекание словами как чисто национальный феномен. "Русский с рукописью... Униженное, нелепое шнырянье по коридорам. Навязыванье всем своих рукописей".
      Это уже вполне прикладной вариант, но не будем искать здесь автобиографических оттенков. Галковский по редакциям не "шныряет" - сидит сиднем и пишет в стол. 70 листов "Бесконечного тупика" уже написано; автору еще только 32 года; что будет в 64? Хотелось бы, однако, извлечь Галковского из журнально-литературного ряда, где он сейчас преимущественно и осмысляется как феномен, и поместить в тот контекст, которого он сам взыскует: в контекст национально-исторический и вместе с тем всемирно-мистический.
      У него в исходе - некая русскость: русский характер, русская ментальность, русская судьба. Причина всего, что с нами произошло, происходит и произойдет.
      Я же думаю, что русские - не причина того, что произошло в окружающем нас мире, то есть в "империи" (и в "литературе"), русские - следствие того, что здесь происходило. Русская ментальность - результат. Результат этнического смешения, результат глобальной установки, результат растворения себя в общем деле. Если бы в такой же ситуации смешались другие этнические элементы, результат был бы приблизительно такой же. Если ходом вещей этносы сплачиваются в "империю" (в данном случае сплачивались славяне, финны и тюрки, к которым примыкали немцы, евреи, кавказцы и т.д.), то возникает "имперский народ", чаще всего - ценой этнического обезличивания. "Всемирность" и "всеотзывчивость" - приличные псевдонимы этого самостирания. Умение действовать в непредсказуемых ситуациях - всего лишь накопленный опыт, а неумение действовать в ситуациях "правильных" (равно как и судорожное желание отрегламентировать и отрегулировать жизнь, сделать ее "плановой", или, говоря в духе древних римлян, все разгородить и распределить) - сопутствующие эффекты, а может, знаки накапливающейся слабости. Разговорчивость - метод воздействия, а может, попытка заклинания.
      Словообилие - черта народа связующего, сопрягающего. Хотя, конечно, этот "клей" может быть заварен и не на образной словесности, а на словесности юридической (тот же Рим), политической (Британия), ритуально-иерархической (Срединная империя) или еще какой-нибудь. Молчать хорошо в одиночестве, а общество обязывает. Североамериканцы куда общительнее островных англичан, от которых произошли, а южноамериканцы значительно говорливее испанцев, от которых опять-таки ведут родословие.
      Так что "падение империи", на развалинах которой ликуют сегодня народы, освобожденные от "ужасов русификации",- несомненно, как-то подействует и на русский характер. Возможно, не все мы останемся святыми, но большинству из нас придется стать честными. С юродством возникнут сложности. Не исключено, что мы уже не будем так говорливы и литературны. Займемся собой, своим домом, своим делом. "Плоскими шахматами".
      И евреи в своем государстве не будут так "безъяичны", как изобразил их Розанов, а Галковский повторил.
      И французы не будут так "безмозглы", как кажется автору "Бесконечного тупика".
      Это я уже не об "имперских" чертах характера, а о том, как все меняется в этой жизни. В том числе и национальные души.
      Ортега-и-Гассет заметил: нации - не то, что "есть", а то, что "делается".
      Вразрез с жанром Дмитрия Галковского, сочинение которого строится как цепочка примечаний к своим и чужим цитатам,- я эту мысль великого испанца оставляю без комментариев.
      ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ
      Прошу у читателя прощенья за крепкие обороты в тексте, но правда прежде всего.
      Знаменитая издательница и публицистка, о крутом нраве и сочном русском языке которой давно слагаются легенды и в эмиграции, и в России,назову ее здесь Марьей Васильевной - сказала:
      - Парижские тайны требуют времени. Надеюсь, вы не собираетесь потратить здесь ваше дорогое время на такую свалку, как Лувр?
      Я замер. Отчасти чтобы скрыть смущение, отчасти оттого, что всплыли воспоминания: двенадцать лет назад я уже посетил Лувр.
      Я с трудом попал тогда в писательскую тур-группу. На Париж нам было отведено четыре дня, на Лувр - четыре часа. Мы двигались строем, рассекая толпу, от экспоната к экспонату; нам было сказано, что отставших искать не будут. Звучало это почти так же, как: шаг вправо, шаг влево считается побег. Отставший и впрямь оказывался в незавидном положении: без обеда, без ужина и без внятных перспектив, потому что на счету был каждый франк.
      Итак, мы шли, почти держась за руки, как детсадовская группа, и внимали экскурсоводу, но когда впереди показалась Венера Милосская, со мной что-то произошло. Я вдруг подумал, что никогда больше ее не увижу (был 1984 год, "холодная война"). Еще я подумал, что Алпатов советует непременно обходить скульптуру кругом. Словом, я отцепился от группы и, наступая на чьи-то ноги, слушая чье-то шипенье, пошел, как сомнамбула, вокруг статуи. Я прошел уже четверть круга, когда был схвачен за руку, остановлен, выдернут из блаженства, обруган и утащен догонять группу. Меня ждали. Из-за меня уже начали чуть-чуть стервенеть, потому что группа потеряла темп. Сжавшись, я выслушал все, что полагалось. Я знал, что поступил плохо. Но это была Венера Милосская - в первый и в последний раз в моей жизни.
      Лишь двенадцать лет спустя выяснилось, что - не в последний.
      Я попал в Париж в марте 1996 года - на международный симпозиум памяти Владимира Максимова: Максимов, писатель-эмигрант, основатель и редактор журнала "Континент", яростный публицист, раздразнивший своими последними статьями в "Правде" и правых, и левых,- умер за год до того в Париже.
      Народу эмигрантского пришло много. Даже неожиданно много. Марья Васильевна дала этому факту столь же неожиданное (для меня) объяснение:
      - Деньгами запахло. Если к власти в России вернутся коммунисты, все эти люди получат работу - бороться с ними.
      - А если коммунисты не придут? - робко предположил я.
      - Тогда все эти люди в жопе,- сказала она.
      Я умолк.
      Не буду подробно рассказывать о симпозиуме - тут нужен другой жанр, другой настрой и другой объем. Скажу только, что спектр был богат и представителен, а проблематика актуальна. Из приехавших россиян: Лариса Пияшева говорила о нашей бедственной экономике, Юрий Давыдов - о бедственной нашей истории, Игорь Виноградов - о бедственной духовной ситуации. Однако Фазиль Искандер, Андрей Дементьев и Чингиз Айтматов не давали нам впасть в уныние, что было весьма кстати, потому что "другая сторона", кажется, ожидала от нас именно уныния. На "другой стороне" блистали Андрей Синявский, Эдуард Кузнецов, Владимир Буковский, Эрнст Неизвестный, Наталья Горбаневская, Алексис Берелович...
      Спорить мне ни с кем не хотелось, но пару раз я испытал желание задать оратору вопрос.
      Во-первых, когда академик Осипов демонстрировал статистику, согласно которой Россия по всем цивилизованным социологическим допускам давно "зашкалила",- хотелось спросить: но тогда мы должны быть уже трупами? Или, может быть, имеет смысл учредить для России особые допуски?
      Во-вторых, когда старый "левак" Андрэ Глюксманн объяснил, что тоталитаризм - это не что иное, как наивная попытка индивидов обрести бессмертие, как и община, как и нация,- хотелось спросить: а демократия тоже попытка обрести бессмертие?
      Но ораторам я вопросов так и не задал. Я их задал в кулуарах Марии Васильевне. В статистику она вникать не стала, а о Глюксманне заметила, что когда-то дважды перед ним извинялась за то, что напечатала статью Пятигорского...
      - О, это где Пятигорский дважды послал Глюксманна в задницу? радостно откликнулся я, блистая эрудицией.
      - Не в задницу, а в жопу,- уточнила Марья Васильевна.
      Дальнейшее происходило вечером близ Сен-Жерменского подворья, где и обретались парижские тайны, обещанные мне Марьей Васильевной взамен "свалки" Лувра. Должен признать: то, что она мне показала, производило-таки впечатление: улочки шириной "с коридор", площадь величиной "с комнату", фонтан, бьющий "из-под плит". И, наконец, "Кентавр" Сезара, поставленный в память о Пикассо: нормальный мощный чугунный кентавр, вознесенный на нормальный мощный каменный постамент. Подошли - боже мой! - да он не "отлит", а склепан из "посторонних" предметов! То, что казалось роскошным хвостом, обернулось при ближайшем рассмотрении пучком кухонно-дворовой утвари: щетка, лопата, швабра...
      - Не хватает "калашникова",- решил я сострить.- Но торчать он должен из другого места.
      - В другом месте уже достаточно,- отбрила Марья Васильевна и предложила удостовериться.
      Я удостоверился и, вернувшись к букету швабр, воздал должное:
      - Впервые вижу, чтобы столько всего торчало из-под хвоста!
      - Не из-под хвоста, а из жопы,- поправила Марья Васильевна.- Ну, кого в Лувре можно поставить рядом с ним?
      - Некого!! - возликовал я.
      "И потирая руки, засмеялся довольный".
      И все-таки в последний парижский день я сбегал на "свалку", скрыв мой позор от строгой собеседницы.
      Я явился туда к трем часам, потому что с трех в Лувре билеты дешевеют вдвое.
      Я спустился во чрево, под изумительную стеклянную пирамиду, возведенную среди старинного квадратного двора для прикрытия гардеробов и прочих швабр.
      Я купил билет, разделся, взял путеводитель.
      Времени у меня было - только на мировые шедевры.
      Я нашел "Нику" и побегал вверх-вниз по лестницам, оценивая Победительницу с разных точек.
      Я нашел "Рабов" Микеланджело, посмотрел, как они взаимодействуют, и прикинул, не учел ли опыт Роден в "Гражданах Кале".
      Я нашел "Джоконду". Нашел по изумительному, медово-золотому сиянию, которое не передается никакими репродукциями. Я сделал шаг вправо и шаг влево, проверяя эффект "слежения глазами". Я сравнил ощущения: когда за тобой следит загадочно улыбающаяся Мона Лиза и когда в тебя упирается мооровский палец: "Ты записался добровольцем?" - и убедился, что это совершенно разные ощущения.