Вариант «Бис» (№1) - Вариант «Бис» (с иллюстрациями)

Алексея поразила словоохотливость пехотного лейтенанта, ему казалось, что о смерти всегда нужно говорить тише. Никаких чувств, кроме обычного любопытства, убитые у него не вызвали, и потом, поразмышляв, он понял, что просто не воспринимал их как людей. Теперь дело было совсем другое. С офицером связи он был знаком почти полгода, они раз тридцать попадали в одну вахту, бывало, говорили, и взять его просто так и убить казалось невозможным. Ну сказать ему, что ли, крикнуть…

– А не надо было тогда к Чурило ходить! – со злостью сказал штурман сам себе и осекся, оглянувшись быстро на дверь – не слышит ли кто. Мысленно послав свою чувствительность к черту, он решил больше об этом не думать. Громко и с выражением произнеся «Надо – значит надо!», формулу, часто повторяемую его отцом, Алексей решил перейти в практическую плоскость. Достав из-под матраса кортик с кожаным ремнем, он, нажав на кнопку, извлек его из ножен и внимательно осмотрел чистое, без единой зазубрины, бритвенной остроты лезвие. Кортиками они с братом обменялись на счастье, когда в сорок третьем встретились на побывке у родителей. Брат был на шесть лет старше и успел дослужиться уже до майора артиллерии. Рассказывая про свой кортик, брат хвалился, что тот сделан из разрубленного и разогнутого швейцарского подшипника от стамиллиметровой полковой пушки образца 1910 года и зубрит любой черкизовский или златоустовский клинок как жестяной. На флоте холодное оружие полагалось и младшим офицерам, и, оставив себе ножны с якорем, Алексей выменял свой кортик на кортик брата. Георгий сгорел в самоходке под Влоклавеком в сорок третьем, и письма матери заканчивались теперь одной просьбой: не губить себя.

Взглянув на часы, Алексей изумился – за всякими дурацкими мыслями прошло уже много времени, а он тут рассиживается, как поп на похоронах. Быстро надев китель и прицепив кортик на уровне верхней трети левого бедра, он заспешил в командирскую столовую с намерением съесть чего-нибудь, что осталось в расходе от ужина. Кок, однако, навалил ему полную тарелку обильно наперченного гуляша и выдал чуть не четверть буханки хлеба – сегодняшний вечер, видимо, не располагал к аппетиту. Удивляясь себе, штурман умял всю тарелку, поминутно глядя на часы в ожидании того, что вот-вот объявят тревогу, а добираться до рубки минут десять. Напившись черной крепости чая, он помахал рукой коку в окошке и побежал к выходу, придерживая колотящийся кортик левой рукой.

По дороге к рубке он несколько успокоился – в принципе, ничего страшного еще не произошло. Стемнело уже полностью, завесив последние просветы в облаках. Снова начался дождь. Рубка была полна народу, все при полном параде. Москаленко сидел прямо на столе, прикрыв глаза ладонью, и что-то вполголоса говорил Чурило, наклонившему к нему голову. Тот покосился на очередного вошедшего, но даже не моргнул в сторону Алексея, продолжая кивать командиру.

Был первый час ночи, но все были возбуждены как в первую утреннюю вахту. Синие лампы на столах давали достаточно света для работы, и сразу несколько офицеров расположились вокруг крупномасштабной карты Северной Атлантики, захватывающей верхним краем Шпицберген, а нижним – северную оконечность Норвегии. Курс соединения пролегал несколько ниже Медвежьего, полого спускаясь затем к юго-востоку, тонкая красная линия обозначала их конкретное местоположение и курс за последние несколько часов. В отношении подводной опасности ничего хуже того места, где они сейчас находились, просто не существовало. Пару лет назад их бы уже пять раз торпедировали, но к концу сорок четвертого наводившие некогда ужас на Северную Атлантику «волчьи стаи» были перетоплены, а немногие уцелевшие лодки старались не связываться с боевыми кораблями. «Охотниками-убийцами», как иногда дословно переводили англоязычный термин, эскадра не являлась даже отдаленно, поэтому взаимности риска не было – все сводилось к факту наличия или, наоборот, отсутствия подлодок-одиночек на их пути. В любом случае, о противолодочном зигзаге не могло быть и речи. На часы все смотрели поминутно, разговаривали громко, то и дело смеялись. Нервное напряжение было предельное.

Ничего, однако, не происходило. Ратьер затемненного «Советского Союза» молчал, «Чапаеву» тоже, видимо, не хотелось лишний раз обращать на себя внимание. Невысокий, похожий в темноте на привидение, абсолютно черный на фоне серого моря, он выдавал себя только вырывающимися из-под развала носовой оконечности бурунами. С кормовых флагштоков линкора и крейсера спустили за корму белые шелковые вымпелы десятиметровой длины. Сразу намокнув, они стали единственными светлыми пятнами на сливающейся границе неба и моря, служа ориентиром идущему сзади кораблю. Радары включались на короткие периоды и через нерегулярные промежутки времени, уменьшая риск быть обнаруженными по их излучению. Тридцать секунд, требовавшиеся антенне радара «Советского Союза», чтобы два с половиной раза обежать горизонт с вершины башнеподобной фок-мачты, проходили в полном молчании, затем взмокший капитан-лейтенант клал трубку, сигнальщик выдавал на другие корабли двухсекундный ряд «теплых» точек, и люди получали возможность еще минут двадцать дышать более-менее спокойно. Командам было разрешено спать на боевых постах, но вряд ли у кого-то хватило нервов уснуть в эту ночь. По отсекам разнесли консервы, сухари и бачки с горячим чаем – это было очень кстати. Не хотелось делать ничего, люди просто сидели, глядя на черные коробки репродукторов, в полной готовности в любую секунду сорваться с места, крутить, срывая дыхание, рукоятки маховиков, вслушиваться в прорывающиеся сквозь телефонный треск слова команд. На человека, имеющего достаточно смелости или, наоборот, легкомыслия, чтобы травить в такой обстановке анекдоты, смотрели как на фокусника в цирке.

Обходящий отсеки «Кронштадта» военком засмеялся, увидев смущение старшины одной из шестидюймовых башен, не сумевшего остановиться при его появлении и закончившего рассказ неприличным словом. Комиссар, в другое время собравший бы ради этого комсомольское собрание боевой части, сейчас только махнул рукой – сиди, мол, и, обернувшись сам на дверь, не входит ли кто еще, сам рассказал хоть и не содержащий ни одного грубого слова, но не слишком пристойный и абсолютно идиотский анекдот. Днем раньше засмеяться при этом не рискнул бы ни один матрос, теперь же, после слов: «…Девушка, может, еще раз на трактор посмотреть хотите?», большинство искренне захохотало. Выслушав еще парочку таких же глупых анекдотов, военком, покачивая головой и ухмыляясь, вышел из башни, закрыв за собой рычаг бронированной двери. В башне ему понравилось – если матрос травит про баб или морские страшилки для молодых, значит, он с ума еще не сошел.

С трудом удерживаясь за поручни, он добрел по раскачивающейся палубе до люка и с удовольствием протиснулся в относительное тепло корабельного нутра. Задержавшись на мгновение в проеме, военком «Кронштадта» провел взглядом по уровню, где приблизительно находился горизонт. Ничего не увидев в черноте ночного океана, он наконец захлопнул дверь люка за собой. В попытках разглядеть что-то в месиве волн и дождя он был не одинок. Только на одном «Кронштадте» дюжина сигнальщиков и просто не приставленных к делу офицеров обшаривала линию горизонта в самую лучшую оптику, как отечественного, так и иностранного производства в попытках увидеть врага до того, как он увидит их.

К четырем часам утра окончательно измучивший всех дождь перестал. Вахта сигнальщиков сменилась несколько раз, и от сладкого кофе – лучшего, по мнению Москаленко, средства для улучшения зрения ночью – всех уже тошнило. Нервное возбуждение сошло, уступив место усталости и желанию уснуть, у многих появилась надежда, что им каким-то образом удалось ускользнуть от англичан. Действительно, после прорыва сквозь пролив на полной скорости и без единого выстрела эскадра успела уже дважды поменять курс, идя двадцатиузловым ходом, и не имела ни одного контакта с противником с момента потопления сторожевика в проливе и уничтожения истребителями «Каталины» за несколько часов до этого. До наступления светлого времени суток, когда калибр «Советского Союза» мог стать одним из решающих факторов артиллерийской дуэли, оставалось всего несколько часов, и шансы протянуть как-нибудь это время все более повышались. За ночь эскадра прошла уже треть пути к Ян-Майену – голому клочку земли в сердце Северной Атлантики, и после пяти часов даже Москаленко поверил, что они выкрутятся.

В пять шестнадцать утра измученный двенадцатичасовой вахтой оператор радара на вершине фок-мачты линкора включил свой прибор, подождал две минуты, пока прогреются нити ламп, проверил неоновой лампочкой сеть и переключил тумблер активного контура на «вкл.», засунув лицо внутрь картонного цилиндра, затеняющего экран. Желтая стрела поискового вектора едва успела провернуться на четверть круга, как за ней вспыхнули три жирные желтые точки, выстроенные в ряд. Инженер-капитан-лейтенант несколько секунд в ужасе смотрел на их медленное угасание и очнулся только от возмущенного и нетерпеливого голоса в прижатой к уху телефонной трубке: «Как сейчас, нормально?»

– Мать! – он дернулся, выронив трубку с плеча, и с трудом успел подхватить ее рукой. – Три цели сто пятьдесят градусов, интервалы минимальные! Дистанция… – сорвав картонку, он наслоил на экран целлулоидную гибкую линейку. – Около тридцати девяти тысяч. Жирные, как собаки! Леня, чтоб я сдох, – оператор с тем же ужасом проследил, как вектор развертки снова прошел через этот сектор и точки вспыхнули на том же месте с пугающей ясностью. – Это они!

Офицеры в рубке, уже успевшие остыть и расслабиться, как один повернулись к поперхнувшемуся воздухом каплею с трубкой в руке. Бледный хуже покойника, тот попытался сказать что-то, голос сорвался, и командир шагнул к нему, страшный, с исказившимся лицом: «Ну?!» Капитан-лейтенант, запинаясь, повторил услышанные слова, с растерянностью и страхом глядя на адмирала. Левченко, сразу постаревший, согнулся пополам в кресле, как от боли. Выпрямившись, он закрыл ладонью горло, с трудом выдавив из него сухой и надтреснутый голос: «Отключить радар, быть в готовности включиться любую секунду». Офицер у телефона скороговоркой передал адмиральское приказание и тут же отозвался: «Он отключил сразу же, еще до приказа».

– Молодец, – Левченко сжал ладонью горло еще сильнее, боль при каждом слове была невыносимой.

– Ратьером на «Кронштадт» и «Чапаев»: «Три крупные цели на курсовом угле один-пять-ноль, в плотном строю. Дистанция три-девять тысяч метров. Боевая тревога».

Ждавший этой секунды Иванов, скинув плексигласовую коробку предохранителя, вжал багровую кнопку алярма в стальной кружок и сразу же пятками ощутил вырвавшиеся из стальных тарелок удары гонга.

– Ну что, бог артиллерии, – обернувшись, он в упор взглянут в лицо старшему артиллеристу. – Постреляем? Не все Москаленко порох жечь?

«Постреляем» было то слово, которое старший не переносил по отношению к главному калибру своего корабля и страны вообще. Когда первую шестнадцатидюймовку будущего «Советского Союза» испытывали на артиллерийском полигоне на окраине Ленинграда, стекла дрожали в Красном Селе. Беззвучно оскалив зубы, он отдал честь и, развернувшись, вышел из рубки. Считая себя вторым по важности человеком в эскадре после Левченко, командир БЧ-2 четко понимал, что от качества его стрельбы сейчас напрямую зависит жизнь пяти с половиной тысяч человек. Вбежав в пост управления стрельбой главного калибра, он поймал вопросительный взгляд уже все понявшего каплея и оскалился еще раз, на этот раз по-дружески. Сразу за ним в пост вбежало еще несколько человек, забивших все углы тесного помещения. Щелчки переключаемых один ряд за другим тумблеров громоздкого центрального автомата стрельбы оживляли его электрические цепи, соединяя мозг главного калибра с его глазами с одной стороны, и кулаками – с другой.

Больше всего Бородулину хотелось дать холостой залп прогревающим зарядом, чтобы довести температуру стволов до идеальной, но невозможность этого он понимал сполна. Втиснувшись в узкое вращающееся кресло по соседству с инженерским и пару раз крутанувшись влево-вправо, он переключил главный рубильник цепи ЦАСа на «вход». Отныне вся информация от дальномеров на обеих рубках и фок-мачте линкора замыкалась на «самоход» автомата впрямую. Старший лейтенант, контролер вычислителя, сломав печать на замке, вынул из узкого стального ящика стопку твердых целлулоидных листков с продетыми в отверстия на углах шнурками и, широко ухмыльнувшись, надел всю пачку себе на шею. Вид у него, конечно, был глупый, но старлей относился к этому с юмором, насколько это было возможно в создавшейся ситуации.

Бородулин подмигнул лейтенанту и снова обернулся к усыпанной градуированными циферблатами панели. Данные как с дальномеров, так и с артиллерийского радара не поступали, и индикаторные стрелки горизонтальной и вертикальной наводки стояли по нулям, означая, что башни находятся в походном положении. Сигнальные лампы всех трех номеров включились одна за другой, обозначая готовность соответствующих погребов и башен к бою, затем ожила картушка ориентировки носового командно-дальномерного поста, повернувшегося влево. Как раз в нем и находился управляющий огнем главного калибра первый артиллерист в должности капитана 3-го ранга, которому Бородулин доверял как себе еще с «Молотова». Два года назад у них было на одну звездочку меньше, но уже тогда они понимали друг друга с полделения малой шкалы. Сам он должен был находится в боевой рубке, вместе с остальным начальством – но чтобы водить командирским визиром за британским флагманом и с глубокомысленным видом выбирать тип снарядов из двух имеющихся, большого ума не требовалось, и эту почетную функцию он возложил на одного из молодых лейтенантов с мало определенными функциями помощников, которых имел в своем личном распоряжении.

Боевые посты были заняты по штатному расписанию, и боевые части одна за другой объявляли о своей готовности. В рубке все замерли, когда командир линкора доложил адмиралу, что корабль к бою изготовлен. Момент был неординарный. Многим вспомнилось, что русские линкоры не вступали в бой с середины еще Гражданской войны. Незачем говорить, что и ни один из командиров, включая и самого Левченко, ни разу в жизни не был в морском бою.

Произошел короткий, но жаркий разговор на тему того, какую выгоду можно извлечь из неведения противника об их боеготовности. Англичане, несомненно, были готовы к бою раньше и могли открыть огонь в любой момент, поэтому смысла в первом залпе с советской стороны не было. В первую очередь требовалось сократить дистанцию до такой, когда цель надежно удерживается артиллерийскими радарами, то есть примерно до ста двадцати кабельтовых. Если бы удалось начать бой на этой дистанции, а потом, пользуясь короткой паузой, пока англичане реагируют на мгновенный ответ русских, сблизиться хотя бы до восьмидесяти и попытаться реализовать преимущество в весе залпа… Но ни Левченко, ни кто другой англичан за салаг не считал, и рассчитывать на такую глупость с их стороны было бы непростительной ошибкой. Скорость «Кинг Джорджей» была для «Советского Союза» недостижимой, и это давало врагу неоценимое преимущество в ночной игре в кошки-мышки. Ту дистанцию, когда советский радар будет беспомощен, а британский еще сможет корректировать огонь, они могли подобрать чисто опытным путем в ходе боя.

Оторвавшись от стола, адмирал быстро продиктовал еще одну светограмму мателотам, возложив на «Кронштадт» обязанность любой ценой защитить авианосец, и в первую очередь от вероятных торпедных атак с подбойного борта. «Чапаеву» приказывалось после первого же залпа на полной скорости уходить на северо-восток, не отрываясь, однако, слишком далеко. Красный огонек ратьера отбарабанил услышанное и, щелкнув, заткнулся. С двадцати миль его вряд ли можно было разглядеть, но мигающее световое пятно среди непроглядной темноты действовало на нервы всем.

На борту «Чапаева» гудящие элеваторы выдали первую порцию снарядов к палубным «соткам». Прислонив лицо к стеклу и закрыв ладонями пространство между его поверхностью и скулами, Осадченко смотрел сквозь потоки дождя, как призрачные фигуры матросов в дождевиках в полной темноте возились вокруг своих орудий, готовя их к бою. Страх за будущую судьбу в случае поражения смешивался в нем с непосредственным страхом за свою жизнь, причем страх последний был гораздо менее реальным. Откомандовав два военных года последним лидером на Балтике и дослужившись до капитана 1-го ранга в должности командующего дивизионом эсминцев, Осадченко никогда прежде не попадал в ситуацию, когда шансы отбиться по сравнению с шансами врага утопить лично тебя были бы настолько разными. К артиллерийскому вооружению «Чапаева» он, привыкнув к большим калибрам, относился с презрением – но сейчас ничего лучшего у него не было. Авианосец немного отстал от эскадры, и туши тяжелых кораблей уменьшились в размерах на фоне чуть-чуть посеревшей полоски неба.

На всех трех советских кораблях моряки, переодетые в «первый срок», при наградах и кортиках – у кого были – замерли в молчании. Враг нашел их, и ни уйти, ни отказаться от боя было нельзя. Командир «Чапаева» сжимал в ладони «счастливую пуговицу», найденную когда-то на асфальте возле Университета, в проеме между Двенадцатью Коллегиями и Кунсткамерой. Шириной в пятак, она с тех пор обкололась по краям, оставив зазубренные пластмассовые сколы, но по-прежнему оставляла в душе теплое ощущение. В удивившей комиссара «Кронштадта» своим весельем шестидюймовой башне противоминного калибра матросы, клацая зубами, стаскивали с себя бушлаты – через минуту после начала стрельбы температура в башне поднималась до тропической, а ни одной свободной секунды у них тогда не будет. Двое старшин, кореша на всю жизнь, стащили и робы, а затем обменялись тельняшками, мелькнув молочно-белыми плечами с одинаковыми наколками в виде якорей. Не отделяющий себя от расчета старший лейтенант снял бушлат вместе со всеми остальными и теперь пытался согреться, обнимая себя за плечи и изо всех сил дергая ногами. Почувствовав тычок в спину, он обернулся и увидел матроса-замкового, держащего на ладони дюралевый портсигар, затейливо украшенный впаянными завитушками тонкой медной проволоки. Не колеблясь ни секунды, лейтенант сорвал с запястья выменянные когда-то на винное довольствие немецкие часы и протянул их матросу. «Не подведи нас, старшой, – серьезно сказал тот, сжав ладонью кисть лейтенанта с зажатыми в ней часами. – Твой черед». Тот кивнул, всем сердцем ощущая близость друзей, с которыми он готов был разделить любую судьбу. Единственный страх, испытываемый им в эту минуту, был страх подвести товарищей, сделав что-то не так или растерявшись в критический момент. Оглядев напряженные тела членов своего расчета, лейтенант мысленно поклялся, что ничто не сможет заставить его оставить свой пост.

На стремительно сужающемся пятачке морской поверхности тысячи людей готовились убивать друг друга. Ни один не был уверен, что победит, но странное дело – абсолютно каждый был убежден, что точно останется в живых, несмотря ни на что. Моряки с обеих сторон перебирали в памяти свою жизнь, глядели на фотографии любимых, молились вслух или про себя, искренне или на всякий случай, просто сидели, тупо глядя в переборки в ожидании приказа. На мостике «Дьюк оф Йорка» семнадцатилетний сигнальщик дрожащими руками набирал флагами на фал классическое изречение Нельсона «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг», все равно не видимое в темноте. Адмирал Мур, стоя перед смотровой щелью боевой рубки, сжимал и разжимал челюсти, как бульдог в предвкушении свалки – желваки ходили под кожей, перекатываясь вверх и вниз. Ожидаемая речь о долге и славе произнесена не была, и у некоторых офицеров осталось чувство, что упущено что-то важное. Три линкора выстроились кильватером, разомкнув интервалы и постепенно увеличивая ход до полных тридцати узлов, охватывая голову русской колонны. Наличие поискового радара с большим радиусом действия позволяло англичанам выйти в выгодное положение еще не будучи обнаруженными русскими и затем «поставить палочку над Т», обрушившись на головные русские корабли всей мощью бортовых залпов главного калибра линкоров.

Подойдя к столу Элксенсона, Мур внимательно осмотрел карту с прокладками курсов всех трех эскадр. Соотнесение черчения по карте с реальным положением вещей было высшим пилотажем флотоводческого искусства, в котором сорок лет прослуживший на раскачивающихся палубах адмирал мог дать фору любому обшитому галунами кабинетному любителю военно-морских игр. В данную минуту Гонт со своими фокстерьерами на полном ходу обходил русских справа. Мур не сомневался, что у Гонта хватит выдержки и здравого смысла удержаться от соблазна первого торпедного залпа из темноты по ничего не подозревающему противнику. Будь у него больше эсминцев, он и сам начал бы с этого, но эсминцы будут нужны для завершения боя: пример «Бисмарка» ясно показал, что потопить современный линкор одной артиллерией практически нереально. Пример «Худа», с другой стороны, не менее убедительно продемонстрировал, что и такое вполне может случиться. Адмирал надеялся, что Всевышний не сыграет с ним подобную шутку, но жизнь научила его, что полагаться на чувство юмора Вседержителя не стоит – оно у него весьма своеобразное.

Напряжение все возрастало. Британская эскадра уже прошла траверз русских и с каждым оборотом винтов уходила вперед. Восточная сторона горизонта скоро должна была начать светлеть, обрисовывая силуэты русских кораблей, в то время как «Кинг Джорджи» нанесут удар из тени. Солнце даст им полчаса превосходства, пока не посветлеет настолько, что они окажутся в том же положении. Тогда придет очередь Гонта. Если бы догнать врага удалось хотя бы на час раньше, судьба боя решилась бы еще в темноте, теперь же приходилось думать о классических, времен Ютланда, проблемах плюсов и минусов светлой и темной сторон горизонта. То, что Большому флоту приходилось обращать на это внимание, было национальным позором. Скупой не просто платит дважды. Проигравшему придется расплачиваться за свою скупость до конца жизни.

В течение пятнадцати минут британские линкоры ушли на тридцать кабельтовых вперед, и Мур наконец отдал приказ о сближении. Еще через пять минут развернутые вправо башни дрогнули, поймав цель, – артиллерийский радар выдал на них первые достоверные сведения. Правый ряд цифр в окошке счетчика дальномерных показателей в постах управления стрельбой, тренькнув, провернулся и пошел вращаться, со щелканьем отсчитывая ряды от девятки до нуля и снова на девятку. Мур не отрывался от окуляров, ворочая в щели боевой рубки тяжелым адмиралтейским биноклем. Ему показалось, что что-то черное, воздушно-неуловимое и размытое мелькнуло и тут же пропало где-то на самой границе горизонта, через несколько минут уже слезящиеся от напряжения глаза адмирала снова поймали это «что-то» на том же почти месте, и Мур внутренне охнул, пораженный.

Тонкие черты вынырнувших из темноты силуэтов были непередаваемо прекрасны той жестокой красотой архитектуры, которая могла восхитить только профессионального моряка классической линкорной школы. Детали невозможно было разглядеть, расстояние скрадывало их черты, но сердце замирало от красоты хищных созданий человеческого гения. Так был красив «Худ», переставший существовать в одной мгновенной вспышке разлагающегося кордита, такими были линейные крейсера эскадры Битти, идущие навстречу своей судьбе, таким был, наверное, даже немецкий «Шарнхорст», когда Фрейзер поймал его в декабре сорок третьего. Похожие на бронированные утюги «Кинг Джорджи» и два «Нельсона», составляющие ныне основу боевой мощи Британской Империи на морях, были отвратительны, хотя и функциональны, и от этого было еще тяжелее принадлежать к ним в это страшное и интересное время.

Опомнившись, Мур оторвался от бинокля, обернувшись к ждущим его офицерам.

– Дистанция?

– Сто двадцать четыре кабельтова. – Элксенсону даже не пришлось заглядывать в записи, чтобы ответить на адмиральский вопрос.

– Я, вероятно, слишком хотел увидеть их собственными глазами, – огорченным тоном сказал Мур. – Теперь нам придется уменьшить ход. Угол «А» все еще открыт?

– Так точно! – флаг-офицер качнул стиснутым кулаком, лицо его исказила гримаса радости и злобы.

– Не будем больше медлить. Да поможет нам Бог.

Мур, сдернув с головы фуражку и на мгновение склонив голову, быстро перекрестился, его примеру последовало большинство офицеров. Вскинув фуражку на седую голову и повернувшись ко всем спиной, упершись взглядом прозрачных глаз в черную смотровую щель, ясным и простым голосом он приказал:

– Ход уменьшить до двадцати шести, маневрирование индивидуальное… Огонь.

В секундную паузу, длиной в три удара сердца, оглушительная, ватная тишина наполнила комнату, а затем воздух вдруг взорвался десятками отдаваемых во всех направлениях команд. Приказы, впитанные телефонными мембранами, ушли по проводам и через неуловимые хронометрами мгновения по цепочке взрывающихся химическими сигналами натянутых ожиданием в струну нервов добрались до мозга башенных командиров, замкнув отработанный до безусловного рефлекс выполнения команд. И еще раз – по нервам членов расчетов, превратив цепочку запущенных одним словом сигналов во вспышку бездымного пороха в каморах стволов пяти-с-четвертьюдюймовых орудий. Рявкнув, универсальные установки правого борта на флагманском линкоре выпустили первые снаряды, за ними последовали залпы идущих в кильватере «Кинг Джорджа» с «Энсоном». Через сорок секунд сияющие огненные шары с треском лопнули над двумя головными русскими кораблями, беспощадно осветив их анатомическим белым светом. Тут же был дан первый бортовой залп главным калибром. Четырнадцатидюймовые снаряды британских линкоров не успели покрыть и половину расстояния до лежащих как на ладони русских кораблей (если можно употребить это выражение по отношению к объектам, находящимся в двадцати двух километрах), как по смутным профилям линкоров противника вдруг пробежали различимые даже на таком расстоянии блестки красно-желтых огоньков – русские открыли огонь. Выражение злобной нетерпеливой радости у флаг-офицера адмиральского штаба за одну секунду сменилось на испуг: из безнаказанного профессионального убийства бой за одно мгновение превратился в поединок равных противников, и хладнокровие только что казавшихся беззащитными русских не могло не пугать.

На шедшем третьим «Энсоне» после первого же залпа главным калибром в кормовой четырехорудийной башне перекосило стояк, поддерживающий лотки подачи снарядов, сведя пять снарядов в его первом залпе к трем уже во втором. Командир не захотел, да и не имел большой возможности доложить об этом Муру, и распределение целей осталось тем же: два головных линкора концентрировали огонь на головном русском, «Энсон» должен был заняться вторым линкором. Британцы успели дать еще один залп, когда в воздухе повис раздирающий уши вой приближающихся снарядов. Звук проникал сквозь самоубийственно тонкую сталь противопульного бронирования боевой рубки[133] как через бумагу, заставляя пригибаться, закрывать глаза, бороться с желанием лечь ничком и закрыть голову руками, чтобы только не слышать этого невыразимого кошмара. Не выносимый никакими нервами визг достиг максимума и оборвался совсем рядом, глухим ревом и дробью тонких перестуков за ним, когда три огромных, выше клотиков мачт, столба черной воды выплеснулись из океана в двух сотнях ярдов перед носом «Герцога» и еще три – между ним и «Георгом Пятым». Прицел противника, неизвестно сколько времени настраивавшего свою оптику, по самоуверенному флагманскому линкору и его мателоту был безупречен, корабли выручило лишь снижение скорости хода. Впрочем, первый залп британцев тоже пропал даром – оба русских корабля, развернувшись, рванулись вперед, буквально выпрыгнув из освещенной зоны, куда через полминуты рухнули полтора десятка бронебойных снарядов. Растянутая во времени игра началась.

Левченко и Иванов не были единственными людьми на корабле, кто вполне понимал всю шаткость развивающейся ситуации. Удачное использование радара дало им неоспоримое моральное преимущество в завязке боя, но три к одному – это три к одному, и одной передовой идеологии недостаточно, чтобы уравнять вес залпов. Американцы ввели специально для таких случаев показатель, названный ими «Поправка на „И“», что, собственно, означало «на Иисуса». Фактически это было то, чего всегда не хватало старой формуле боевых коэффициентов Джейна. Сейчас судьбой команд советских кораблей непосредственно распоряжались двое: во-первых, несомненно, Иисус (чего, разумеется, в трезвом уме вслух никто бы не признал), а во-вторых, Бородулин, который, запершись в центральном артиллерийском посту, манипулировал шестой частью экипажа, кончиками пальцев перекидывая «ленивчики» тумблеров.

Максимальная скорострельность на такой дистанции должна была составить шесть трехорудийных залпов в минуту, то есть по залпу каждые десять секунд, но с тревогой прислушивающиеся к ни с чем не сравнимому рявкающему грохоту своих орудий и рушащихся вокруг залпов противника командиры чувствовали, что Бородулин стреляет чуть ли не втрое реже возможного. Целая вечность проходила от одного залпа до другого, и в тридцатисекундную паузу английские линкоры успевали вкладывать по два, по три своих залпа, каждый из которых мог принести конец всем. Несколько первых минут боя Иванов с надеждой ждал, что вот-вот на горизонте встанет извергающий обломки огненный столб, за которым последует грохочущий победный звук детонации, и ликующий голос старшего прокричит среди общего восторга, который он себе очень зримо представлял, что англичанин взорвался и огонь уже перенесен на следующую цель. Но этого все не было и не было. Наоборот, огонь англичан становился точнее, и разброс залпов неуловимо стягивался к словно приманивающей снаряды рубке. В воздухе, и так полном летящих в разные стороны осколков, взрывались «люстры» осветительных снарядов, которые то били по глазам невозможно чистым белым светом, то гасли, мгновенно вбрасывая линзы биноклей в темноту.

Надо было что-то делать, и Иванов пристально посмотрел на адмирала, всем своим видом показывая, что ждет от него приказаний, которые готов выполнить не жалея себя. Левченко, однако, этот взгляд проигнорировал, и Иванов вдруг с недоумением понял, что и такие вещи, как боевое маневрирование уже под огнем противника, тоже возложены адмиралом на него. То есть он, конечно, знал, что это, по идее, входит в компетенцию командира корабля, – но Левченко давно приучил его к подчинению, и груз ответственности, ранее вполне компенсировавшийся плюсами высокой должности, вдруг возрос до невероятного.