На короткой волне

— Слушает, не стреляют ли «катюши», — шепнула Марыся.

И я почему-то подумала, что вместе с опасностью я принесла в их дом и надежду на скорое освобождение. Ведь если мы, разведчики, здесь, то, значит, скоро тут будет Красная Армия. И так понятны чувства этой чудесной старой польской женщины! «Не стреляют ли „катюши“…

Иногда заходили односельчане, и тогда все продолжали делать свое дело, а Эльза или Марыся звали меня на кухню, где я передвигала горшки и ведра и довольно успешно показывала, что не посторонняя в этом доме.

Маленькая Ганичка оказалась на редкость сообразительной. Учительница, до которой доходили слухи о связи семьи Олексы с партизанами, решила расспросить девочку.

— Скажи, Ганичка, к вам по ночам ходят чужие дяди? — спросила она.

Ганичка дипломатично ответила:

— Я ночью сплю и никого не вижу.

Я показывала Ганичке, как писать русские буквы, учила говорить русские слова. Я и не предполагала тогда, что через несколько лет Ганичка — преподаватель русского языка сельской школы — будет переводить мои письма к Эльзе.

В сутках двадцать четыре часа. Но если из них четырнадцать сидеть неподвижно перед окном, всматриваясь, считать, запоминать и вздрагивать при каждом появлении человека на нашей тропинке, то сутки покажутся невероятно длинными.

Мало кто представляет себе, сколько мужества и умения нужно иметь моим друзьям, чтобы можно было сообщить командованию:

«Отдельный гренадерский маршевый батальон № 372. Командир батальона капитан Эммке. Формировался в городе Тешин. Состав — 1000 человек. Вооружен винтовками, пулеметами МГ-34. Выбыл на русский фронт».

Я работаю на рации поздно вечером или ночью. Пока передаю, Густик светит мне маленьким фонариком. Ночью в эфире творится неразбериха, сплошной гам на разные голоса, и работать очень трудно. Но голос своих я узнаю сразу, и сердцу становится каждый раз тепло от этих маленьких, звучных «ти-та».

Сообщаю в центр:

«Сегодня по шоссе в направлении города Бельско проехало 25 автомашин с артиллерийскими снарядами. В том же направлении прошел батальон солдат…»

Пятнадцать минут на проведение связи, всего пятнадцать минут за целые сутки. Но из-за этих минут подвергаются страшной опасности мои товарищи — разведчики. Из-за этих пятнадцати минут напряженно живет второй месяц целая семья — женщина и дети, никогда ранее не знавшие меня…

Для того чтобы сообщить мне новые сведения, буфетчик из офицерской столовой внимательно прислушивается ко всему, что говорят посетители, работница склада снимает копии с документов, партизаны подрывают штабные машины, отбирают документы у офицеров и солдат.

Гитлеровское командование направляет на русский фронт все новые и новые части, по железной дороге, по автомагистралям движутся вслед за ними техника и боеприпасы. Вместе с моими товарищами — разведчиками — партизаны стараются как можно быстрее сообщить мне обо всем, что происходит по эту сторону линии фронта. В тот же день сведения поступают в наш «центр».

Мы решили, что по воскресеньям лучше оставлять меня в доме одну, без Рустика. Дверь запирают, окна занавешивают, и все уходят в церковь, стараясь задержаться там подольше. А я все равно сквозь узенькую полоску между окном и занавеской по-прежнему смотрю на шоссе.

Я мечтаю. Кончится война, я вернусь домой и пойду учиться… И, конечно, только в радиотехникум. Чтобы маленькая коробочка радиостанции с разноцветными проводами, дросселями, сопротивлениями и конденсаторами внутри играла, пела, говорила со мной на разноголосом языке эфира. Выросла я сама, выросли мои мечты. Они стали совсем реальными, хотя не утратили своей романтичности.

Когда семья возвращается из церкви, впереди идет Эльза в темно-синем пальто и клетчатом платочке. Вся светится радостью: она только что говорила с богом!

— Эльза, знаешь ты, что такое счастье? — спрашиваю я.

Она, недоумевая, смотрит на меня.

— Ты не знаешь, что такое счастье? — опять повторяю я и сама отвечаю на вопрос: — Пройти среди белого дня от вашего дома до шоссе — вот что такое счастье!

…Прошло уже больше месяца моей жизни в семье Олексы. Недалеко за домом, в лесу, немцы начали сооружать линию обороны. Я дорожу каждой секундой и стараюсь провести связь как можно быстрее. Выгадываю время между обеденным перерывом и концом работы воинского подразделения, когда все в лесу. Боюсь к тому же, что рация скоро откажется работать — кончается питание и передатчик начинает хандрить, а батарей у меня нет.

Каждый день мимо нас проходили солдаты и офицеры. Если кто-нибудь из них направлялся к дому, я уходила в дальнюю комнату.

В это утро Ганичка куда-то убежала, Эльза и Марыся возились по хозяйству. Я сидела у окна. Было скучно, и я принялась чистить картошку, низко наклонив голову, о чем-то размышляя…

Вдруг стало темно. Закрыв своей фигурой окно, мне любезно улыбался немецкий офицер. Чувствуя, что сердце останавливается, я тоже улыбнулась ему.

Эльза, выглянув из кухни, тихо охнула. Мы даже не успели переброситься словом, как немец уже вошел, громко стуча сапогами. Он оказался любезным, поздоровался со всеми, а мне подал руку. Ничего не говоря, я развела руками, показывая, что они у меня грязные. Офицер сел на лавку и спокойно, как у себя дома, стал разуваться. Снял грязные портянки, бросил в угол. Эльза подобрала их и понесла в сени. Мать достала из комода какой-то белый сверток и подала ему.

Собрав очистки, я ухожу на кухню. Но долго находиться там нельзя. Я возвращаюсь, становлюсь в дверях и устремляю бессмысленный взгляд в потолок. Вот когда я пожалела, что не знаю немецкого языка. По отдельным словам догадываюсь, что мать Эльзы рассказывает офицеру обо мне:

— Она жена старшего сына. Жили во Львове. Русские разбомбили дом… И вот теперь она… — мать притрагивается рукой ко лбу, — не совсем в себе…

Офицер смотрит на меня и спрашивает:

— Львов капут?

Я по-прежнему бессмысленно улыбаюсь, потом неожиданно звонко хихикаю и стремительно убегаю в кухню.

Там я стою и напряженно прислушиваюсь. Как бы не переиграть!.. Не только моя жизнь, но и жизнь целой семьи, дорогих мне людей, зависит от моего поведения. Я опять вхожу в комнату, сажусь в угол и пристально смотрю на офицера. До того пристально, не моргая, что расплываются черты его лица, а ему становится не по себе. Порывшись в карманах, он достает конверт с фотографиями и знаком подзывает меня. Я медленно подхожу к нему. Он показывает фотографии жены, детей, себя в штатской одежде, что-то говорит.

— Это кто — жена ваша? — спрашивает мать, желая отвлечь его внимание.

— Да, да, жена, — отвечает офицер.

Я задумчиво отхожу к окну. Потом медленно, ни на кого не глядя, покидаю комнату. Через некоторое время прибегает Густик:

— Панна Ася, идите. Он ушел.

И снова, как будто ничего не случилось, как будто все мы только что не избежали смертельной опасности: мать вяжет носки, я принимаюсь за картошку, а Эльза, брезгливо взяв двумя пальцами портянки, бросает их в таз с водой. Когда приходит время обеда, мы с Эльзой уходим пилить дрова за домом. Солдаты окружают нас, шутят, смеются. Самым последним из лесу идет офицер. Он машет нам рукой и проходит в дом. Мать накрывает на стол. Офицер обедает. А мы с Эльзой пилим и пилим. Только бы он не подошел ко мне! Только бы не заговорил!

Партизаны бывают у нас довольно часто. Они приносят сведения о движении немецких войск к линии фронта. Чаще всех, конечно, приходит Василий. Они сидят с Эльзой рядом и никого не видят вокруг. Для них, наверное, в эти холодные зимние дни шумит весна, распускаются цветы и поют соловьи…

Я иду в спальню. Сквозь сон слышу, как они тихо проходят к другой кровати, садятся на нее и шепчутся. Шепчутся… Просыпаюсь от тихого скрипа двери. Чуть приоткрываю глаза. Уже утро, в комнате светло. По привычке сложив руки на груди, стоит мать. На кровати, обнявшись, спят Василий и Эльза. Мать долго стоит, глядя на них. Потом, скорбно покачав головой, так же неслышно выходит из комнаты. Кто знает, о чем думала она в эту минуту? Но она не смогла (а может быть, и не захотела) разбудить их и заставить взглянуть на жизнь ее глазами — глазами много пережившей женщины.

Изредка появлялся майор. Он очень устал, похудел, стал вспыльчивым, раздражительным. Теперь уже все группы считают его командиром и подчиняются ему беспрекословно. Только Юзеф отсиживается в Устрони.

Новые люди прибывают в отряд. Бегут из армии в лес к партизанам немцы, поляки, ближе к своей родине пробираются пленные сербы, итальянцы, чехи, югославы, румыны.

В конце февраля положение отряда стало очень напряженным. Пробравшийся из Тешина шпион гестапо, посланный для выяснения количества и вооружения партизан, был пойман и расстрелян. Вслед за этим событием произошло несколько встреч с гитлеровцами. В селе Бренна была подбита легковая автомашина, убит ехавший в ней старший лейтенант немецкой армии, документы забраны. В тот же день разоружено и расстреляно двадцать три немецких солдата. Через несколько дней штабом 144-й горной дивизии из села Гурки была послана автомашина в село Бренна. Унтер-офицер и шофер расстреляны партизанами. После этого штаб 144-й горной дивизии бросил на облаву до двух тысяч войска с легкими танками. Отряд партизан вышел из Бренны в Схрониско, где находилось отделение гестапо. После короткого боя гитлеровцы отступили. Склад с продовольствием и дом, где находились гестаповцы, партизаны сожгли. А на следующий день за трех убитых офицеров было расстреляно фашистами 52 человека местных жителей.

Трудно, очень трудно приходилось майору. При встречах, словно сговорившись, мы не касались личных тем. Оба понимали, что сейчас нужно забыть обо всем этом, собрать силы для того последнего, что еще нужно пережить…

Иногда казалось, что ничего с нами не случится. Дождемся, когда фронт перейдет в наступление, и встретим Красную Армию: я — у Эльзы, а они, остальные, — там, в лесу, в бункерах. Легко и радостно придет освобождение, и начнется новая жизнь.

Видно, от постоянного напряжения я очень устала. И за восемь месяцев работы разведгруппы ушло много сил. А вчера, на полуслове оборвав радиограмму, прекратил работу передатчик.

В один из последних мартовских вечеров мы услышали лай собаки и, переглянувшись с Эльзой, побежали встречать партизан. На этот раз их было больше обычного: Василий, Николай, Людвик, Франек и другие. Посидев минут пять, они сказали:

— Ася, собирайся! Уходим через линию фронта.

«Вот оно, последнее, решительное!» — подумала я.

Вскрикнув, выбежала из комнаты Эльза. Я бросилась за ней. Почему-то заперла дверь. Обнявшись, мы плакали навзрыд.

— Ася, Асенька, Ася… — повторяла Эльза.

Двойной болью легло на мое сердце ее горе. Мы очень подружились с ней за это время.

Уходил Василий — уходила из ее жизни первая любовь. И я оставляла ее. Она безвольно висела на моих руках, без конца повторяя:

— Ася… Асенька…

Давно уже стучал в дверь Василий и кричал:

— Эльза! Эльза, откройте!..

Я впустила его в комнату.

— Эльза… — Но что он мог сказать ей? — Эльза, я вернусь… Эльза…

Он крепко сжал ее руки и прильнул к ним лицом. Маленькие, жесткие, с твердыми мозолями на ладонях, милые руки Эльзы! Сколько ими выстирано и выглажено партизанского белья, сколько испечено пышных булок и румяных праздничных пирогов! Они не написали еще ни одного любовного письма, но сколько мужественных, суровых партизан стремились с особой лаской и благодарностью пожать эти маленькие огрубевшие руки.

Они для Василия дороже всего на свете. Но он должен с ними расстаться…

— Василий! — кричат за дверью партизаны. — Пора! Идем!

А он никак не может уйти.

— Я вернусь, Эльза!

Мы с Густиком укладываем рацию, Марыся и Ганичка со слезами на глазах обнимают меня.

— Приходите к нам еще, — шепчет Ганичка.

Я подхожу к матери, обнимаю ее.

— Спасибо вам за все, за все…

— Возвращайтесь, — говорит мать. — Приходите вместе со своей армией.

Она выходит вместе с нами из дому и долго смотрит вслед, подставив ветру морщинистое заплаканное лицо. Я поворачиваюсь и машу ей рукой. Густик провожает нас до лесной дороги. Партизаны, как взрослому, жмут ему руку, а я говорю:

— Густик, ты у них один мужчина. Береги мать. Помогай Эльзе. Смотри за Ганичкой.

Последний раз я оглядываюсь в ту сторону, где остался домик Эльзы.

14

Через линию фронта! Мне казалось, что все должны быть взволнованы так же, как и я. Через линию фронта! Я присматриваюсь к партизанам, прислушиваюсь к отдельным словам, но особого волнения не обнаруживаю. Тогда во мне заговорило самолюбие: «Эх, ты! Все идут спокойно, а ты одна среди них трусиха!» Я шла и тихонько ругала себя. В то же время напряженный слух улавливал чуть слышные шорохи в лесу. Вдруг мы остановились.

— Ася, смотри, — сказал кто-то из партизан. — Это Чехословакия. Мы перешли границу.

Я осмотрелась. Небольшая полянка и лес как лес. Свернули в сторону, прошли немного.

— Ну, а теперь опять в Польше.

Я сомневалась, что переход через линию фронта такой большой группы может пройти благополучно, и все ждала, что начнется бой. Вот сейчас!.. Вот сейчас!.. Левой рукой я придерживала сумку с рацией, в правой сжимала револьвер.

А партизаны шли спокойно, вполголоса перебрасываясь шутками. Постепенно улеглось и мое волнение.

Часа через два в глухом овраге мы встретились с другой группой, в которой был и майор. Он хотел что-то сказать мне, но к нам подошли, и через минуту я уже потеряла его из виду. Сделав несколько шагов в сторону, я заметила в кустах две темные фигуры. Это оказались майор и Янек. Подойдя ближе, я услышала, как майор тихо говорил:

— Поручение тебе одно — помоги Асе. Будь все время возле нее. И если что случится — она должна жить. Она должна перейти эту проклятую линию фронта!.. Понимаешь? Должна перейти!..

Его тревога передалась мне. Я хочу перейти линию фронта вместе со всеми… Вспомнилась ночь на Орловой горе. Нет, я не хочу оставаться одна!..

Вскоре мы двинулась дальше в путь, теперь уже забираясь выше в горы. Воздух становился разряженнее, я выбивалась из сил. Мы зашли в какой-то дом и просидели там около получаса, ожидая Юзефа и Карела, майор предложил им вместе с нами переходить линию фронта. Но они так и не пришли.

Нас было больше семидесяти человек. Хозяйки дома, где мы передохнули, — две старушки — вынесли нам на дорогу свежих булок.

Мы распрощались со старушками и пошли дальше. Горы поднимались все выше и выше. Шли по узенькой — в один шаг — тропинке, по краю отвесного склона.

А потом начался такой крутой подъем, что я окончательно обессилела. Задыхаясь и слабея, я хотела опуститься на землю. Вдруг чьи-то сильные руки приподняли меня, подтолкнули и почти вынесли на вершину, где уже остановились партизаны.

Я оглянулась. Сзади стоял разведчик из другой группы.

— Спасибо, — сказала я ему.

— Да это не я. — И разведчик показал на капитана Орлова, который, наклонив голову, стоял рядом.

— Спасибо, товарищ капитан.

Наш путь казался бесконечным. Я шла, не выпуская из руки револьвера, а в голове словно кто-то отсчитывал: «Вот сейчас… Вот сейчас… Вот сейчас…»

Возможно, поэтому я не сразу поняла, как мы движемся. И только когда увидела ровную ленту впереди идущих людей, тогда поняла, почему мы так часто останавливаемся.

— Но это же безумие! — шепотом сказала я.

— Что? — переспросил Янек.

— Безумие! — повторила я.

Отдав приказание отряду не двигаться с места, майор уходил вперед. Отойдя немного, он включал большой электрический фонарь и освещал им все вокруг на многие десятки метров. Отряд застывал в неподвижности, глядя на майора: стоя с автоматом на плече, он посылал сквозь ночную мглу яркие лучи карманного прожектора! И у всех, наверное, стучало сердце: «Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас…» Удостоверившись таким образом, что немцев поблизости нет, майор вел отряд дальше.

— Нехорошо получается, — сказала я партизанам. — Майор идет на такой риск, а мы стоим и смотрим по сторонам.

— А если он нас не пускает?! Что можно сделать?

Фронт, казалось, был совсем рядом, но мы знали, что идти еще далеко, — прямого пути к нашим нет. Вскоре стало известно, что разведчики, которых выслал вперед майор, доложили о движении немецкой колонны тоже к линии фронта. Она шла параллельно нашему отряду, только внизу, у подножия гор. Поднявшись еще выше, мы старались идти бесшумно. Немцы же не беспокоились о тишине, и наши разведчики подходили к ним совсем близко.

Но вот мы оказались на краю такого обледеневшего обрыва, что у меня замерло сердце. Как же спускаться? Многие, не раздумывая, садились на снег и съезжали вниз, прямо в быструю горную реку, протекавшую у подножия. По склону обрыва кое-где росли деревья, и я боялась налететь на них. Почти все уже спустились вниз, а мы с Янеком стояли в нерешительности. Майор снизу махнул нам рукой:

— Быстрей спускайтесь. Будем ждать на той стороне…

Тогда мы по очереди съехали вниз верным старинным детским способом. Раскатившись, я въехала прямо в реку, и сейчас же знакомые руки подхватили, подняли меня.

— Разве так можно, Ася?!

Майор!..

С каждым шагом мне все труднее становилось дышать. Сердце бешено колотилось и, казалось, заполняло всю грудь.

Был шестой час утра. Мы поднялись на самую вершину последней у линии фронта горы. Склон, по которому нам предстояло спускаться к своим, был гладкой снежной поляной, только кое-где торчали кустики. Но оказалось, что спускаться нельзя. На наших глазах далеко внизу немцы завязали бой с передовыми частями Красной Армии. Мы сидели в редком кустарнике и смотрели, как в предрассветном тумане вспыхивают огоньки выстрелов. Ничего, кроме огоньков, не было видно, и этот бой казался мне игрушечным, ненастоящим.

Постепенно все затихло. Майор дал команду строиться, и начался спуск. Ближе к дороге опять потянулся лес, сначала невысокий и редкий, потом все гуще и выше. И вдруг идущие впереди стали оживленно переговариваться. Когда я подошла ближе, у меня на глазах навернулись слезы. На тоненькой палочке, воткнутой в землю, была прибита дощечка. А на ней русскими буквами — «Заминировано». Русскими буквами!..

Стало совсем светло. Мы устроили привал. Разведчики ушли для связи с советским командованием. Расположившиеся прямо на снегу партизаны завтракали. Но я все еще беспокоилась. Как бы чего не случилось в самый последний момент!.. Встреча со своими казалась таким огромным счастьем, что я даже боялась думать о ней.

Прошло около двух часов. Мы замерзли. Топали ногами, хлопали в ладоши, но это не помогало. Я уже не чувствовала ног — просто какие-то тяжелые колоды.

Но вот вышел из кустарника майор и сказал, обращаясь к нам:

— Поляна, которую нужно перебежать, пристреляна. Вот на той горе, на вершине, установлен пулемет. Перебегайте небольшими группами.

Все с ненавистью посмотрели на далекую, в сизой дымке вершину занятой немцами горы. На середине поляны у меня, очевидно от всего пережитого, вдруг отнялась левая нога. Я тихо охнула. Янек подхватил меня на руки и так дотащил до лесу. Сразу за лесом начиналась разбитая, разрушенная деревушка. На краю ее стояли два советских солдата. Здоровые, плотные, в новеньких белых полушубках, с автоматами на груди, они, весело улыбаясь, поджидали нас. Не знаю, что случилось с моими товарищами. Может быть, только теперь, увидев наших солдат, они, как и я, окончательно поверили в то, что мы свободны. И если для нас, четверых, полная опасностей жизнь в Бренне продолжалась восемь месяцев, для многих партизан она длилась годами. Ошеломленные сознанием свободы, они шумели и кричали от радости, как дети.

— Ася! Смотри! Смотри! Перешли!

— Ася, Асенька! — кричали другие. — Смотри, какие солдаты! А немцы передавали по радио, что у русских солдат ничего нет. Вот это да! А шубы-то какие! А валенки! Ася!.. — И они махали мне шапками, ружьями, руками.

Я была очень растрогана. И, поворачиваясь во все стороны, радостно смеялась.

А солдаты стояли у тропинки по обе ее стороны и с каждым проходящим мимо них здоровались за руку. Когда дошла очередь до меня, оба одновременно подали руки. Я схватила их, эти родные солдатские руки, и крупные слезы покатились по щекам.

— Ну, что вы, что вы? — забеспокоились солдаты. — Что же вы плачете? К своим пришли…

А я подумала про себя: «Разве они понимают, что это значит — „к своим пришли“?»

Мы построились колонной по четыре человека в ряд, и майор повел нас к командному пункту, который находился недалеко в избе. На крыльце стоял командир части.

— Смирно! — торжественно скомандовал майор и отрапортовал: — Товарищ полковник, группа партизан района села Бренна перешла через линию фронта. Группа располагает подробными сведениями о дислокации немецких частей.

Полковник поздоровался с майором, с нами, поздравил с удачным переходом и приказал адъютанту:

— Девушку отправьте в санчасть — там у нас потеплее, — остальных немедленно разместить в домах и хорошенько покормить. А вы, товарищ майор, пройдите ко мне.

Майор оглянулся на нас и пошел в дом, придерживая сбоку планшет. Мы с гордостью посмотрели на эту тоненькую коричневую сумку. В ней лежало много ценных сведений, собранных за последнее время, пока не работала рация.

Я пошла в санчасть. Врач — молодой высокий капитан — с удивлением смотрел на меня. Адъютант объяснил ему, как я появилась на передовой. Выпив лекарство, я легла на кушетку. И сейчас же все пережитое в Бренне: расставание с Эльзой, переход через линию фронта — все нахлынуло на меня. Я силой заставляла себя не думать ни о чем. Но так еще полна была вся событиями последней ночи, последних месяцев, так больно покалывало сердце, что отдыха не получилось. Гурьбой ввалились партизаны, окружили меня, сели вокруг кушетки прямо на полу и долго сидели, перебирая в памяти все, что еще недавно происходило с нами. Я не перебивала их.

Предстояла разлука. Для некоторых — на время, для остальных, возможно, — навсегда.

Я вышла на улицу. Около дома стояли две машины. Мы простились с солдатами. Снова в путь, в Бельско. «С ветерком» неслись машины по ровной линии шоссе, и не смолкали песни, шутки, смех. Я сидела в кабине такая же счастливая, как и все.

В Бельско майор долго пробыл у военного коменданта, составляя списки перешедших вместе с нами партизан. Там мы и расстались с ними. Некоторые из них вступили в Войско Польское, остальные направлялись в народную милицию.

Из Бельско вместе с группой капитана Орлова мы отправились на север — отыскивать свою часть.

Потянулся огромный пустырь, огороженный колючей проволокой, за которой виднелись груды развалин, горы пепла. Доносился тяжелый запах. И небо над этим пустырем, казалось, было какого-то пепельного, грязного цвета.

— Освенцим, — сказал Василий. — Навеки проклятый миллионами людей лагерь смерти.

И все замолчали. Освенцим… Вспомнились товарищи, оставшиеся за линией фронта. Что там с ними? Останется ли незамеченным для полиции переход такой большой группы?

Мы побывали во многих польских городах: в угольном бассейне Катовице, Сосковце, в Кракове, потом повернули на запад и заглянули в Германию. Мы видели не ту Германию, которая гремела парадами фашистских войск, а Германию, почувствовавшую, что такое война, и посылающую проклятия тем, кто привел ее к такому концу.

Регулировщицы на дорогах, стараясь поскорей избавиться от странной группы людей в гражданской одежде, обвешанных оружием, сразу же помещали нас в попутные машины.

Я не помню, в каком городе мы расстались с группой капитана Орлова и остались впятером: майор, Николай, Василий, Антон и я.

Свою часть мы нашли в Ченстохове. По распоряжению командования нам сразу же предписали отдых.

Я часто ходила в город на прогулки одна. Ходила по улицам Ченстохова, не замечая людей. И все думала о дальнейшей своей жизни. За эти годы я научилась многому: шить, готовить еду, стрелять из автомата, винтовки и револьвера, работать на радиостанции, переносить голод и холод. А самое главное — сколько чудесных людей встретила я за это время! Может быть, жизнь расщедрилась и выслала их мне навстречу?..

Что же так меня тревожит?.. Нехорошо, смутно на душе. Не верится, что придется расстаться с товарищами. Окончательно. Навсегда… Навсегда ли?..

И что сказать майору? Люблю ли его? Или просто благодарна за ласку, заботу, просто привязалась к нему?

…И снова в памяти встают бункера, короткие встречи в последние месяцы, переход через линию фронта и тревожный взгляд синих ласковых глаз.

А Молчанов?

Тревожно стучит сердце…

15

Через несколько дней после нашего приезда пришел Шатров и, заговорщически подмигивая, сказал:

— Пошли!

— Куда?

— Не любопытничай. Вот придем — увидишь.

Мы поднялись на второй этаж какого-то дома. Он поступал. Дверь открылась, и сейчас же кто-то повис у меня на шее.

— Асенька!

— Тоня!

Она ничуть не изменилась, пожалуй даже похорошела. Выполняя задания, она жила в центре большого города под видом портнихи. Среди ее клиенток были связные, доставляющие ей необходимые сведения. Рация, тщательно замаскированная, находилась в комнате. Даже хозяйка квартиры ничего не подозревала.

А на другой день мы с Шатровым встретили Ежи. У него дела были не очень удачные. Однажды, когда он проводил связь на опушке леса, его запеленговали. Ежи видел, как с трех сторон к нему двигались немецкие солдаты. Но ему удалось бежать.

И еще две памятные встречи произошли у меня в Ченстохове — с Раей Чеботаевой и Надей Козловой.

Как сейчас, помню бледное, усталое лицо Раи и глаза, серые, в пушистых темных ресницах. Она говорила, задумчиво глядя в сторону:

— Помнишь, мы с тобой виделись мельком на аэродроме в августе прошлого года? Тогда я полетела на задание с человеком, который оказался трусом. То, что он трус, я чувствовала еще при подготовке к заданию, но думала, что я могу ошибиться. Когда мы приземлились, он отказался работать. Трудно мне было… очень…

Когда приблизилась линия фронта, предатель ушел с немцами, перед этим украв мою радиостанцию из подвала. По счастью, видели, как он ее закопал в поле, я ее там и откопала.

После уже в части мне сообщили, что труса поймали и наказали по заслугам.

А потом я полетела еще раз.

Мы не успели начать работу, как нас забрали в жандармерию. Улик не было, рация и все остальное надежно спрятано. Нас, видимо, только подозревали. Этапом нас провели через двадцать девять румынских жандармерий. Босых, оборванных, голодных, били, мстя за наше молчание. На все вопросы: «Парашютист?» — мы отвечали: «Нет».

Мы прошли чуть ли не всю Бессарабию. Ноги разбиты, в крови, нас вели толпой (с нами были партизаны), рядом конная жандармерия. Я заболела ангиной, с высокой температурой еле волочила ноги. Нас передали немцам.

Трудно рассказать все измывательства, которые мы терпели. Я никогда в жизни не прощу этого. Мне было восемнадцать лет, а я выглядела, как старая женщина. Как-то меня вели по городу, навстречу шла группа наших советских военнопленных, худых, оборванных, черных от постоянного голода.

«Держись, девочка!» — крикнули они мне. Сколько сил тогда у меня прибавилось! Я верила: я буду жить, я еще пройду по любимой Москве, по широкой улице Горького. Мне очень хотелось вернуться…

Меня посадили в тюрьму.

Началось большое наступление наших войск. Каждый налет на город был огромной радостью. Летели бомбы, а я сидела в углу, вся сжавшись, и все твердила: «Еще, еще… еще…»

Одна бомба попала в здание тюрьмы. Меня тяжело ранило. И кроме того, я была контужена, не могла говорить.

Как-то не верится теперь самой в это, — но я встала и пошла. Боли не чувствовала. Одна была мысль: «Убегу». Добрела до улицы и упала.

Очнулась после перевязки. От боли я была готова выть, все время теряла сознание. Кто-то давал мне пить.

Когда наши войска подошли к городу, меня погрузили в последний эшелон, в пустой товарный вагон, увозили от наших…

Я ничего не могла сделать — раненая и немая. Проехали километра два, раздался взрыв, и эшелон стал.

Начался обстрел. Я боялась, что осколок попадет мне в раны. Ползком добралась до края вагона к открытой двери и вывалилась из вагона. Ползла долго. Бой ночью утих, кругом никого нет. Доползла до пустого дома и упала в подвал.

Очень хотелось пить, я лизала каменные сырые стены.

Не знаю, сколько я там пробыла. Нашли меня наши бойцы. Когда я увидела красную звездочку на их пилотках, впервые за эти месяцы заплакала. На их вопросы ответить я ничего не могла. Спекшимися губами только шептала «Москва…» Меня поняли, положили на танк и отвезли в медсанбат. Вид у меня был, вероятно, ужасный: в ранах черви, бинты сорваны, вся в крови. На меня смотрели с ужасом…

Помню, в Москве, перед отъездом в военную школу, подружки уговаривали меня: «Не езди, что тебе — больше всех надо?» Смешно… Когда мы вылетаем на задание, разве думаем об этом: «Сколько нам надо?..»

Я согласна с Раей. Мы шли на войну во имя жизни. Мы шли отвоевывать мир, не дожидаясь, что кто-то другой сделает это за нас. Добровольно приняв на свои плечи тяготы фронтовой жизни, мы стремились к одной цели — к светлому, мирному будущему.

Накануне отъезда совершенно случайно я встретилась на улице с Надей Козловой. Вероятно, был какой-то церковный праздник. По узенькой улочке к костелу шли толпы верующих жителей, и просто удивительно, как я заметила Надю. Мы не виделись с момента окончания школы и сразу засыпали друг друга вопросами:

— Ну как? Летала? Где была?

На фоне румяного закатного неба четко вырисовывались строгие башни костела, и еще острее почувствовалась тоска по родным краям, по Москве, по нарядным куполам храма Василия Блаженного.

Огромные карие глаза, немного вздернутый нос и круглое лицо — особая, запоминающаяся внешность у Нади Козловой. И вот эти глазищи смотрят на меня с завистью.