Великие исторические персоны - Третьяков

Занимаясь с учителями, старшие сыновья в то же время «рано (с 12 лет. – А.Ф.) начали ходить в лавку». Прежде чем Павлу и Сергею доверили торговые книги и товары, будущие купцы «исполняли обязанности “мальчиков в лавке”. Они помогали в лавке, бегали по поручениям и выносили помои… Сыновья Михаила Захаровича… приучались под руководством отца вести торговые книги. Павел Михайлович, хотя и полный юмора, был в делах очень серьезен и пользовался большим доверием отца. Сергей же был живой и легкомысленный, любил наряжаться». В 15 лет Павел уже хорошо знал тех людей, с которыми отец имел дело. Ему, старшему и ответственному, доверялось заполнение «покупных» книг. В составленном на склоне лет завещании (1847) М.З. Третьяков, говоря о торговых операциях, пишет: «Старшему сыну Павлу люди все (в тексте зачеркнуто. – А.Ф.) известны и все с аккуратностию вписано в книгу. Писано же которая моей, а некоторыя сыновненой Павловой рукой».

Но одним только усвоением правил коммерции «практические» навыки не исчерпывались. Конечно, любой купец должен был уметь вести дела, заранее просчитывать возможные риски, находить надежных партнеров, грамотно вести документацию. Но, кроме общей для всех предпринимателей «экономической» премудрости, ему было необходимо знать специфические особенности своей «отрасли». Стержнем дела Михаила Захаровича была суконная торговля. Ее-то специфику и должны были осваивать сыновья. Прежде чем приступать к продаже товара, им было необходимо выучиться различать сорта и качество тканевых материй, выработать навык ориентации на рынке тканей.

Здесь уместно будет привести свидетельство другого крупного купца и мецената, П.И. Щукина, родившегося в 1853 году, то есть на 21 год позже П.М. Третьякова. Петр Иванович принадлежал к следующему поколению купеческих детей. Несмотря на то, что его образование было более совершенным – целый штат первоклассных гувернеров, школа и пансион для мальчиков, – юному Щукину тоже пришлось осваивать торговые вопросы на практике. Так, на протяжении двух лет (1872–1874) он работал волонтером (то есть не получая жалованья. – А.Ф.) в торговом доме Абельсдорфа и Мейера. «Занятия мои у Абельсдорфа и Мейера были исключительно конторские. В конторе я видел счета фабрикантов и образцы их товаров, но ходить в помещавшийся рядом с ней магазин, где на полках лежали сами товары, мне не приходилось».

Весной 1874-го Петр Иванович увольняется. Он переезжает в Лион, где начинает служить, как и прежде, волонтером у фабрикантов Севена и Барраля. Вот как будущий купец описывает процесс получения предпринимательского опыта: «Мои занятия у Севена и Барраля заключались в следующем. Из магазина я носил небольшие мотки суровой пряжи разных сортов для определения процентной влажности и других ее качеств в общественную кондиционную для шелка… или же относил довольно тяжелые партии шелковой суровой же пряжи в красильню… В самом магазине я просматривал доставляемые ткачами куски шелковых материй, по краям которых нитками отмечал встречавшиеся пятна… после чего куски относились в пятновыводное заведение. По возвращении кусков из этого заведения я вторично их просматривал, чтобы удостовериться, насколько выведены пятна. К кускам материй я пришивал ярлыки».

В 1875 году Щукин перестает работать у Севена и Барраля и начинает обучаться теории фабрикации шелковых тканей; по окончании этого курса он занимается практикой. Состояла она в следующем. Петр Иванович собственноручно ткал бархат у одного мастера, у которого было несколько станков, помещавшихся в неприглядной, с каменным полом, мастерской. «Работал я у этого мастера с месяц, причем бархат, который я ткал, был очень широкий, вследствие чего выработка подвигалась весьма медленно. Моя работа состояла в том, что я приводил в движение челнок с утком, пропускал железный прутик с желобком и разрезал сплетение ниток особым ножом… По мере выработки бархата он укладывался, чтобы не мялся, в деревянный цилиндр, приделанный к станку». Очевидно, этот этап обучения был необходим, чтобы молодой купец научился разбираться в качестве приобретаемой для продажи мануфактурной продукции.

Со всем накопленным им за четыре года багажом опыта П.И. Щукина в 1876 году берут на службу – уже с жалованьем – в крупный комиссионерский дом Р.Д. Варбурга и К°, который «имел покупателей во всех частях света». Работа Петра Ивановича состояла в следующем: «По утрам читались покупательские письма и выписывались из них заказы на разные товары; потом надо было ходить к фабрикантам и раздавать им эти заказы. После завтрака приходилось просматривать товар, предназначенный к отправке, вешать его, писать декларации для таможни, проверять счета фабрикантов… Товары, проходившие через мои руки, были весьма разнообразны: фуляровые платки, ленты, бахрома, галуны, косынки из крепдешина, мужские и дамские галстуки, кашемировые шали, вуали, кружевные мантильи, шитье, траурные отделки из крепа, меховые бордюры, рюши, разные plisses (складки), balayeuses (воланы), обувь и т. д.».

Столь объемные цитаты приведены здесь по одной причине: совершенно очевидно, что братья Третьяковы должны были получить схожий практический опыт. Единственное отличие состояло в том, что премудрости текстильного дела они осваивали не за границей, а на родине.

Образование значит в жизни человека очень многое, но не только оно влияет на формирование характера, вкусов и пристрастий ребенка. Воспитывая детей, Михаил Захарович особенно заботился об их нравственном и духовном просвещении.

Вот как объясняет П.С. Шумов становление глубокого религиозного чувства в душе Павла Михайловича: Михаил Захарович строго следил за тем, чтобы дети, даже впитывая в себя начала светской культуры, сохраняли приверженность православной вере. «В праздники неизменно и неопустительно вся семья должна быть в церкви. Вот где заложена в Павле Михайловиче любовь к храму Божию и уважение к праздникам. В семье, по примеру и по внушению родительскому, он навык каждый праздник неопустительно бывать в храме и за ранней литургией». В том же русле находится еще один приводимый Шумовым пример воспитания Михаилом Захаровичем детей. «Строго следя за направлением детей своих, родитель не мог вынести ни малейшего своеволия со стороны их. Рассказывают такой случай: однажды отец заказал сапоги своим сыновьям, – один из них без спросу отца сказал сапожнику, чтобы он сделал ему их на высоких каблуках. Отец, увидавши это, не оставил в таком виде, а велел сейчас же каблуки сбить и сапожнику сделать строгий выговор». Подобными драконовскими мерами Михаил Захарович воспитывал в сыновьях христианскую покорность и воздержание от соблазнов. Повиновение Богу начинается с повиновения воле тех, кого он над тобой поставил, что по тем временам означало – императору, властям, Церкви, собственным родителям.

О том, как проходило детство Павла Михайловича, известно немногое: сам он рассказывать о себе никогда не любил. Замкнутость, сосредоточенная обособленность от окружающих уже в раннем возрасте составляли одну из отличительных черт его характера. Эта черта была во многом обусловлена напряженной внутренней жизнью юного Третьякова, его склонностью размышлять над сутью вещей, умением четко различать реальные, наполненные жизнью явления, от всякой театральности, выспренности. Он «не любил ничего шумного, крикливого, был замкнут, трудолюбив, аккуратен». Все, что выставлялось напоказ – поступки, отношения, и особенно эмоции, – у Павла Михайловича вызывало отторжение, граничащее с отвращением. Собственные переживания он почти всегда прятал от окружающих.

Вместе с тем погруженность молодого Третьякова в мир внутренних переживаний была связана с эмоциональной ранимостью. Особо она проявлялась в тех случаях, когда его принципы сталкивались с твердой волей родителей.

Замечателен в этом отношении следующий эпизод из воспоминаний Н.А. Мудрогеля:

«По обычаю московских купеческих семей, Третьяковы каждую Троицу выезжали на гулянье в Сокольники всей семьей. Однажды, когда уже отец, мать, сестры, брат сидели в экипаже, хватились, а Паши нет.

– Где Паша? Сейчас же отыщите Пашу!

Побежали искать. А Паша спрятался под лестницу в угол, притаился, не хотел, чтобы его возили в Сокольники на гулянье, напоказ. Отец у него был строгий, приказал немедленно садиться. И Паша сел, обливаясь молчаливыми слезами.

Так всю жизнь он не любил показывать себя. Ни речей не любил, ни торжеств никаких».

Будучи старшим ребенком в многодетной семье, Павел был крайне самостоятелен в поступках и суждениях, рассудителен и ответственен. Довольно рано он научился ценить те немногие моменты независимости, которые были в его распоряжении. «В доме у него была своя особая комната, но темная, даже без окон. Он очень сердился, когда в эту комнату ходили без спросу. Даже мать пускал неохотно. Белье на постели сменял сам». Привычка запираться в своем кабинете, наедине с делами и размышлениями, останется у Третьякова на всю жизнь.

Мировоззрение человека, его привычки и предпочтения формируются в самом раннем детстве. Как мозаика выкладываются они из нагромождения случайных и закономерных событий, из заведенного в семье ритма жизни и способов проводить досуг. Крайне важно понять, какие устремления ребенка не являются наносными, поверхностными, но находят отклик в глубинных слоях его личности. Зачастую именно они определяют его будущую жизнь и деятельность – даже если на первый взгляд кажутся всего лишь детской забавой.

Любимым занятием и одним из высших наслаждений Павла Третьякова с ранних лет стало чтение.

Как уже говорилось, в полной мере обеспечить сыновьям систематическое образование Михаил Захарович не сумел. Слишком уж непривычна была эта сфера для выходцев из купечества! Зато отец научил детей главному: умению самостоятельно добывать необходимые знания. Действительно, самообразование, непрестанная тяга к новым знаниям и умениям сыграла в жизни Павла Михайловича большую роль. «Книги он любил всю жизнь, ревниво берег их». Павел хранил свою небольшую библиотеку в собственной комнате, где принимался за чтение, едва только появлялась свободная минута.

В.П. Зилоти, не зная, где учились ее отец и дядя, предполагает, что «образовали себя главным образом они сами». По свидетельству находившегося с ним в приятельских отношениях критика В.В. Стасова, П.М. Третьяков «с самого почти детства… горячо любил чтение, в юношеских годах сам себя образовал, прочитав в оригиналах все, что только было доступно в русской литературе каждому сколько-нибудь образованному человеку в 40-х годах нашего столетия, а также все лучшее из иностранной литературы в русском переводе». Михаил Захарович сыну не мешал: купец уважал упорство старшего сына в освоении книжной премудрости. Тем более Павел, хорошо понимая смысл поговорки: «делу время, потехе – час», предавался чтению лишь после окончания прочих занятий.

Пытаясь нащупать момент пробуждения коллекционерской жилки, исследователи, как правило, обращаются к сознанию взрослого, отягощенного житейскими проблемами Третьякова. Однако… вполне вероятно, что стремление к собирательству проявилось в нем еще в юные годы, по крайней мере при жизни отца. И оно напрямую проистекало из любви Третьякова к книгам.

Помимо книг для чтения, особенный интерес для Павла Михайловича представляли иллюстрированные издания. Н.А. Мудрогель о молодом Третьякове сообщает: он «особенно любил книги с картинками, собирал лубочные картинки… А когда подрос, стал собирать гравюры, рисунки, акварели», которые «хранил… в шкафах и столах своей комнаты, спасая их от выгорания». Подобный товар можно было приобрести в торговых рядах или у Гостиного двора, где находились лавки его отца. Увлечение красотой печатных изображений завладевает Павлом Михайловичем всерьез. Естественным продолжением этой линии юного собирателя стало коллекционирование произведений живописи. Так одно увлечение породило другое: читатель превратился в коллекционера-любителя. А коллекционер-любитель посредством самообразования вскоре станет настоящим профессионалом своего дела.

Стремление любоваться красивыми вещами было у Третьякова родом из детства. Тогда же появилось желание этими вещами обладать. Не потому, что у Третьякова было развито чувство собственничества, вовсе нет. Скорее, в нем была сильна тяга к прекрасному.

Созерцатель по складу души, Павел ценил красоту: в природе, в архитектуре, в людях. Люди подобного склада, тонкие эстеты, чувствительны к наличию в окружающем мире прекрасного. Душа их радуется, замечая в нашей реальности черты сходства с созданным Богом совершенным миром. Жажда находить это совершенство везде, где только можно, составляет неотъемлемую часть их существования. Впоследствии жена П.М. Третьякова напишет в путевых заметках: «Пашута мой обращал внимание наше на виды и природу. Особенно понравился нам один из трех въездов на гору в верхний Нижний (Новгород. – А.Ф.) … Дорога идет между двух чрезвычайно крутых откосов и идет до оврагов, на которые мой муженек засмотрелся и обещал в будущий раз… пойти пешком туда, чтоб лучше изучить великолепные виды» и запечатлеть их в своем сердце.

Но в детстве у Третьякова не было возможности путешествовать. Тягу к красоте он удовлетворял, рассматривая иллюстрированные книги и картинки или бродя по улицам, мостам и площадям Москвы.

Любовь молодого Третьякова к живописному началу в окружающем мире естественно дополнялась природной наблюдательностью. В сочетании с живым умом и прекрасно развитым чувством юмора она позволяла подростку воспринимать мир как череду ярких, насыщенных, подчас контрастных образов. В.П. Зилоти пишет: «Павел Михайлович… помню, как-то рассказывал с большим юмором о том, как хаживал к ним в лавку, в рядах на Красной площади, какой-то “странный человек”… который молился и просил подаяния, но если кто-нибудь ему отказывал, то он сердился и грозно кричал: “Я ти взвощу, я ти взбутетеню! ” Это отец нам рассказывал, смеясь до слез и с чувством восхищения перед красочностью этих непонятных слов».

Вместе с тем чувство юмора Павел выставлял напоказ тогда лишь, когда он считал это уместным, то есть далеко не в каждой жизненной ситуации. Гораздо чаще лицо его было сосредоточенным и серьезным, радостная улыбка была на нем редкой гостьей. Уже в раннем возрасте Павел в поведении «отличался величайшей скромностью». Чтение, прогулки по городу, коллекционирование книг и картинок, любование совершенством окружающего мира и постоянные размышления над увиденным – всё это богатство внутреннего мира тщательно оберегалось от окружающих, было горстью сокровищ в тайниках души юного Третьякова.

Наряду с этим существовали для него увлечения «наружние». Те, которыми можно было делиться с окружающими, не испытывая боязни быть неверно понятым.

О любви Павла к театральному искусству и к опере уже говорилось. Любовь эту он разделял с братом и со своей родительницей и пронес через всю жизнь. Но корни этой страсти также находятся в глубинах личности будущего мецената. Третьяков принадлежал к числу тех детей, которых обычно полушутя называют «маленькими взрослыми». Но это не означает, что ему не были знакомы детские забавы и увлечения.

Так, была еще одна забава, которую замкнутый мальчик мог сочетать с общением. Павел с детства любил плавать и плавал хорошо – благо, дом его родителя стоял на самом берегу Москвы-реки.

Плавать ходили дружной компанией на расположенные недалеко от дома купальни. Кроме самого Павла и брата Сергея, в компанию эту входили купеческие дети Антон и Николай Рубинштейны. Отец мальчиков Рубинштейнов, Григорий Романович, владел расположенной в Замоскворечье небольшой карандашной фабрикой. Павел Михайлович, скупясь на описания своего детства, об этих походах на купальни рассказывал дочерям с удовольствием. «Еще мальчиком он с братом Сережей выплывал из купален на Москве-реке и с мальчиками Рубинштейнами… легко переплывал реку и плыл обратно». «“Николай Григорьевич был большой шалун”, – прибавлял Павел Михайлович с милой, лукавой улыбкой, так как знал, что таяли перед Николаем Григорьевичем не только он сам и все мы, но и вся Москва».

Антон и Николай Рубинштейны стали впоследствии всемирно известными музыкантами, основоположниками профессионального музыкального образования в России. Оба они с самого раннего детства занимались музыкой под руководством своей матери, а затем и профессиональных педагогов.

Хорошее воспитание закладывает в душе ребенка прочный фундамент. Будет ли что-то возведено на этом фундаменте, или он будет уничтожен как ненужный хлам, – во многом зависит от круга общения ребенка, от того, что предпочитают его друзья-ровесники. Братьям Рубинштейнам были близки те же ценности, которые старалась воспитать в собственных детях Александра Даниловна Третьякова. Павла и Сергея сближали с Рубинштейнами не только детские забавы, но и общая для всех четверых влюбленность в искусство. Приятельские отношения с Антоном и Николаем Григорьевичами прошли через всю жизнь Третьяковых, как Сергея, так и Павла. Думается, эта дружба внесла свою лепту в становление художественного вкуса П.М. Третьякова.

С одной стороны, благодаря ярко выраженной самодостаточности, Павел Третьяков довольно рано стал цельной, многогранной, интересной личностью, с присущим только ей набором качеств и устремлений. С другой – личность эта продолжала жить в кругу семьи, подчиняться ее порядкам и сталкиваться с происходящими в ней переменами.

Все детство и юность Павла Михайловича прошли в окрестностях Николо-Голутвинской церкви. Семья Третьяковых долгие годы жила в том самом домике, где он появился на свет. Впоследствии «родитель Павла Михайловича из этого дома перебрался в наемную квартиру в дом Рябушинского, довольно большую, в которой и жил довольно долго до тех пор, пока эта квартира не понадобилась самому г. Рябушинскому». Дом Михаила Яковлевича Рябушинского располагался неподалеку от собственного жилища Третьяковых, на углу 1-го и 3-го Голутвинских переулков. На съемной квартире Третьяковы жили, начиная с 1842 года. Родовой же дом, после некоторой перестройки, Михаил Захарович стал целиком сдавать в аренду. Тем не менее Третьяковы оставались полноправными хозяевами этого дома. И они по-прежнему были приписаны к приходу Голутвинской церкви, которую продолжали регулярно посещать. Через несколько лет Рябушинский захотел сам занять свое жилище, и Третьяковы находят другую съемную квартиру. На этот раз они переезжают несколько дальше, в другой приход – церкви Иоанна Воина на Калужской улице – также находящийся в Замоскворечье.

Дела Михаила Захаровича шли в гору, семья его потихоньку разрасталась, рождались все новые дети. Но… не зря, видимо, говорят: кого Бог любит – того испытывает. В 1848 году на Третьяковых обрушилось страшное горе: скарлатина, которую тогда почти не умели лечить, унесла жизни всех младших детей, в том числе «12-летнего бойкого и способного мальчика Данилу», только начавшего помогать отцу в торговых делах. В живых, помимо родителей, осталось четверо старших отпрысков: Павел, Сергей, Елизавета и Софья.

За один год семья потеряла нескольких здоровых детей. Это был страшный удар.

Особо чувствительной была потеря сыновей – не только наследников, но и потенциальных помощников отцу в его торговых занятиях. Вся родительская любовь сосредоточилась на оставшихся детях, особенно на дочерях. Любимицей Михаила Захаровича была Елизавета, Александры Даниловны – Софья. В следующем, 1849 году в семье Третьяковых появится еще одна, самая младшая дочь, Надежда Михайловна. Сколько мог, Михаил Захарович продолжал заботиться об оставшихся пятерых детях: об их воспитании, образовании – и об устроении их дел на случай своей непредвиденной кончины. Впрочем… в те времена человек, которому было за сорок пять, уже всерьез задумывался о жизни души в загробном мире.

Через два года после первой беды, в 1850-м, произошла вторая: скончался Михаил Захарович. Старшей в семье стала Александра Даниловна, но сыновья уже осознали: возможно, недалек тот день, когда им придется принять на себя весь груз взрослой жизни – вступить в купеческую гильдию, заменить отца незамужним сестрам. Две трагедии, случившиеся одна вслед за другой как никогда сплотили старших братьев: раздумчивого, созерцательного, скромного Павла – и живого, непосредственного, любившего пощеголять Сергея. Несмотря на несходство характеров, братья крепко дружили всю жизнь. «Павел Михайлович души не чаял в брате Сереже. Ведь они остались после смерти отца своего Михаила Захарьевича почти мальчиками, 16-ти и 17-ти лет… Павел Михайлович на всю жизнь сохранил к брату нежность и заботливость, хотя впоследствии не всегда соглашался с его образом действия в его общественной деятельности в качестве городского головы города Москвы», – пишет В.П. Зилоти. Ей вторит крупный делец П.А. Бурышкин: «Не часто бывает, чтобы имена двух братьев являлись так тесно друг с другом связанными. При жизни их объединяли подлинная родственная любовь и дружба. В вечности они живут, как создатели Галереи имени братьев Павла и Сергея Третьяковых».

Умер Михаил Захарович 2 декабря 1850 года, в возрасте 49 лет. В.П. Зилоти пишет, что Павлу Михайловичу было в этот момент 17, Сергею Михайловичу – 16 лет. Это верно, но с небольшой поправкой: Павлу Михайловичу оставалось дожить всего 13 дней до 18 лет, то есть до совершеннолетия. Оба сына были достаточно взрослыми, чтобы принять на себя груз распоряжения отцовскими торгами. Как часто другие купеческие дети уже в 14–15 лет водили обозы с отцовскими грузами по бескрайним просторам России! Молодым Третьяковым было в этом отношении гораздо проще. Отец устроил дела таким образом, чтобы на сыновей первое время не падала вся тяжесть купеческой ноши.

В финальные годы жизни, чувствуя близящийся конец, Михаил Захарович Третьяков составил два завещания. Первое датируется октябрем 1847 года, второе – ноябрем 1850-го, и оба хранятся ныне в архивных фондах Государственной Третьяковской галереи. Исследователи П.М. Третьякова, говоря о его семье и ранних годах жизни, неизменно приводят цитаты из обоих завещаний М.З. Третьякова. И этот ход полностью оправдан: завещания – прекрасный способ показать читателю «стартовую точку» карьеры Павла Михайловича. Данные документы не только раскрывают размеры состояния и характер М.З. Третьякова, но и определяют ход жизни самого Павла Михайловича на долгие годы вперед. К сожалению, цитируют эти бумаги с невероятной неразборчивостью, а порой даже соединяют два принципиально разных текста в один, не думая, сколь серьезные при этом возникают противоречия. Таким образом, драгоценный материал используется некорректно. Слишком часто, подавая его читателям с легкомысленной произвольностью, авторы книг о П.М. Третьякове вводят свою аудиторию в заблуждение.

Итак, чтобы понять характер предпринимательской деятельности П.М. Третьякова, а также некоторые обстоятельства его жизни, необходимо проникнуть в суть последней воли его отца.

Еще дочь П.М. Третьякова, А.П. Боткина, заложила основы для смешения текста двух завещательных писем М.З. Третьякова. Книга ее воспоминаний впервые увидела свет в 1951 году. В ней Александра Павловна, говоря о завещании 1850 года, по которому «все имущество он (Михаил Захарович. – А.Ф.) оставлял сыновьям своим – Павлу и Сергею», приводит обширный отрывок из более раннего текста, где фигурируют имена пятерых сыновей. Колоссальный труд А.П. Боткиной по приведению в порядок семейных архивов, безусловно, заслуживает почтительного отношения. Но необходимо помнить, что Александра Павловна не имела специальной подготовки для работы с документами. Тем не менее авторы вышедших в разное время монографий о Третьякове традиционно идут по ее стопам. Именно эта исследовательская неразборчивость и приводит к печальным последствиям. В итоге два завещания, составленные с промежутком в три с лишним года, де-факто превратились для исследователей в единый документ – невзирая на гигантскую между ними разницу.

Разница эта – не только хронологическая.

Во-первых, если внимательно проанализировать завещательные распоряжения 1847 и 1850 годов, окажется, что они попросту неравноценны. Завещание 1850 года – документ в основном смысле этого слова, то есть имеющий полную юридическую силу. Оно составлено набело, имеет подписи свидетелей и писца; на бумаге проставлены печати и «рукоприкладство» (т. е. собственноручная подпись) самого завещателя. А то, что принято называть «завещанием 1847 года», является всего-навсего… черновиком. Текст документа составлен с большим количеством вставок и поправок, там, где необходимо указание точных цифр – денежных сумм и номеров недвижимых владений, – в строках оставлены пробелы. Очевидно, Михаил Захарович рассчитывал заполнить пустые места, что называется, «ближе к делу». На бумаге полностью отсутствуют элементы, удостоверяющие ее подлинность: подписи, печати, регистрационные номера. Иными словами, завещание 1847 года, которое корректнее называть завещательным письмом, не имеет никакой юридической силы. Разумеется, это не умаляет его ценности как исторического источника. Документ содержит ценные свидетельства о профиле торговли и о личности Михаила Захаровича Третьякова, о взаимоотношениях его с семьей, в том числе со старшим сыном. Но как бы ценен ни был черновик, его нельзя приравнять к оформленному с соблюдением всех правил документу.

Во-вторых, три года, прошедшие с момента составления первого завещательного письма, стали пропастью, поглотившей большинство детей Михаила Захаровича и многое переменившей в его делах. Если бумагу 1847 года составлял купец, уверенный в себе, в своей судьбе и в силе своего слова, то завещание 1850 года писалось человеком, выпившим чашу горчайшего жизненного опыта. Человеком, познавшим необходимость возводить вокруг своей семьи баррикады из велений здравого смысла. В силу этого обстоятельства текст одного завещания отличается от текста другого столь сильно, как если бы их писали две разных личности.

Как уже говорилось, первое завещательное письмо М.З. Третьяков составил в октябре 1847 года. Мотивируя этот поступок, он пишет: «Я, нижеподписавшийся московской купец М.З. сын Третьяков, будучи в твердом уме и совершенной памяти, но иногда чувствую слабость здоровья своего, а потому на непредвидимый случай кончины жизни моей заблагорассудил учинить духовное сие завещание». По-видимому, слабость здоровья была не единственным обстоятельством, вынудившим Третьякова составить завещание. У Михаила Захаровича имелась весомая причина ставить под сомнение не только собственную жизнь, но также жизни супруги и детей. Его опасения проскальзывают в тексте документа: «У нас в настоящее время пять сыновей и три дочери, и ежели продлится жизнь наша и будет прибавление или убавление детей у нас…» Другой купец, крупный общественный деятель, автор широко известных альбомов с видами златоглавой Москвы, Н.А. Найденов писал в воспоминаниях: «В конце лета 1847 года пошли слухи о появлении в нижних приволжских губерниях идущей из Персии холеры; люди, пережившие время свирепствования ее в 1830 году, не без страха относились к получавшимся известиям и рассказывали об ужасах существовавшего положения, когда заболевших забирали насильно из квартир и увозили в холерные больницы, а умерших заливали известью и хоронили в закрытых гробах; осенью она не замедлила показаться и в Москве».

Когда пришедшая с Востока болезнь пришла в Москву, «стали приниматься различные меры предосторожности и, хотя она начала проявляться, притом в значительной части случаев со смертельными исходами, тем не менее с наступившими морозами она стихла совершенно, и думалось, что все уже кончено. Между тем в конце весны (1848 года. – А.Ф.) она нежданно появилась, разразившись уже со страшной силой; смертельные исходы заболеваний, при чрезвычайной краткости течения болезни, стали оказываться преобладающим явлением; борьба была бессильной. Паника сделалась общей; несмотря на тогдашнюю несравненно меньшую против нынешней густоту населения, последствия болезни обнаруживались на каждом шагу; выхода со двора невозможно было обойти, чтобы не встретить нескольких покойников; по пути и там и сям видны были в домах следы смерти; ежедневно получались сведения о смерти кого-либо из родственников, соседей, знакомых или вообще известных лиц; во всех церквах были совершаемы молебствия, для которых в некоторых случаях жители нескольких приходов соединялись вместе, после чего с иконами были обходимы все дворы, это происходило… в самом конце мая или первых числах июня… Только на помощь Божию была надежда при существовавшем отчаянном положении… Только в августе болезнь начала стихать и осенью прекратилась совершенно».

Документы 1830-х – 1840-х годов свидетельствуют со всей определенностью: эпидемии того времени свели в могилу огромное количество людей. При этом холера была тогда не единственным заболеванием, наносившим русским массовый ущерб. В том же 1848 году с другой стороны света, из Европы, в Москву докатилась пандемия гриппа. Этим двум эпидемиям сопутствовал целый букет менее смертоносных заболеваний.

Не только семье Третьяковых, но и всем жителям Москвы 1848 год запомнился как година ужасных бедствий, которые Господь послал им «по грехом». «Моровое время» осталось в памяти как общая беда. Оно оставило неизгладимый отпечаток в душе всех, кому посчастливилось остаться в живых. Эпидемии, с одной стороны, обострили чувство личной ответственности человека за собственную жизнь и деяния, а с другой – сплотили уцелевшие семьи.

Но текст завещательного письма Михаила Захаровича появился на свет осенью 1847 года, еще до того, когда он осознал тяжесть кары, обрушившейся на его семью.

Следует еще раз повторить: в 1847 году Михаил Захарович находился на пике жизни, в возрасте 46 лет. Он сумел создать надежное, приносящее постоянный доход дело. У него была любимая и любящая жена и дети, причем старших сыновей он уже успел надлежащим образом воспитать и приспособить к делу. Михаилу Захаровичу оставалось лишь радоваться сыновним успехам и приискивать удачную партию для подрастающих дочерей. Чего еще мог желать купец? Чтобы Бог продлил дни его жизни, а если нет – так позаботился бы об устроении дел его семьи. Отдавая последние распоряжения, Михаил Захарович вложил в текст самые теплые чувства по отношению к домашним.

Первое завещательное письмо составлено с учетом малейших нюансов, способных повлиять на будущность супруги и детей. Михаил Захарович, заботясь о благополучии своей семьи, старался предусмотреть всё.