Вариант «Бис» (№1) - Вариант «Бис» (с иллюстрациями)

Линейный крейсер дернулся, показав, что их что-то задело, палуба ощутимо ударила по ногам[137].

– «Дидо» бьет беглым, и достаточно лихо – на такой-то дистанции. Смотрим опять за эсминцами!

На протяжении следующей минуты нельзя было расслышать ни слова, непрерывный грохот и звон вбивал воздух в перепонки, не позволяя пробиться словам команд. «Кронштадт» дрожал и раскачивался, в рубку то и дело били крупные осколки, иногда от ее внутренних стенок отлетали чешуйки краски и зависали в воздухе, перемещаясь рывками, как и весь корабль. Один из ударов отдался в пятки особенно сильно, и несколько человек даже не удержались на ногах.

– Вдовый! – Чурило, вцепившись обеими руками в привинченный к палубе стол, мотнул головой, чуть не сбросив фуражку. Алексей подбежал, ухватился за тот же угол.

– Бегом по верхней палубе, пулей. Где что горит, где какие дыры, доложить нам и в живучесть, с первой же коробки. Все ясно? – он оскалился в лицо старшему лейтенанту и, не потратив ни одной лишней секунды, развернулся от него и шагнул к припавшему к щели в броневой плите командиру.

С полсекунды Алексей стоял в напряжении, а затем, сорвавшись, метнулся к рубочному люку. Старшина с перекрученным набок гюйсом крутанул центральный маховик запора и оттянул тяжеленный овал люка на себя. Молодой штурман ужом протиснулся в едва приоткрывшийся проем, и створка с лязгом захлопнулась сзади. Полутораметровый тамбур он преодолел одним прыжком, едва не посунувшись лбом во второй люк – вот было бы весело! Еще секунда ушла на отпирание-запирание, и через несколько нисходящих трапов и короткий аппендикс коридора он выскочил к еще одному закрытому проходу – на верхнюю палубу, как раз позади носовой шестидюймовой башни. Вдохнув нагретый механизмами воздух внутренних помещений, Алексей с силой ударил ладонью по верхнему рычагу сдвоенного запора и тут же, нагнувшись, – по нижнему. Люк с лязгом распахнулся, и в лицо ему хлынул холодный и влажный, как ледяное крошево, ветер. Вцепившись в створку обеими руками, чтобы не повалило, и замкнув оба запора снаружи, он бросился по палубе в сторону кормы, на бегу придерживаясь о стенку возвышающейся как дом надстройки, когда корабль слишком уж кренило.

Оглох он почти сразу. На открытом воздухе звук выстрелов корабельных орудий был невыносим для уха. Пару раз он забыл открыть рот на бегу, опасаясь прикусить с размаху язык, – и все, остальные звуки доносились уже как сквозь вату, ощущаясь больше открытой кожей, чем перепонками. На секунду приостановившись, огибая основание носового КДП-4, он сориентировался, какой борт стреляющий в данный момент. Даже важнее не стреляющий, а подбойный. Прямо перед ним теперь возвышалась вторая шестидюймовая башня борта, и языки пламени из ее стволов выплеснулись, вместе с грохотом и толчком ударной волны – как показалось, прямо в лицо. Быть так близко к стреляющим орудиям было просто опасно, но времени не было, и он метнулся мимо, очень надеясь, что его не размажет внезапным разворотом установки, чуть не упал, когда корабль подбросило вверх, удержал равновесие, притормозил, и тут его сбило с ног. Алексей не успел сгруппироваться, и его здорово приложило о барбет правым боком и бедром. Вскочил, прихрамывая сделал два шага, и тут, казалось, рявкнуло прямо над ним, едва не оторвав голову ударом спрессованного воздуха, разлетевшегося от срезов стволов.

Пригнувшись, Алексей быстро проскочил два десятка метров открытого пространства до носовой универсалки, где раньше располагался катер, и прижался спиной к углублению, где стенка надстройки изгибалась под тупым углом, давая начало кормовому комплексу надстроек. Продвинувшись боком до входного люка и прикинув расположение коридоров, он, покрутив вокруг головой, отпер запоры, закрыл, как положено, его за собой и прошел еще метров пять до поворота коридора, идущего вдоль переборки. Основание «Качающегося горшка» – стабилизированного дальномера управления огнем универсальных установок – было теперь прямо перед ним, лаз в шахту обозначался задраенной дверью на двухметровом закруглении коридора.

Второй такой же лаз был снаружи, на палубе – но он находился лишь в метре от носовой спаренной «сотки», и пользоваться им сейчас было полным безрассудством. Оставался коридор. Ощупывая ножны кортика, Алексей вернулся чуть назад, к его изгибу, который, повторяя форму надстройки, давал ему некоторые шансы остаться незамеченным для связиста, которому, когда он завернет из-за угла, останется всего пять метров до эспээна. Если он будет бежать по коридору, а не по верхней палубе, то он, во-первых, здорово будет стучать и пыхтеть, и услышать его можно будет заранее, несмотря на грохот. А во-вторых, он как следует разгонится и будет тормозить только после поворота, перед самой дверью. Здесь-то его и надо ловить.

С некоторым даже удивлением Алексей подумал о своем хладнокровии. Чурило сказал, что у него будет пять минут, или минут пять, это разные вещи. Офицер связи, не ведающий о том, какой неприятный сюрприз его ожидает, наверняка уже бежит по коридору, придерживаясь за переборки, мигая от света дежурных ламп, едва позволяющих читать индексы на люках, ведущих внутрь надстройки. Если же он пробежит по верхней палубе, как сделал он сам, то в любой момент может распахнуться тот же самый люк… Вздрогнув, Алексей вжал кнопку на рукояти и бесшумно извлек кортик из ножен. Коридор изгибался вправо, если бежать с носа, значит, бить придется левой рукой, а ей он владеет плохо. Впрочем, если связист действительно здорово разгонится, то на повороте его занесет вправо, особенно учитывая качку, и место для короткого замаха будет, так надежнее.

Держа клинок по-испански[138], он покрепче сжал рукоять, оперев ее звездочкой на торце о переборку, и постарался как можно глубже вжаться в нее сам. Несколько минут он не слышал ничего, кроме общего грохота и звонкого биения стамиллиметровок, сотрясавших все вокруг. Фактически он находился от них метрах в трех, через переборку. Глаза уже хорошо привыкли ко мраку, и он даже начал различать качающиеся вверх и вниз светлые лучики, исходившие из образовавшихся там и сям на внешней стенке мелких осколочных проколов. За бортом светало прямо на глазах. Вообще-то находиться в этом коридоре было весьма опасно, как он начал теперь понимать. Сзади его хоть как-то защищала сорокамиллиметровая броня барбета универсалки, спереди же до ближайшей шестидюймовой башни не было ничего.

Звук ударов подошв бегущего по коридору человека о прикрытый тонким линолеумом стальной настил он узнал сразу, хотя доносился тот еще издалека, переплетаясь с собственным эхом. Алексей пригнулся, напрягшись, но почти сразу же распрямился, снова вжавшись в переборку спиной. Бегущий был еще достаточно далеко, просто в закупоренном со всех сторон коридоре звук распространялся, как в гулком подвале. Тем не менее он становился громче каждую секунду, палуба звенела и трепетала под ногами торопящегося моряка, он услышал чертыхание и проморгался, уже окончательно изготовившись к броску. Было понятно, что времени на опознание уже не останется, нужно будет бить первого, кто выскочит из-за поворота, – а если это окажется не тот, если просто случайность пригнала сюда кого-нибудь другого, то придется его оттащить на три метра дальше и ждать самого связиста. Хотя все это ерунда, некому здесь сейчас что-то делать или искать.

Черная фигура выскочила из-за изгиба коридора, упершись во внешнюю переборку на повороте, чтобы не потерять ни секунды, и в то же мгновение Алексей выстрелил себя вперед. Выбежавший на него человек не успел ничего понять, вытянутая левая рука штурмана вжала его горло в стену, и острие кортика вошло слева между нижними ребрами, снизу-вверх. Алексей одним дугообразным движением с силой довернул рукоятью вправо от себя, одновременно вдвигая лезвие на всю длину, и машинально сдвинул легшую на горло моряка кисть вверх, приподняв ему подбородок. Тот не успел даже вскрикнуть, только как-то по-детски всхлипнул ртом, уже оседая на палубу.

Штурман выдернул лезвие из падающего тела и шагнул назад приставным шагом, как на фехтовании, хлынувшая кровь залила палубу, чуть не дойдя до его ног. Хищно обернувшись, выставив перед собой кортик и убедившись, что никаких нежелательных свидетелей не было, он по-кошачьи перепрыгнул через скорченное тело и приподнял его голову, просунув ладонь под затылок. Это был старший лейтенант по имени Вадим, офицер связи «Кронштадта». Короткими движениями пальцев расстегнув крючки на вороте кителя убитого и одну верхнюю пуговицу, Алексей тщательно вытер лезвие кортика о его внутреннюю поверхность, с правой, чистой стороны и с тихим щелчком вставшей на место защелки вложил его в ножны. Все, теперь он был ни при чем. Никто его не видел, и даже если сию минуту из шахты вылезет какой-нибудь матрос, они вместе потащат тело старлея, причем все, кто им могут встретится, будут искренне полагать, что героический связист, посланный Чурило с поручением к посту наводки, не дошел до него, сраженный осколком вражеского снаряда. Дыр в переборках для этого было более чем достаточно – если не поторопиться, то самому можно лечь тут, рядышком, для полноты компании.

Корабль, набитый нашим мясом,

Украсит северный пейзаж…

Алексей сам поражался своему цинизму. Минуту назад он убил человека, которого знал и на которого еще сутки назад не обращал внимания. Дыхание при этом оставалось ровным, как и положено молодому и спортивному офицеру, а чуть-чуть громкое биение сердца где-то глубоко внутри вполне объяснялось трепетным волнением, которое каждый младший офицер, будь то морской или армейский, должен испытывать, когда спешит с поручением старшего по званию – как и положено, передвигаясь быстрым шагом или бегом. Передвигался он сквозь надстройку, обходя по широкой изломанной дуге основание кормовой дымовой трубы и наконец попав в симметричный коридор у подножия СПН, но уже на другом борту.

Постояв с полминуты у закрытого люка на палубу и прислушиваясь к звукам в оставшихся позади коридорах, он отпер рычаги и выглянул наружу. Ветра здесь было меньше, чем на другом борту. Москаленко, молодец, сумел поставить корабль так, что его собственный пороховой дым вдобавок относило от орудий и оптики. Он в десятый раз за последние десять минут проманипулировал с запорами и трусцой побежал по палубе в сторону бака. Орудия этого борта не стреляли, но универсалки были развернуты вперед на максимальные углы. Видимо, командир опасался повреждений, которые могут заставить его менять борт. В принципе, «Кронштадт» был великолепно бронирован для боя на средней дистанций с крейсерами «вашингтонского» класса, что легкими, что тяжелыми, – но чем черт не шутит…

Алексей обратил внимание, что несколько стоек фальшборта срублены и раскачиваются на тросах, звякая о срез палубы, успев еще подивиться, какой скорости был удар осколка, что смог, даже не оборвав леер, срубить круглый стальной прут вместо того, чтобы выдернуть его из палубы. В этот момент целый залп лег очень близким перелетом, и штурмана с силой швырнуло на палубу вниз лицом. Наверное, именно это его и спасло – точно такие же осколки на разные голоса проныли вокруг, впиваясь в переборки и протыкая их с тонкими стальными щелчками.

Приподнявшись, все еще оглушенный, он успел увидеть опадающие водяные столбы, которые проносило справа. Штук восемь, наверное. Калибр не особо большой, но все равно впечатляет, кучно и близко. Если бы в мидель, пожар сейчас был бы до неба. Бронирование-то, конечно, бронированием, но оно глубоко внизу, а сверху даже пять с четвертью дюймов британского «Дидо» могут натворить массу дел. Еще он подумал, что, останься он здесь с осколком в заднице, у Чурило поубавилось бы проблем. Нашли бы его через пару часиков, если бы за борт не выкинуло креном, вот и проблемы бы все решились как бы сами собой. Алексей шустро обежал кормовую башню противоминного калибра и проник внутрь надстройки, проделав очередную серию движений у люка. Закрываясь, тот с силой шарахнул его в грудь, слишком уж тряхнуло корабль, но новые синяки ставить было уже, наверное, некуда, и даже больно особо не было.

Проскочив цепочкой коротких коридоров, взбежав через две ступеньки по трапу и заперши за собой люк тамбура, он, назвавшись, вошел в главный командный пункт. Внутри было все то же самое. В принципе, прошло еще не слишком много времени с тех пор, как молодой штурман выбежал отсюда, придерживая кортик рукой. Доложившись Чурило о замеченных повреждениях (несколько человек без особого внимания прислушались к его словам), Алексей отступил к штурманскому столу, где оказавшийся к началу боя на вахте и так с нее и не снятый старшим штурманом Коля Штырь вел черновую прокладку. Одновременно второй штурман Зубров привязывал ее к положению остальных участников представления, курсы которых тремя группами широких зигзагов наискосок пересекали ватманский лист.

Короткие команды Москаленко склоняли крейсер вправо и влево от генерального курса, неумолимо сближавшего его с британскими крейсерами, которые как конные загонщики гнали его на растянувшуюся дугой цепочку атакующих эсминцев. Головной британец горел точно по миделю, высокое, ацетиленовой яркости пламя пожара закрывало всю его середину, куда вошел фугасный снаряд главного калибра. Непонятно, что на боевом корабле могло так гореть: ярко, сильно, почти без дыма. То ли «Норфолк», то ли «Девоншир» выпускал из себя в океан какие-то раскаленные капли, его надстройки, казалось, оплавлялись одна за другой – но он, сволочь, не прекращал стрельбы ни на секунду. Легкие крейсера и эсминцы били по веером разошедшимся советским кораблям, хотя сами шли в окружении всплесков. Каждый дивизион отбивался от своей собственной собаки, и лишь отрывая от себя, помогал соседям. По крайней мере один стамиллиметровый снаряд «Чапаева» проткнул корпус идущего на максимальной скорости эсминца в концевой группе, окутав его облаком выходящего пара. Это на ста двадцати кабельтовых. Засекший попадание артиллерийский офицер «Кронштадта» поклялся себе, что упадет в ноги адмиралу на представление комендора и управляющего огнем к Герою. Все считали про себя залпы и секунды. На каждый 152-миллиметровый ствол приходилось по сто пятьдесят снарядов, из них двадцать дистанционных гранат. И триста патронов на «сотку» в боекомплекте. Многие теперь искренне молились на Москаленко, взявшего еще половину в перегруз. Все калибры линейного крейсера, поддерживаемые сзади вспомогательным и универсальным «Советского Союза» и палубными сотками авианосца, развили теперь максимальную скорострельность, вышвыривая в сторону приподнимающегося над океаном света один снаряд за другим. Навстречу им неслись, воя, снаряды ответных залпов рвущихся к цели британских кораблей. Это была атака в высшем духе самопожертвования, когда человек забывает о себе и бежит вниз по склону, выставив перед собой штык и не слыша собственного крика. Ни у кого не было излишних иллюзий по поводу того, что британцы на это не способны.

Заслонки броневых пластин рубочной щели лязгали ежесекундно, приоткрывая горизонт, опоясанный вспышками, блеклыми на фоне встающего багрово-оранжевого, оплывающего по верхней кромке слоя неба, отражающего не поднявшееся еще из-за горизонта солнце. Чурило гнал по верхней палубе и отсекам одного лейтенанта за другим, вытаскивая на своих плечах живучесть дерущегося корабля. БЧ-5 зашивалась, пытаясь тушить все пожары сразу, забивать пробоины, перекачивать топливо и воду, осушать и контрзатоплять коффердамы в попытках удержать крейсер на ровном киле. По крайней мере одна аварийная партия потеряла две трети личного состава на ликвидации очага у кормового прожекторного поста, когда шестидюймовый снаряд одного из британских крейсеров проткнул основание тумбы КДП-8м. Кто завертелся на палубе, изгибаясь дугой в попытках выдернуть непослушными руками осколок из позвоночника, кто просто повалился, как сноп, лицом на брызжущий ледяной водой из порезов изгибающийся петлями пожарный рукав. Время тянулось, как тягучая черная смола, вмещая в себя тысячи не имеющих никакого значения фактов – идущие в сером небе навстречу друг другу снаряды, провожаемые волей и надеждой облаченных в асбестовые шлемы артиллеристов, проценты попаданий, вырываемые у бескрайнего водяного пространства техникой и опытом, и валящиеся при каждом таком попадании на палубу люди, судорожно пытающиеся найти исцарапанным горлом глоток кислорода в выжженном азотными газами воздухе обреченного отсека.

В восемь пятьдесят пять один из снарядов удачно легшего залпа горящего «Норфолка» пришелся в боевую рубку «Кронштадта». В течение последних двадцати минут носовой комплекс получил по крайней мере три попадания, но калибром мельче и почти равномерно распределившихся по высоте башеннообразной фок-мачты. Этот снаряд был восьмидюймовым и врезался точно в лоб рубки. Впоследствии кто-то вспоминал, что он якобы звучал как-то иначе – не так, как все предыдущие. Это было, конечно, ерундой. Звучал он точно так же, как и все остальные, к которым не то чтобы привыкли, но как-то меньше уже осознавали. Вокруг стоял сплошной вой и грохот, корабль трясло и раскачивало, несколько офицеров одновременно выкрикивали команды, еще столько же их репетовало и передавало в телефоны, и на фоне всего этого прислушиваться к смысловым оттенкам какого-то одного снаряда было невозможно и бессмысленно. Если бы он пришелся в триста тридцать миллиметров лобовой брони, то, скорее всего, просто вварился бы в ее поверхностный слой, оглушив звоном всех находившихся внутри. Но он попал в верхний стык с броневой заслонкой рубочной щели, образующей в этом месте нахлест довольно сложной формы. Тридцать миллиметров броневой стали восьмидюймовый «АР»[139] проткнул бы не задержавшись, но щель, к счастью, была слишком узкой – благодаря еще порт-артурскому опыту, – и ни один снаряд, способный пробить заслонку, в нее просто бы не вошел.

В одну стотысячную долю секунды баллистический колпачок бронебойного снаряда был сорван, смявшись в плотный ком, вминаемый в броню влетающим в нее монолитом бронебойного оголовка, в следующую стотысячную долю он уже расплавился, мгновенно разогретый чудовищным превращением энергии останавливаемого стеной несущегося снаряда. Вворачиваясь в броневую плиту, снаряд использовал жидкий металл наконечника и поверхностного слоя брони как смазку для проникновения вовнутрь, все еще тормозя свое поступательное движение и продолжая этим плавить металл вокруг себя. За еще несколько исчезающе малых отрезков времени механика донного взрывателя накопила достаточно энергии, чтобы сорвать пружину бойка, вперед в зафиксированную в капсюле каплю гремучей ртути. В то же время монолитный конус бронебойного снаряда продолжал, двигаясь все медленнее, рвать цепочки молекулярных связей, сформированные насыщенным углеродом слоем железа вокруг атомов хрома, никеля, марганца и молибдена, служащих центрами организации металлических кристаллов, переходящих и взаимопроникающих друг в друга на всю глубину брони. Закаленные плиты поставляли ижорские заводы, лучшие в стране, и, не пройдя в броне и пятнадцати сантиметров, успевший несколько раз изменить свою траекторию на какие-то градусы благодаря ее сложной конфигурации, снаряд взорвался.

Алексей успел увидеть какой-то белый росчерк, сопровождающийся мгновенным визгом, когда рубка содрогнулась, сбивая людей с ног. В ослепительной бесшумной вспышке за щелью броневую заслонку сорвало с креплений, и ее разорванные части вперемешку с раскаленными зазубренными осколками самого снаряда ворвались внутрь. В рубке упали все и сразу. Многие были просто сбиты с ног ударом, но расходящийся веер осколков за полсекунды успел отрикошетить от внутренних стенок вертикальной брони несколько раз, перекрыв все углы замкнутого помещения. Потом люди начали подниматься на четвереньки, оглядываясь вокруг.

– Больно! – старшина у рубочного люка крутился волчком по палубе, выгибаясь вперед, как пораженный столбняком. – Больно! Больно! Мама!

К нему бросилось несколько человек, пытаясь прижать руки, но он вырывался и продолжал кричать с мукой в голосе. Лейтенант-артиллерист, уже приподнявшийся, вдруг застыл взглядом и повалился на бок, как падающая собака, скорчившись у подножия стола. Алексей, распрямившись и опершись наконец на дрожащие ноги, в ужасе посмотрел на упавшего, еще не понимая произошедшего. Потом он увидел нескольких старших офицеров, которые лежали, разбросав руки, пораженные осколками в лица, отброшенные силой удара от щели. Один из них, с залитыми кровью погонами капитана третьего ранга, еще шевелился, ворочая в размозженной руке исковерканным биноклем. Согнутый пополам кап-лей, привалившийся поясницей к стене, мучительно откашливался, кровь текла у него из обоих ушей. Вяло разогнувшись, он закатил глаза, изо рта у него вытекла струйка крови, смешанной со слизью. Алексея затрясло, ему показалось, что корабль раскачивает все сильнее и сильнее. Он почувствовал, что онемение, странно охватившее половину его лица, распространяется все шире, еще более увеличивая амплитуду становящейся непереносимой качки. Приподняв ладонь к глазам, он с недоумением понял, что вся ладонь была покрыта густой, почти черного цвета кровью, капли которой с громким костяным стуком срывались с растопыренных пальцев. Дотронувшись до онемевшего лица, он почувствовал какие-то острые края, отломки, выпирающие из-под распоротой кожи. Потом боль дошла до сердца, и вставшая наконец дыбом палуба ударила его в лицо.

Узел 9.0.

22 ноября 1944 г.

Приказания Верховного Главнокомандующего в военное время выполняются в срок и со всей душой. То же самое относится вообще ко всем приказам и на всех уровнях военной субординации. Если солдат отказывается исполнить приказ офицера, офицер имеет право пристрелить его на месте. Если он не отказывается, но исполнить приказ не может – значит, он должен умереть в процессе его исполнения. За три с лишним года войны в Советском Союзе было арестовано, разжаловано, смещено такое количество старших и высших офицеров, которого хватило бы на довоенную армию какой-нибудь уважаемой европейской страны. Те, которых это, благодаря таланту и фортуне, не коснулось, относились к вечно висящей угрозе как к дополнительному стимулу. Да и не только в страхе было дело. Дело было в ощущении себя равным другим людям. Получение приказа не унижает военного. Его унижает несоответствие между тем, что он обязуется делать, и тем, что он фактически делает, – что видно со стороны. Пытался и не смог – это одно. А взял на себя ответственность, мужественно отдал честь… и все, пошел иными делами заниматься – это совсем другое. Это значит, что ты – дешевка.

Генералов не расстреливали уже довольно давно, но начинать в пятьдесят-шестьдесят лет карьеру почти заново (если даже тебе дадут такую возможность) было немногим хуже смерти. Многих система естественного отбора уже коснулась тем или иным боком, остальным приходилось всегда чувствовать ее за своим плечом. В начале войны Гордей Левченко, к примеру, был арестован за поражение в Крымской оборонительной операции. Для него, к счастью, все закончилось благополучно, потому что Верховный в глубине души сам признал ошибочным решение назначить замнаркома ВМФ, человека, не имеющего понятия о сухопутной войне, командующим войсками в Крыму. Координировать флот с армией нужно было каким-то другим способом – но понимание этого пришло слишком поздно. Но, в общем, все нормально для него закончилось, в отличие от тысяч моряков и пехотинцев, осколки чьих костей до сих пор вымываются из песка крымских пляжей. Арест на неделю, разжалование и медленное возвращение к прежним званиям и уровням ответственности. Похожая судьба была у многих, включая даже пару командующих фронтами. Арест, унижения, крики «Вставай, падла!» по ночам, сопровождающиеся пинком в бок. Выпущенные расценивали свободу как временную и держались за нее зубами. Не посаженные пока относились к ней в значительной степени так же.

Все это служило одной цели. Невыполнение приказа было Не-Мыс-Ли-Мо. Именно так, с заглавной буквой для каждого отдельного слога. Если человеку отдавался приказ тем, кто имел на это право, то проигнорировать его, не исполнить по своим личным причинам было можно. Но только один раз – потому что следующий приказ бывшему генералу отдавал бы уже не командующий высшего звена, а начальник расстрельной команды. Наглядные примеры было найти настолько нетрудно, что каждый знал – он просто будет следующим. И делал то, что делать было надо.

На флоте ходила свежая, не успевшая еще обтереться легенда о том, как Жуков чуть было не расстрелял Сергея Горшкова, командующего Дунайской флотилией, за то, что тот сказал, что приказ о переброске за день танковой бригады выполнить просто невозможно, нечем. Нет, Жуков собирался его расстреливать вовсе не за то, что адмирал что-то там сказал. Просто за невыполнение приказа – о чем честно и предупредил, когда его отдавал. Горшков сначала не поверил – мол, не сорок первый год, но ему доходчиво объяснили знающие Георгия Константиновича люди: лучше делай. Расстреляет, а уже потом будет с Москвой разбираться, чтобы ему нового прислали. Тебя к этому времени уже закопают. Самое интересное, что бригаду перебросить успели – на наспех сколоченных плотах, на чем попало, лишь бы держалось на воде. Последний танк сошел с самодельной баржи за несколько минут до конца отведенного срока, когда командир прибывших ухорезов из личной охраны Жукова уже не отрываясь смотрел на часы.

Черт его знает, правдой была именно эта история или нет, но она, во всяком случае, была достаточно правдоподобной. Маршалы, которым дозволялось почти все, лишь бы цель была достигнута, не страдали тонкостью натуры. Задачей Оснабрюкской операции был разгром основных сил «союзников» на севере Германии, и ради этого Жуков гнал армии и корпуса в огонь, не обращая внимания на потери. За двое суток полторы тысячи квадратных километров Северной Вестфалии превратились в изодранное воронками всех форм и размеров кладбище техники и людей, через которое ломились, поливая огнем пространство перед собой, советские армии. Черняховский[140] все же сумел продавить сопротивление немецкого «Германа Геринга», а затем распер прорыв переданными ему с юга корпусами, перехлестнув горловину наступления немецких частей вторым узлом – на пятьдесят километров южнее армий Баграмяна.

Значительная часть американских войск осталась вне образовавшегося кольца, нависая над ним пока несконцентрированной массой, точно так же, как и 1-я Канадская армия и значительная часть английских дивизий. Жукову пришлось на ходу менять планы и расчеты, сузив сектора ударов своих фронтов, чтобы не подавиться слишком большим куском. Понятие окружения в маневренной войне было весьма условным: тридцать-пятьдесят километров, отделяющих окруженные части от остальных сил, не имели большого значения, если сразу оценить ситуацию и направить усилия на деблокаду войск. Черняховский и Говоров развернули свои фронты спиной к сужающемуся кольцу, изо всех сил цепляясь за километры, по которым их отжимали внутрь. Это была гонка времени. Тысячи самолетов день и ночь висели над железным месивом, в которое превратилась земля, штурмуя и охотясь на штурмующих. Приказ Сталина об усилении авиации на участке боев позволил хотя бы частично удерживать превосходство в воздухе, не давая Люфтваффе и американской 8-й воздушной армии активно поддерживать свои войска. Обе стороны теряли сотни самолетов и сотни летчиков в день – но советская сторона, как оказалось, переносила это значительно легче.

– Я всегда говорил, войну в воздухе выигрывают не асы!

Главмаршал Новиков, серый от недосыпания, мотался по штабам армий на своем Ли-2, с обязательным истребительным эскортом. Вечером двадцать второго он находился в штабе 6-й воздушной армии Ленинградского фронта, а к ночи должен был перелететь в 14-ю армию, угрожать, уговаривать, накручивать всех как только можно.

– Войну выигрывают не герои и не те летчики, которых аккуратно и долго готовят в мирное время. Только система подготовки пилотов-новобранцев определяет, кто победит в большой войне. На Халхин-Голе воевали профессионалы, их годами натаскивали. А здесь мы имеем что? Большинство тех, кто сейчас там дерется, – он показал рукой в сторону черной от дыма западной части горизонта, – это замена, военные выпуски. Выдающиеся асы сейчас дают пару процентов сбитых, все остальное делают рядовые летчики. Люфтваффе конец. Я знаю, мы много раз это уже говорили, но я не вижу шансов им оправиться от такого. Как обычно, уцелеют пара десятков «экспертов», будут нам кровь пускать… Американцы держат небо. Суки. Когда ж они сдадутся?

– Многие эскадрильи перестали появляться. Похоже, из-за больших потерь им дают передышку…

Армией командовал Кондратюк, которого Новиков искренне любил. Сейчас он, однако, поморщился.

– Самолетов у них хватает. Не хватает, похоже, людей, готовых на них летать. Нет, неправильно говорю. Не готовых, а – желающих летать. Там, внизу, им не немецкий плен с бейсболом и Красным Крестом, а те мужики, кого они бомбят. Я все жду, что они стратегическую авиацию на поле боя бросят, но сейчас не тот коленкор, слишком все плотно, все перемешались – что на земле рукопашные, что в небе…

Сравнение было удачным. Плотность авиации над только что образованным, с не устоявшимися еще границами котлом, куда попали 1-я и часть сил 9-й американской армий вместе со значительным количеством немецких войск, была огромной. Хорошая для севера Европы осенняя погода, контрастирующая с тем, что происходило сейчас на границе полушарий, позволяла сторонам бросить в бой на не слишком значительном участке фронта тысячи самолетов. Кубань сорок третьего, для тех кто ее видел, бледнела по сравнению с творящимся сейчас в небе Вестфалии и Ганновера.

– Загонят ребят, ох загонят.

Комэск авиаполка ПВО, расположившегося километрах в сорока от клокочущей и ухающей линии фронта, смотрел туда же, куда и все остальные – на запад, из-под руки. Усеченный полк, не ввязывающийся в общую мясорубку из-за своего привилегированного, отстраненного положения, был прикрыт от внезапного нападения настолько хорошо, насколько это было возможно.

– По пять таранов в день, такого и под Москвой не было… И который день уже. Что думаешь, долго так будет продолжаться?