Способность, поразившая папского нунция (когда, как мы помним, Улло с ходу перечислил ему координаты всех итальянских посетителей Эстонии в веках), побуждает нунция предложить умному эстонцу место в любом католическом университете (стипендия... докторская степень...).
      Отказался!
      Это кажется безумием: остаться в крошечной, обреченной Эстонии накануне мировой войны, которая кровавым прессом пройдется по судьбам, отказаться от тихой крыши в какой-нибудь католической библиотеке "где-нибудь в Италии"...
      Не будем забывать о дьявольской иронии, закладываемой Кроссом в каждый такой "момент выбора". Тот архиепископ Эстонии, который передал избраннику план спасения,- немец Профитлих (любопытствующий читатель может по соответствующему словарю убедиться, что "профит" в немецком языке значит то же, что в русском),- архиепископ этот в ждановские времена угодил-таки в руки чекистов и умер... по всем правилам, в кировской тюрьме зимой 1942 года... "уже приговоренный к смерти, но еще до казни". Вот и выбирай после этого, куда податься.
      Но нас интересует не этот несчастный немец. Нас интересует эстонец, который отказался от ватиканской неслыханной (как сказали бы теперь) везухи.
      Почему отказался?
      Я думаю, что в этот момент мы прикасаемся к сердцевине, к глубинной мелодии, к пику той духовной драмы, которую вмещает и пытается разрешить Яан Кросс.
      Единственное условие получения ватиканской стипендии - переход в католичество.
      - Я не могу.
      - Почему?
      - Потому что я слишком неверующий.
      - Если вам хватает вашего неверия, чтобы быть лютеранином, почему его не должно хватать, чтобы стать католиком? (Это говорит Профитлих - оценим блеск диалектики).
      - Потому что лютеранином я стал благодаря случаю. А католиком должен стать по своему выбору... Я не могу взять на себя ответственность. (Это Улло. Оценим простодушие и честность).
      А ведь потрясающее место!
      Не надо делать из него ни конфессиональных, ни даже общерелигиозных выводов. Речь вовсе не об этом. Бытие Бога вообще мало интересует Улло: есть ли, нет ли. Одно время Улло думал так, потом эдак.
      Инстинктивная боязнь попасть к католикам "на крючок" более реальна, но и она не исчерпывает ситуации. Дело куда глубже. Предложение Профитлиха неожиданно ставит Улло перед вопросом: чего именно он ждет от своей жизни?
      "Выходит, что я вообще не думал на эту тему".
      Ну вот. Кажется, теперь мы, наконец-то, "на дне пропасти". Речь о том, что человек, выпадающий в ХХ веке в осадок истории, не находит внутри себя основы для сопротивления. Он может определиться в координатах, найти себе место, пристанище, стезю, угол. Но когда он это находит ("место", вполне очерченное - и в Истории, и в "географии"),- вдруг оказывается, что это место надо заполнить, обжить... а нечем.
      Это драма, передаваемая ХХ веком веку ХХI, драма всемирная, составляющая роковую ловушку как для очередных "империй", "мировых поветрий" и "глобальных проектов", так и для нормальных, нейтральных людей, ищущих и не находящих убежища от этих чумовых фронтов.
      Нет укрома. Есть только координаты места и времени, скрещивающиеся в вакууме.
      В случае Кросса - это маленький клочок земли между германским и славяно-тюркским фронтами за мгновение до сшибки.
      Представим себе систему координат, в которой обретается всякая такая эфемерная точка: очертим мироконцепцию, вне которой непонятны и частные оценки, и то колебание, которое испытывает Кросс, а иногда намеренно демонстрирует при вынесении оценок. Без такой мироконцепции нет большого писателя. И такая мироконцепция у большого писателя всегда уникальна. Хотя и вознесена ко Всеобщему, то есть по замыслу универсальна.
      Итак, сверху - в непостижимости - то, что называется Богом. Или отсутствием Бога. Там - Исторический Разум. Или историческое безумие.
      Эту непостижимость пересекает "понизу" колесо судьбы. Колесница, в которой все едут, хотят они того или не хотят. Какая-то сила манипулирует всем и вся. Например, Кремлем в 1938 году, расстреливающим лучших своих военачальников. Высший Постановщик расписывает людям фантастические роли. Когда думаешь об этом Высшем Постановщике,- например, о том, как русские вывезли из эстонских банков свое золото и стали катеринками оклеивать нужники,- кажется, что всяких там керенских сметает в мусорные ящики истории Великий Дворник.
      Это - в непостижимости. А - под ногами?
      А под ногами - мусор. Непредсказуемый мусор случайности. Скажем, так: человек несет в чемодане нелегальщину, замечает за собой слежку агентов СД и прячет чемодан в куче мусора с тем, чтобы вернуться за ним позднее, а возвратившись позднее, не находит чемодана...
      "В игру вмешался пьянчуга-дворник... Этот грязнорожий паршивец нашел чемодан... думал, что там деньги... обнаружил какие-то бумаги... и потащил свою находку господам из службы безопасности..."
      Чувствуете? Дворник сверху - дворник снизу. Ну и дела! То тебе баба в ванной, то буря в стакане...
      Баба - это уборщица служебных апартаментов премьер-министра, которая в его отсутствие тайком моется в его ванной; с приходом Советской власти баба застукана и вышиблена вон со службы - несмотря на свое пролетарское происхождение.
      А стакан, выскальзывающий из рук,- это скользящая меж двух мировых войн (меж моровых поветрий) эфемерная эстонская государственность.
      Роман Яана Кросса "Полет на месте" - потрясающая по точности и выразительности картина этого полупризрачного и вместе с тем полуреального существования. Со всеми твердо зафиксированными атрибутами. То есть со всеми признаками времени и места. Среди коих: неотступное "стремление вернуться в Европу". И "неопределенное состояние безымянности и безликости для всего остального мира". И отчаянные попытки "дать о себе знать". И воображаемые "идеальные черты" гипотетического эстонца. И чаемые признаки осуществления... например, почитание государственного национального флага.
      Флаг приходится почитать иносказательно (восторг по поводу дерзости Манолиса Глезоса, попробовавшего в 1941 году отстоять от немцев флаг Греции). Крик о помощи не доходит до тех, кто мог бы помочь (то есть до англичан с их вторым фронтом). "Ядро декларации", которую Улло спешно переводит на английский ("Эстония никогда добровольно не отказывалась от своей независимости") при переводе... выскальзывает из рук: never voluntary relinquished... yielded... surrendered... abandoned... assigned... gave up... (Русский язык дал бы не меньше двоящихся определений: не оставляла надежду? бросала привычку? поддавалась? капитулировала? была сброшена в распутство? сдана в опеку?). Чертов хаос. Контуры двоятся, призрак расплывается... Но внутреннее стремление неотступно: закрепить ядро, пусть даже еще ничем не наполненное, очертить себя как что-то центрированное, пусть еще не определившееся,- поставить пределы расползанию эстонцев в фатальное псевдобытие.
      Особист в Гулаге формулирует ту же задачу "с другого конца": активные националисты будут уничтожены как враги Советской власти, а пассивные, то есть молча сочувствующие или потенциально могущие испытать к ним сочувствие, должны быть сосланы, рассеяны по окраинам огромной страны...
      - Размазаны по стенке,- сказали бы нынешние интеллектуалы. - Чтобы координат не было...
      Яан Кросс, то есть Яак Сиркель, как всегда, старается понять "и другую сторону". Он соглашается с тем, что особист по-своему прав и все лояльные, нейтральные, нормальные эстонцы действительно либо сочувствуют, либо будут сочувствовать, либо должны сочувствовать своим национальным активистам. Иначе говоря, империя неизбежно будет их раскатывать катком.
      А они?
      А они так же неизбежно будут сопротивляться. Просто в силу хода вещей.
      Лояльный, нейтральный, нормальный эстонец Улло Паэранд - не активист. Он сопротивляется без "программы" и даже без всякой надежды на успех. Так сопротивляется естественная материя удару или давлению. Если давят с двух сторон,- значит, надо искать что-то третье. Третью возможность...
      Третья возможность внешне напоминает первый великий роман Кросса "Три поветрия". В Смуту три чумы угрожали эстонцам: польская, шведская и русская. Стало быть, тогда они искали четвертую возможность... А если "четвертой не быть"? Если "императорский безумец", зажатый в тиски александровской Российской Империи, имеет только одну альтернативу? Он ее и избирает: безумие...
      Третья возможность - это попытка выпасть из схватки двух сближающихся гигантских многонациональных армий, одна из которых собрана под черной свастикой, другая - под красной звездой. Не будем философствовать на ту непостижимую тему, что любая попытка собрать пестрое человечество воедино нависает над ним чумным поветрием и оборачивается глобальным же страданием, в том числе и для носителей всемирных проектов, будь они победоносны, как гунны или монголы, или не очень, как немцы или русские. Кстати, национальные ярлыки этих поветрий довольно условны, такие проекты всегда интернациональны. Кто следующий попробует привить человечеству общий взгляд на ценности? Американцы? А может быть, мусульмане? Или возникнет что-то "третье"?
      Трагедия малого народа на фоне этих глобальных гекатомб кажется едва ли не интермедией, проходным номером, фарсом... Но человечество в сущности состоит из "малых народов", даже когда История на время сбивает их в гигантские интернациональные полчища. Эти комбинации неизбежно повторяются в Истории, потому что это история Человечества. И люди неизбежно сопротивляются ей. Потому что они люди.
      В мировой драме - чем больше форса, тем больше фарса. Но из-под любого фарса брызжет кровь. Кросс знает неразрешимость проблемы и не теряет юмора. Адмиралу, который командует эфемерным и символическим эстонским сопротивлением, докладывают, что на дороге показались русские танки и что капрал украл с кухни двадцать буханок хлеба. Ввиду появления русских танков адмирал приказывает сопротивление прекратить и разбегаться по лесам.
      - Господин адмирал, а как быть насчет того, кто хлеб украл?
      - Выпороть! Эстонец не должен воровать даже у своих палачей!
      Герой Кросса должен оценить это высказывание. Он тоже за словом в карман не лезет. Только однажды промолчал глухо, мертво. Когда принес жене найденное в лесу детское пальтецо с тремя пулевыми отверстиями и запекшейся вокруг них кровью.
      Кровь брызжет из-под морковного сока актеров мировой драмы. Даже когда активисты-актеры сами себя уверяют, что это морковный сок. Проза Яана Кросса построена на этом контрапункте. В эстонской литературе я не знаю другого такого мастера и другой такой души.
      Вот вам эпизод - для финала. Когда в 1926 году отец Улло обанкротился, судебный пристав распорядился описать и увезти имущество. Улло и его мать остались сидеть на двух оставленных им стульях за кухонным столом, внесенным в комнату.
      Яак Сиркель, то есть Яан Кросс, откомментировал этот эпизод так. "Моей маме после ареста отца в 1945 году, и не за долги, а по политическим мотивам, был оставлен настоящий дубовый стол с обутыми в медь ножками. И тоже два стула!".
      Вы начинаете невольно сравнивать "ту" и "эту" сторону? Ну, так ваше глубокомыслие и будет осажено в эстонский юмор. "Я тогда не жил с матерью, мама была одна..." И она спросила у носителя Исторической Непостижимости, то есть у начальника увозивших мебель солдат, то есть у молоденького советского лейтенантика в новеньких погонах: как же это она одна усидит на двух стульях?
      О третьей возможности не спросила.
      Сын - спросил.
      P.S. Не удержусь от соблазна привести здесь рассказ, переданный мне когда-то одной таллинской журналисткой. Она поинтересовалась у старой эстонки, при какой оккупации было хуже: при гитлеровской или при сталинской?
      Ответ: обе хуже.
      - Но была ли разница?
      Почтенная дама подумала и рассудила:
      - Когда ко мне вселился герр официр вермахта, он отослал меня жить на кухню, а сам занял жилую комнату. А когда вселился товарищ красный лейтенант, он оставил меня в комнате, а сам устроился ночевать в кухне. Так кого я буду больше уважать?!
      Комментарий оставляю читателям.
      ...ЛАТЫШИ
      ЧТО СКАЗАЛ "ДУРАК"?
      "Дурак тот, кто сказал, что родина у человека должна быть одна".
      Об этом огромным шрифтом оповещает читателей одна из рижских газет (уточню: русскоязычная, что для нынешней ситуации оказывается чуть ли не самым важным) и удостоверяет, что автор этой сентенции (то есть автор опубликованного ниже же под этим заглавием обширного интервью) - Вл. Дозорцев.
      Чувствую себя дураком. Тем самым, у которого родина - одна. Потому одна, что - родина, и потому родина, что - одна. Дискуссии такого рода мне не раз приходилось вести с умницами, отбывающими за рубеж "без срока и надежды"; обмениваясь с ними прощальными поцелуями, я не мог себе представить ни родины сдублированной, ни родины подмененной, сдвоенной, принятой временно и т. д. Но те дискуссии велись в принципиально другой исторической ситуации. Во-первых, родина была твердо и незыблемо зафиксирована в границах тогдашнего Советского Союза, причем границы были не только географическими, но, так сказать, и духовно-практическими. Во-вторых, по тем временам переход через границу был возможен только в одну сторону... в свете этого обстоятельства то, что было в-третьих, четвертых и сотых, уже не казалось существенным.
      Дискуссии тогда я вел преимущественно с литераторами, и потому все было так обострено: языковая почва и читательская среда для литератора вещи жизненно важные; их потеря грозит профессиональной и духовной катастрофой. Я понимал, что, теоретически рассуждая, вопрос о том, где жить писателю,- его личное дело (точно так же, как личное дело вообще всякого человека - где ему жить, со стороны тут ничего не укажешь), но тем страшнее - и для писателя, и вообще для всякого человека, видящего смысл жизни в ее духовной стороне,- потеря смысла. Узел тут завязывается прочный: чем свободнее "телу" жить где угодно, тем больнее "духу" отрываться от почвы, ломать уже начавшуюся судьбу, терять ощущение жизни как единого целостного пути. Мест жительства для "тела" может быть сколько угодно, но родина (для "духа") - одна.
      Человек, назвавший это убеждение дурацким, побуждает меня заново вдуматься в проблему и прежде всего - внимательно вчитаться в его аргументацию.
      Вот рассуждение Вл. Дозорцева (в записи готовившего диалог с ним Г. Гайлита):
      "Как жить русской диаспоре здесь?.."
      Сразу же объясню: "здесь" - это в Латвии. В Латвии, где "русскоязычные" могут остаться без гражданства, без прав, без пенсий... и далее - без языка, без имени, без памяти и т.д. Диалог происходит во времена, когда всякий русский может услышать, что он "оккупант", и не только русский - всякий нелатыш может обнаружить на себе то или иное клеймо, и в газете, где Дозорцев рассуждает о русской диаспоре, параллельно идет дискуссия о том, не пора ли вернуть рижским евреям старое наименование "жиды", в котором, "филологически" говоря, нет ничегошеньки обидного, а если иные жиды найдут это слово обидным, так это их проблемы: обидой жидов можно и пренебречь, потому что они - не граждане.
      Да, это совсем не та ситуация, когда вопрос о родине решается однозначно (вернее, двузначно: да или нет?) - со времен овировских и покоренья Шереметьева столь много воды утекло, что все вопросы встали на голову. Раньше: как бы уехать? Теперь: как бы удержаться? Раньше: "тело" здесь, а "душа" там. Теперь, как бы душу сохранить, когда "тело" за рубеж выдавливают? Раньше: либо ты советский, либо... антисоветский, третьего не дано. Теперь дано и третье, и сорок третье: ты, конечно, не советский... но какой? По точке проживания - латвийский. А по точке душевной привязанности?
      Вот теперь и вчитаемся в исповедь Вл. Дозорцева:
      "Как жить русской диаспоре здесь? Так же, как она живет во Франции или, скажем, в Канаде. Как эмигранты. Для меня был достаточно серьезным вопрос, как соотнести свою этническую родину... и ту реальную родину, где мы родились (то есть Латвию.- Л. А.). И я для себя нашел выход, определив это как патридуализм. Я считаю: тот, кто сказал, что родина у человека должна быть одна,- дурак. Почему не две и обе любимые? Почему не три? Как, например, у евреев, здесь родившихся, выросших на русской культуре и тяготеющих к Израилю? Все это нормально. Если мы оказались за пределами России, в Латвии, и считаем ее своей родиной, а воспитаны на русской культуре, то соответственно в нас может жить некий патридуализм, сочетающий интересы (или высокие чувства) к этнической родине - России и к той реальной, на которой (на земле которой? - Л. А.) мы живем..."
      Конечно, если придираться к частностям, то русские во Франции и русские в Канаде - "дьявольская разница". Одно дело аристократы, разбежавшиеся по парижским таксопаркам, или тонкий слой литераторов-беженцев, создавших воздушный замок издательства YMСA, и другое дело - молокане, компактно переехавшие в Канаду (на толстовский гонорар за "Воскресение" и другими путями),- тут и концентрация иная, и уровень поближе к земле, по каковой причине русские (или украинцы) в Канаде вряд ли подходят безоговорочно под понятие "эмигрантов",- скорее уж это анклав.
      Но придираться не хочется, потому что Вл. Дозорцев имеет все основания усмотреть в этих частных случаях нечто общее, и это общее очень важно в теперешних пересекающихся культурных и государственных системах жизненно важно.
      Термин "патридуализм", помимо русской неблагозвучности, еще и по сути нехорош: "почему - две, а не три родины?" - сам же спрашивает Дозорцев. Пример евреев в этом смысле весьма показателен: если люди проходят не через одну, а через две диаспоры, то, помимо тяги к "этнической родине", не может не сохраниться в их душах привязанность еще к двум (а если и к трем?) культурам, давшим им нишу. Допустим, к русской, немецкой и украинской: вариант Агнона, совместившего библейские начала со стилистикой Гоголя и мотивы германского галута с мелодиями галицийского Бучача. Или - вариант Башевиса-Зингера, который вернулся на "этническую родину", неся в душе польский опыт, а попутно усвоив в США "формы общей мировой культуры" (некоторые его тексты существуют только по-английски).
      Речь идет о принципиально новой культурно-этнической ситуации, в которой современный человек не просто может соединить в душе разные культурные начала (по русско-японскому принципу матрешки), но, пожалуй, не может не соединять их. Во всяком случае, чем культурнее личность, тем более открыта она мировым поветриям, тем больше разных начал будет в ней пересекаться. Чем больше влияний и воздействий, тем больше вероятность, что личность обнаружит в своем фундаменте несходящиеся слои и, главное, захочет придать им значение.
      Канада, о которой вспомнил Вл. Дозорцев,- красноречивый пример такой поликультурности: государство - одно, но франкофоны и англофоны упорно отстаивают свою этническую несхожесть, и так же сохраняют несколько слоев в духовном фундаменте русские, украинцы, индейцы и любые другие попавшие в этот общий двуязычный обруч национальные группы.
      Более того, ни одно однородное целое, пусть даже имеющее эту однородность в качестве государственной программы, не может удержать ее в настоящих условиях: целое обречено дробиться. По этническому признаку - так по этническому, по религиозному - так по религиозному, но дробиться будет непременно. Взять Соединенные Штаты: вроде бы успешно функционирующий "общий котел" (то, что у нас от перегрева разорвалось), и два века отбор ведется именно по признаку отказа от "прежних корней" и принятия новой, американской идентификации.
      И что же? Дробится и там единое. Уже выделена каста "чистых" - WASP, где отобрано все: и этническая белизна кожи, и англосаксонская "прапамять", и даже протестантская конфессиональность (white-anglo-sax-protestant). Соответственно, американские ирландцы не могут забыть, что они ирландцы, американские итальянцы - что они итальянцы... не говоря уже о неграх, японцах, корейцах и китайцах, у которых все "на лице написано". Да еще накладываются сюда психологические расколы: Север - Юг, Восток - Запад (Новая Англия - Средний Запад, Дальний Запад...). В общем, не будет и у них "общего котла", а будет - пока не повернется Колесо Истории - бесконечное перетекание форм, сплетение "прапамятей", удвоение, утроение, учетверение идентификаций.
      Удивляются: как же так, Советский Союз распадается, Россию сотрясают конвульсии дезинтеграции, в то время как Запад консолидируется и Европа объединяется в единое целое.
      Но процесс - общий, хотя и происходит на разных уровнях. Один уровень - укрепление национальных государств, сложение этих государств в общеевропейскую и мировую системы и другой уровень - накопление психологических "особостей", дробление культурных спектров в пределах общего "белого света" той или иной материальной цивилизации.
      Те же евреи, вернувшись на свою "этническую родину", начинают острейшим образом ощущать землю, которую они принесли на подошвах: в Израиле они - русские, американцы, немцы, испанцы, эфиопы... Дробится и противостоящий им арабский мир. Я подчеркиваю: речь идет не о "национальном" или "этническом" дроблении, а о накоплении своеобычности как всеобщем законе современного бытия. "Национальное", как и "государственное" - частный случай. Да, на нынешнем этапе совпадение этноса и государства - как бы счастливый случай, но вглядитесь в эти счастливые случаи, в эти эталонные национально-однородные государства - и вы увидите в них неутихающее дробление оттенков.
      Никогда не забуду реплику немки в разговоре со мной на эти темы:
      - Никакие мы не немцы! Это Бисмарк придумал, что мы немцы, а мы другое: пруссаки, саксонцы, баварцы, гессенцы, эльзасцы...
      Бисмарк, конечно, ничего не придумал, он осуществил то, что "дремало" в истории: пруссаки и баварцы должны были объединиться. Ради выживания в "Европе отечеств". И Гарибальди ничего не придумал, сплачивая итальянцев. И Муссолини, который с тою же целью опирался на "римские руины". Однако это опора коварная. Когда я, оказавшись недавно в Милане и обсуждая с тамошними философами проблемы современного национального сознания, решил польстить моим собеседникам и сказал, что в их исторической памяти "дремлет" Рим,они из вежливости промолчали, но потом один наш умный итальянист объяснил мне (на ушко), что похвалить ломбардийцев за то, что они хорошие римляне,все равно что похвалить киевлян за то, что они настоящие москали. Я, конечно, зарекся впредь говорить такие глупости. Впрочем, всякая глупость тоже реальность, но в "утраченном" ряду. Надо чувствовать ряды.
      История государств - это смена форм целесообразности. Это один ряд. История культуры - кипение нецелесообразных составляющих внутри этих форм. Это другой ряд. Англичане едины в контексте Великобритании как государства, но копни их души - и обнаружишь кельтов, саксов, норманнов... Копни испанцев - и обнаружишь кастильцев, басков, каталонцев... Копни русских...
      Как, а язык?! Разве язык не является мощнейшим средством, сплачивающим людей в государства?
      Является. Вернее, может являться, если совпадает с государственной целесообразностью. Может и не являться, если целесообразность диктует другое. Сколько государств у народов, говорящих по-немецки? (Что не мешает германской конституции считать потенциальными гражданами всех "этнических немцев", но это уже как раз культурное движение, ищущее, хоть и не находящее государственных форм.)
      Латинская Америка - пример того, как языковая общность "разъезжается" с государственной целесообразностью. Меж двумя языками: испанским и португальским - поделили континент, можно сказать, "по линейке"; на будущее культуры это оказало, конечно, свое воздействие,- уже хотя бы потому, что мощнейшая страна этой части света, Бразилия, говорит по-португальски, а остальные крупные страны - по-испански,- но какие это оказались страны,зависело скорее от силовых хитросплетений истории, чем от "первоэлемента" культуры.
      Впрочем, при малейшей перемене ветра "первоэлементы" дыбом встают из подсознания и выпрямляются во весь рост. Между латиноамериканскими странами отношения достаточно сложные, и с аргентинцами, например, нет никакой априорной солидарности; есть даже некоторая изначальная оппозиция, отчасти и потому, что итальянские "корни" у аргентинцев сильней, чем у других "ибероамериканских" народов; но стоило Англии столкнуться с Аргентиной на Фолклендах, то бишь на Мальвинах,- и все эти народы мгновенно ощутили себя "латиноамериканцами", "ибероамериканцами", "южноамериканцами",- в то время, как в других сюжетах они оставались эквадорцами, гватемальцами и чилийцами, а при известных условиях ощущали и прапамять, которая у одних - испанская, у других индейская, у третьих африканская...
      И никуда эта полифония духа и культуры не денется - какие бы империи ни сплачивались и ни разваливались на том или ином "геополитическом пространстве". Они и дальше будут сплачиваться и распадаться по неисповедимым ритмам "силовой" истории. Но это только один уровень человеческого существования. Только один - из бесконечного множества.
      Да, сейчас эти силовые напряжения дробят население гигантских держав на более или менее управляемые "средние" единицы. И "национальное" наиболее близкий (совпадающий) псевдоним для такой единицы. А уж что подпадает под этот псевдоним этнически и культурно,- тайна. Тайна памяти. Тайна личности.
      Логикой тут ничего никому не докажешь. Когда украинцы отлагались от Советского Союза, они говорили о том, что спасают свою культуру от русификации. Это было реальное опасение. И логичное решение: защитить культуру силой государства. Я с этим не спорил (дискуссии шли в 1991 году), я только спрашивал: но ведь Галичина, Крым и Донбасс - области с достаточно разными культурными традициями; почему бы, логически рассуждая, каждую из этих областей не защитить своим государственным суверенитетом? Зачем подгонять их все под киевский стандарт? Тут дискуссия кончалась и начиналось кипение казачьих темпераментов:
      - Развалить хочешь Украину?! - говорили мои оппоненты.- Не позволим! И обсуждать не будем твой провокационный бред!
      И я их понимаю. Если бы они сказали мне в ответ: а русские что, одинаковые в Сибири и в Питере, на Урале и на Дону,- чего ж ты равняешь их всех по московскому стандарту? - я бы тоже не нашел логичного ответа, а противопоставил бы этой логике кипение казачьего темперамента: это не обсуждается! Единая неделимая Россия тысячу лет стояла...
      Вот так. Стояла, а теперь затрещала.
      Я, человек, выросший в этом государстве, не мыслю себя вне его. Я вне его погибну. Или вместе с ним погибну. Не как "тело" - как личность.
      И все-таки: ведь это правда - русский человек в Питере и русский человек на Урале - разные русские. И донские казаки не повторяют сибирских (хотя могут и всколыхнуться единой волной в какой-то критический момент, при очередном "взятии заложника",- но это именно момент, да так может и "вся Россия" всколыхнуться, и весь "бывший Союз", если, не дай бог, новый Гитлер явится наводить новый порядок).
      Вот и выходит, что живет современный человек душой на нескольких уровнях. На одном уровне он - кундрюченский и непохож на бузулукского. На другом уровне он - донской и не похож на семиреченского (а кундрюченское в нем уже притихает). На третьем уровне он - казак (и уже неважно, какого войска). Еще дальше он - русский (и уже неважно, что казак). И дальше европеец, точнее, евразиец...еще совсем недавно: "советский человек". А прилети марсиане, и он - представитель рода человеческого, неважно, с какого континента.
      Болезненны, мучительны сдвиги и перемены в этих рядах. От того, что я "советский", я не излечусь никогда. Потому что это не выдумка Ленина или Орджоникидзе, это моя состоявшаяся жизнь. И это - очередной псевдоним того полиэтнического государственного целого, которое исторически реализуется теперь в новых формах на этом же земном пространстве.
      Дробится? Примем как неизбежность. И подумаем: где же теперь наша родина при гуляющих туда-сюда госграницах? Границы-то гуляют, а вот точка в центре души остается неизменной. Эта точка - одна, а проекций ее на границы может быть столько, сколько - границ. В зависимости от того, как ложатся силовые линии истории.
      Эти линии (границы) чаще всего тоже ведутся по псевдосфере, то есть по воображаемому историческому атласу. Чья земля? Тех, кто здесь раньше всех сел...
      Господи, да того, кто раньше всех сел, давно нет в реальности. И что такое "земля"? А то, что на этой земле (и в этой земле) построено, это что, не земля? Ну, так если "земля" принадлежит той нации, которая "титульная", а обустраивали эту землю веками еще двунадесять наций,- как делить?
      Делят обычно - оружием. И получают во владение то, из-за чего заводились: "землю". В чистом виде. То есть выжженную.
      Как этого избежать?
      Да наверное, вот именно так - дав людям дышать на всех уровнях одновременно: на местном, на региональном, на государственном... Совпадает "национальное" с "государственным"? Замечательно! Редкостный момент: все латыши равняются по "рижскому стандарту". А потом идут с госпраздника по домам: латгалы, земгалы, лифляндцы, курляндцы... А тут еще рядом: поляки, евреи, немцы-остзейцы... А тут еще русские, оказавшиеся в немыслимом, невообразимом для себя состоянии: нацменьшинство.
      "Как жить русской диаспоре?"
      Так и жить, как весь мир живет. Ассимилироваться в государственную структуру в той мере, в какой это, как минимум, прилично для человека, не желающего уезжать. И сохранять в душе культуру, которую ты считаешь своей,в той мере сохранять, в какой это, как минимум, предотвращает распад личности. Насчет "отъезда" - тяжелый вопрос, конечно. "Теоретически говоря", человек, внутренне приверженный определенной культуре, должен стремиться соединиться с нею и физически. Еврей, который не может перестать быть евреем, едет в Израиль. Русский, который, живя в Риге, не может перестать быть русским, должен бы...
      Но тут на эти логические доводы может последовать такой ответный взрыв казачьего темперамента, что лучше со стороны не давать советов.
      Я и не даю. Каждый сам решает, где ему жить. Как в 1946 году решал человек, вербоваться или не вербоваться ему в Прибалтику. Но если уж так выходит, что номинально у человека родина одна, а духовно - другая, то ничего в этом нет ни дурацкого, ни антидурацкого, это в нынешней чересполосной реальности не "несчастный случай", а норма: личность концентрирует множество "рядов" и "слоев"; это у всех так, не только у нас, многострадальных.