Всемирная история в романах - Карл Великий

Анна Ветлугина

Небесный град Карла Великого

Автор выражает глубокую признательность Дмитрию Володихину, Светлане Кузнецовой и Петрану Лелюку.

Пелена мороси, нечастой в предместьях Рима, поредела и иссякла. Вышло солнце, ярко раскрасив все вокруг. Серыми остались только хламиды монахов, что тащились в хвосте процессии. Все остальные выглядели нарядно – даже стражники, охранявшие принцесс. Сами принцессы болтали между собой без умолку, будто совсем не утомились от многодневного путешествия. Хотя они уже, наверное, привыкли – за столько-то лет участия в отцовских походах. Король никуда не ездил без детей, огромного количества домочадцев и прочего люда, порой весьма сомнительного. Вокруг Его Величества вечно крутились какие-то иностранные книжники, поэты, тайно волочащиеся за принцессами, и прочие прихлебатели.

…Начинало припекать. И это в конце ноября! Что же здесь творится летом? В прошлый раз мы были в Риме ранней весной, на Великий пост, и тоже не страдали от холода.

Болтовня принцесс поутихла – видимо, их сморило. Только стражники вяло перешучивались.

Дорога пошла в гору, открывая для моего обозрения начало процессии. Среди всадников выделялась статная фигура в сине-зеленом плаще. Король наш весьма высокого роста, и в умении выглядеть значительно ему нет равных. Я помню, как много лет назад, когда саксы, устроив резню в одном из монастырей, скрылись в лесах, он приехал их замирять. Начались затяжные дожди, и многие лесные пути превратились в трясину. Королевские отряды завязли в этой непроходимой грязи, воинов начало лихорадить, и боевой дух уже еле тлел. Все понимали, что покорить саксов невозможно – они вечно будут клясться в верности, а потом учинят очередное вероломство, и – поминай, как звали!

Король тогда ничего не стал говорить. Просто осенил себя крестным знамением и решительно направил коня в лес. И все как один вскочили и последовали его примеру, даже раненые и страдающие от лихорадки. Тогда я впервые поверил, что королевская власть освящена небесами. Мне ведь приходилось слышать командные голоса. А тут не было ощущения, что тобой командуют – только восторг служения и какой-то особенный, ни с чем не сравнимый подъем.

… Мелькнула зеленая пирамидка на тонкой ножке – юный ливанский кедр, невесть как выросший у дороги. Скоро покажутся серые стены и ворота Вечного города. Колея пошла книзу, отчего стало видно гораздо дальше, и там, вдали, я разглядел толпу, преградившую дорогу.

Это меня встревожило. Как известно, король Карл следует в Рим, дабы посетить могилу апостола Петра, к которому относился с особой трепетностью. Но многие догадывались, что на самом деле он едет защитить папу Льва, обвиненного в страшных грехах. Да не просто защитить, а навести порядок в непростом деле церковного управления. Вряд ли такое развитие событий устраивает всех в Риме. Может случиться некрасивая история, особенно если учесть, что королевский отряд немногочислен.

Толпа не двигалась. Мы подъехали ближе и услышали странные звуки – будто вздыхало какое-то огромное существо. Пока я размышлял, кто бы мог так вздыхать, наша процессия еще немного приблизилась. Стало слышно, что это не вздохи, а короткие возгласы, пропетые хором. Пелась литания к Деве Марии, но не очень сильный голос предстоятеля заглушался ветром, и слышались только ответы толпы: «молись о нас».

Рядом со мной трусил на рыжей кобылке низкорослый королевский биограф Эйнхард. Услышав литанию, он нахмурился и начал оглядываться, будто что-то потерял. Вдруг весь просиял и повернулся ко мне. Я не особо этому обрадовался, уж больно меня раздражала его манера говорить – с пришепетыванием. К тому же он постоянно и нудно извиняется за свою латынь, которая на самом деле превосходна. Эта назойливая привычка сильно угнетает тех, кто говорит на латыни и вправду скверно. Я вовсе не отношусь к последним, но тоже чувствую себя полным болваном, когда слышу его витиеватые сожаления по поводу собственной необразованности.

Сейчас Эйнхард был слишком взволнован, чтобы занудствовать:

– Друг мой, Афонсо, но ведь это же двенадцатый?! Двенадцатый, точно!

Эйнхард не собирался уязвить меня, но раздражение мое усилилось. Мы ведь с ним оба – ученые книжники. Причем я даже знаю наизусть Писание, вот только соображаю не так быстро, как этот выскочка.

– Что ты имеешь в виду под словом «двенадцатый»? – спросил я как можно спокойнее.

– Я хотел сказать, что мы подъезжаем только к двенадцатому придорожному камню. До Рима еще не так близко!

«Ну и к чему такие волнения? – подумал я. – Утомился, что ли, больше всех? Или по римским красоткам соскучился?»

Вслух я произнес:

– Любезный Нардул! (это было прозвище Эйнхарда). Если Господу будет угодно, мы достигнем Рима в срок, можешь не сомневаться.

– Афонсо, я имел в виду совсем другое. Посмотри на толпу. Видишь на голове вон того священника камауро? Значит, это папа Лев! Ему удалось бежать из тюрьмы? Или, может, выбрали другого папу? А ты слышишь, что они поют теперь?

«…увенчанный Богом, великий и миротворящий» – донеслось до меня. Я оглянулся на Эйнхарда. Глаза маленького человечка горели от возбуждения. Он продолжал:

– Они славят нашего короля. И в этой толпе ни одного простолюдина! Смотри, как они одеты – сплошь священники и патриции. Понтифик никогда не выходит навстречу королю. Такой чести удостаивался только император Константин сто лет назад. И то – папа вышел встречать его всего лишь к шестому придорожному камню! А здесь двенадцатый! Что же это все значит?

Хороший вопрос. Мне тоже хотелось знать, что это значит. Одно было понятно наверняка – мощь нашего короля опять возросла. Как всегда – вопреки надеждам недругов и даже ожиданиям союзников. Я вдруг подумал: хорошо, что моей матери уже нет в живых. Ей бы не понравилась моя служба при королевском дворе, она представляла ее себе совсем не так. Мне представился тот далекий вечер, когда я узнал – мне суждено стать приближенным короля. Вернее, я должен добиться этого любой ценой.

Процессия встала. Его Величество начал выслушивать речи богатых римских граждан. А я погрузился в воспоминания…

Часть первая

Источники Ахена

Глава первая

Этот солнечный вечер был первым после затяжных дождей. Над ржаным полем поднимался пар. Стаи ласточек дерзко стригли ясное небо от леса до королевского палаццо. Мы, мальчишки, носились с палками по краю ржи, играя в аквитанское сражение. Мы жили далеко от Аквитании – в замке Ингельхайм близ Майнца, но наш король Пипин постоянно воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским.

Толстая кухарка бежала к нам через поле. Я сразу понял: что-то случилось, но надеялся – ко мне это не имеет отношения.

– Афонсо! – крикнула она. – К отцу, быстрее! – и, задыхаясь, поплелась к палаццо. Я обогнал ее и со всех ног припустил домой.

Отец лежал с закрытыми глазами – он болел уже второй месяц. Рядом с ним желтели два свитка. Странно. Он, конечно, переписчик. Но свитки на кровати? Это ведь большая ценность, не дай бог, попортятся. Мать прервала мои размышления, шепнув:

– Он хочет сказать тебе что-то. Подойди.

Она осторожно коснулась руки отца. Тот приоткрыл глаза и медленно разлепил сухие губы:

– Афонсо…

– Я здесь, отец.

– Афонсо… Ты должен…подружиться…приобрести расположение старшего принца…Карла.

Я испугался, хоть и не подал виду. Приобрести расположение принца мне, мальчишке, хоть и из рода переписчиков, давно живших при королевском дворе! Как это возможно?

Что распоряжение отца можно не выполнить – мне и в голову не пришло. Поэтому я попытался облегчить себе задачу:

– Отец… А если это… расположение сделать с младшим, с Карломаном? Мы ж с ним хоть по возрасту почти…

Фразу я не договорил, почувствовав крепкий подзатыльник. На мать, стоящую сзади, даже не стал оглядываться. И так понятно за что. Разве можно перечить отцу?

Так я и запомнил судьбоносный момент своей жизни: сияющий летний закат, резкие вскрики ласточек и легкий гул в ушах от смачного подзатыльника.

* * *

Той же ночью отец умер. Мать боялась, что для нас наступят черные дни, но король Пипин, пребывая в благочестивом настроении с тех самых пор, как папа Стефан произвел его из майордомов в короли, не оставил бедную вдову своей заботой. Он повелел давать ей по сто денариев на Рождество и Пасху и по двенадцать денариев ежемесячно. К тому же, узнав о ее таланте вышивальщицы, стал лично заказывать ей вышивки для своей царственной супруги, королевы Бертрады.

Мы с матушкой, как и все вокруг, часто ходили в церковь. Однажды я взял с собой майского жука, пойманного накануне. Во время службы он уполз под скамью. Мать стояла на коленях, низко опустив голову. Я полез за жуком и, лежа на полу, увидел выражение ее лица – оно было совсем не набожное, а почти брезгливое. Мне стало не по себе. Я забыл про жука и вернулся на свое место. Дома спросил ее: о чем она думала сегодня в церкви. Мать поджала губы. Помолчала немного и ответила, что в церкви она думает только о Боге. Это прозвучало слишком натянуто. Я не поверил ей, но решил промолчать. Этим же днем я видел совсем близко принца Карла, ехавшего верхом в компании друзей. Они громко переговаривались и смеялись. Я знал – Карл с двенадцати лет участвует в настоящих войнах. И сейчас он вернулся вместе с отцом – королем Пипином из Аквитании. Там король провел столько сражений против Вайфария, герцога Аквитанского, что было странно, почему герцог вместе со своей страной до сих пор существуют.

Думая об Аквитании, я замешкался в воротах замка и чуть не попал под копыта лошади Карла. Могло возникнуть неудобство и даже несчастный случай, но благородный конь не стал топтать человека, а принц и не думал гневаться. Во взгляде, который тот бросил сверху, было веселое любопытство без капли презрения. Он тронул поводья и аккуратно объехал меня. Сразу же после этого мои уши ожег злобный окрик, принадлежащий Карломану, ехавшему следом. У его лошади я уж точно не вертелся под ногами, но младший принц был вне себя от ярости.

Потом, уже намного позднее, я понял причину его гнева – он привык соперничать со старшим братом и перечить ему буквально во всем. Тогда же, глядя на выпучившиеся от гнева глаза Карломана, я мысленно поблагодарил своего покойного отца за то, что мне не нужно приобретать расположение этого грубияна. Мать же моя, хотя и чтила память покойного супруга, наоборот – считала, что мне лучше искать доверия Карломана.

* * *

Прошло несколько лет.

Как-то раз мать повела меня гулять в то самое ржаное поле, где когда-то я играл с мальчишками в сражения. Мне было уже целых двенадцать лет, и мы с волнением ждали – подарит ли мой дядя монастырю часть своего поместья за мое будущее обучение. Дядя уже вытянул из моей матери всю душу, постоянно меняя свое решение. Что ж, его можно понять: каких бы ни подавал надежд любимый племянник, а поместья-то жаль.

– Карл все же слишком легкомыслен и прямолинеен, чтобы сделаться правителем, – сказала мать, когда мы зашли довольно далеко в рожь. – Если бы твой отец дожил до сегодняшнего дня, он мог бы согласиться со мной.

– Мы не знаем этого наверняка, – осторожно возразил я, вспомнив злобно выпученные глаза Карломана. Если честно, за эти несколько лет я даже ни разу не попытался приблизиться к выполнению отцовского завета. Я совершенно не понимал, как это можно сделать, а главное – зачем?

Мать закусила губу, как делала всегда перед тяжелым разговором, и затолкала под полотняный платок почти невидимые прядки тонких седеющих волос:

– Афонсо, ты уже вырос. Тебе нужно кое-что узнать. Конечно, я не смогу рассказать так хорошо, как отец, но что делать!

Над полем в раскаленном небе звенел невидимый жаворонок, а за королевским замком на горизонте притаилась туча. Пока еще маленькая, но пугающе темная.

«Ничего хорошего мне это знание не принесет», – подумал я.

Мать с сомнением оглядела меня. Видно, колебалась: стоит ли говорить.

– Афонсо, – наконец решилась она, – у нашей семьи есть… особенности, которые мы держим в тайне. Во-первых, скажи, ты знаешь, кто мы?

Я задумался. А правда, кто мы? Переписчики? Книжники? Мать звали «вдова книжника», но ни она, ни я не имели доступа к свиткам.

– Мы… христиане? – я боялся ошибиться и разозлить ее. На расправу моя мать скорая, особенно когда не в настроении. Она опустила голову и сердито засопела. Значит, я ответил неправильно?

– Ну, по племени-то мы кто, ты хоть знаешь?

– А! – обрадовался я. – Франки, конечно.

Сказал и тут же засомневался. Мальчишки в детстве спрашивали меня: почему у нас в семье у всех носы и волосы не такие, как у франков. Отец тогда объяснил, что мы – нездешние, происходим от саллических франков, пришедших с морского побережья.

– На самом деле, мы не франки, Афонсо, – спокойно сказала она, отрывая у ржаного колоска длинные усики, – совсем не франки.

– А кто? – испугался я. – Лангобарды, что ли?

– Мы – эллины. Греки то есть. Только про это никто не должен знать, понимаешь?

Я ничего не понимал. С Грецией, то есть с Византией, наш Пипин вроде бы не воюет. И при дворе у него есть два грека. Один книжник, как был мой отец, другой – музыкант. Я их обоих видел. Зачем тогда нам скрываться?

– А почему никто не должен знать, что мы греки? – спросил я у матери.

– Греки бывают разные. Мы изгнанники. Я происхожу из рода служителей храма Аполлона, а родоначальник семьи твоего отца – профессор знаменитой афинской школы философии. Эта школа была гордостью нашей науки, пока император Юстиниан из-за своей дикости не закрыл ее, а профессоров выгнал из страны с позором. Чуть позже разрушили храм Аполлона. На его месте построили христианский монастырь. В итоге Афины из средоточия прекрасного превратились в захудалый городишко. Зато они в очередной раз поборолись с язычеством!

– Так вот почему… – мне тут же вспомнилось совсем не набожное выражение лица матери, случайно подсмотренное в церкви несколько лет назад.

Мать со вздохом кивнула:

– Мне не за что их любить. Во имя своего сумасшедшего бога, они насаждают всюду невежество и дикость. Хотя, что с них взять? Они же варвары!

– А как же Рим? – я знал от дяди, что именно римляне называют всех варварами.

Мать усмехнулась:

– Тем хуже для Рима. Ему и не снилась слава Афин. Римляне только воевать и умели. Да и то в прошлом. Все науки они переняли у нас, эллинов.

Я посмотрел на мать. Ее глаза сверкали, голова, гордо поднята, грозя скинуть скромный полотняный платок. Я не помнил ее такой.

– А ты видела те Афины? Ну, когда школу еще не закрыли?

Она засмеялась.

– Это случилось, когда еще мой дед не родился. Ох, только бы дядя помог отдать тебя в учение! Хотя чему там в этом монастыре научат, кроме писаний про их бога?

Темная туча уже закрыла полнеба. Время от времени погромыхивало.

– Ливень будет, а то и град, – забеспокоилась мать. – Надо успеть поговорить, на вилле слишком много ушей. Не перебивай меня больше.

Все-таки она не успела. Мы с ней здорово вымокли, пока бежали через поле к большому раскидистому дереву. Но ее рассказ вызвал у меня гораздо больше неприятных ощущений, чем мокрая одежда.

Оказывается, мы принадлежим к древнему храму Афины, а в церковь ходим, чтобы не вызывать подозрений. Нашим же богам поклоняемся тайно.

– И ты тоже …что-то делаешь тайно? – с ужасом спросил я, забыв, что нельзя перебивать.

– Конечно, – строго сказала мать, – помнишь, ты еще несколько раз пугался, когда просыпался и не находил меня? А теперь молчи и слушай.

Она недовольно поджала губы.

Рассказ ее включал незнакомые для меня слова и понятия. Как я сейчас понимаю, она, непонятно зачем, пыталась цитировать Аристотеля. Тогда своим детским умом я понял ее так:

Все мы, не исключая женщин, должны учить наизусть тексты древних мудрецов и философов, чтобы сохранить их от забвения. Эти тексты люди передают друг другу уже чуть ли не двести лет. Сейчас наступил очень выгодный для нас момент. Варварские короли наконец заинтересовались еще чем-то кроме войны. Если действовать тонко – можно повлиять на королевские вкусы и подвинуть их в сторону науки. А уж изучив основательно труды древних, король вряд ли будет продолжать верить в это нелогичное и сумбурное учение о Троице и прочих несуразностях.

Промокшие, мы с матерью стояли под огромным дубом.

– Видишь, Афонсо, боги решили, чтобы этим занялся именно ты. Недаром твой отец оказался ближе всех к королю. Тебе придется воспользоваться этим. И горе нам всем, если ты будешь неосторожен и совершишь оплошность.

«Господи Иисусе!» – пробормотал я и осекся. Получается, этот бог чужой для меня?! А я так готовился к первому причастию!..

– Главное: не выдать себя! – перекрывая стук капель по листьям, бубнила мать. – Ходи в церковь, исполняй обряды. И я считаю: Карломан более перспективен. Карл ведь даже читать не умеет и вообще…

…Словно гигантский кусок сукна треснул над нашими головами. Вспышка была ослепительна, а от грохота заложило уши. Резко запахло горелым, и стало темно.

Когда тьма рассеялась, я увидел ухоженный сад. По нему прогуливались белые фигуры – боги моей семьи, которым я отныне должен поклоняться. Как же они прекрасны! Я скитался среди них, обессиленный, никому не нужный, и чувствовал, что умираю. Внезапно меня занесло в другую часть сада – с нестрижеными деревьями и заросшими травой тропинками. В конце одной из тропинок в кустах бурьяна стоял крест. Мне хотелось упасть на колени и прочитать молитву. Но теперь сделать это искренне нельзя, а неискренне – страшно. И тут раздался голос: «Мне тоже не хватало веры. Не печалься, у тебя будет время для ее поиска».

* * *

…Мать говорила потом, что я лежал без памяти несколько дней. Сама королева Бертрада приходила посмотреть на мальчика, в которого ударила молния. На самом деле, молния, конечно, ударила не в меня, а в огромное дерево, под которым мы стояли. Мы чудом остались невредимы, а толстый ствол расщепился надвое и сильно обгорел.

Королева обещала заказать молебен за мое здравие сразу в нескольких монастырях. Это просто взбесило мою мать, хотя она, разумеется, не подала виду, изображая благодарный восторг и умиление.

– Лучше бы на твое образование пожертвовала! – прошипела она, поправляя мне подушку. Я все еще лежал в кровати, приходя в себя. Мне вдруг показалось странным, что дядя продолжает раздумывать, вместо того, чтобы немедленно принести в дар монастырю часть своего поместья. Ведь если вся наша семья так хочет возвращения старых богов и философских школ, а на меня вся надежда, то дядя уже давно должен это сделать.

– Почему дядя не хочет помочь мне с учением? – тихо спросил я у матери. – Разве он не в этом… храме Афины?

Мать бесшумно, но ощутимо ударила меня по губам. Оглянулась, хотя в комнате никого не было, и прошептала:

– Он сам не прочь приблизиться к королю. Только это не так просто.

– А… – сказал я скорее сам себе, чем матери.

Я не любил дядю Хильдеберта с детства. Какой-то он был напыщенный и важный. Мне не нравилась его манера говорить – то слащаво воркуя, то вдруг с грубой весомостью, словно гвозди заколачивал. Не нравились борзые собаки, коих он во множестве разводил в своем поместье. Казалось, что псы интересуют его больше людей. Но больше всего меня злило поведение матери, когда мы еще с отцом приходили к нему в гости. Такая гордая и жесткая дома, при виде брата она начинала юлить, не хуже собаки. Отец, помню, тоже злился, но ни разу ничего не сказал, во всяком случае, при мне.

…Через несколько дней я полностью оправился. Со мной вроде бы ничего особенного и не случилось, кроме сильного испуга. Но я стал задумываться о вещах, которые меня раньше совсем не интересовали. Кроме того, теперь очень хотелось стать образованным.

Отец успел научить меня читать незадолго до смерти. Вот только читать было нечего. У кого-то из писарей, бывших приятелей отца, я выпросил испорченный свиток. Там было много текста, адресованного управляющему одним из поместий короля. Управляющий должен был собрать определенное количество зерна, верно поделить его – что на муку, что в хранение, что на семена. Проследить за опоросившимися свиньями, чтоб поросята не пропадали. Собрать определенное количество овечьих шкур, которые должны пойти на пергамент для книг. В общем, текст совершенно неинтересный, но я решил попробовать заучить его наизусть, чтобы испытать себя.

У меня получилось. Я похвастался перед писарем своим достижением. Тот, заинтересовавшись, дал мне текст про жизнь Карла Мартелла, отца нашего Пипина. Этот текст, как более интересный, я заучил быстрее.

Довольно скоро о моих развлечениях узнали при дворе. Королева Бертрада пожелала лично испытать меня. Король Пипин вроде бы тоже хотел принять участие в испытании, но оказался нездоров. У него началась водяная болезнь, впоследствии его и погубившая.

Королева дала мне Священное Писание, заложив страницу, которую надлежало выучить.

Меня привели в большую комнату, почти залу, и велели произнести текст, а один писец следил по книге – не спутаю ли я что-нибудь. Помню, это был отрывок из Евангелия от Матфея, где фарисеи спрашивают Иисуса: позволительно ли платить налоги кесарю? Я проговорил наизусть весь отрывок без единой ошибки, только долго вспоминал, как именно Иисус отвечал фарисеям. В это время в комнату зашел принц Карл и остановился, с любопытством глядя на меня. Теперь он носил усы, придававшие его лицу еще более веселое выражение. Он дождался, пока я закончу рассказывать текст, и вдруг спросил голосом, неожиданно высоким для столь внушительного роста.

– Ну и что? Нужно платить налоги? Ты как считаешь?

Мне казалось, что нужно, но я боялся отвечать – вдруг совершу оплошность и всех подведу. А не отвечать принцу тоже страшно. Меня выручила королева Бертрада:

– К чему мучить ребенка? Видно, что Бог дал ему ум. Нужно только, чтобы этот ум развился в согласии с Божьими заповедями. Мальчика нужно отдать в монастырь для дальнейшего обучения. Разумеется, если нет возражения от родителей.

Какие уж тут возражения! Мать могла только мечтать о таком решении моей судьбы. Теперь можно было не просить ни о чем ее брата и не зависеть от его переменчивого характера.

Через неделю мать собрала мне дорожный мешок – две полотняные рубашки, сухари, вяленую рыбу… До монастыря, куда меня послали на обучение, насчитывалось несколько дней пешего хода. Королева Бертрада говорила, что туда часто ездит за перепелами один из королевских управляющих. Ему ничего не стоило взять меня с собой, но моя строгая родительница велела не злоупотреблять великодушием благодетелей и идти пешком. Она вообще была удивительно строга ко мне. Порой казалось, что она воспринимает меня не как сына, а как средство для достижения своей заветной цели.

В пути мне крупно повезло. Я еще не успел потерять из виду замок, когда послышался стук копыт и меня нагнал тот самый управляющий. То ли королева Бертрада послала его из сочувствия ко мне, то ли произошло счастливое совпадение. Интересоваться не хотелось. Он подхватил меня в седло, и мы оказались в монастыре еще до захода солнца.

Раньше, когда я представлял себе свое обучение, меня охватывало чувство благоговейного восторга. Я думал, что все ученики важные, исполненные достоинства и я стану таким же и буду день и ночь разбирать священные манускрипты. Но сначала мне конечно же предстоит пройти испытание в чтении или еще в каких-нибудь умениях. Как же я удивился, когда настоятель, едва взглянув на меня, вынес резолюцию:

– Новенького в огород. Как раз морковка не полота.

Надо заметить, что я, сын книжника, морковку в лицо не знал, встречая ее лишь в похлебке. Поэтому за свою первую прополку вместо благодарности получил хорошую порцию тумаков. Через некоторое время к огородному послушанию прибавились и вожделенные манускрипты. Правда, радости они принесли меньше ожидаемого, потому что мне все время хотелось спать из-за ночных адораций.

Интересно, где и как учился этот коротышка Эйнхард?

* * *

Коротышка сидел на своей рыжей кобылке, вцепившись в поводья. Он неотрывно смотрел на короля, слушающего хвалебные речи. Что ж, я понимал его. Когда-то и сам ловил себя на том, что подражаю Его Величеству в манере говорить и даже ходить. И таких, как я, всегда было много. Жаль все-таки, что не мне, а этому болтуну Нардулу выпала честь создавать королевскую биографию. Хотя, положа руку на сердце, я бы не утверждал, что напишу лучше, чем Эйнхард. У каждого свой дар. Я зато знаю наизусть все Евангелия.

Мы находились у извива дороги и хорошо видели лицо папы Льва, стоящего с толпой патрициев, почти под нами. Как он отличался от своего предшественника! Я увидел папу Адриана впервые в тяжелые времена для его понтификата – он только что сжег за собой мосты, порвав отношения с лангобардами в надежде на помощь франкского короля. При том никаких особенных гарантий у него не имелось – только надежда на Бога и на правильность своего выбора. Но как достойно и прямо он смотрел в глаза собеседникам!

У папы Льва взгляд был потерянный. Говорил понтифик с видимым трудом – до нас не долетало ни слова. Но какое бы выражение не читалось в его глазах – уже хорошо, что они хотя бы есть. И то, что он может говорить. Его ведь собирались ослепить и вырвать язык.

Я заметил, что несколько патрициев выслушивают речи крайне мрачно. Потом они отделились от толпы. Отвязали лошадей, пасшихся среди олив близ дороги, и, вскочив в седла, умчались по направлению к Риму.

Мне вдруг стало очень страшно. В многочисленных походах, где я сопровождал короля, постоянно что-то случалось. Приходилось сражаться, хотя воином я никогда не числился. Но даже в самые неприятные моменты я всегда чувствовал, что небесные силы поддерживают Его Величество, хотя трудно понять, чем он это заслужил. К тому же с годами я стал видеть все больше смысла в союзе Карла с папским престолом. И вот сейчас… Растерянный взгляд понтифика, эти подозрительные патриции… Да и сам король выглядел крайне удивленным такой неожиданной встречей. Все шло как-то не по плану.

А ведь если пострадает Карл – нам всем крепко не поздоровится. И легкомысленным принцессам, и этому выскочке Нардулу, и, разумеется, мне. Это справедливо: тот, кто ближе к трону, первым получает и жирные куски, и оплеухи. Я всю жизнь посвящаю тому, чтобы находиться у самого трона. А благ особенных не вижу. Только нескончаемые походы, да беседы с королем. Но, боюсь, если меня лишить этих бесед, мне нечем будет наполнить свою жизнь. Куда уж тут денешься?

Глава вторая

… В монастыре из-за постоянной усталости и недосыпания я долго не мог проявить себя достойным образом. Только через несколько месяцев брат, обучавший послушников латыни, заметил мою удивительную память. Так же, как королева Бертрада, монахи захотели устроить испытание. Они заставляли меня учить Евангелие фрагмент за фрагментом, проверяли по тексту и восхищались. К концу испытания все сошлись во мнении, что из мальчика получится выдающийся ученый богослов.

Надежды их не оправдались. Выучив наизусть все четыре Евангелия, я теперь отлично цитирую их, но совершенно не способен поддерживать богословские беседы. Видимо, моя голова подобна сундуку, в котором хранятся сокровища.

Несколько лет я провел в этом монастыре, то изучая тексты и песнопения для литургии, то пропалывая морковку и прочие овощи. Монастырская жизнь состоит из бесконечного количества важных вещей – от начищения подсвечников до подбора священных текстов для адораций. Я настолько погрузился во все это, что редко вспоминал даже свою мать, не говоря уже о принце Карле.

Однажды я расставлял чаши на алтаре перед богослужением. Предстоятель уже облачался, готовясь выйти служить, как вдруг в ризницу прибежал один из братьев и что-то прошептал ему на ухо. Предстоятель засуетился, позвал министрантов, и они вместе начали торопливо листать антифонарий. Месса задерживалась. Не зная, что мне делать дальше, я отошел в сторону и стал на колени перед дарохранительницей. Тут прозвонил колокольчик, возвещающий начало мессы, и я услышал неизвестное мне, скорбное песнопение. Весь ход богослужения тоже казался незнакомым. Я сообразил, что это – заупокойная служба и, подойдя к послушнику, только что вышедшему из ризницы, шепотом спросил:

– Кого отпевают?

– Короля, – одними губами ответил тот.

Это значило, что власть вскорости перейдет к принцам, или хотя бы к одному из них. Покойный Пипин ведь тоже поначалу правил вместе с братом, но тот предпочел власти монастырское уединение.

«Ну, все, – подумал я, – теперь мне точно не достичь никакого расположения. К принцу-то непонятно было, как подступиться, а про короля и вовсе думать нечего».

Прошло некоторое время. Королями стали оба принца, поделив между собой Франкское королевство. Карлу досталась часть, вытянувшаяся узким полумесяцем с севера на юго-запад. Наш монастырь и замок, где прошло мое детство, попадал в его владения.

Я все гадал, что меня ожидает в будущем. Ни одного хорошего варианта в голову не приходило. За стенами монастыря – строгое укоризненное лицо матери, чье поручение я теперь вряд ли смогу исполнить. В монастыре меня вроде бы оставлять не собирались, да мне и не хотелось провести всю жизнь в молитвах и огородных работах. А на должность переписчика меня вряд ли возьмут. Прекрасная память не помогает писать красиво. Пока что при всем старании мои буквы то залезут за линию, то вообще шатаются, будто пьяные.

Как-то на вечерне я увидел в храме знакомого королевского управляющего. В последнее время он очень редко появлялся в монастыре. После службы он подошел ко мне:

– Афонсо, ты ведь умеешь ездить верхом?

Живя при дворе, я играл с детьми аристократов, и мне давали покататься на лошади. Но я видел, как легко взлетают на коня настоящие наездники, кто проводит в седле всю жизнь. Поэтому ответил осторожно:

– Об особенном умении сказать не могу, хотя небольшой опыт имею.

Королевский управляющий нахмурился.

– Скверно. Король Карл хочет видеть тебя при дворе. Как же я повезу тебя?

«Всего-то?» – обрадовался я и уверенно сказал:

– До виллы-то я точно доеду. Я ведь уже однажды преодолел этот путь.

Управляющий усмехнулся.

– Ты думаешь, у короля только одна вилла? Нет, мы поедем на запад, в Ахен, Карл сейчас там. Но это неблизкий путь.

Понятно, что выбора у меня не было.

Рано утром мы выехали. К счастью, лошадь оказалась покладистой. Хотя бы не пыталась специально сбросить меня или отгрызть ногу.

– Так ты вообще ничего не знаешь про Ахен? – спросил управляющий, когда стены монастыря скрылись в голубоватой утренней дымке. Я помолчал, вспоминая. Мой наставник говорил о королевских резиденциях, но подобного названия он ни разу не произносил.

– Но это ведь не королевская резиденция?

– Нет, конечно. Она находится в Нуайоне. Недалеко от Суассона, где правит Карломан. Но Ахен нравится Карлу. Поселение там заложили еще римляне. И знаешь почему? Там есть целебные источники, они дают силу и возвращают молодость. Но раньше жить там постоянно людям было не в радость из-за Бахкауфа.

Про Бахкауфа я знал с детства. Про него любят рассказывать и на кухне, и в детских компаниях. Считается, что он нападает на пьяных. Садится к ним на закорки, заставляя катать его, оттого пьяницы так долго добираются до дома. А если они начинают молить о пощаде – становится еще тяжелее. Но мне казалось, что это просто сказки. Я спросил:

– А разве он существует?

– Слава Богу, уже нет, – управляющий говорил так важно, будто сам победил чудовище. – Бахкауф утащил под воду много народу, но наш покойный король, славный Пипин, одолел его в жестоком поединке. Он отрубил ему хвост, дающий силу, и швырнул прямо в ручей. Правда, источники теперь пахнут серой – хвост-то был ядовитый.

– Значит, они уже больше не целебные, – заметил я.

Управляющий надолго задумался.

– Нет, – наконец сказал он с уверенностью, – они стали еще целебнее, ведь король Пипин сражался с Бахкауфом во имя Господа нашего, Иисуса Христа.

Я благоразумно промолчал. После того как я узнал от матери, что христианский бог враждебен нашей семье – у меня вообще все смешалось в голове. Верить в Христа и Пресвятую Деву теперь не получалось, а Афина со всем своим пантеоном казалась мне полусказочным существом вроде Бахкауфа, и не тянула на объект поклонения.

Кстати, как там мать? Не много я видел от нее ласки, но все же надо почитать женщину, родившую тебя на свет (или это опять мое христианское прошлое?).

Да нет, конечно, я соскучился по ней! Интересно, удобно ли попросить заехать на старую королевскую виллу, чтобы с ней повидаться?

– Послушайте, – сказал я управляющему, – вилла, где мы жили, совсем недалеко, насколько я понимаю. Мне бы хотелось повидаться с матерью.

Управляющий посмотрел на меня с недоумением и прищелкнул языком:

– Ты там, в монастыре ничего и не знаешь, кроме священных книг. И то правда, откуда тебе? Матушку твою Карл к себе взял вышивальщицей, еще когда принцем был. А это что значит?

Управляющий важно поднял палец и замолчал, ожидая моего ответа.

– И что это значит? – спросил я, не найдя никакого объяснения.

– А значит это, что матушка у тебя теперь кочевая. Карлу-то на месте не сидится, любит он с виллы на виллу переезжать. И все его люди с ним, кто ко двору приписан.

– Получается, что матушка сейчас в этом Ахене?

– Так и получается. Правильно соображаешь, – управляющему явно нравилось разговаривать со мной в покровительственном тоне. – Теперь с матушкой своей навидаешься досыта.

«Как бы не переесть, – с тоской подумал я, – теперь-то она меня уж точно в покое не оставит».

Ехали мы больше недели. Отдыхали на постоялых дворах. К концу пути я чувствовал себя странно. Будто мои ноги искривились и приняли форму седла. Они очень болели, и я опасался выглядеть неуклюжим, когда меня призовут к новому королю.

Ну, вот и Ахен. Он представлялся мне величественным городом – ведь его основали римляне. Однако домишки, построенные наполовину из дерева, наполовину из глины, не впечатляли. Улицы казались грязными. Мы переехали по шаткому мостику через небольшой ручей, не прибавлявший городу ни красоты, ни величия.

– Вот здесь и водился Бахкауф. – Управляющий со знанием дела указал на тусклые темные воды. – Будем надеяться, у него не было наследников. – И он, воровато оглянувшись, плюнул в ручей.

Королевская вилла в Ахене тоже меня не восхитила – квадратная постройка из дерева с глиной. Похоже, она отличалась от бедняцких жилищ только размерами. Правда, комнат в ней и впрямь оказалось немало, побольше, чем в замке, где прошло мое детство.

Нас встретил конюх, которого я помнил еще с давних домонастырских времен, и незнакомая девушка. Видимо, ее послали проводить меня. Простившись с управляющим, я пошел за ней по свежевыструганным ступеням, стараясь не шипеть от боли в ногах, измученных верховой ездой.

Девица, не оборачиваясь, бодро топала вверх. Одета она была в простое платье из некрашеного льна.

«Служанка, – подумал я. – Навряд ли она знает, когда король собирается принять меня».

Все же решил спросить:

– Скажи, милая девица…

Мгновенно обернувшись, она пронзила меня надменным взглядом.

– Баронесса Имма, племянница Гимильтруды!

Я чуть не свалился с лестницы. Гимильтрудой-то зовут жену Карла! Вот тебе и служанка. Что наш новый король завел у себя при дворе моду на простоту в одежде, я еще не успел узнать.

Юная Имма смотрела на меня с вызовом. Надо было продолжать разговор:

– А меня зовут Афонсо. Любезная баронесса…

– Я знаю, – перебила она, – ты сын вышивальщицы, которого поцеловала молния.

– Мне было бы приятнее прославиться более достойным способом, – сказал я, – будем надеяться, все еще впереди.

Она скорчила презрительную гримаску. Видимо, у нее не было особых надежд насчет меня. Стараясь держаться с достоинством, я продолжил:

– Известно ли, когда Его Величество намерен принять меня?

Баронесса хмыкнула:

– Он в Аквитании.

– Вершит государственные дела?

– Ну да. Копьем и мечом.

Я помнил, что король Пипин долгие годы воевал с Вайфарием, герцогом Аквитанским. Перед смертью ему удалось победить непокорного аквитанца. Неужели тот опять восстал?

– Вайфарий умер. – Баронессе, видно, не с кем было поговорить, и она решила снизойти до беседы с сыном вышивальщицы. – Теперь в Аквитании правит Гуннольд. Он еще не воевал с франкским королем и… Вот твоя комната! – вдруг прервала она сама себя, открывая дверь. Оглядела меня и гордо удалилась.

В комнате находились два ложа, застеленные соломой, а сверху еще и тканями. Роскошь неслыханная! В монастыре послушники и обучающиеся спали прямо на полу, постелив себе соломы, сколько дадут. С каким наслаждением я растянулся на одном из покрывал! Замечательно, что короля нет. К его приезду я точно отдохну, а может, и заскучать успею. Войны ведь имеют свойство затягиваться.

За дверью послышались торопливые шаги и… вот она, моя матушка. Даже не постарела, только пряди волос, выбившиеся из-под платка, стали совсем тусклыми. Я, вскочив, бросился к ней и, как всегда, остановился, не решаясь обнять. Ее губы поджались в улыбку – принужденную, без намека на теплоту. Она не любила улыбаться, объясняя это гнилыми зубами. Подержав на лице подобие улыбки, мать произнесла:

– Ты достоин похвалы. Мне сказали, что за все время тебя ни разу не уличили в лени.

Я почувствовал гордость. Получить похвалу от моей матери почти невозможно. Захотелось продлить приятное чувство, рассказав про тяготы учения, подсвечники и бескрайние морковные грядки. Но она уже не смотрела на меня, думая о чем-то своем.

– Вот что, Афонсо! – ее голос прозвучал решительно. – Король сам вспомнил про тебя. Такими вещами не бросаются.

– Еще бы! – я собрался поддержать тему. Мать прервала меня:

– У кухарки припасена еда для тебя. Поешь, и немедленно спать. Завтра на рассвете несколько воинов едут в Аквитанию. Я упросила Имму, племянницу королевы, дать тебе быстрого коня, чтобы тебе не отстать от них.

– А… – от удивления и возмущения у меня вылетели из головы все слова. Я-то думал, как пройти по замку, не упав от боли в ногах, а тут выясняется, что впереди новое конное путешествие.

– Кстати, об Имме, – мать понизила голос. – Мне удалось заинтересовать ее тобой. Она пришла ко мне советоваться о вышивке на ворот платья. Я ей рассказала, что молния, касаясь человека, сообщает ему силу небесного огня. Конечно, она сразу начала расспрашивать о тебе. Даже пошла тебя встречать. Будь с ней очень осторожен. Она наверняка захочет поискать в тебе этот небесный огонь. Отталкивать ее нельзя, но шашни заводить тоже опасно, тем более, что она считается невинной.

– Зачем же ты заинтересовывала ее мною? – дар речи наконец вернулся ко мне.

Она посмотрела на меня, как на дурачка:

– Ты что, не помнишь наш разговор? А если помнишь, должен понимать, зачем я это сделала!

В итоге наутро я отправился в Аквитанию с какими-то незнакомыми воинами. Усталый, невыспавшийся. А главное – совершенно не понимающий, зачем я еду и что происходит вокруг.

* * *

И сейчас, на подъезде к Вечному городу, меня охватило похожее чувство – беспомощного слепого котенка. Впервые за много лет уверенности. А время будто застыло. Речи все произносились, король внимал.

– Афонсо, – опять привязался ко мне Эйнхард, – посмотри внимательней, точно ли это папа Лев? Я плохо помню его, но у меня что-то возникли сомнения…

– Любезный Нардул, – я тяжело вздохнул, – если бы тебе пришлось вынести все, что вынес наш папа, – боюсь, тебя бы не узнали даже твои благочестивые родители.

Немного поразмыслив, я добавил скорее для себя, чем для Эйнхарда:

– Но даже если это другой человек, наш король сумеет извлечь из этого пользу.

Сказал эту фразу и сам испугался. Карл никогда не искал пользы лично для себя. Он ведь не завоевывал народы, а собирал их в единое стадо, чтобы они не растерялись в пути на небеса. Все мы были в его представлении Церковью. А папа – дверью этой церкви. Дверь, всегда широко распахнутая при жизни папы Адриана… Но сейчас, не закрылась ли она, или того хуже – не стала ли стеной?

Эйнхард наклонился ко мне, помолчал, собираясь с духом, и шепотом спросил:

– Как ты полагаешь, могут ли обвинения, возведенные на папу быть правдой?

– Нет, – ответил я поспешно, испугавшись, что мои сомнения отразились на лице. Спохватившись, добавил более учтивым голосом:

– Думаю, это невозможно.

Король и папа так и стояли на дороге – внизу, почти прямо перед нами. Я вгляделся в лицо Его Величества, знакомое до мельчайших черточек. Его глаза потемнели, будто он вглядывался в бездонную адскую бездну. Вдруг он нахмурился и, тронув поводья, медленно поехал мимо священников и патрициев.

Глава третья

На второй день моего путешествия в Аквитанию и десятый с момента, как я покинул монастырь, ноги наконец перестали болеть. Теперь седло казалось мне привычным и даже очень удобным, особенно при взгляде на усталых путников, в изобилии бредущих по дорогам. Окружающие виды постепенно менялись. Исчезли хвойные леса, к которым я привык в Австразии. Болот тоже не стало. Все вокруг выглядело как-то приветливее по сравнению с севером: домики, окруженные виноградниками, озера с белыми песчаными берегами и множество возделанных полей.

По легенде, моя семья родом из этих мест. Что ж, постараемся запечатлеть их в памяти.

Настроение улучшилось. Я стал прислушиваться к разговорам воинов, едущих рядом. Они обсуждали новое снаряжение.

– Нет, я понимаю, хороший шлем должен стоить дорого, – говорил один из них, с багровым шрамом во всю щеку, – но не так же, чтобы целая деревня на него работала!

Второй, зевая, возразил:

– Он ведь жизнь тебе сохранит. Ну не тебе, конечно, это я загнул, тебе шлема хорошего вовек не видать. Но – нужная штука, не поспоришь.

– Все будем со шлемами, – сказал третий, бородатый, с длинными свалявшимися волосами, – на что вам, думаете, бенефиции пожалованы? Уж не на то, чтобы мясом обжираться, да девок привечать. Впереди война большая.

Тот, что со шрамом, вздохнул:

– Ох, чую, не посидеть мне с женой дома. Все, как в церкви, нам говорят: не будет мира, будет меч.

Я возмутился таким искажением текста, хоть он и священный скорее для них, чем для меня. Поэтому встрял в разговор:

– Там не так! «Не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его».

Воины остановили коней и окружили меня.

– Ты что это, парень? – сурово сказал тот, что со шрамом. – Мои домашние не враги мне. Думай, что говоришь, а то будешь часто ходить в синяках.

– Да он уже затрещину заслужил, – проворчал бородатый, – молод еще старших перебивать, да глупости говорить.

– Но я же только правильно прочитал Священное Писание!

Воины покатились со смеху.

– Он про-чи-тал! – прорыдал сквозь смех самый молодой из них. – Посмотрите на него! И где же твоя книга? Может, она у тебя невидимая?

– Она у него за пазухой, – предположил бородатый, – и читает он ее прямо через плащ.

Дождавшись, пока они перестанут смеяться, я сказал:

– Наизусть читаю. Выучил и могу теперь рассказывать. Что тут такого?

Смех грянул с новой силой:

– Ты, может, нам еще родословную Иисуса Христа расскажешь? – это опять бородатый.

– Конечно, расскажу. – Я начал декламировать нараспев, подражая священникам:

– Zorobabel autem genuit Abiud. Abiud autem genuit Eliachim. Eliachim autem genuit Azor. Azor autem genuit Saddoc. Saddoc autem genuit Achim. Achim autem genuit Eliud. Что значит: Зоровавель родил Авиуда; Авиуд родил Елиакима; Елиаким родил Азора; Азор родил Садока; Садок родил Ахима; Ахим родил Елиуда… – и так, пока не устал.

Ну и лица у них сделались! Они взирали на меня с ужасом, будто у меня отрос ядовитый хвост, подобный Бахкауфу.

Когда я закончил, один из них почесал в затылке и с сомнением произнес:

– Чудеса… Как по писаному вещает.

Остаток дороги они беседовали между собой уже не так охотно. Зато делились со мной припасами на привале.

Наконец перед нами открылось поле, уставленное палатками. Воин со шрамом сказал:

– Приехали. Это лагерь.

– А как мне найти короля? – поинтересовался я. Он посмотрел на меня непонимающе:

– Кого найти?

– Его величество, – ответил я, а сам подумал: если Карла здесь опять нет, еще одного путешествия мне не выдержать.

– Вот как… – неопределенно протянул тот, – это ведь… – И вдруг неожиданно бодро закончил: – Да вон знамя на шесте трепещется. Ну, с Богом, мальчик. Береги свою умную голову.

Помахав воинам, я спешился, чтобы проверить, не утратилось ли умение ходить. С лошадью в поводу побрел к палатке, над которой развевалось треххвостое красное знамя с шестью розами.

У королевской палатки толклись двое стражников. Они никак не могли понять, кто я такой. Пока пытался объяснить – полог откинулся, и оттуда вышла королева Бертрада.

Первый раз в жизни я рассмотрел ее, будучи в нормальном состоянии – не болея и не волнуясь, как на том испытании, когда нужно было читать наизусть. Королева была высока – уж точно выше моей матери. Ее карие глаза таили в глубине такую же искорку, как у сына Карла. Темные волосы блестели словно лошадиные бока. Выглядела она величественно, но изящно, несмотря на слишком большие ступни, обутые в красные остроносые сапоги.

– А! – сказала она. – Это мальчик, которого поцеловала молния! Вижу, твоя матушка совсем не дала тебе отдохнуть. И что это? – она посмотрела на лошадь рядом со мной. – Неужели Имма так расщедрилась, что позволила бедному юноше ездить на своей любимой кобылке?

– Ваше Величество! Она разрешила мне только доехать сюда, – ответил я, стараясь произносить слова четко, как учили в монастыре на курсе риторики.

– Что ж потом? Как она заберет лошадь обратно?

Я слышал в Ахене, что королева Гимильтруда собирается навестить Карла в ближайшее время. Племянница, скорее всего, будет ее сопровождать. Так я и сказал королеве-матери. Она нахмурилась:

– Вот это совсем лишнее. К тому же Гимильтруда пока не королева.

«Как все сложно! – подумал я. – Вроде ведь жена Карла, почему не королева?»

– Иногда случаются путаницы в обрядах, – сказала Бертрада непонятно, но очень строго. – Недопустимые путаницы.

Расспрашивать королеву мне не пристало. Я опустил голову в знак согласия и повиновения. Бертрада взглянула на меня с благосклонностью:

– Можешь зайти в палатку, немного отдохнуть с дороги, – она кивнула на стражников: – А лошадью займутся эти люди.

И решительными широкими шагами направилась к соседней палатке.

Зайдя внутрь, я смущенно присел на краешек одной из шкур, устилавших пол. Как именно принято по этикету отдыхать с дороги в королевском шатре? Уж наверное, не валяться, как у себя дома, хотя… если честно, валяться мне давно не доводилось, да и дома своего нет.

Я принялся разглядывать внутреннее убранство.

Собственно говоря, никакой особенной роскоши не наблюдалось, кроме шкур. Правда, меха на шкурах тонкие и красивые – не овца, уж точно. Посередине из земли торчал толстый пень, служивший столом. На нем – железные миски, большие песочные часы и тусклый желтый кубок. Все очень просто, но кубок-то, похоже, из золота, хотя и неполированный.

Больше смотреть было не на что. Королева Бертрада не возвращалась. Двойное путешествие сильно вымотало меня. Сам не заметил, как заснул, прямо сидя на шкуре.

Меня разбудил высокий и бодрый мужской голос:

– Он целое состояние стоит. Но не зря. От такого удара, как сегодня, голова с плеч, как птичка слетает, а мне хоть бы что!

Послышался голос Бертрады:

– Не поверю, чтобы ты да позволил по голове себя ударить! Ты и высокий, и мечом лучше всех владеешь.

– Надо же было шлем проверить. Вдруг зря за железку столько золота плачено?

– Голова-то твоя дороже золота.

– Милая матушка! Бог не попустит мне такой нелепой смерти. Мне во имя Его еще слишком много всего нужно сделать.

Тут до меня дошло, что в шатре – король. А я позорно дрыхну, вместо того, чтобы приветствовать его сообразно этикету.

Вскочив так резко, что закружилась голова, я попытался преклонить колено перед Его Величеством, и чуть не упал. Король расхохотался.

– Мальчик, которого укусила молния! Тебе нет равных по внезапности.

Я почувствовал, что краснею от стыда, но заставил себя закончить приветствие.

Глаза его величества смотрели с любопытством, длинный нос придавал лицу острое насмешливое выражение.

– Ну, так как же с налогами кесарю? – спросил король. – Нужно их платить или нет?

Я не сразу понял, о чем речь. Невероятно, чтобы король помнил мое испытание столько времени! Однако он его помнил. Он помнил все.

Насчет налогов я теперь знал правильный ответ:

– Нужно, ваше величество. Потому, что кесарю – кесарево, а Богу – Богово.

– Вот это правильно. Не зря мы тебя учили. Отдыхай теперь.

Его величество повертел в руках пресловутый шлем. Увидев, что я все еще стою, заметил:

– Приказы короля должны исполняться, – и неожиданно гаркнул: – Повелеваю – отдыхать!

От неожиданности у меня подкосились ноги, и я рухнул на шкуру, тем самым незамедлительно выполнив королевское повеление.

Король продолжал беседовать с матерью, которая помогала ему снимать кольчугу.

– Непременно будем и дальше ковать такие шлемы. И давать земли в пользование воинам. Аквитанию, с Божьей помощью, мы замирили, только впереди еще много войн.

– С Гунольдом самим-то что? – спросила Бертрада. – Сдался?

Карл усмехнулся.

– Очень неловко ему сдаваться после того, как он весь запад против меня поднимал.

Бертрада придирчиво осматривала кольчужные колечки – не погнулись ли где.

– Куда же он делся? Ты убил его?

Король помолчал, глядя на свою кольчугу, и вдруг озорно улыбнулся.

– Сбежал твой Гунольд. Скрылся в Гаскони. Что посоветуешь делать с ним? Оставить в покое, может?

– Да ты же все равно не оставишь! – вздохнула королева-мать. – Оно и правильно. Один раз восстал, значит, и второй захочет.

В этот момент послышался странный звук – то ли шорох, то ли шипение. Бертрада, откинув полог, выглянула наружу.

– Дождь. Все небо обложило. Вовремя ты сегодня войну закончил.

Карл задумался о чем-то, поглаживая рукоять меча. Потом неожиданно обратился ко мне:

– Афонсо…ведь так твое имя? Скажи, как ты считаешь: хорошо ли воевать в дождь?

– Должно быть, хуже, чем в хорошую погоду, – сказал я нерешительно.

– А если в ливень, в бурю, в грозу, а? – Его величество заговорщицки наклонился ко мне. Я поежился, вспомнив грозу, в которую мы попали с матерью.

– Совсем, наверное, нельзя. – И осмелился добавить: – Вероятно, в бурю никто не воюет.

Словно подтверждая мои слова, где-то недалеко ударил гром.

– Отлично! – воскликнул Карл, переворачивая песочные часы на столе. – Матушка! Прикажи скорей накормить этого юношу, а я пойду, соберу всех. Когда песок досыплется, мы выступим.

И выскочил из палатки под дождь.

– Вот такой он, – вздохнула королева Бертрада. Высунула голову наружу, крикнула: – Радегунда!

Тут же из соседней палатки выбежала босая женщина. Прошлепала по лужам и выжидающе сунула голову в королевский шатер.

– Покорми его, – велела королева. Служанка сделала мне жест, следовать за ней, но королева остановила ее: – Сюда принесешь. Он еще успеет вымокнуть.

* * *

Видимо, судьбе было угодно испытать меня на прочность. Только что я думал, что не вынесу еще одного путешествия, и вот уже трясусь в седле, мокрый до нитки, а вокруг бушует настоящая буря. Куда и зачем едет королевский отряд – мне неведомо.

Через некоторое время дождь немного утих, что не очень-то обрадовало короля. Мы подъехали к широкой реке.

– Гаронна, – объявил Карл. – Афонсо, ты умеешь плавать?

Как же мне хотелось сказать, что не умею! К несчастью, я был лучшим пловцом среди мальчишек из замка в Австразии. Пришлось сказать:

– Умею.

– Вот и хорошо. – Его величество выглядел довольным. – Возьмем тебя с собой, посмотрим: вдруг ты приносишь удачу? – И обратился ко всему отряду: – Бурдюки. Быстро!

В руках у каждого из воинов оказались кожаные мехи для вина. Их надували и накрепко затягивали веревками горловины. Такой же мех протянули мне. Я взял его в руки и продолжал стоять удивленным столбом, пока какой-то воин не ткнул меня в бок локтем, показывая на ненадутый бурдюк. Я начал исправлять свою оплошность, причем дул так старательно, что потемнело в глазах.

Все уже начали раздеваться кроме двоих, которые оставались караулить одежду и лошадей. Я посчитал свою одежу достаточно легкой и решил плыть в ней. Только разулся. Вдобавок мне дали короткий кинжал.

– А так умеешь? – Король взмахнул своим мечом. Я потупил взор.

– Тогда держись с краю, – велел Карл и скомандовал: – Поплыли!

Вода, к счастью, была не так холодна, как казалось, глядя на серую неприветливую речную гладь, вспарываемую дождевыми каплями. Отплывая, я обернулся посмотреть – все ли вошли в реку – и увидел, как вдоль берега промчалась группа всадников.

Плыл я с трудом из-за того, что не снял одежду, но особенно по вине кинжала. В воде он стал вдвое тяжелее и тянул вниз. Хорошо, что Карл придумал надуть бурдюки. Наконец-то берег. Я выбрался из воды, упал, не в силах двинуться. И тут послышался приглушенный голос короля:

– Вперед!

Эта негромкая команда прозвучала столь убеждающе, что не выполнить ее оказалось невозможно. Тело само вскочило с мокрого песка и бросилось бежать.

Впереди за пеленой дождя виднелись палатки – такие же, как в королевском лагере. Мы кинулись к ним. Я не успел ничего сообразить, как в шуме дождя послышались вопли и лязг оружия. Мокрые полуголые воины короля врывались в палатки, оттуда выскакивали люди, тоже не вполне одетые, но пока еще сухие. Мы застали их врасплох. Не все даже успели вооружиться. Один из них яростно отбивался от меча вертелом. Засмотревшись, я сам чуть не получил удар, но нападавший на меня тут же был кем-то повержен. Он упал затылком мне прямо на пальцы босой ноги, что было очень больно. Глаза его закрылись, изо рта пошла кровь. Я с ужасом отдернул ногу.

Вдруг все затихло – крики и звон. Дождь тоже начал ослабевать. Небо прояснялось.

В проходе между палатками, опершись на меч, стоял Карл – огромный, мокрый, голый по пояс. Он говорил что-то аквитанцам, почтительно склонившимся перед ним. Подойдя ближе, я расслышал слова:

– К Лупу Гасконскому должно отправить посольство. Это будете вы. Вам он поверит лучше, чем моим людям. Скажите ему: если он сейчас же не выдаст мне Гунольда – я приду и заберу его сам. Расскажите ему и обо всем, что сейчас здесь происходило. Идите немедленно.

Воины Карла переместились обратно к реке, и я с ними. Сам король куда-то исчез.

Я замерз в мокрой одежде и пытался согреться, бегая взад-вперед по берегу. Пока носился – большая часть воинов тоже куда-то разбрелась. Пришлось спросить одного из оставшихся:

– Куда это они?

– К мосту, – сказал тот, зевая, должно быть, от холода.

– Здесь есть мост? – удивился я.

– Там за деревьями… еще проехать. – Он неопределенно махнул в сторону рощи, расположившейся вдоль берега.

Я еще побегал, пока не согрелся. Мысль о мосте не давала мне покоя. С этой мыслью вновь подошел к тому же воину.

– Зачем же мы тогда плыли через реку, если можно было перейти?

– На мосту бы нас заметили… Э! Смотри! Едут.

Мы опять потащились к лагерю.

Послышался звук рога, и из рощи начали появляться всадники в полном вооружении. Солнце как раз вышло из-за туч. В его лучах кольчуги и шлемы сияли нестерпимо. Впереди скакал знаменосец с поднятым на копье красным треххвостым полотнищем, украшенным шестью сине-желто-алыми розами. За ним на прекрасном белом жеребце следовал Карл. Поверх его кольчуги ниспадал сине-зеленый плащ. Когда он подъехал ближе – стало видно, что в руке его палица, красивая и крепкая с золотой рукояткой чеканной работы.

Глаза короля смеялись. Или он просто щурился на солнце? Все же невероятно, насколько быстро этот человек сумел преобразиться из страшного полуголого дикаря в благороднейшего монарха.

Королевский отряд замедлил ход и остановился, явно ожидая кого-то. И точно: со стороны аквитанского лагеря появилась группа всадников. Один из них вез пленника, перекинутого поперек седла. Достигнув королевского отряда, они остановились и спешились. Двое подтащили связанного прямо к ногам королевского жеребца. Вслед за ними медленно, как будто с трудом к королю подошел богато одетый человек и пал на колени.

– Лупас, герцог Гасконский, что ты хочешь поведать нам? – осведомился король. Герцог склонил голову еще ниже и заговорил:

– Господин, вот я становлюсь вашим слугой, и вот я обещаю вам защищать и оберегать в Гаскони все против всех людей, какие только будут жить…

Герцог сделал нетерпеливое движение рукой. Тут же ему принесли Псалтирь в изящном переплете, украшенном серебром и бирюзой. Встав и положив руку на священную книгу, он повторил примерно то же самое и застыл, глядя на Карла снизу вверх. Тот молчал. Потом обернулся и бросил выразительный взгляд на своих воинов. Тут же двое спешились. Один из них погрузил руки в размокшую после дождя землю и вытащил ком размером в две горсти. Другой завернул этот ком в расшитый шелковый платок и с поклоном подал королю. Его Величество передал узелок с землей герцогу Гасконскому со словами:

– Принимаем твою клятву. Прими от нас эту гасконскую землю, которую ты клялся защищать. Да будет имя Господне благословенно!

В этот момент всеми забытый связанный пленник попытался тоже стать на колени перед королем. Карл поинтересовался:

– А что нам скажет изменник?

Должно быть, Гунольд Аквитанский мог иметь достойный вид. Все у него было для этого: отличное сложение, благородные черты лица, богатые одежды…Однако сейчас он выглядел жалко. Я стоял близко и хорошо видел его глаза. Они покраснели и помаргивали, будто от слепящего света.

– Ваше Величество! Понимая всю чудовищность своего греха, я все же осмеливаюсь молить… я молю о милосердии… позволить мне выпить смертельный кубок…

– Человеку не дано совершить грех, который не может быть прощен Богом. Гунольд Аквитанский! Ты будешь отправлен в один из монастырей в Австразии и проведешь остаток своей жизни в покаянии.

Гунольд попытался воздеть связанные руки к небу:

– Господи! Я и помыслить не мог о таком милосердии! Да благословит всемогущий Бог нашего короля Карла!

Вот так на моих глазах закончилась многолетняя аквитанская война.

Глава четвертая

Мы возвратились в лагерь. Карл приказал раздать воинам вина и всякой снеди. В своем шатре он устроил небольшую пирушку для избранных. Я стоял у шатра, не зная, куда податься. Спрашивать короля казалось неуместным.

Вдруг он сам обратил на меня внимание:

– Мальчик, укушенный молнией! Ты что же стоишь, как чужой? Заходи. Ты отлично поработал талисманом в сегодняшнем сражении. Ну? Что сам-то скажешь?

Я совсем растерялся, но Его Величество ждал ответа.

– Думаю, моей заслуги в том нет, – сказал я, – все произошло благодаря вашему уму и вашей удачливости.

Он кивнул с важностью:

– Удачливым помогает Бог, если мы действуем во славу Его.

«Как у него ловко получается подводить под славу Божию личную выгоду», – подумал я и поспешно опустил глаза, чтобы в них не прочиталось чего лишнего. Впрочем, король уже не смотрел на меня. Гостеприимно открыв передо мной полог шатра, он обернулся к проходившему мимо высокому молодому воину с огромной копной каштановых вьющихся волос: На поясе воина висел большой рог, украшенный серебром.

– Роланд! Ты, что ли, вздумал бунтовать, как Гунольд Аквитанский? Почему тебя все еще нет за королевским столом?

Тот распахнул большие голубые глаза:

– Не пристало мне за королевский стол, ибо пока что не достоин.

– Да как ты смеешь говорить такое! Нам лучше знать, кто в нашем королевстве достоин, а кто нет. Э, куда?!

Роланд вдруг исчез за палаткой, и раньше, чем Его Величество успел что-нибудь сказать, появился снова, держа за лапы двух ощипанных уток.

– Вот. Теперь я достоин.

Карл усмехнулся:

– Ты не можешь без шуток. Ладно. Надеюсь, твои утки достаточно жирные.

В шатре стало тесно из-за набившегося туда народа. Король сидел выше всех, на деревянном кресле со спинкой. Рядом с ним, на скамейке пониже, расположилась королева-мать, по другую сторону – Роланд. Остальные сидели просто на шкурах. Мне поначалу указали место у самого входа, но Его Величество, отыскав меня взглядом, сделал приглашающий жест, после чего я оказался гораздо ближе к нему – между какими-то знатными воинами. Они посмотрели на меня с удивлением, но не стали расспрашивать.

Вина не жалели. То и дело поднимались кубки за победу над мятежниками. Король, однако, был задумчив. Кто-то в очередной раз предложил выпить за неустрашимого Карла, единственного и нераздельного победителя. «Слава, слава!» – закричали все. Он поднял руку, прервав восторги:

– Это не слава, а большая печаль в том, что мы – единственный победитель.

Тишина мгновенно воцарилась в шатре. Карл продолжал:

– Мы должны были сражаться бок о бок с нашим единоутробным братом, но этого не произошло.

Лицо королевы Бертрады потемнело. Со вздохом она произнесла:

– Сын мой, не суди столь строго брата своего! Он еще очень молод и горяч, но у него есть время остепениться и признать свои ошибки.

Роланд, раскрасневшийся от обилия вина, встрял без позволения:

– Карл! Брат твой, конечно, не по-братски поступил, но мятеж-то разгорелся не на его территории. Получается, закона он не нарушил.

Карл молчал. Губы его сжались, и даже следа искорок не осталось в глазах. Наконец он произнес размеренно и веско:

– Во-первых, часть Аквитании относится к территории Карломана. Во-вторых… мы – одна страна франков. Так повелел Бог, и не нам менять это. Я пью за франкское королевство в руках Божиих!

Остаток вечера прошел скомканно. Кубки поднимались, но прежнего веселья уже не чувствовалось. Больше всех огорчился менестрель, написавший огромную балладу в честь победы Карла над аквитанцами и так и не решившийся ее спеть.

Наутро лагерь свернули и выехали в Ахен. По пути Карл посетил несколько аквитанских монастырей, оставив везде богатые подарки.

В Ахене первым, кто встретил меня, была баронесса Имма. Увидев, что я приехал не на ее лошади, она закричала:

– Недостойный мальчишка! Я доверила тебе свое имущество, что ты с ним сделал?!

Лошадь еще в Аквитании пристроила куда-то королева Бертрада. Мне об этом не доложили. Так и сказал Имме. Она начала кричать, что пожалуется своей царственной тетушке и та покажет нам …

Крики баронессы происходили в гулком коридоре королевского палаццо. Своей непристойностью они привлекли внимание королевы Бертрады, которая незаметно подошла и некоторое время наблюдала за беснующейся баронессой.

– Что за крики в моем доме? – наконец осведомилась королева. – Ваша лошадь у меня, но теперь я подумаю, стоит ли отдавать ее вам. Боюсь, это животное слишком благородно для такой низкой особы, как вы.

Баронесса опешила, но решила не сдаваться:

– Я здесь в гостях не у вас, а у своей тети Гимильтруды! Это – и ее дом.

– Ошибаетесь, милая, – ответила Бертрада, – вы обе здесь в гостях.

В этот миг сам Карл показался в коридоре. Вопросительно посмотрел на мать. Та изобразила на лице сожаление.

– У твоей возлюбленной поразительно скандальные родственники. Кричат, как на базаре.

С этими словами она величаво взяла сына под руку и вместе с ним удалилась. Баронесса, бросив на меня ненавидящий взгляд, тоже ушла.

Я остался в коридоре, понимая, что забыл, где наша с матерью комната. В первый-то раз меня провожала баронесса, а потом я быстро уехал в Аквитанию. Очевидно, меня ожидали долгие скитания по коридорам, ведь стучать в двери комнат в королевском замке недопустимо. Только я пустился в печальное путешествие, как одна из дверей открылась, и появилась моя мать, как всегда, недовольная.

Не удосужившись сказать приветствие, она схватила меня за руку и потащила на улицу. Видно, собралась поговорить серьезно. Едва мы вышли за ворота замка, она набросилась с упреками:

– Как ты мог испортить отношения с Иммой? Твоя мать из последних сил старается завязывать полезные знакомства, а ты все портишь!

Хотелось ответить ей четко и размеренно, как учили на риторике, но то, что легко получалось при Карле и королеве Бертраде – не вышло при моей матери. Только смог пробубнить:

– Я ничего не портил. Ее лошадь забрала королева Бертрада. И…

Мать перебила:

– Можешь не рассказывать, я все слышала. Портить отношения было совершенно необязательно. Ты мог бы сказать ей: ваша лошадь столь прекрасна, что сама королева-мать обратила на нее внимание. Или в конце концов пасть к ногам баронессы.

Вряд ли телодвижения, даже самые несуразные, могут заменить пропавшее животное, стоящее к тому же больших денег. Но когда матушка говорит, лучше молчать.

– Ну ладно. А с королем-то у тебя как? – она уже успокоилась.

Я начал гордо рассказывать. Почему-то рассказ абсолютно не впечатлил строгую родительницу.

– Матушка, Его величество позволил мне сесть недалеко от его стола, между какими-то знатными воинами.

– Какими-то! Ты даже не удосужился запомнить их имена! Весь в отца. Тот был такой же недотепа. Только одна память хорошая. Без меня он никогда не стал бы королевским переписчиком.

– Но я запомнил имя воина, сидящего по правую руку от короля. Роланд. Видимо, он достаточно близкий друг его величества.

– Толку от твоего Роланда никакого. Шалопай еще поболе Карла.

Король показался мне настоящим героем, да к тому же мудрым правителем. Как блестяще он завершил аквитанскую войну! Что женщина может понимать в этом?

– Аквитания давно обескровлена Пипином! – отрезала мать, мгновенно разрушив мою зарождающуюся уверенность. – Победить такую страну – невелика доблесть. Нет, с Карлом ничего не выйдет. Нужно искать пути к Карломану. Только вначале мы должны на время вернуться в Ингельхайм. Пора посвятить тебя Афине. На аррефорию – праздник росы - мы уже не успели. Придется довольствоваться каллинтерией – она как раз скоро произойдет. В это время юношей тоже посвящают.

* * *

Карл недолго пробыл в Ахене. Всего несколько дней он наслаждался знаменитыми купальнями. Затем, собрав весь свой немалый двор – и нас с матушкой, разумеется – отбыл в Ингельхайм. Я видел его жену Гимильтруду. Чертами лица она напоминала Имму, но казалась мягче и утонченней. Не такой заносчивой, как племянница. Видел и маленького принца Пипина. Милый ребенок, правда, ходил он, как-то странно скособочившись.

В Ингельхайме все оставалось по-прежнему, как во дни моего детства. Вот только дерево, в которое ударила молния, спилили.

Бертрада в замке не осталась. Удалилась рано поутру, без лишнего шума, чем немало встревожила мою подозрительную матушку. Ничего вразумительного по этому поводу выяснить не удалось, кроме того, что повозка королевы отбыла по восточной дороге.

Впрочем, у матушки хватало хлопот и помимо слежки за членами королевской семьи. Она готовилась к таинственной каллинтерии, на которой меня должны были посвятить богине Афине. Однажды проснувшись, я застал свою родительницу за сборами. Из дорожного мешка торчало белое полотно, подрумяненное розовым лучом восходящего солнца. В комнате стоял полумрак. Было еще очень рано.

– Вовремя проснулся, – одобрила мать, – как раз будить тебя собиралась. Пора выходить.

Дрожа от утреннего холода, мы пересекли росистое поле и углубились в лес. Тропинка скоро закончилась, но мать продолжала идти уверенно, как по хорошо знакомому пути. Шли долго. Продирались сквозь разросшиеся ветки, поднимались в гору, пересекли овраг, по дну которого бежал тонкий худосочный ручей. Из-под ног выпрыгивали мелкие лягушки. Я чуть не наступил на одну. Мать рванула меня в сторону, будто спасая от смертельной опасности.

Наконец мы вышли на поляну, где несколько мужчин сооружали из бревен что-то вроде помоста. Неподалеку пасся молодой рыжий бычок. Справа от помоста женщины в белых одеждах складывали хворост в кучу. Из леса продолжали выходить люди.

Один из них оказался моим дядей – тем самым, что так и не пожертвовал монастырю на мое обучение. У него были короткие кривые ноги, толстая шея и величественная осанка. Все это вместе делало его похожим на важного бобра. Он нес что-то большое, завернутое в белое полотно. Я указал на него матери, но та нахмурилась. Дядя подошел к уже готовому помосту, поставил на него свою ношу и принялся осторожно разворачивать. Под покровами обнаружилась деревянная статуя женщины, сделанная с большим мастерством. Лицо выглядело словно живое, впечатление портили только белые некрашеные глаза.

– Палладиум, – прошептала мать. – Его хранят у себя самые уважаемые из членов храма.

Она осмелилась подойти к дяде только, когда Палладиум был установлен. Посмотрела заискивающе:

– Приветствую тебя, Агафокл!

Вот еще новость! Сколько себя помню, дядю моего звали Хильдебертом.

– И тебе привет, Халкиопа!

Ага. Мать мою здесь тоже зовут другим именем. Не Гизелой, как при королевском дворе. Лучше не спрашивать. С моей матерью шутки плохи, особенно когда она думает о прекрасном.

Как-то незаметно поляна наполнилась народом. Рядом с Палладиумом разожгли костер. Несколько мужчин во главе с моим дядей подошли к быку. Как именно они его закололи, я не понял, но сделано это было мастерски. Бычок, не издав ни звука, рухнул на траву, только немного подергался. Им занялись другие мужчины, а дядя со своими помощниками исчез в лесу. Вскоре они появились вновь, облаченные в длинные белые одежды, и вдруг, откуда ни возьмись, заиграли флейты и выбежали танцовщицы.

– Только раз в год так бывает, – прошептала мать. Никогда ее лицо не выглядело таким счастливым. – Да еще целого быка! Твой дядя расщедрился. Обычно только свинью приносят в жертву. Но ты же все-таки его племянник.

Вспомнив, что меня будут посвящать Афине, я ужаснулся. Странно, ведь давно уже не причислял себя к христианам: ни служа министрантом на Мессе, ни уча наизусть Евангелие. Однако не ощущал я себя и язычником. Мне нравилось быть свободным и образованным. Именно образованность привлекла меня в рассказе матери об афинской философской школе, именно неграмотность большинства христиан вызывала раздражение. А теперь эти заклания, флейты, танцы…

Солнце, едва поднявшись над горизонтом, зашло за тучу. Мне показалось, что сейчас откуда-то появится разгневанная богиня Афина. Часть бычьей туши уже принесли ей в жертву, положив в костер.

По поляне, вызывая тошноту, стлался сладковатый дым с запахом горелого мяса. Жрецы в белых одеждах то колдовали над костром, то омывали ноги деревянной статуе. Вдруг вся толпа, собравшаяся на поляне, начала скандировать что-то по-гречески. Я плохо понимал, хотя в монастыре учил этот язык. Хоровой рокот усиливался. Послышалось слово «катара», что означает «проклятие».

Две танцовщицы, изгибаясь, подскочили ко мне и потащили к помосту со статуей. Ветер, внезапно повернув, окутал ее клубом тошнотворного дыма. Показалось, будто фигура богини двинулась и бросила насмешливый взгляд. В ужасе оглянувшись, я увидел мать, со жреческой одеждой в руках. Меня поставили на колени, чтобы целовать ноги статуе. Мать распростерла надо мной полотно словно сеть над обреченной птицей. «Господи, спаси!» – произнесли мои губы, и сознание меня покинуло.

Беспамятство длилось на этот раз не так долго, как после молнии, но праздник успел закончиться. Дым над поляной рассеялся, и помост разобрали. Люди делили между собой остатки мяса, не пригодившиеся для жертвоприношения, и покидали поляну, незаметно исчезая в лесу. Мимо прошел мой дядя – уже в своей обычной одежде. На меня он даже не взглянул.

Мать выглядела так, будто ничего не произошло – обычное хмурое выражение лица. Только когда, уже возвращаясь, мы шли по дну оврага, она глухо уронила:

– Ты еще хуже своего отца. Упустить такую возможность!

Впрочем, надо отдать ей должное, больше она не укоряла меня и даже не вспоминала о нашем тайном походе. А мне было мучительно стыдно и хотелось на исповедь. Только почему-то не к священнику, а к королю Карлу.

Между тем жизнь в замке текла своим чередом. Карл проводил время, то учиняя пиры, на которых обязаны были присутствовать все обитатели замка, то гуляя с женой и маленьким Пипином. Бедный ребенок вдобавок к своему горбу, начал прихрамывать. Стал капризным, но Карл, несмотря на это, оставался с ним терпелив и ласков.

Мою память еще несколько раз испытывали. Король велел продолжать учить наизусть священные тексты, а неугомонная родительница для того же самого раздобыла где-то Аристотеля на латинском языке. Учение о вечной несотворимой и неуничтожимой материи захватило меня. Вот оно стройное и величественное мироздание, не зависящее ни от лишенной всякой логики Троицы, ни от Афины, питающейся горелым мясом. Увидев эту картину, я почувствовал такой восторг, что мне захотелось упасть на колени и благодарить Бога… Вот тут-то и возникла загвоздка. Бога вовсе не было в этом несотворимом мироздании! В смущении я закрыл труд Аристотеля и принялся доучивать Евангелие от Марка – это хотя бы приказ короля.

Лошадь вернули баронессе Имме, она гордо разъезжала возле замка. Я редко ее видел, проводя целые дни в библиотеке. Мне предстояло стать одним из королевских переписчиков, а для этого помимо грамотности требуется немалая красота букв.

Однажды, спеша к учителю письма, я столкнулся в коридоре с баронессой. Преградив мне дорогу, она строго спросила:

– Мальчик, поцелованный молнией! Тебя кто-нибудь еще кроме молнии целовал? Вот так?

Напрыгнув на меня, она показала, как именно. Потом отскочила словно козочка и, хохоча, убежала.

Некоторое время я стоял, подобно Палладиуму. Встряхнулся и на негнущихся ногах продолжил свой путь в библиотеку. Произошедшее так озадачило меня, что весь день я думал только о баронессе, из-за чего делал ошибки, кляксы, а один раз даже ухитрился проковырять дыру в пергаменте. Учитель посмотрел на дыру внимательно. Отвесил затрещину, а потом спросил:

– Девица-то хоть красивая?

* * *

…Через несколько дней баронесса встретилась мне на лужайке у замка. Проскакав мимо во весь опор, она обернулась. Поворотила лошадь и уже неспешно подъехала ко мне. Усмехнулась и завела пространную беседу об украшении букв.

Если честно, ничего она не понимала в книжном деле, а может, даже и читать не умела, но …я почему-то шел за ней, будто привязанный, и отвечал на все ее глупые вопросы. Меня угнетала мысль, что моя мать сейчас, скорее всего, наблюдает за нами из окна – она же постоянно высматривала и выслеживала всех. Но я продолжал тащиться за баронессой. Когда своды леса накрыли нас – она спешилась и, привязав свою ненаглядную кобылку к дереву, предложила поискать ягод. Не знаю точно, что бы мы нашли в кустах. Подозреваю, все же не ягоды. Но не успели мы сойти с дороги, как послышался стук копыт и веселый голос Карла:

– Знакомая лошадка! Но где же ее хозяйка? Неужели скушали волки? Ай-ай-ай!

В ответ раздались причитания Гимильтруды:

– Ах! Ужас! Моя бедная племянница! Нужно немедленно найти ее!

Имма, поморщившись, начала выбираться на дорогу, я за ней.

– Что-то захотелось лесных ягод. Я велела ему сопровождать меня! – гордым тоном объяснила баронесса, протягивая своей тетке несколько земляничин. Карл незаметно подмигнул мне и сказал:

– А ты очень кстати попался на глаза. Будешь читать нам вслух по утрам, а то у Луция-римлянина от старости выпали зубы. За его шепелявостью трудно понять смысл текста.

После этого они втроем ускакали, а я, разумеется, пошел пешком.

Теперь забот у меня прибавилось. Каждый день с обеда до вечера я обучался у переписчика, а утренние часы проводил у его величества, читая ему разные книги. Особенно он любил блаженного Августина «О Граде Божием». Его глаза становились задумчивыми тогда, и он говорил:

– Мы построим этот Град, вот увидишь, Афонсо!

Я чувствовал себя счастливым в такие моменты. Еще бы! Сам король делится со мной своими планами. Да еще и баронесса проявляет внимание… Однако радости моей суждено было закончиться довольно быстро.

Глава пятая

Однажды утреннюю тишину разрушил звук рожка у ворот замка. Еще он не отзвучал, а мать уже бежала ко мне с известием:

– Королева Бертрада приехала. С какими-то незнакомыми людьми. Будь осторожен.

Гулко простучали шаги по коридорам, прожурчали тихие речи. Замок замер, будто в предверии грозы. И гроза разразилась. Через некоторое время мы услышали, как кто-то бежит, всхлипывая. Мы подумали, что это – маленький Пипин, но уж слишком тяжело для ребенка звучали шаги. Всхлипы затихли в конце коридора и вдруг перешли в рыдания, вовсе не детские. Рыдала королева Гимильтруда, совсем недалеко от нашей комнаты. Негромко, но так душераздирающе, что я рванулся было на помощь. Мать резко одернула меня:

– Сиди. Нельзя видеть сильных в слабости. Потом не простят.

– Может, мне тогда не стоит сегодня читать его величеству? Сказаться больным?

Она шикнула на меня:

– Даже и не думай! Если ты не придешь в королевские покои – это ясно укажет на твою излишнюю осведомленность. Иди как обычно, в срок.

Со встревоженным сердцем я отправился к королю. В коридоре меня догнала баронесса Имма.

– Афонсо… – первый раз в жизни она назвала меня по имени. Глаза ее смотрели умоляюще. – Афонсо! Говорят, король советовался с тобой перед последним аквитанским сражением потому, что в тебе небесный огонь. Ты можешь ему посоветовать… умолить… он хочет выгнать нашу Гимильтруду и жениться на другой!

Моя голова загудела точно от удара. Невероятно! Карл ведь всегда так ласков с женой. Или это только напоказ? А может, супруги просто повздорили, а Имма не поняла. С другой стороны, бегущая и рыдающая Гимильтруда…она всегда казалась мне очень спокойной.

– На какой еще другой? Вероятно, вы ошиблись, баронесса.

У Иммы из глаз брызнули слезы:

– На дочери лангобардского короля. Она приехала сейчас с Бертрадой. Афонсо, умоляю, попробуй сказать ему, что нельзя бросать жену, вдруг он послушает тебя…

Карл находился в покоях один. Он стоял спиной к окну и смотрел куда-то сквозь стену. Его карие глаза утратили свою веселую искорку. Заметив меня, он оживился:

– Пришел? Ну, бери Августина. Помнишь, на чем мы вчера остановились?

– Да, ваше величество.

Я открыл книгу, заложенную пером на правильном месте и начал читать:

– …Но есть довольно большое различие в том, как пользуются люди тем, что называется счастьем, или тем, что – несчастьем. Ибо добрый ни временными благами не превозносится, ни временным злом не сокрушается; а злой потому и казнится этого рода несчастьем, что от счастья портится. Впрочем, Бог часто обнаруживает с большей очевидностью действие Свое в распределении и этого рода предметов. Ибо, если бы всякий грех был в настоящее время наказуем очевидным образом, можно было бы подумать, что для последнего суда не остается ничего; и наоборот, если бы Божество в жизни не наказывало открыто никакого греха, подумали бы, что божественного провидения нет…

– Да, – сказал король, – истинно так. Великая книга!

Он задумался, снова глядя сквозь стену, глаза его затуманились. Если и можно исполнить просьбу Иммы, то только сейчас. С замирающим от страха сердцем я упал на колени.

– Что ты хочешь просить, Афонсо?

– Королева Гимильтруда… – пробормотал я, понимая, что больше не смогу выдавить ни слова. Впрочем, и этого оказалось достаточно. Его Величество, нахмурившись, велел:

– Встань и слушай внимательно. Тем, кому Бог дал власть на земле, приходится думать о многом. Подумай сам: если личное счастье властителя мешает спасению его народа, что должен делать властитель?

– Разве… Гимильтруда мешает?

Он продолжал, не услышав моего вопроса:

– Король Лангобардии - наш давний враг, хитроумный и сильный. Война с ним потребовала бы много крови. Став нашим родственником, он будет сам заботиться о мире. Так будет хорошо!

Кулаки Карла сжались. Он тяжело задышал. Потом тихо сказал, глядя в сторону:

– Я постараюсь оставить Имму при дворе.

Послышались быстрые шаги. Еще не войдя в покои, королева Бертрада осведомилась:

– Ты уже оповестил свою красотку? Имей в виду, она должна отбыть в монастырь сегодня же!

– Дорогая матушка! Ты могла бы назвать почтительнее мою жену, родившую к тому же мне сына!

– Позорного горбатого урода? Хотя что еще могла выродить эта простолюдинка!

– Она из аристократического рода. И мне нашел ее отец. – В голосе Карла послышалось бешенство. Королева-мать тут же сменила тон:

– Я потратила все лето, проводя переговоры, то с твоим кузеном, Тассилоном, то с его женой. Она сестра этой принцессы, как ты знаешь. Мы вместе с ней ездили в Лангобардию и целый месяц уговаривали ее отца. Мне удалось даже получить благословение епископа.

– А благословение папы у тебя есть? – глухо спросил Карл. – Я слышал, что он хочет предать меня анафеме за развод с Гимильтрудой.

Бертрада отмахнулась:

– Не предаст. Он тоже понимает, что мир и союз наших королевств важнее. Ты понимаешь, что это значит? На одной чаше весов лежит твое теплое гнездышко со смазливой бабенкой и маленьким уродцем, из которого даже нельзя сделать наследника. А на другой – весь христианский мир, все наше будущее! Pax romana et pax Christi!… Господи! Что это еще такое? Почему он здесь?

Взгляд королевы упал на меня. Я не успел уйти и стоял, охваченный стыдом и ужасом за все, что услышал. Бертрада повернулась к сыну:

– Стоило мне уехать, как в доме творится полный хаос. Посторонние люди в королевской опочивальне! Неслыханно! Как он попал сюда?

– Он читает мне вслух. Это же наш новый переписчик, ты что, не помнишь?

– Книжник – так пусть идет в библиотеку, ему там самое место. А не в королевских покоях!

– Иди, – велел мне Карл, – я позову тебя, когда понадобишься.

Скажу, забегая вперед, что понадобился я ему очень нескоро.

…Из покоев я вернулся в нашу с матерью каморку. В библиотеку идти было еще рано. Стоя у крошечного окошка, наблюдал за тем, что происходило на лужайке перед замком. Вот, скрипя, подъехала повозка и остановилась на траве. Оттуда вылезли две монахини в черном. Огляделись, пошли к замку. Некоторое время их не было видно, затем они появились снова, ведя под руки закутанную фигуру. Я понял, что это бывшая королева, хотя узнать ее в таком виде было невозможно. Монахини помогли ей залезть в повозку. Сели сами, повозка поехала прочь. И тут же из-за стены замка появилось несколько всадников, человек десять. Сделав круг по лужайке, они неторопливо потрусили вслед за повозкой.

Потом перед моим окном показалась незнакомая девушка в зеленом платье с пышными рукавами из красного шелка. Она с любопытством осматривалась по сторонам.

«Лангобардская принцесса», – подумал я, и стал вспоминать, что мне известно о лангобардах. Они постоянно нападали на Святейший престол. Еще король Пипин воевал с ними, по просьбе папы. Также я вспомнил, что у них воюют и женщины. Перед битвой они подвязывают под подбородком свои длинные волосы, дабы устрашить противника, принимающего их за длиннобородых мужчин. Оттого и зовутся они «лангобарды» – длиннобородые.

Будто услышав мои мысли, девушка подвязалась пышными локонами, как платком. В этот момент на лужайку выехала Имма на любимой кобылке. Принцесса, заулыбавшись, поприветствовала ее, но Имма не ответила на учтивость. Подъехав совсем близко к девушке, она что-то сказала и так пришпорила бедную кобылку, что та с места взяла в галоп и вихрем унеслась к лесу. Принцесса осталась стоять, пряча лицо в ладонях.

Разумеется, Имма не осталась при дворе, что меня очень огорчило. Но и без нее принцесса Дезидерата сполна вкушала недоброжелательность челяди все время подготовки к свадьбе. Откровенных гадостей никто сделать не рискнул, но недоброе отношение ведь можно почувствовать и без поступков. Не то чтобы все в замке сильно любили Гимильтруду, но Дезидерата, сама того не желая, явилась разрушителем семьи, да к тому же принадлежала к враждебному племени. Сам Карл тоже был с ней холодно учтив, во всяком случае, за обедом, где я мог наблюдать их. Единственным человеком, кого радовало присутствие лангобардки (кроме королевы Бертрады) была моя удивительная родительница.

– Наконец-то Карл совершил что-то дельное, – говорила она, с чувством вонзая иголку в полотно, – ему все-таки хватило ума послушать свою мать!

Свадьбу сыграли в Майнце на Рождество. Я не большой ценитель подобных событий. Как записал в анналах мой учитель Луций-римлянин, она произошла «с особой торжественностью».

Потом Карл начал путешествовать со всем двором по своим многочисленным виллам. Сомнительное это было развлечение. Мы приезжали в холодные неприветливые строения, с трудом обживали их, только-только привыкали к новому месту, как нужно было опять куда-то перемещаться. Временами я видел бледное печальное личико маленького Пипина. Лишенный матери, он теперь ходил, окруженный няньками.

Дядя Хильдеберт (он же Агафокл) тоже ездил с нами и частенько заходил к моей матери. Они шептались, ее лицо после этих шептаний становилось все более радостным.

Однажды днем я задремал, лежа на соломе. В палаццо, куда мы приехали вчера, кроватей не знали. Слуги вообще спали в конюшнях. Промаявшись на камнях всю ночь, я сходил поутру на скотный двор и натаскал нам в каморку столько соломы, сколько нужно, чтобы сделать мягкое ложе. Ложе получилось отменным, я решил проверить его и незаметно провалился в дремотное состояние между сном и явью. До меня долетали приглушенные голоса. Говорили мать с дядей.

– Об этом можно было бы только мечтать, – раздался шепот матери, – но папа?

Ответил приглушенный голос дяди:

– Зависит от того, что такое будет папа к этому времени. Несколько веков назад таких пап толпами пожирали дикие звери в цирках Рима.

– Ну а нам-то что делать? – это опять мать. – На моего дурачка надежды нет. Только книги может наизусть заучивать да вслух читать. Да и то больше не зовут его.

– Ничего. Все меняется. Может, и хорошо, что Карл больше не приближает его к себе. Порою можно лишиться головы, приблизившись ненароком не к той персоне. Главное, ты продолжай трудиться. Твой острый слух нам очень нужен.

И тут я почувствовал злость, какую не чувствовал никогда в жизни. Вообще-то я человек добродушный. Но, согласитесь, каково человеку в шестнадцать лет, чувствующему себя взрослым и образованным, узнать, что его мать участвует в какой-то тайной игре, а его самого считает полным дураком!

При дяде выказывать свое возмущение было опасно. Я помнил, как мастерски хладнокровно он заколол бычка на празднике богини Афины. Другое дело – матушка. Как бы фанатично она ни была предана храму Афины, я – ее единственный ребенок. К тому же теперь понятно, на каком языке нужно говорить с ней. Плохо только то, что я не знал, к кому себя причислить: тайные язычники вызывали у меня отвращение и ужас, а в Карле я после изгнания Гимильтруды жестоко разочаровался.

В итоге я продолжил делать вид, будто сплю, а вечером сказал матери, что она поступает неблагоразумно, имея тайны от единственного сына. Я ей много сказал разных фраз, моей таинственной родительнице, и накопившаяся злость, видимо, добавила мне убедительности. Матушка сдалась и поведала нечто весьма интересное.

Как я узнал, отец нашей новой королевы, Дезидерий, совсем притеснил папу Стефана, отнимая у него область за областью. Папа, в свою очередь, забросал Карла просьбами о помощи, но король никак не отвечает на них. Карломан наконец активно занялся политикой – его гонцы снуют беспрестанно по землям Италии, посещая то Дезидерия, то папу Стефана.

Этот разговор с матерью стал для меня рубежом начала взрослой жизни. До этого я жил в мире книг, абстрактных логических конструкций или поэтических картин. Теперь пелена спала с моих глаз. Картина нового реального мира выстроилась, и я принялся осмыслять услышанное.

Выходило следующее: в ослаблении или даже уничтожении папы заинтересованы многие силы. Дезидерий, по примеру своего предшественника Айстульфа, разевает рот на папские земли. Но Айстульфу его место указал наш покойный король Пипин, а вот Карл что-то не торопится восстанавливать справедливость. А если папа прекратит свое существование как духовный оплот Запада – это на руку Византии. Но особенную радость от исчезновения папского престола несомненно испытают члены тайного храма Афины. Их, судя по рассказам матери, в мире существует немало. Они-то в случае поражения папы быстро заполнят духовную пустоту в Риме, возвратив в него древние культы.

Чем больше я разбирался в картине происходящего, тем тяжелее становилось у меня на душе и тем больше обиды на Карла копилось в моем сердце. С тоской вспоминал свою поездку в Аквитанию. Вот тогда в голове у меня царила полная ясность, ведь король убеждал и вел за собой, и ему помогали небесные силы, неважно, каким именем они называются… А сейчас короля у нас словно и нету, мы бесцельно таскаемся по замкам, как бродяги. И баронессу Имму мне вряд ли суждено увидеть когда-нибудь…

Наверное, от этих тяжелых мыслей я и заболел горячкой. В бреду мне все время виделся Карл, посылающий меня на смертельный подвиг. Если выживу – наградой мне будет Имма. В моей руке оказался кинжал – такой же, как в Аквитании. Я шел во мгле, готовясь сразиться с какими-то воинами, но навстречу вдруг выскочил Бахкауф – ужасный туманный демон со смертельно ядовитым хвостом. Я закричал: «Как же так? Ведь Пипин давно убил Бахкауфа?» «Он забыл прочитать над ним проклятье, – ответил мне невидимый голос. – Катара! Катара! Проклятье! Ты должен проклясть Бахкауфа!»

И я понял, что происходит обман – почему «катара», если Пипин побеждал Бахкауфа во имя Христово? Сказал это голосу, но тот начал визжать, издеваясь надо мной, к нему присоединились другие голоса, столь же мерзкие. Я пытался поразить их мечом, но клинок только со свистом рассекал воздух. А голоса множились, сливаясь в непереносимый адский хор, увлекавший меня в бездну. Вот уже кинжала не стало в моей руке. Я погибал; неоткуда было ждать спасения, и картины жизни прощально проносились мимо. Вот детство среди ржаных полей и криков ласточек, вот монастырь с бесконечными литаниями… Какой бедной казалась мне тогда их латынь, особенно в сравнении с великолепными изысканными текстами Светония! И вдруг я начал шептать литанию:

Господи, помилуй!

Христе, помилуй.

Господи, помилуй…

Мерзкие голоса становились тише с каждым моим словом:

Христос, внемли нам.

Христос, услышь нас.

…Дух мудрости и разума, помилуй нас.

Дух совета и крепости, помилуй нас.

Дух науки и благочестия, помилуй нас…

Вразуми нашего короля, дабы не погиб его народ во тьме адской…

Таких слов не было в литании, но я продолжал страстно молиться о пробуждении короля и наконец увидел белого голубя, парящего в вышине. Словно кусочек пламени вырывался из клювика птицы. Присмотревшись, я узнал треххвостое красное знамя с шестью розами. Знамя Карла.

Придя в себя, я увидел матушку, сидящую с вышиванием подле меня.

– Открыл глаза, – произнесла она без выражения, – уж и не думали, что очнешься.

Лицо ее исхудало, глаза покраснели от бессонных ночей у моей постели.

– Ты в бреду короля звал, – продолжала она, – и он на самом деле пришел почему-то. Посидел немного около тебя. Я боялась, как бы тебе не сболтнуть лишнего, но ты все молитвы читал…

– Матушка! – прервал я ее. – Что нового у нас?

Она удивленно посмотрела на меня:

– Что нового может случиться в таком болоте? Почему ты спрашиваешь?

– Матушка! – Я сам удивился, сколь убежденно звучит мой голос. – Пойди и узнай, не произошло ли чего особенного в нашем королевстве?

Пожав плечами, она отложила вышивание и ушла. Мне показалось, что ее не было очень долго. Я даже успел задремать. Меня разбудил топот. Кто бы это мог быть? Точно не мать: в последнее время она ходила совершено бесшумно. Однако я ошибся. Почти вбежав в нашу каморку, она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно не веря, что перед нею – собственный сын.

– Афонсо! Скажи, откуда ты узнал это?

– Не понимаю, о чем ты, матушка.

– Сегодня утром Карл отправил свою жену назад к отцу.

– Как? Они поссорились?

– Вряд ли так можно говорить о королях. К тому же очень трудно поссориться с такой овечкой, как Дезидерата. Тут что-то другое. Боюсь, ему надоело жить по указке Бертрады и он решил поиграть в самостоятельность. Ох, и начнется теперь веселая жизнь! Разве Дезидерий простит такое оскорбление?

Я уже не слышал матушку, погрузившись в размышления. Мои молитвы о пробуждении короля привели его к очередному разрушению семьи и новому неблаговидному поступку. Что же это за страшный Бог, исполненный мудрости и разума, науки и благочестия, который так легко рушит человеческие судьбы? Где логика Его милосердия? Насколько понятнее и человечнее Афина с ее кровавыми жертвоприношениями, ведь этот Бог требует таких жертв, каких не выдержит алтарь Афины!

И гулким колоколом загудели в моей голове строки: «Nolite arbitrari quia venerim mittere pacem in terram non veni pacem mittere sed gladium.veni enim separare hominem adversus patrem suum et filiam adversus matrem suam et nurum adversus socrum suam et inimici hominis domestici ejus. qui amat patrem aut matrem plus quam me non est me dignus et qui amat filium aut filiam super me non est me dignus».

«Не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».

– Афонсо! – Мать трясла меня за плечо. – Что с тобой, ты совсем не слышишь меня! Король велел передать тебе: как поправишься – снова будешь читать ему по утрам.

Глава шестая

Выздоравливал я медленно. Слабость и головокружение никак не желали покидать меня. Прошло немало времени, прежде чем однажды поутру я робко постучался в королевскую опочивальню.

– Входи, – раздался голос Карла.

Лицо короля казалось усталым, темные тени залегли под глазами. Изгнание жены не прошло для него так легко, как думала моя родительница.

– «О Граде Божием» лежит на столе, – продолжал король, – можешь читать с любой страницы.

В углу опочивальни, на резной скамеечке сидела Бертрада. Она пыталась вышивать, но получалось дурно, нитки все время путались. Раздраженно бормоча себе под нос, королева-мать продолжала сражаться с ними.

Я осторожно раскрыл тяжелую книгу в переплете из золота, украшенном разноцветными камнями, и только собрался читать, как в дверь постучали. Вошел воин в запыленной одежде.

– Новые вести от Карломана.

– Говори! – велел король.

Бертрада крикнула из своего угла:

– Афонсо, немедленно выйди! Это не для твоих ушей.

Карл поднялся во весь свой огромный рост, бросил на мать тяжелый взгляд.

– Я доверяю этому юноше. А с вами, матушка, теперь советуюсь только по поводу соления грибов и по другим подобным же вопросам.

Королева-мать сверкнула глазами, но промолчала. Пришелец подошел ближе.

– Карломан укрепляет армию. Явно готовится к войне.

– Где? – отрывисто спросил король.

– Поблизости от Лангобардии.

– Карломану известно о нашем разводе с Дезидератой?

– У вашего величества произошел именно развод? Не размолвка?

– Нет. Возврата к прошлому не произойдет. Все подтверждено епископом. Развод по причине бездетности.

После этих слов Бертрада сердито засопела.

Я подсчитал, что на рождение наследника бедной Дезидерате дали слишком мало – всего-то год. Видимо, король так и не полюбил ее. Оно и понятно. Его ведь заставили жениться на ней, изгнав Гимильтруду, с которой он имел если не любовь, то хотя бы взаимопонимание.

– Так нашему брату все же известно о разводе? – продолжил король.

– Наверняка. Во всяком случае, вначале пришла весть о возвращении Дезидераты, а чуть позднее – о его военных сборах. Дальнейшего развития событий я решил не ждать и поехал сюда.

– Правильно, – одобрил Карл, – но нам надо теперь узнать планы Дезидерия.

Незнакомец наморщил лоб:

– Виллибад вроде его зовут, кто там из наших в Лангобардии?

– Да. Виллибад, – подтвердил король, – а еще Гримберт. Только как до них добраться незаметно?

– Пошлите меня, ваше величество, – раздался голос входящего Роланда, – я пролезу в игольное ушко. Никто и понять не успеет.

Карл захохотал:

– Это будет достойное представление! Вся Лангобардия сбежится поглядеть на твой тайный поход. Кстати, почему ты не в Бретани? Разве не тебе поручено следить там за порядком? Или тебе не нравится?

Роланд тряхнул кучерявой гривой. Погладил неразлучный рог, висящий на поясе:

– А, Бретань… Все в ней хорошо. И вина, и люди. Только скука смертная. Ваше величество, вы недооцениваете моей способности к перевоплощениям. Вот…

Лениво потянувшись, он сдернул лютню, висевшую на стене, поискав глазами, просительно протянул руку к платку, который вышивала Бертрада. Та, улыбаясь, позволила. Роланд повязал им голову косо, как городские нищие, уселся на пол и, лихо бренча на расстроенной лютне, с нестерпимой гнусавостью исполнил сиротскую песню. Бертрада смеялась до слез. Даже мы с суровым пришельцем позволили себе улыбнуться.

– Прекрасный театр, – заметил король, отсмеявшись, – только как же твоя гордость? Она ведь бесконечна, насколько я помню.

Роланд с озадаченным видом почесал в затылке, совсем скособочив несчастный платок.

– Но это же будет служба на благо моего короля! Значит, такой поступок можно расценивать, как дополнительный повод для гордости. А поваляется с лютней в канаве около рынка не благородный Роланд, а… допустим… Арбогаст-кривуля… нет, надо придумать имя еще ужаснее.

Король кивнул:

– Приятно видеть твое рвение. Мы сейчас собираем армию. Нужно много. Поговорить с церковниками – пусть еще дают земли для бенефициев. Земля должна работать.

Роланд с почтительным поклоном вернул платок Бертраде и задумчиво почесал лоб указательным пальцем:

– Я поговорю, пожалуй…

– Говорить будет епископ Турский, еще пара монастырских настоятелей. Тебе нельзя, после твоей беседы в церкви может произойти раскол. Ты проследишь за снаряжением воинов. В этом тебе можно довериться полностью.

– О да! – с чувством выдохнул Роланд. – Это я люблю превыше многого другого. О, эти грозные франкские мечи! Эти сияющие кольчуги …

– Не менее важны шлемы, – напомнил король, – наши оружейники с Божьей помощью научились изготовлять их превосходно. Мы лично проверили один такой в Аквитании.

Он обратился к незнакомцу:

– Отдохни немного и отправляйся к лангобардской стороне. Горные перевалы наверняка теперь охраняются. Но ты знаешь, как пройти, минуя их. Иди.

Вслед за незнакомцем ушел и Роланд. Бертрада, окончательно запутавшись в нитках, отшвырнула вышивание и горестно схватилась за голову:

– Господи! Чем я прогневала Тебя? За что Ты даешь мне видеть, как один мой сын идет войной на другого?

Сделав мне знак снова открыть книгу, Карл ответил матери:

– Если мы начнем войну – это не будет война против Карломана. Мы никогда не будем вести войны против кого-то, но только за Святую церковь, за веру и наше франкское государство. Разве вас, матушка, это не радует?

– Красивы твои слова, но тяжелым гнетом ложатся они мне на сердце, – ответила Бертрада, и вдруг резво встав с резной скамеечки, подошла к сыну, полулежащему на ложе.

– Отпусти меня к Карломану! Я ведь даже не видела своих внуков!

Карл усмехнулся, веселая искорка блеснула в карих глазах.

– Отпустить? Э, нет. Нас ждет много трудных дел. Кто же будет поддержкой и утешением души моей, как не любимая матушка?

…Теперь почти ежедневно я читал королю по утрам. Часто в это время заходили люди по всяким делам, тогда чтение приходилось прерывать. Если же посетителями были монахи или священники – король мог приказать мне выйти, несмотря на свои слова о доверии. К церкви он относился с особым вниманием, даже как-то приосанивался при виде духовного лица.

Однажды в королевских покоях появился человек, чьего имени я не знал. Тот самый странник, виденный мною в первый день возобновления чтения. Теперь одежда его не только запылилась, но и разорвалась в нескольких местах. Лицо выглядело страшно измученным.

– Что? – коротко спросил Карл, оглядывая пришельца.

– В Лангобардии гонения на франков.

– Резня?

– Пока что отнимают дома и гонят через перевал сюда. Думаю, это только начало.

– А Карломан?

– Его армия собрана и стоит наготове у лангобардских пределов и… – незнакомец замялся.

– Говори! – жестко велел Карл.

– Карломан ведет переговоры с папой Стефаном. Он даже может прийти к нему на помощь, против Дезидерия, но при условии расторжения союза папы с Вашим Величеством.

– Что? Нам лишиться поддержки Святейшего престола? – голос Карла сделался страшен. – Неужели папа способен на такое?

Король гневно поднялся во весь рост, нависнув над усталым человеком в запыленной разорванной одежде. Тот не был ни в чем виноват, но я увидел, как лицо его побледнело.

Гнев короля иссяк столь же внезапно, как начался:

– Нет, – уверенно сказал он, – святой апостол Петр не допустит недостойного поведения своего наместника.

* * *

Может быть, именно эта святая, ничем не поколебимая уверенность в возможности существования Града Божьего на земле и делала Карла таким притягательным для всех, даже для врагов. Конечно, в церкви могли служить недостойные люди и сам король неоднократно уличал подобных служителей, но саму Церковь, как единое Тело, он бесконечно почитал и верил в него. Его постоянная готовность защищать папу была естественным чувством человека, желающего сохранить в целости свои руки и ноги. Многие годы Карл был несомненен в этом устремлении. Что же произошло теперь? Конь Его Величества медленно ступает по пыльной римской дороге, и мы не знаем, когда он дойдет до ворот Вечного города и войдет ли вообще…

* * *

В нашей семье начался переполох. Карл послал к Карломану моего дядю Хильдеберта с письмом, в котором без лишних учтивостей требовал объяснения происходящего. Все при дворе понимали, что ответом на такое послание может быть только война.

Моя мать, прекрасно умеющая держать себя в руках, сорвалась, не выдержав. Страх охватил ее, лишив разума. Она решила, что брат бросит ее, переметнувшись к Карломану, и требовала, чтобы он взял нас с собой. Она неприлично бесновалась, даже падала дяде Хельдеберту в ноги. В итоге ему пришлось уехать незаметно. Поняв, что догонять брата уже поздно, она обрушила все свои черные чувства на меня.

– О боги! – шептала она, заламывая руки. – За что вы караете меня? Оставляете бедную женщину одну на старости лет. Ибо разве сын это? Разве можно на него положиться? Он при виде опасности упадет в обморок, как нежная девушка.

– В Аквитании я участвовал в сражении и никуда не падал! – возмутился я.

Она отмахнулась:

– Аквитанскую войну выиграл Пипин. То, в чем ты участвовал, настоящие воины вообще не назовут сражением. А вот мы здесь можем попасть как кур в ощип. И все благодаря дурацким выходкам нашего короля.

Бушевала моя ретивая родительница очень тихо, чтобы не привлечь ненароком внимания к своим крамольным речам. Я жестоко страдал. Сбежать было решительно некуда. Как раз в эти дни король с Роландом разъезжали по окрестностям. И даже в библиотеке мне не находилось дела. Мой учитель письма Луций-римлянин хворал уже вторую неделю.

При дворе начали поговаривать о невыгодном для Карла раскладе. Говорили, что армия Карломана в полной боевой готовности и только ждет сигнала, чтобы выступить. А наш король все собирает воинов, все оснащает их дорогущими шлемами, от которых мало толку.

Сейчас я понимаю, что именно подобные сплетники и привели братьев, не особенно любящих друг друга, на грань войны.

Какой-нибудь другой властитель на месте Карла запросто мог начать вылавливать и казнить подобных болтунов, но наш король поступил по-другому. Он организовал смотр войску.

В условленное время весь двор выехал в поле, близ монастыря. Расположились кто на повозках, кто просто на земле. Подошел народ из окрестных деревень. Ждать пришлось не так долго, но от нетерпения, которое чувствовал каждый, время будто растянулось.

И вдруг что-то нестерпимо заблестело на горизонте. Это играли лучи солнца на отполированных шлемах. Воины приблизились, и стало возможно разглядеть их устрашающе тяжелые мечи и длинные копья, их кольчуги дивной работы. Они проезжали мимо толпы слаженными четверками на породистых ухоженных лошадях. У ворот монастыря показался Карл в сине-зеленом плаще. На голове его сиял, переливаясь драгоценными камнями, золотой обруч. Король поднял руку, и воинство остановилось – слаженно, как один человек, не нарушая четверок. Восторженные возгласы потрясли толпу. Я кричал вместе со всеми, не в силах сдержать восхищения. Моя мать вытащила платочек и замахала им, изображая радость, а сама шептала мне на ухо:

– Лучше им вообще не двигаться. Тогда они смогут с помощью своих шлемов поджечь врага, как это делал Архимед. Драться они все равно не умеют. И двух недель не прошло, как их сюда согнали.

По пути домой мы сильно отстали от толпы. Тут-то уж матушка излила накопившиеся чувства:

– Уже столько времени прошло, а моего брата нет. Я думаю, он вообще не вернется. Останется у нормального короля, у которого есть и достойная супруга, и законный наследник. К тому же Карломан в отличие от нашего забияки умеет ладить с соседями. Он смог не поссориться даже с аквитанцами. Сейчас он переманивает папу на свою сторону, но с лангобардским королем воевать не будет, помяни мои слова! Он станет заодно с Дезидерием, а Тассилон Баварский – женат на дочке лангобарда, и тоже присоединится к ним, хоть он и считается вассалом Карла. Вместе они нападут на нашего короля-шалопая и камня на камне от него не оставят. Вот что ждет нас. Это все из-за твоего отца. Из-за него мы остались здесь. Он потребовал с меня клятву, что я помогу тебе стать переписчиком у Карла. Надеюсь, ему хорошо икается сейчас в царстве Аида! Хотя нет, не икается ему. Умершие топят в реке забвения все свои тяготы, не то, что мы здесь! С таким трудом, через Агафокла мне удалось пристроить его переписчиком к Пипину, и он сразу загордился, будто много из себя представлял.

Я осмелился возразить:

– Наверное, он все же был хорошим переписчиком. Луций-римлянин до сих пор вспоминает его с уважением.

– Еще бы ему не вспоминать, – проворчала матушка, – сколько вина они вылакали вместе.

Что-то в матушкиных словах было странным.

– Ты говоришь, что мы остались здесь из-за твоей клятвы. А как же храм Афины? Куда бы ты ходила на эти… калинтерии?

Она возмутилась:

– Не «я», а «мы»!

Мимо во весь опор промчался Роланд. Он чуть не сшиб мою родительницу. При этом скорчил такую рожу, что я, не выдержав, прыснул. Матушка, не смея выразить свой гнев такому знатному человеку, отыгралась на мне, больно вцепившись в локоть.

– Ты что лыбишься? Эти варвары околдовали тебя, что ли? Ты собираешься предать своих предков и сделаться христианином?

– Нет-нет, матушка, – поспешно сказал я. Очень не хотелось спорить. Но она ведь говорила мне, что крестила меня в детстве, чтобы никто не заподозрил неладного. Значит, я уже христианин.

Матушка успокоилась и объяснила:

– Во владениях Карломана тоже есть члены храма Афины. Их там даже больше. Поэтому я и боюсь, что мой брат не вернется сюда.

Матушкины опасения оказались напрасны. Через некоторое время мы снова увидели дядю. Он зарос бородой до глаз и выглядел измотанным, но походкой и движениями по-прежнему напоминал важного бобра. Толстые ухоженные пальцы поигрывали связкой цепочек. Он всегда собирал их для своих многочисленных псов.

– Ну что, – кисло спросила его мать, – будет война?

– Наверняка будет. Но точно уж не с Карломаном, – ответил дядя. – Боги решили вывести эту личность из игры.

– Восстание, что ли? – ужаснулась моя родительница.

– Нет. Он просто умер. Спокойно и мирно, за обеденным столом.

– Просто умер?! Да он же был так молод и здоров! За что боги покарали его?

Дядя прищурился:

– Кто же поймет этих богов? Может, им не понравилась фраза Карломана о том, что нужно выявлять язычников и казнить…

Матушка понимающе кивнула.

– Даа…тогда это уже не так странно.

Хильдеберт разложил цепочки на коленях. Прищелкнул языком:

– Вот на эту посажу старого черного кобеля. Все, что потоньше, рвет, паршивец! Имей в виду, сестрица, ты сама делаешь выводы из моих слов.

– А что же Карл? – спросила она, будто не расслышав дядиной реплики. – Должно быть, он сильно удивился смерти младшего брата?

– Ничуть, – ответил дядюшка. – Он сказал, что пути Господни неисповедимы, но Бог всегда найдет способ поддержать того, кто служит Ему.

– Вот, значит, как… – задумчиво протянула матушка.

Дядя покачал головой:

– Еще раз напоминаю, сестрица, выводы из моих слов ты делаешь сама.

Глава седьмая

– Афонсо! – сказал король, когда я в очередной раз пришел поутру в его покои. – Наш единственный брат Карломан отдал душу Господу. Наш долг навестить его вдову и оказать ей всяческую поддержку. Сегодня же отправимся. Ты тоже поедешь.

Выехали мы не всем двором, как обычно, но народу все равно набралось немало. С нами была королева-мать, это предполагало повозки, присутствие служанок и много прочих обстоятельств, замедляющих нашу скорость. Карл очень торопился, подгоняя всех. Время от времени пришпоривал коня и уходил далеко вперед, а потом нетерпеливо ожидал, пока подъедут скрипучие повозки.

– Куда теперь спешить-то? Похороны уже прошли, – сетовала Бертрада, ежеминутно поднося к покрасневшим глазам платочек, вышитый моей матерью. К моей великой радости, ее самой с нами не было.

– Поспешим, дорогая матушка! Надо торопиться! – высокий голос короля звучал хрипло, но убедительности ему было не занимать. Возница со вздохом стегнул лошадей, запряженных в повозку королевы. Карл, немного успокоившись, отъехал в сторону, потом снова вернулся к Бертраде. – Надо защитить семью брата и его земли. Могут быть всякие искушения.

– Против искушений отлично поможет мой Дюрандаль! – отозвался Роланд, поглаживая рукоять меча, висевшего на поясе. – А если встретятся бесы нерубимые, у меня есть, чем ввести их в великий страх.

Роланд потянул за перевязь свой неразлучный рог. Выпрямившись в седле, поднес его к губам. Звук родился не сразу, но постепенно нарастая и перекатываясь, наполнил собой всю равнину от края и до края.

– Воистину чудесен твой Олифан, – сказал король, – но без Святой церкви нам не справиться с бесами!

Путь наш лежал в Суассон – резиденцию покойного Карломана. Город этот славился величием храмов. Несколько веков назад в одном из них хранилась чаша, поражавшая всех своей удивительной красотой. Когда в битве с римлянами Суассон взял Хлодвиг – величайший франкский король из династии Меровингов – чаша оказалась в числе добычи. Епископ взмолился о возвращении чаши и король, хоть и был в то время еще язычником – внял мольбам священнослужителя. Но в королевском войске существовал нерушимый обычай – вся добыча делилась поровну между воинами, включая короля. Когда Хлодвиг попросил дать ему чашу сверх доли, дабы отдать ее епископу – из рядов вышел один воин. «Ты получишь только то, что положено», – сказал он и быстрым ударом меча превратил прекрасный сосуд в мелкие осколки. Говорят, позднее Хлодвиг сделал то же самое с головой этого правдолюбца, сославшись на неудовлетворительное состояние его снаряжения.

Как бы там ни было, чаша исчезла, но легенда о ней продолжала жить. Франкские короли нет-нет да поговаривали о том, что неплохо бы восстановить такую красоту. Только вот мастеров, которые бы осмелились взяться за эту работу, не находилось.

Ночуя на постоялом дворе, мы снова отправлялись в путь, и вот наконец на горизонте выросли высокие серые башни. Я смотрел во все глаза. Суассон показался мне красивее Нуайона, где располагалась резиденция Карла, а уж про Майнц или Ахен и говорить нечего.

Король, однако, и не думал любоваться красотами. Он выглядел озабоченным. То подъезжал к повозке матери, то вполголоса говорил что-то Роланду и другим знатным воинам.

Когда мы въехали в город, он сразу вырвался вперед, и я потерял его из виду. Моя лошадь трусила за повозкой Бертрады. Та, высунув голову, напряженно вглядывалась, видимо, пыталась увидеть сына. Вдруг процессия встала.

– Что еще? – раздраженно крикнула королева.

– Впереди стоят, Ваше Величество, – почтительно ответствовал один из воинов.

– Ну, так пускай едут! Афонсо, – она повернулась ко мне, – ты молодой и ловкий. Протиснись, посмотри, что там впереди.

Странное приказание, если учесть, что я верхом и лошадь моя не страдает особенной худобой. Но приказ королевы нужно исполнять. Поэтому я легонько сжал пятками лошадиные бока. Животина шагнула вперед и остановилась, мотая головой.

– Не проехать мне, Ваше Величество! Тесно впереди.

– Что уж с тобой делать! – разочаровано отмахнулась Бертрада и вновь высунулась из повозки. – О! Ну как там, сын мой?

Карл появился незаметно. Ему не пришлось протискиваться – всадники сами пропускали его белоснежного жеребца, теснясь к стенам домов.

– Плохо. – Он говорил негромко, но в полной тишине голос его слышался отчетливо. – Их нет в Суассоне. Супруга нашего брата бежала вместе с детьми под покровительство Дезидерия.

* * *

…Карл раздумывал: стоит ли ему останавливаться в замке Карломана, когда оттуда приехал испуганный управляющий и пригласил всех на трапезу. Поручив лошадей конюхам, мы вошли в огромный зал с тремя рядами длинных столов, тянувшихся от стены до стены. Ароматы стояли здесь настолько изысканные, что у меня слюнки потекли. Управляющий лебезил перед Карлом, расхваливая всевозможные яства, доступные здешним поварам. Тот слушал вполуха. Потом прервал многословные излияния:

– Будут ли на трапезе советники моего брата? – И, не дожидаясь ответа, велел: – Передайте им, что они приглашены.

Забегали слуги, разнося вино и разнообразные закуски. Карл, ценящий во всем скромность, даже не пробовал их, ограничившись блюдом жаркого и кубком вина. Постепенно подходили советники и просто уважаемые люди, в том числе духовного звания. Утолив голод, наш король поднял руку, показывая, что желает говорить, и в зале мгновенно воцарилась мертвая тишина.

– Великое горе постигло нас… – В этот момент кто-то громко чавкнул. Король неторопливо повернул голову на звук, и стало еще тише, хотя куда бы еще? Карл продолжил: – Но Господь не зря посылает испытания. Негоже, когда один народ, имеющий одну веру, раскалывается на своих и чужих. Потому что, если настанет беда, чужие не придут на помощь. Сейчас тяжелые времена для Святой церкви – нашего оплота веры и единства. Недостойные угнетают ее, лишая воздуха. Только объединившись, мы сможем защитить ее! Только твердая рука приведет церковь к победе!

– Да здравствует Карл – король франков! – крикнул один из советников Карломана. Остальные загомонили, непонятно – поддерживая или нет.

Опять послышался голос короля:

– Война в Аквитании, как известно, закончена. У нас есть силы, чтобы прийти на помощь папе, а Господь поможет нам. Но горе тому, кто не услышит зов Господа!

– Слава Карлу, королю франков! – прокричало уже несколько голосов. В зале стало заметно оживленнее. Застучала посуда, зазвенели кубки. Я встретился взглядом с королем и увидел знакомую веселую искорку в его карих глазах. Роланд с довольным видом оглаживал свой неразлучный рог. И даже Бертрада повеселела.

Пир продлился недолго. Не играли музыканты из-за траура, да и приятные беседы завязывались с трудом по понятным причинам. Ведь мы находились в доме покойника, чья вдова сбежала, чтобы не встречаться с его братом.

Карл куда-то исчез. Я сидел неподалеку от Бертрады, ковырял жаркое и постоянно осматривался, боясь пропустить что-нибудь важное.

Наконец появился управляющий. С поклонами, изображающими крайнее почтение, он предложил королеве-матери переместиться в покои для отдыха. Та приняла приглашение и удалилась. Проводив ее, он вернулся и начал устраивать остальных, начиная, разумеется, с самых знатных персон. Когда очередь дошла до меня, в пиршественном зале почти никого не осталось.

Следуя за служанкой, я шел по узкой каменной лестнице, стараясь не промахнуться мимо ступеней, плохо различимых в неверном пляшущем свете факела. В замке было уже тихо – видно, все разошлись отдыхать. Каково же было мое удивление, когда у конца лестницы, в нише, я разглядел знакомую высокую фигуру. Завернувшись в плащ, Его Величество разговаривал с каким-то монахом.

«Дело несомненно благое, риск, конечно, но…» – донеслось до меня бормотание священнослужителя.

Мне досталась крохотная каморка. Все же отдельная, что меня порадовало. Уж очень не люблю ночевать в общих залах, где храпы и прочие звуки, производимые спящими, сливаются в отвратительную какофонию. Радость моя, правда, тут же омрачилась, когда я не обнаружил в комнатенке кувшина с водой. Служанка уже ушла. Пришлось взять светильник и отправиться на поиски кухни.

Проходя мимо ниши, я опять услышал приглушенный голос, на этот раз Карла:

– На тебя, преподобный Мартин, у нас много надежд. Дело-то Божье, но нужны крепкие и верные человеческие руки…

Смущенно и торопливо я проскользнул мимо.

Кухню удалось найти, хотя и с трудом. Повара давно спали, но кувшин с водой стоял на столе. Тащить его с собой не решился – вдруг хватятся поутру? Напился и пошел восвояси. Никто мне не встретился в узких коридорах, и ниша у лестницы оказалась пуста.

Утром меня разбудили колокола. Звук их летел со всех сторон. Казалось, что звонит весь город. Я вскочил, оделся. Пожалев, что не взял вчера кувшина с кухни, вышел в коридор. В замке царила суета. Какие-то дамы кричали на служанок. Те сновали словно мыши. Поймав одну из них, бегущую с разноцветными лентами, за рукав платья, я спросил:

– Куда все так торопятся?

– В собор, – ответила девица, – служба же нынче большая. Короля будут славить, – и, освободившись, убежала, размахивая разноцветным ленточным хвостом.

Мне служанок не полагалось. Поэтому, попросив на кухне воды, я самостоятельно умылся, и скоро был готов к походу в храм.

Месса еще и не думала начинаться, хотя народу собралось – не протолкнуться. Говорили, что ждут короля, который в данный момент принимает присягу у подданных Карломана. Толпа все росла. Пришлось беречь ноги от разных неуемных горожан и особенно горожанок, которые, толкаясь, лезли поближе к алтарю. Не успели эти проныры расположиться, как появились стражники. Кулаками и дубинками они быстро проделали в толпе довольно широкий коридор для прохождения епископа. И вот тут-то ударил колокол.

Я никогда не видел так много священников сразу, даже когда жил в монастыре. Они шли с пением, не очень, кстати, стройным. Видимо, редко пели вместе. Я стоял в задних рядах, где уже закончились скамьи. Оттуда трудно было разглядеть, что происходит у алтаря, да и слова долетали не целиком. Одно только слышалось явственно и повторялось много раз: «Да благословит всемогущий Бог нашего короля и государство франков». Это значило, что наша страна стала вновь единой, как при Пипине. Народ встречал эти слова ликованием.

Служба тянулась страшно долго, а когда закончилась – разгоряченная толпа так рьяно бросилась к выходу, что возникла давка. Испугавшись, я отскочил в угол за исповедальню и стоял там, покуда храм не опустел. После чего направился к выходу.

За дверями стоял гул. Народ никуда не расходился, толпясь на площади. Толкаться мне очень не хотелось. Тогда почему бы не остаться в храме?

Личная молитва – хорошая защита мыслей от посторонних посягательств. Как часто раньше, встав на колени в часовенке, я предавался мечтаниям, которые не могли нарушить ни мать с ее язычеством, ни мои духовные наставники. Я думал тогда о звездах, о дальних странах, где живут гигантские животные, и о несотворимой материи Аристотеля. В последнее время, правда, я все чаще грезил об Имме, и это меня не радовало. В конце концов кто такая Имма? Всего-навсего заносчивая девчонка, хоть и баронесса. Она совершенно не ценила меня. А ведь меня есть за что ценить, и сам король понимает это.

Перемещаясь по храму в поисках тихого местечка, я натолкнулся на Его Величество, стоящего у входа в боковой неф.

– Афонсо! – шепотом позвал он. – Хорошо, что ты здесь. Посмотри-ка туда.

В глубине нефа, перед статуей Пресвятой Марии, стояла на коленях девушка в простом льняном платье. Тяжелые каштановые волосы окутывали ее хрупкие плечи. Со спины она так походила на Имму, что я вскрикнул от неожиданности. Девушка обернулась. Это оказалась не Имма, хотя округлое лицо и по-детски пухлые губки немного напоминали баронессу, только еще более юную возрастом. Несколько мгновений она смотрела на нас, потом снова отвернулась к Пресвятой Деве.

Карл ринулся к девушке и взял ее за плечо. Та решительно сбросила руку, поднялась во весь небольшой рост и, гневно нахмурив брови, погрозила пальчиком. После чего снова встала на колени и больше не оборачивалась, несмотря на то, что король долго стоял рядом. Я успел заметить, что их глаза удивительно похожи – одинаково карие с озорной искоркой на дне. И ее искорку не смогли скрыть ни гнев, ни насупленные брови.

Не добившись ничего от благочестивой упрямицы, Его Величество, поманив меня за собой, вышел через заднюю дверь храма. Там был маленький безлюдный дворик, огромное дерево росло посередине. Король начал беспорядочно ходить под ним взад-вперед. Никогда я не видел его таким растерянным.

– Афонсо! – наконец сказал он. – Я не понимаю, что со мной. Я, кажется, полюбил ее.

– На все воля Божья, – осторожно ответил я, а сам подумал: «Как все-таки хорошо, что это не Имма!»

– Странно осознавать, но я совершенно не представляю, что теперь делать.

На меня вдруг снизошел дар красноречия:

– Ваше Величество! Вы рождены для побед! Стоит вам помыслить о чем-либо – и оно тут же падает к вашим ногам. И сейчас, вам только стоит протянуть руку…

– Афонсо, – возразил король, – ведь как раз руку-то я только что протягивал…

– Но ведь вы сами знаете, что для вас не составит труда добиться этой девушки, как и всех других во Франкском королевстве.

– Я не смогу добиваться ее, не будучи уверен, что это принесет ей радость.

– Зато вы можете хотя бы узнать, где она живет.

Карл улыбнулся:

– Это уж мы точно узнаем, даже если придется для этого задержаться в Суассоне. Кстати, Афонсо, нехорошо, что прерываются наши чтения. Приходи завтра утром в покои, почитаешь нам Аристотеля, о котором ты говорил. Он есть в здешней библиотеке.

Однако наутро короля не оказалось в покоях. Безуспешно прождав его довольно долго, я отправился побродить по суассонским улицам. Неизвестно ведь, когда судьба еще раз закинет меня в такой красивый город. Я шел по серым каменным коридорам с лазурным небом вместо потолка. По стенам то тут, то там курчавился изящный резнолистый вьюнок, украшенный крупными бледно-синими соцветиями. В просветах вьюнка загадочно темнели маленькие окошки.

Так тихо было вокруг, что я слышал свое дыхание.

И вдруг до меня донесся стук копыт. Он быстро приближался. Кто-то мчался галопом. Я еле успел вжаться в стену, как мимо пронеслась всадница с развевающимися волосами – вчерашняя незнакомка. Не успел я обдумать это, как из переулка выехал Карл на белом жеребце. Увидев меня, он посмотрел вопросительно. Я указал направление, в котором умчалась девушка. Король поднял руку с кнутом, но, задумавшись, остановился.

– Афонсо, – проговорил он мечтательно, – она не здешняя, ее родители из Алемании.

Он покачал головой, как будто сказал нечто удивительное, и со всей силы стегнул жеребца. Тот взвился на дыбы, чуть не сбросив седока, и помчался вслед за девушкой.

Нужно ли говорить, что мои утренние чтения в королевских покоях прервались на неопределенное время.

Мы сидели в Суассонском замке, готовые сняться с места в любой момент, но приказа все не было. Роланд ходил хмурый и как-то заявил на трапезе:

– Еду в Бретань. Здесь службы для меня нет… и развлечений тоже.

Король прищурился:

– Подожди ехать. Будет тебе служба. – И шепнул что-то ему на ухо.

– О, Пресвятая Дева! – воскликнул тот.

Все непроизвольно вытянули шеи, пытаясь угадать, что сказал король, но безуспешно. А Карл с Роландом покинули зал, не закончив трапезы.

Я отправился в библиотеку и провел там остаток дня. Но, как известно, горячие новости не любят жить среди пыльных фолиантов. Гораздо проще услышать что-то новое на кухне. Вечером, проходя мимо чуть приотворившейся двери, я услышал оживленные пересуды кухарок на интересующую меня тему:

– Женится, уж я вам точно говорю!

– Она вроде не королевских кровей…

– Гимильтруда тоже, знаешь, была…

– Ну и где она теперь? Бьет поклоны в монастыре.

– А я слышала, что у этой новой голос, как у погонщика быков.

– Откуда ж взяться ангельскому голоску, ежели из простых?

– А я слышала, папаша ейный – герцог Алеманский.

– Да нету давно уж герцогов в Алемании. Еще Пипин их отменил.

– Раскудахтались дуры, будто и в самом деле знают чего! – вмешалась камеристка Бертрады (я узнал ее по голосу). – Отец девицы этой, герцог из Винцгау, а мать… Мать вообще из рода самого Меровея вышла. Понятно хоть вам скудоумным, что это значит?

– Не глупее тебя. Наследник, значит, будет сразу двух королевских родов, да Меровеи-то от морского чудища произошли, не дай бог, с хвостом родится!

– Вот казнят тебя за такую болтовню!

– Да я ж «не дай бог» говорю. За что казнить?

– А и точно: не везет Карлу с наследниками: от первой жены горбун, от второй вообще не случилось.

– Зато сам с лица милее не сыскать!

– Да и не только с лица, поди!

Мне надоело заниматься столь недостойным делом, как подслушивание бабьих сплетен. Раздосадованный, я побрел в свою каморку. Глупо и неуместно обижаться на короля, но… почему он больше не откровенничает со мной? Он опять отдалился. Именно в тот момент, когда показалось, что между нами возникло особое доверие. Значит, все произошедшее – только заблуждение, обман, мрак и тлен. Влиять на сильных не удастся. Жизнь пройдет никчемно и бесславно, Имма никогда не подарит мне свою любовь…

Назавтра с утра, взяв хлеба и сыра, я отправился бродить по городу. Все равно мои услуги никому не нужны.

Я обошел весь Суассон. Снова был на той узкой улочке, где говорил с королем. Стоял, прислонившись спиной к шершавому серому камню, разминал в руках резной лист вьюнка. Мне казалось, что прекрасная незнакомка с королем должны проехать здесь еще раз, но они так и не появились.

Вернулся в замок, когда уже вечерело. Управляющий странно посмотрел на меня.

– Все, кто с Его Величеством, уехали утром, – объяснил он. – А ты чего остался? Кормить тебя здесь не будут. Иди вон в харчевню.

Вот это новость! Не лучше ушата ледяной воды на голову.

– И куда же они уехали?

– В Нуайон. А может, и дальше. Ваш король любит бродяжничать.

Тут я возмутился:

– Это и твой король. Ты живешь в королевстве Франков, не так ли? А тех, кто пытается разделить нашу страну на радость врагам, давно пора вздернуть на виселице.

Управляющий насупился:

– Я человек занятой, мне некогда разговоры разговаривать. Иди в харчевню, там много таких же бездельников, как ты, они тебе все расскажут и про королевство Франков и про тебя самого.

– Я уйду! Только не раньше, чем заберу свои вещи и лошадь!

– Какую еще лошадь? Всех ваших лошадей забрали. В замке только наши лошади.

Если бы в тот момент я хоть на каплю усомнился в Карле – то пошел бы пешком. Но я был твердо уверен: король не забудет о моем существовании. Ведь не забыл же он за несколько лет наш разговор о налогах кесарю. И я, отодвинув своего нелюбезного собеседника, бросился к конюшням, крича, что есть сил:

– Конюх!

Он тут же возник в дверном проеме.

– Мне нужна моя кобыла, та, что со звездой во лбу, – сказал я твердым тоном и прибавил: – Немедленно!

Как хорошо, что у нее была эта звезда. Вообще-то звездой продолговатое белое пятнышко назвать трудно, но мой уверенный вид и гневный голос сделали конюха удивительно понятливым. Через минуту я уже держал в руке повод лошади, на которой приехал сюда. Нужно было еще сходить за мешком, но я опасался, что недобрый управляющий придумает еще какую-нибудь каверзу с моей кобылкой, пока я хожу.

Мимо пробегала молодая служанка. Я схватил ее за локоть. Собрав остатки уверенности, велел:

– Принеси мои вещи из комнаты, что наверху у самой лестницы.

На нее моя наигранная властность не произвела никакого впечатления. Она прыснула самым неуважительным образом, но мешок все-таки принесла.

В глубокой досаде, на ночь глядя, я покинул замок Карломана и поехал искать постоялый двор. Мне нужно было переждать темноту, а заодно – узнать дорогу до Нуайона.

Глава восьмая

Какое все-таки счастье, что дорожный мешок собирала матушка! Я не догадался, что деньги могут понадобиться, и без ее заботы провел бы эту ночь на улице. А так мне хватило и на ночлег, и на стойло для звездолобой кобылки, и на жаркое с кружкой пива, и еще немного осталось.

Говорили, что до Нуайона недалеко. Если выехать на рассвете, можно к закату добраться. Всю ночь я ворочался, и с первыми лучами солнца выехал.

Трава блестела от росы, пели птицы. Дорога оказалась удобная и широкая – уж точно не потеряешься. Я ехал, размышляя о короле: не разгневался ли он на мои самовольные прогулки? С другой стороны, у меня ведь не было обязанностей на вчерашний день. И я не узник, которому запрещено покидать стены замка.

Сзади послышался стук копыт. Дорога только что повернула.

«Отлично! – подумал я. – Если это попутчики, можно провести время за приятной беседой».

Из-за поворота вылетели два всадника. Они попытались окружить меня и набросить петлю, но промахнулись.

– Слезай с лошади, останешься жив! – хрипло выкрикнул один из них.

– И мешок бросай! – отозвался второй.

Кобылка моя не обладала ослепительной красотой и величавой статью любимого жеребца Карла, но она обитала в королевской конюшне, где плохих лошадей не держали. Быстрей меня разобравшись в происходящем, она проскользнула между всадниками и пустилась вскачь. Нам удалось оторваться от преследователей, но ненадолго. Они настигали, к тому же неудача распалила их.

– Теперь так просто не отделаешься! – кричали мне в спину. – Всю одежку скинешь! И еще получишь так, что мать родная не узнает!

Снова полетела петля. На этот раз она скользнула по лошадиному крупу. Я стегнул лошадь, та еще прибавила ходу. Расстояние между мною и преследователями начало медленно увеличиваться. Мы, скорее всего, ушли бы от погони совсем, но тут из леса на дорогу выскочили трое всадников в кольчугах и с мечами. От неожиданности моя кобылка взвилась на дыбы, скинув меня на землю. Я упал в придорожные кусты. Расцарапал щеку и чуть не выколол глаз.

– Стоять! А ну! – послышались крики. Что-то загремело, заржала лошадь, потом довольный голос произнес:

– О-о-о! Да это старые знакомцы Лаубод и Дагоберт, да еще и с петлей! Опять шалим?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.