– А был ли адмирал Левченко в морском бою? Уверены ли вы, что он поведет себя правильно? – Верховный, пользуясь привычными оборотами, накладывал личную ответственность на каждого подчиненного.

Кузнецов усмехнулся.

– В морском бою из всех нас были только два человека: я и Лев Михайлович Галлер[57]. Больше никто и никогда в бою из адмиралов не был…

– Про вас я помню, в Испании, – кивнул Сталин. – А Галлер?

– Старшим офицером на «Славе» в Моонзундской операции.

– Да, и это я тоже помню, – Сталин кивнул еще раз. – И больше никто?

– Больше никто. Лев Михайлович уже старый человек, а вот если бы вы разрешили мне…

– Не разрешу.

Кузнецов даже не успел обрадоваться внезапно появившейся возможности.

– Хватит с вас «Балеареса»[58], вы мне здесь нужны.

– Жаль, что Иван Степанович…

– Да, жаль, – Сталин, чуть наклонив голову, подумал. – Нет. Исакову нельзя. Хотя, не будь увечье, он прекрасно бы подошел[59].

– Согласен.

– Александр Михайлович, – обернулся он к задумавшемуся Василевскому. – У нас ведь уже есть один Москаленко?

– Так точно, Кирилл Семенович, на 38-й армии.

– А равен ли линейный крейсер армии?

– Я считаю, равен.

– А я считаю, и больше армии, – добавил сам Кузнецов. – Сколько труда вбухали, сколько времени. Могли три армии снарядить от ботинок до гранат.

– И правильно сделали, что вбухали, – Сталин усмехнулся в усы. – Теперь они должны отрабатывать, что мы в них вбухали, – это слово ему, видимо, очень понравилось.

Шахурин отчитался по выпуску высотных моторов и кислородного оборудования для истребителей ПВО – и то и другое задерживалось, тормозя формирование новых частей. Верховный, однако, никаких репрессивных мер не предпринял, понимая стоящие перед промышленностью трудности.

– Еще неделю вам даю, – сказал он. – Через неделю доложите, что моторы устанавливаются на перехватчики и что проблемы с кислородом решены. Понятно?

Всем было понятно.

Северные фронты, подкрепленные резервами Ставки и ударными частями, переброшенными с южного направления, уверенно двигались вперед. Узкие красные стрелы наступающих армий вытягивались на запад все дальше, закругляясь локальными ударами по местным целям. Язык Ленинградского фронта навис над Штеттином, а уже на следующий день, пробив позиции 32-го армейского корпуса, изогнулся к северу – поворачивая к Свинемюнде, обжимаемому одновременно с востока. Второй Белорусский передал Говорову 2-ю Ударную армию Федюнинского, вклинившуюся между двумя отступающими дивизиями СС. После коротких маневренных боев армия наконец вырвалась на оперативный простор, сразу обрушив весь северный фас германской обороны. Через считанные часы Второй Белорусский, поддержанный специальной ударной авиагруппой Ставки ВГК (Кравченко, жаль, не дожил), начал наступление южнее Штеттина, раскроив германскую группу армий «Висла» на три неравные части между 65-й, 70-й и 49-й армиями, пронзив ее стрелами продвигающихся на запад танковых и кавалерийских корпусов.

С этого дня темп наступления увеличился в десятки раз. На рокадах с обеих сторон днем и ночью стоял непрерывный рев – обе стороны гнали на север технику и мотопехоту с максимально возможной скоростью. Веер советских ударов, развернувшись, вытянулся к Штральзунду, Ростоку, Висмару, Людвиглусту и дюжине других больших и маленьких городков Мекленбурга и Померании, нависая огромным кулаком над самим Берлином. Василевский убыл на фронт, за ним последовал Жуков – приняв готовящийся к удару Первый Белорусский вместо Константина Рокоссовского, с 12-го числа возглавившего Второй. Воронов находился на севере, Голованов тоже, и на заседаниях Ставки было тише, чем обычно. Слово «Берлин» витало в воздухе. До него еще оставалось сто с лишним километров, напичканных минами, противотанковыми надолбами и отборными немецкими частями, но первые наметки будущих планов по его взятию уже начали проскальзывать в обсуждениях, вызывая вполне понятное волнение. К этому короткому осеннему месяцу шли многие годы, принося невиданные в истории жертвы человеческими жизнями.

Каждый пробовал это слово на вкус… «Берлин»… Вкус был металлическим и соленым, почти как человеческая кровь. Два самых мощных фронта – Первые Украинский и Белорусский – смотрели в сторону Берлина с вожделением и опаской – как стая волков, загнавших в болото лося. Очень хочется впиться ему в горло, насладившись убийством, но торопиться и начинать первым не хочется совсем – лось силен, матер, как и сами волки, и терять ему уже нечего. Фронты копили силы, перегоняли к переднему краю сотни составов с боеприпасами и ждали. Каждый день развития наступления на севере был выгоден советской стороне. Немцы сконцентрировали слишком много сил в центральной части Германии и, нервничая, наблюдали, как русские широким фронтом продвигаются им за спину, готовые развернуть острие Удара в их сторону, но все еще этого не делающие.

Это была война нервов. Гитлер приказал ни одну дивизию, ни одну роту от берлинских рубежей не отводить и продолжал усиливать играющую центральную роль в его обороне 4-ю танковую армию Неринга за счет частей, активно перебрасываемых с Западного фронта. Остатки доставались Мекленбургу, но это напоминало бросание в костер сухих листьев: в течение двух дней вступающие в бой дивизии становились инвалидными командами, теряя до двух третей боеспособности. К 15-му группа армий «Висла» была расформирована – чисто официальное телодвижение германской военной бюрократии, худшей из всех возможных. Падение Афин не позволило им высвободить какие-либо дополнительные силы, которые можно было бы перебросить на север, поскольку англичане проявили удивительную цепкость, загоняя отступающие германские части в Югославию – на прокорм дружелюбным до невозможности ребятам Тито. 16 октября 70-я армия форсировала Эльбу своими передовыми частями в самом устье, через день дотянулась до Любека и остановилась, вцепившись в город железной хваткой. Попов предпочел потерять день, дожидаясь отставшие на марше части, но не поворачивать на север к Килю без надлежащего превосходства в силах и разведки. Слишком велик был риск нарваться на встречный удар свежих германских частей – как совсем недавно нарвалась 48-я армия. Развернутые фронтом на север армии Говорова, Еременко, Черняховского и Баграмяна дожимали отрезанную группировку, состоящую из 21-й германской армии, корпусной группы «Свинемюнде» и ошметков всякого фронтового мусора.

Масштабы развернувшейся бойни приблизились к советским поражениям сорок второго, почти зеркально повторив ситуацию: шарахающиеся взад и вперед массы пехоты, лишенной воздушной поддержки и разведки, непрерывные бомбежки мостов и переправ, штурмовки колонн, давящие людей танки передовых русских частей, отсутствие приказов, отсутствие горючего, отсутствие всякого понимания масштабов происходящего. Немецкий флот проявил исключительную и редкую настойчивость, пытаясь хоть как-то облегчить положение своих прижатых к морю войск. Эвакуация оторвавшихся от преследования подразделений, персонала военных и гражданских администраций, просто мирного населения, внезапно осознавшего реальность русского нашествия, – все это легло на корабли и суда Кригсмарине. Крейсера, эсминцы и миноносцы, расстреливающие свой боезапас по наступающим русским войскам, сумели несколько снизить давление авиации на порты погрузки и конвои на переходе, но несколько случаев успешных торпедных атак субмарин и катеров привели к огромным человеческим жертвам. Немцы снова активизировали авиацию, но было видно, что она уже находится при последнем издыхании. Большая часть потерь приходилась на действия немногочисленных пар «охотников» из состава чертовых «Зеленых задниц»[60], бороться с которыми было практически невозможно. Это приходилось принимать как неизбежное зло, и, несмотря на все попытки плотно прикрыть небо в прифронтовой зоне, для десяти-пятнадцати экипажей в день слова «Wir greifen an!»[61] были последними, которые они слышали в жизни. Впрочем, в ответ однажды удалось поймать и кровавую суку Хафнера, звено которого целиком было уничтожено ЯКами в свалке, положившей конец его карьере везунчика[62].

На фоне всего этого перед командованием одна за другой становились тысячи проблем, которых не было раньше. Если будет новая война, как к ней готовиться? Что будет с Дальним Востоком? Как бороться с тысячами четырехмоторных бомбардировщиков? Если подвешивать к перехватчикам РСы, как в начале войны, то это резко ухудшит их летные данные и они не смогут эффективно противостоять истребителям прикрытия. Значит, нужно смешивать в атакующих порядках собственно ударные машины и те, которые будут их защищать. Немалое число торпедных катеров, используемых флотами, были американской постройки – значит, если американцы перебросят в Европу свои, их надо будет как-то различать. Если война начнется неожиданно, то авиация настолько плотно перекроет все проливы, что эскадре вырваться в открытые моря будет невозможно – значит, нужно выходить до ее официального начала, причем идти вдоль берегов, откуда действуют еще и германские бомбардировщики, субмарины, шнелльботы.

Если бы страна могла строить линкоры на севере! Но об этом не приходится и мечтать. Верховный и Ставка давили на Говорова, который входил в Данию на цыпочках, нужно было в быстром темпе перебрасывать на захваченные прибрежные аэродромы свою авиацию, переводить тральщики и начинать чистить фарватеры, которыми советские моряки не ходили несколько лет. Существовал Кильский канал, но бомбежки превратили его в цепочку вытянувшихся с востока на запад грязных мелких луж, шлюзы лежали в руинах. Нужно было кончать с 21-армией, вырываться к Голландии и Скагену, чтобы уже на новых позициях, максимально отдаленных от родных городов, встречать подходящих к раздаче пирогов гостей. Все это требовало совершенно разных решений, обстановка менялась со сказочной быстротой, и реакция обычного человека просто не могла за ней поспевать. Единственный плюс заключался в том, что демократические принципы управления западных держав придавали им такую инерцию, что на резких поворотах истории они не могли достаточно быстро отвечать на смену этой обстановки и теряли темп.

Немецкие части в Дании продержались два дня, их даже не пришлось сбрасывать в море. Осознав бесполезность попыток удержать русских на аккуратных датских равнинах, немцы отвели свои войска с полуострова, перебросив на запад все боеспособные корабли с Балтики. Базирующиеся теперь на Борнхольм и Засниц части советской морской авиации совместно с катерами добили несколько отставших миноносцев и тральщиков, после чего в море наступило относительное затишье. Датчане встречали освободителей цветами. Сохранившиеся за годы оккупации нетронутыми потрясающей, невиданной красоты города были заполнены тысячами людей, с воем восторга размахивающих красно-белыми и просто красными флагами по обеим сторонам улиц, по которым грохотали траки идущих на север облепленных десантом танков. Это была первая после Польши страна, освобожденная советской армией, – и первая, не выглядевшая так, будто ее двести лет топтала татарская конница. Свинина и пиво подавались на стол в каждой расквартированной части, зализывающей раны после боев за Киль и Гамбург. Датские полицейские, снова щеголяющие с оружием и национальными эмблемами, отдавали честь русским регулировщицам в невиданных здесь ватниках, проталкивающих через их города колонны наземных служб авиации и флота.

Это было настоящее счастье, это было братство. На призывных пунктах формировались роты добровольцев для помощи братским народам Голландии и Норвегии, стонущим под тевтонским каблуком. Русские офицеры радостно хлопали по плечам молодых датских офицеров с двухцветными эмблемами на плечах. Датчане видели эстонские части, видели литовские, почему бы не быть и датским? Польские армии дрались южнее, но и им никто не запрещал носить свою форму и отдавать команды на своем языке. Маленькая Дания не могла выставить армию, но за честь государства готовы были постоять тысячи молодых и горячих юношей, желающих отплатить бошам за унижение своей ни в чем не виноватой страны. Королевский Датский Корпус в составе двух дивизий, Зееландской и Ютландской, сформированный исключительно из добровольцев, номинально вступил в подчинение 8-й армии генерала Старикова уже 12 октября, хотя в нем еще не было ни оружия, ни формы, ни техники.

Многие советские офицеры с некоторым напряжением ожидали репрессий, арестов членов королевской семьи, священников, лавочников – но ничего этого не было. Нет, несколько дюжин коллаборационистов, не сумевших сбежать с хозяевами и замаранных в борьбе с подпольем, были повешены при большом стечении народа, и хотя некоторая часть местного населения считала, что это, может быть, слишком сурово, никаких претензий быть не могло. Каждое такое дело разбиралось при активном участии датских гражданских судебных органов и велось вполне достойно, без всякого давления с советской стороны. В общем, Дания отделалась от войны сравнительно легко. На ее земле не было каких-либо масштабных боев, попытки датской регулярной армии к сопротивлению тевтонам были чисто номинальными и воспринимались немцами именно так, сдающиеся части получили официальные, положенные по протоколу почести, и кампания 1940 года закончилась.

Отсутствие значительной, по европейским меркам, промышленности позволило Дании избежать опустошающих бомбежек, больших попыток создать партизанское движение тоже не наблюдалось, что было вполне объяснимо. Теперь освобожденная страна могла продемонстрировать свою благодарность советским воинам и делала это со всей искренностью. Молодые, быть может, не очень хорошо одетые, но веселые и жизнерадостные славяне и прибалты быстро завоевали любовь населения, преградой к которой не могли стать даже различия в языке и отдельные случаи глушения рыбы гранатами, выменивания всяких полезных в военном деле вещей на алкоголь и прочего. Половина фонарных столбов страны была обклеена изображением улыбающегося русского генерал-лейтенанта, военного коменданта Дании, вместе с текстом обращения, гласящего, что советская армия пришла как друг и освободитель, и с отдельными ее несознательными бойцами, нарушающими местные законы, равно как и законы военного времени, он будет разбираться своей властью при содействии местных органов власти.

В тех случаях, когда датским официальным лицам приходилось разговаривать с русскими официальными лицами, как военными, так и гражданскими, по понятным причинам стремящимися использовать индустриальный потенциал страны, чтобы чуть облегчить бремя, под которым сгибались плечи огромного Советского Союза, обычно пользовались немецким языком. Был мобилизован флот траулеров и катеров, еще при немцах переоборудованных на местных заводах и местными силами в тральщики. Принятые на государственную службу рыбаки и каботажные моряки, все обновление к обмундированию которых составлял золоченый значок с королевской флотской эмблемой, так же серьезно и вдумчиво, как они привыкли ловить треску, вычищали многочисленные бухточки и фарватеры от сотен засоряющих их мин, действуя рука об руку с русскими моряками из тральных дивизионов. Жизнь была нормальной и жизнь была хорошей, война была почти не видна. Паровозоремонтные и танкоремонтные заводы работали теперь на русских, судоремонтные мастерские чинили поврежденные катера и тральщики; на пригородных пустырях, под руководством боевых офицеров, преимущественно прибалтов, тренировались батальоны возрождаемой армии – все это было правильно и давало надежду на нормальную человеческую жизнь. Большая часть русских частей снова ушла на юг, оставив на побережье авиацию и почти все легкие силы флота. Эсминцы, осторожно перешедшие свежепротраленными фарватерами в Марья-гер-Фьёрд, остались гарантом того, что немцы не будут слишком стремиться к ответным набегам на датские берега. Торпедные катера и подводные лодки, переброшенные на западное побережье, в Тиборен и Рингкебинг, могли теперь действовать в Северном море как на своем заднем дворе, топя пробирающиеся вдоль германского и норвежского берегов суда с железной рудой и всякую охраняющую их военную мелочь. Суммарный тоннаж потопленных судов, возможно, не был особенно велик, но этого было вполне достаточно, чтобы до предела осложнить жизнь германской металлургической промышленности, до этого вполне безмятежно пользующейся плодами оккупации Норвегии в самом начале войны.

– Кое-кто, возможно, не понимает, – говорил Сталин, – почему в Дании коммунистическая партия не руководит страной, а руководит ею король… А ответ очень прост.

Как обычно, он произносил фразы с большими, вдумчивыми паузами, позволяя слушающим проникаться каждым словом.

– Это происходит по той же причине, по которой коммунистическая партия не правит Финляндией – нам это выгодно. Что, мы не смогли бы сейчас справиться с Финляндией? Смогли бы! А зачем? Финляндия сдалась, мы получили Петсамо и никель, мы получили новые военно-морские базы, мы освободили огромную массу войск, которая лупит сейчас немцев в хвост и в гриву, а немцы – наоборот, – он ткнул в висящую на стене карту черенком трубки, как стволом пистолета. – Немцы завязли там и тратят свои последние ресурсы… Вот некоторым товарищам, видите ли, не терпится поскорее сделать из Дании новую Бессарабию… Не понимают эти товарищи, что мы сейчас с Дании имеем все, что захотим. Датчане народ неглупый, европейский – они что, не понимают, что мы сами все возьмем, если пожелаем? Понимают, конечно! И все дают, что мы попросим, и даже больше. Такие искренние люди, как их Гитлер обидел, собака такая…

Сталин сокрушенно поцокал языком.

– Теперь вот рвутся поскорее в бой, отомстить Гитлеру… Что, мы будем им препятствовать? Да никогда! Что мы, звери, что ли? – Когда Сталин увлекался, его акцент становился заметнее, а движения быстрее. Все присутствующие на заседании Ставки Верховного Командования следили за ним, как привязанные ниточками за глазные яблоки.

– Если им хочется носить королевскую корону на плече, пускай носят, если это их подбадривает. Вон у нас сколько уже союзников, и у всех свои знаки. А делаем общее дело. А когда несколько людей из таких разных стран делают общее дело, то это называется действующий интернационализм. Вот у нас есть Поплавский, Сверчевский, они хорошо воюют?

– Хорошо, товарищ Сталин, – подтвердили из-за стола.

– А чехи как воюют?

– Тоже хорошо…

– Ну так и что, из-за того, что у чехов не стрелковый корпус, а армейский корпус, мы 18-ю армию себе во враги запишем?

– Никак нет…

– Вот и я так считаю! Поэтому пусть датчане воюют, когда пора придет, и пусть у них свой боевой флаг развевается, и все, глядя на него, плачут от умиления. Сейчас они проливы чистят от мин, для себя, между прочим, стараются, и видят, как советские моряки им помогают… И рыбой кормят все Прибалтийские фронты. На то они и Прибалтийские, что рядом с морем, хотя скоро их в Присевероморские переименовывать придется.

Маршалы посмеялись. Осложнения советская армия испытывала южнее. Взяв – к общему удивлению, без особо кровопролитных боев – Киль, Любек и Гамбург, которые должны были защищать уничтоженные на побережье дивизии, фронты развернулись на юг, начав продвижение к Бремену, Ганноверу, с последующим выходом к Магдебургу. Но в этот момент по перерастянутым коммуникациям развивших невиданный темп наступления армий нанесли удар освободившиеся после голландской мясорубки немецкие части и свежие дивизии, продвигающиеся со стороны Бранденбурга и Саксонии. Снова, в который уже раз, немцы нашли где-то топливо и бросили в бой сотни самолетов, и снова истребительные части отчаянно пытались очистить небо над своими войсками, а перемешанная русскими словами французская речь «Нормандии» мешалась в эфире с чистейшим русским матом и немецкими проклятьями.

Все это оттягивало и оттягивало силы от задачи номер один: создания станового хребта противовоздушной обороны в виде многочисленных и укомплектованных опытными летчиками полков. Обещанные сначала к сорок третьему, а затем к сорок четвертому году высотные разработки бюро Микояна и Гуревича так и остались в виде единичных опытных экземпляров – что МИГ-7 и МИГ-11, что все остальные. Заказанные под них моторы и оборудование ставилось на ПЕ-3 и высотные ЯКи, это позволило как-то выйти из положения, но перетяжеленные машины начали терять свои главные преимущества – скорость и маневренность. В итоге следовало ожидать значительных трудностей в борьбе с американскими истребителями на большой высоте…

Новикова вывел из задумчивости слегка скрипучий голос Штеменко, что-то отрывисто сообщившего. Что именно – главный маршал понять не успел, но Сталин ответил очень резко: «Возражаю». Напрягшись, Новиков попытался понять, как же он смог настолько отвлечься от происходящего, что обстановка в комнате успела от общего смеха перейти к напряженному ожиданию.

– Возражаю категорически, – повторил Сталин. – Если Лучинский не способен удержать свои позиции, значит, армии нужен другой командующий. Никаких подкреплений ему не будет. У вас вполне достаточно сил, чтобы справиться с немцами, не привлекая резервы Главного Командования. Вам недостаточно мехкорпусов было дано? Почему Чанчибадзе может удержать позиции, а Лучинский не может?

– Товарищ Верховный Главнокомандующий, – возразил Штеменко. – Немцы нащупали стык 28-й с армией соседнего фронта и задействовали в контрударе пять дивизий, включая одну танковую. По танкам и технике вообще им удалось создать локальный перевес и только ценой больших усилий прорвать позиции 3-го Гвардейского стрелкового корпуса, который…

– Да что вы мне ерунду порете! – Сталин возмущенно взмахнул рукой. – Мы уже слышали, что у них пять дивизий, вы это говорили нам уже! Мы не слышали, что вы собираетесь делать кроме того, что просить у Ставки мехкорпуса!

Снизу ситуация смотрелась несколько иначе. Батальоны рассеченного на части корпуса, изолированные, потерявшие две трети личного состава, вцепились в землю в забытых Богом холмах южнее Бойценбурга. Четыре десятка пехотинцев, загнанно дыша и на ходу вытаскивая из-за поясов саперные лопатки, взбежали на высотку – одну из цепочки заросших травой островков, оставшихся от старой дамбы, – и, побросав винтовки, начали вгрызаться в дерн. Лязганье раздавалось где-то неподалеку, пока приглушаемое небольшим леском, заслонявшим восточную часть горизонта. На юге и западе были видны открытые поля, черные, в желтых проплешинах отдельных перелесков. Еще одна цепочка невысоких холмов с петляющей между ними грунтовой дорогой вытягивалась южнее, до нее было километра два открытого пространства. К северу лежал невидимый отсюда изгиб Эльбы, откуда раздавались глухие удары работающей артиллерии.

– Давайте, ребята, давайте… – немолодой сержант с заплывшим, наливающимся чернотой глазом, пригибаясь, пробежал вдоль яростно копающих пехотинцев и выбрал себе место между двумя раздетыми уже до пояса мужиками, с каждым взмахом лопаты вышвыривающими вниз по холму целые фонтаны влажной глинистой земли. Уложив на жухлый пятачок травы тяжелый «дегтярь» и звякнувший мешок с дисками, он поплевал на ладони и тремя ударами киркомотыги выворотил огромный пласт дерна, сдвинул его в сторону. Затем сержант короткими хэкающими взмахами взрыхлил образовавшийся пятачок и, сорвав с головы каску, начал вычерпывать землю, выкладывая перед окопом подушку бруствера. Остановившийся на мгновение, истекающий потом, солдат слева посмотрел на него, выпучив глаза.

– Ага, Муса, и ты тоже живой, – сержант не прервался ни на секунду. – Капитана видел?

– Выдел, – пехотинец, углубившийся уже почти по пояс, снова начал рубить лопатой землю, выкидывая ее вокруг себя уже по кругу.

– Кто еще цел?

– Нэ знаю. Хорошо, что ты живой.

Короткими хлопками лопатки он прибил землю вокруг себя и выложил цепочку дернин в виде короткой дуги, разрубленной пополам проемом, расширяющимся в сторону рощи, от которой они прибежали.

– Угу, хорошо… – Сержант сгреб каской остатки взрыхленной земли и, выпрыгнув из отрытого чуть мельче, чем по колено, окопа, снова ухватился за рукоятку киркомотыги. Лязганье из-за леска ощутимо усиливалось. Он как раз посмотрел в ту сторону, когда из-за самых верхушек деревьев вдруг выпрыгнули две тени, мгновенно блеснувшие на солнце желтым и белым.

– Воздух!!! – заорал сержант, в одно мгновение сложившись пополам на дне окопчика, выставив перед собой пулемет и нахлобучив на голову каску, осыпавшую его струями земли.

Истребители, взвыв, снизились почти до уровня крон деревьев и прошли слева от мгновенно опустевшего холма – было видно, как поворачивались черные головы летчиков. Встав на мгновение на крыло, оба самолета синхронно развернулись, еще больше снизились, отвернули в сторону поля, сделали короткую горку, снова развернулись и, прибавив скорость, понеслись на холм. Сержант поглядывал попеременно то на них, то на опушку леска, и только вжимался в землю еще плотнее, согнув шею, чтобы представлять собой минимальную цель. На плоскостях приближающихся самолетов замигали блекло-желтые точки, воздух вокруг заныл, и верхушка холма покрылась воющими и разлетающимися осколками камней, вылетающими из невысоких столбиков пыли, поднимающихся вокруг. Два истребителя промчались прямо над холмом и ушли, раскачиваясь, в сторону реки. Приподнявшись над бруствером, сержант выложил пулемет на сошки и снова с яростью начал выгребать землю сорванной с затылка каской. Сосед справа посмотрел на него с мрачностью и взъерошил собственные коротко стриженные волосы, стряхивая глину.

Кто-то взбежал на холм, задержался над сержантом и коротко свистнул. Тот приподнял голову. Высокий, стриженный под горшок парень с защитными капитанскими погонами, взмахнув рукой, кинул ему ППС[63] с привязанными к брезентовому ремню подсумками и побежал дальше. Подтащив автомат к себе и обтерев затвор ладонью, сержант вгляделся в выцарапанные на откинутом прикладе инициалы.

– Муса! – крикнул он. – Эй, Муса, ГК – знаешь, чье?

– А? – тот поднял голову из отрытого уже почти в полный профиль окопа.

– Кто в нашей роте ГК?

– Не знаю. Может, второй рота? Я видал, они тоже бежали. Ты отрыл?

– Отрыл, отрыл.

– Второй рыть будешь?

– Зачем? Здесь помру. – Сержант нехорошо усмехнулся и, выковыряв клинообразный кусок глины из стенки своего окопа, вложил туда вещмешок с пулеметными дисками.

– Сколько есть? – поинтересовался татарин, поудобнее устраивая свою винтовку на краю бруствера.

– Три.

– Хорошо…

– Да, хорошо, – согласился сержант.

Над головой снова нарос гул, но теперь он был не внезапный, а медленно накатывался, перекрывая канонаду, как приближающийся вал воды по узкой реке. Из-за спины выскочила девятка темно-зеленых, в неправильных желточных пятнах, штурмовиков и пронеслась вытянутым строем в восточном направлении. Шли они метрах на трехстах, плотно, как конная лава. У сержанта полегчало на душе, когда он увидел, как ИЛы промчались мимо них, – но сразу подумалось о побывавших здесь всего минуту назад истребителях.

Штурмовики прошли над лесом и рывком начали перестраиваться в строй фронта. Вдалеке встали вертикальные струи пулеметных трасс, и, через секунду, послышался глухой прерывающийся треск и сотрясающее землю уханье. Был слышен только вой моторов и стук немецких пехотных пулеметов, потом все покрыл визжащий звук срывающихся с направляющих «эресов» и тукающий грохот скорострельных авиационных пушек, наплывающий волнами. Через какие-то секунды штурмовики выпрыгнули обратно и прошли прямо над макушками деревьев, виляя в разные стороны, как стряхивающие воду лошади. Несколько воздушных стрелков продолжали поливать огнем что-то видимое только им на противоположном от холма краю леса, потом замолчали и они, и вся девятка промчалась прямо над холмом, смыкаясь в плотную «змейку». Стало тише, истребители, к счастью, так и не появились, и многие с облегчением поглядели на север, куда ушли свои самолеты. Из-за деревьев поднимались три отдельных неподвижных столба черного нефтяного дыма, земля продолжала вздрагивать, но это были уже отголоски канонады за рекой.

Снова подошедший капитан присел на корточки рядом с обернувшимся к нему сержантом, ткнул его кулаком под целый глаз.

– Видал, а? Черт, еще бы два раза по столько… Полезут они на холм, как ты думаешь? – он с непонятным выражением в глазах посмотрел по сторонам.

– Может, и нет…

– Ты какой год воюешь, Семенов? – спросил капитан, даже не слушая.

– Второй.

– И я вот второй, – он мелко хмыкнул, покрутив головой. – Значит, так, я отослал посыльного к переправе с запиской, написал, что мы тут сидим. Ничего больше сделать нельзя тут – хотя, может, и успели бы добежать… Но ни хрена, лучше уж здесь, чем в воде. Здорово. Я думаю, если немцы не дураки, то переправу они трогать не будут, поэтому попрут прямо к ней. Мы чуть в стороне, так что первая волна на нас не пойдет, а вот если к ночи будут тылы зачищать, то тут нас и кончат. Так ты думаешь?

– Угу.

– Как стемнеет, попробуем к западу податься – может, проскочим каким-то макаром. Вряд ли нас будут целенаправленно выковыривать отсюда, слишком много здесь нас таких…

– Я ни одного человека с той стороны не видал, как мы тут засели.

– Может, еще в роще кто отсиживается… – Капитан снова коротко свистнул, и к нему подбежал крепко сбитый боец в телогрейке, из которой клочьями торчала грязная вата.

– Кузя, слушай сюды, – капитан наклонил голову бойца к себе, ухватив его за грязную шею ладонью. – Если меня кокнут, Семенов за старшего, а после него ты. Понял, чего говорю?

Боец молча кивнул.

– Попробуем в темноте вывести людей к западу, проскочить без дороги. Если крюк отмахать, то можно найти на берегу еще пустое место, переправиться.

– Думаешь, до реки уже все?

– Да нет, конечно. Но к завтрашнему дню все, кто не успеют перебраться, здесь и останутся. Расхлебывать уже следующие будут, не мы. Так что надо сматывать под ночку безлунную.