Сидевший на противоположном краю стола Шапошников согнулся, пытаясь подавить приступ кашля. Сталин поглядел на него с искренней жалостью: шестидесятидвухлетний маршал был ему действительно родным и нужным человеком.
– Я полагаю, товарищ Верховный Главнокомандующий, – наконец прервал затянувшееся и ставшее уже опасным молчание Маленков, – что все это чистая проформа, и наши слова и действия не имеют никакого значения для политического развития ситуации. За исключением только одного случая, а именно – мы на все соглашаемся и остаемся, таким образом, при своих. Но стоило ли тогда так долго ждать? Мне кажется, нужно ответить отказом и использовать этот день так же, как мы использовали остальное время. А еще лучше – просто проигнорировать требования и, может быть, получить еще день отсрочки.
С полминуты все размышляли.
– Лишний день отсрочки ничего не решит. Практически все, что может быть сделано, уже сделано. Гитлер убит заговорщиками, немцы открыли Западный фронт, и сейчас колонны бывших союзников идут в нашу сторону. За день они сумеют пройти лишние сто – сто пятьдесят километров…
– Что все равно мэньше, чем разделяющее нас пока расстояние, – заметил сам Сталин.
– Так точно. И если мы за это время начнем решительное наступление в центре, у нас все-таки будут несколько дней форы. С одной стороны, это позволит им атаковать наши колонны на марше – при условии, если нам за эти дни удастся прорвать немецкую оборону на значительную глубину. Такое встречное сражение нам, в принципе, выгодно. Несмотря на большую степень механизации американской и английской пехоты, мы обладаем подавляющим превосходством в танках и авиации поля боя, что может оказаться решающим. В то же время, если наступление не начинать, то западники окажутся перед нашими хорошо подготовленными позициями…
– Я с вами нэ согласен, товарищ Жуков, – Сталин задумчиво крошил сигарету. – В наступлении войска союзников, особенно американские, весьма хороши, особенно если задействуют свою тяжелую авиацию по переднему краю… В принципе, они нам это и предлагают в своем «заявлении», – он с негодованием ткнул пальцем в раскрытую папку. – Остаться на месте и ждать их подхода, после чего нам, возможно, выделят сектор в оккупированной нами же зоне. И это все, что они могут нам предложить? Не выйдет!!!
Верховный Главнокомандующий встал со своего места и упер сжатый кулак в папку, как будто вдавливая ее в стол. Со злобой произнеся несколько сложных грузинских слов, он снова оглядел всех и каждого.
– Я не услышал вашэго заключения, товарищ Жуков, – сказал он, буравя того взглядом.
– Мое заключение в том, что надо атаковать немедленно.
– Так…
– И атаковать по всему фронту, снести артиллерией и авиацией их передний край, на отдельных участках сконцентрировать огневую мощь на всю глубину, прорвать оборону, ввести в прорывы танковые армии и, не останавливаясь, идти в сторону запада. Первые же встречные части американских или британских войск втянуть в маневренные бои на больших скоростях, с максимальным использованием авиации, чтобы они не могли передвигаться свободно. Дальней авиацией напрячь их армейский тыл, сконцентрировавшись на железнодорожном транспорте и складах горючего. Армейской авиацией долбить ближнюю зону. Мы все это обсуждали много раз, все войска изготовлены, осталось только отдать приказ. До начала фактических боевых действий с ними какое-то время все равно останется, так что за день-два сконцентрированные сейчас войска перестанут представлять из себя настолько кучную цель. А до начала собственно столкновений пехоты они вряд ли решат применить тяжелую авиацию в полном объеме – это не в их «демократическом» духе. Важно учитывать моральное состояние их войск. По многим данным, и американцы, и англичане испытывают внутренние политические трудности, чему свидетельство, в частности, и это заявление. Чувствуй они себя поувереннее в политическом отношении, просто молча ударили бы по нашим позициям двумя тысячами бомбардировщиков, только после этого официально приняли бы предложение Германии, а потом уже разбирались бы и с нами. Картина была бы куда более мрачная. Так что… Сейчас десять часов вечера. Это, на мой взгляд, идеальный момент, чтобы отдать приказ фронтам о переходе в наступление с действием по основному варианту, с максимальными усилиями в полосах 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов, вспомогательными целями для всех остальных и переходом в активную оборону на северных участках. За ночь засечь какие-то изменения в зоне нашего переднего края невозможно, мы немцев щупаем уже месяц, так что они несколько попривыкли. Есть шанс поймать часть немецкой авиации на аэродромах, хотя я на это особо не рассчитываю, и вообще пробить линию их стратегической обороны достаточно быстро – если не слишком стремиться свести вектора всех успешно продвигающихся армий в сторону Берлина.
– Вы полагаете? А как насчет огромного политического значения, которое сыграло бы взятие вражеской столицы в ближайшее время?
– Не буду спорить, товарищ Сталин, это было бы очень ценно. В политическом и моральном отношении, конечно, да. Но даже силами одного фронта Берлин не взять, его оборонительные рубежи значительно мощнее даже тех, что мы сейчас имеем перед собой, и попытка прорвать их с ходу заведомо обречена на провал с неприемлемыми для нас потерями. Поэтому подготовленный основной вариант наступления все еще является наиболее выгодным.
– Штеттин—Виттенбург и Шлибен—Магдебург?
– Так точно, Штеттин—Виттенбург и Шлибен—Магдебург, – кивнул Жуков. – Это позволит нам одним рывком глубоко вклиниться в центральную часть Германии, соединиться с северным соседом и принять бой на выдвинутых позициях не в вязких укрепрайонах, а на равнинах, в германском стратегическом тылу.
– Жаль все же, что не удалось тогда потянуть время… Все испортил нам тот их удар… Теперь все не так, все в других масштабах. План «Бэ». Вариант «Бис»…
Голос Сталина был теперь приглушен.
– Мы столько раз обсуждали это, товарищи, но теперь пришло время принять решение, которое будет окончательным. Да или нет. Берем мы на себя эту ответственность и рискуем потерять очень многое, или принимаем их предложения, начинаем переговоры, и тот, кто станет править Германией вместо покойника Гитлера, смотрит на нас с видом победителя. Нет большей мудрости, чем заставить других воевать в твоих собственных интересах… И нет большего разочарования, чем когда это не удается.
Вождь советского народа усмехнулся в первый раз за вечер.
– Во сколько вы предлагаете начать наступление?
– Начало двухчасовой артподготовки запланировано на четыре утра. Еще до ее окончания войска первого эшелона должны в сумерках ворваться в расположение германских войск. К окончанию первого дня наступления вся глубина их обороны должна быть прорвана нашими частями.
– Знаете, что это напоминает? К дому человека подкрадываются грабители, собираются ломать дверь, и в тот момент, когда они заносят топор, этот самый человек начинает неожиданно ломать дверь изнутри, им навстречу. Что в такой ситуации должны чувствовать бандиты, грабители?
– Наверное, удивление.
– Удивление, остолбенение, растерянность, – Сталин делал резкие жесты правой рукой при каждом слове. – А растерянность в бою – это поражение. Основной вариант я утверждаю. За сорок минут до начала зачитать обращение к войскам. Они имеют право знать, на что мы идем… У кого-нибудь есть возражения по существу вопроса?
Возражений не было, как легко было догадаться. Советское государство было поставлено в безвыходное положение. Заключившая сепаратный мир со своими западными противниками постгитлеровская Германия, тело вождя и вдохновителя которой сейчас догорало в бензиновом костре во дворе Имперской Канцелярии, не была, конечно, победительницей. Именно этот факт позволил удержаться кабинетам Черчилля и Рузвельта. Германия была побеждена, повержена, обращена в руины и сдана на милость своим победителям. Как гласит американская идиома: «Победа – это когда все солдаты противника убиты и все его вещи поломаны». То, что из числа победителей по политическим причинам были исключены русские, было куда менее важным. В конце концов, они кое-что себе уже получили и вообще уцелели только благодаря союзной помощи. Празднование победы над Германией, вылившееся в бурное ликование, прокатившееся по победившим странам, оставляло мало места для размышлений о каких-то там русских, продолжавших воевать непонятно зачем. Во время Первой мировой, фактически признав свое поражение, они заключили мир с Германией, которой до окончательного военного краха оставалось два шага, а после победы западных Союзников во Второй так же остались в дураках, с недоумением пытаясь понять, как же это получилось. Это, судя по всему, в природе славян. Примерно так выглядело общее представление о положении на Восточном фронте. Насколько оно было далеко от истины, показали уже ближайшие дни.
Девятого ноября 1944 года советские войска начали третье стратегическое наступление за год. В три часа ночи большинство подразделений было поднято по тревоге. Выбегающие из блиндажей и землянок солдаты ощущали вокруг массовое шевеление. Поуркивали моторы, ржали лошади, что-то перезвякивало в темноте, наполненной топотом бегущих ног, отдаленным гулом двигателей и приглушенными человеческими голосами. Каждый полагал, что он стал последним проснувшимся в это очень рано начавшееся утро. Офицеры кучками стояли между опутанными маскировочными сетями капонирами, негромко переговариваясь и то и дело поглядывая на часы. Всем было ясно, что давно по какой-то высшей причине задерживаемое наступление начинается сегодня.
Солдат и офицеров полка самоходной артиллерии, уже три недели назад приданного 4-му Гвардейскому стрелковому корпусу генерала Гагена, входившему в 8-ю армию под командованием Старикова, собрали побатарейно, и старшие офицеры с политруками зачитали им приказ главнокомандующего о переходе фронтов в решительное наступление, имеющее своей целью окончательный разгром врага. Приказы объявляли о предательстве бывших союзников и призывали громить их без жалости. Возбужденные голоса бойцов раздавались со всех сторон, приказы практически одновременно были доведены до всех низовых звеньев войскового управления.
Части были скучены. Через каждые триста метров располагались позиции полковых пушек или батарей зениток, ровными рядами выстраивались по сторонам проезжих путей капониры с тягачами, танками, самоходками, десятками армейских грузовиков. От сотен землянок тянулись невидимые в темноте тропинки, стягивающиеся в ходы сообщения, ведущие в лежащие в полутора километрах окопы переднего края. Время шло неимоверно медленно. Войска получали горячую пищу, много раз проверенные ориентиры и отметки уточнялись ротными и командирами батарей. Каждый артиллерийский наблюдатель, каждый командир стрелкового батальона или танковой роты имел тщательно прорисованный фотопланшет, демонстрирующий наложенный на координатную сетку вид сверху ближайших сорока километров германских позиций, с выделенными кружками и стрелочками ДОТами, пулеметными гнездами, месторасположением известных штабов и складов. Все это было вызубрено наизусть, зачеты сданы на рельефных макетах. Наступление готовилось слишком долго, чтобы насобачившиеся в этой азартной игре штабисты могли допустить сбои на самом первом этапе. В паре километров позади артиллеристы торопливо свинчивали защитные колпачки со взрывателей выложенных на брезент в ровиках снарядов, рядом подвывали моторы подходящих из тыла машин с рядами рельсовых направляющих на кузовах.
– Боишься? – командир самоходки номер 222 присел рядом со своим братом, всего месяц назад распределенным в его батарею прямо из училища, вдвоем с которым они теперь составляли огневой взвод.
Юный младший лейтенант, глубоко дышащий ртом, изо всех сил замотал отрицательно головой, поспешно запихивая в карман комбинезона треугольный кусок сахара. Ему было настолько страшно, что болел желудок.
– А зря.
Брат сел рядом с ним, свесив ноги в капонир, где стояла САУ с номером 224. Крепко обхватив его за плечи и подтянув к себе, он жарко зашептал ему на ухо:
– Не будешь бояться – убьют. Будешь трусить – убьют. Растеряешься – тоже убьют. Хочешь остаться в живых – держись за мной. Радио все время на прием, на передачу переключаешь, только если заметишь что-то важное. С ходу не стреляй, смотри куда целишь. Если подожгут, выпрыгивай кубарем и закапывайся в какую-нибудь воронку поглубже, пока наши дальше не пройдут. Мне мать приказала тебя беречь, братан, и я тебя сберегу. Но в машине ты командир, и от тебя весь расчет зависит. Первый бой всегда самый страшный, только не растеряйся, только держись за мной. Все будет хорошо.
Он посмотрел на часы. Было без двадцати.
– Ел уже?
Брат кивнул.
– Врешь, – с удовольствием сказал старлей. – Я вижу.
Тот посмотрел на него, как собака, дрожа от озноба.
– Ну хватит, хватит. Курнуть хочешь?
Не дожидаясь ответа, он достал пачку папирос, полученных в последнем доппайке, вынул две, прикурил одновременно от похожей на бочонок саперной зажигалки, дал одну брату. Тот затянулся так глубоко, что сквозь втянутые щеки проступили контуры зубов.
Командир полка обошел шестнадцать своих самоходок. Треть уже повоевала, а остальные были новенькими, с иголочки, изделиями Уралмашзавода. Две недели переформировки и последующий месяц в армейском тылу позволили ему неплохо поднатаскать молодежь, но воюющий с сорок первого майор знал, что особо большого значения это не имеет. Все равно, когда наступит время следующего переформирования, в строю останется меньше половины ветеранов и меньше трети молодежи – выживут самые ловкие и самые везучие. Он поздоровался с командиром своей второй батареи и с его младшим братом, которого узнал не по осунувшемуся лицу, плохо различимому в темноте, а по белевшему на корме самоходки номеру. Большие красные звезды хорошо смотрятся на парадах и учениях, в полевых же условиях их заменяют номера и тактические знаки частей – ромб, перечеркнутый круг, перевернутый треугольник. Он не возражал, когда на машинах писали всякие личные надписи, но любители такого у него почему-то долго не жили.
Младший лейтенант, не отрываясь, смотрел на майорский иконостас, увенчанный новеньким орденом Богдана Хмельницкого.
– Зря смотришь, Леник, – заметил майор. – Таких уже не дают. Повезет в наступлении – получите по ордену. На тебе, Боря, еще с прошлого раза «Знамя» висит, и на наводчике твоем, этот, как его…
– Михайлов?
– Ага, этот самый. Я подавал на «Славу», но где-то зажали.
Майор не зря завел такой разговор, он знал, что ничто так не успокаивает людей перед первым боем, как внешняя сторона войны. Ко второму разу это уже не действует.
Сзади, шипя, поднялась красная ракета, через секунду такие же ракеты поднялись, тоже позади, слева и справа. И немцы и наши периодически подвешивали над передним краем свои люстры, но их свет так далеко не долетал. Поднялись еще две красные, за ними одна зеленая.
– Зажми уши и открой рот, – посоветовал комполка молодому. Тот послушно раскрыл рот.
Земля под ногами дрогнула, сзади возник нарастающий рев, все усиливающийся и усиливающийся. Потом по ушам дало ударной волной, настолько сильной, что все сразу оглохли. Позиции подошедшей к ним метров на восемьсот бригады гвардейских минометов осветились пульсирующим белым светом, на фоне которого темнели выстроенные в ряд тупорылые грузовики с направляющими реактивных установок. Серый светящийся дым растекался от их позиций во все стороны, клубами обволакивая кусты и деревья. Из световых пятен одна за другой срывались, уходящие по крутой дуге в небо, хвостатые веретенообразные тени, похожие на телеграфные столбы. Залп весьма напоминал усиленный раз в шестьдесят полет болида, как он предстает на картинке в учебнике, – только с воем, грохотом и летящей в глаза пылью. Машины выпустили последние ракеты и почти сразу же заревели моторами, собираясь менять позицию.
– Что-то мы близко, не накроют? – прокричал в ухо майору комбат-два, заслоняя лицо от поднятых с земли воздухом сухих листьев.
Тот отрицательно помотал головой, показал вперед, изобразил жестами стреляющего себе в висок человека, кивнул обоим и убежал в темноту. Вокруг стоял рев орудий, которые били из-под каждого холма, из каждого лесочка. Ночная артподготовка была делом не очень обычным, если не считать Курской дуги, где она производилась с целью упредить немцев, – но большинство целей были хорошо разведаны, и в любом случае плотность огня просто насыщала соответствующую площадь земли до состояния невыживаемости. К тому же именно для этого они, самоходы, здесь и были.
Артиллерия в русской армии всегда считалась одним из наиболее уважаемых врагом родов войск – точнее, не всегда, а начиная с Павла I. К сороковым годам XX века она, пожалуй, уступала своим противникам в гибкости и надежности системы управления, но здесь не было ничего страшного, поскольку по «железу», то есть количеству и калибру применяемых стволов, меткости и мощи их огня и его воздействию на цель она оставляла всех конкурентов далеко позади. Эффектное и тонкое фехтование на шпагах, конечно, смотрится очень красиво, и ни у кого нет сомнений, что шпагой можно человека проткнуть насквозь. Но когда на поле боя на громадном битюге выезжает Илья Муромец с пятипудовой палицей, любителю фехтования лучше делать ноги, пока Илья не подъехал чуть поближе…
В стрельбе по неподвижным целям ничего похожего на советскую артиллерию человечество пока не создало. В соответствующих академиях были в свое время просчитаны таблицы и формулы, показывающие, сколько снарядов какого калибра должно приходиться на километр фронта и километр глубины вражеской долговременной обороны. Отдельные показатели имелись для скорострельности орудий, типов снарядов и особенностей фортификационных сооружений, на которые эти снаряды должны были воздействовать. Сухой, почти математический подход абстрагировал артиллеристов от каких-либо личных чувств к противнику, тысячи человек автоматически втискивали снаряды в каморы гаубиц и пушек, подтаскивали их от ровиков, переносили огонь по фронту и в глубину согласно планам и цифрам, выданным штабами артполков и дивизий, – и все это продолжалось два полных часа. Дрожащие от страха люди, на которых эти снаряды падали, превращались на это время в животных, разум которых метался внутри замкнутых черепных коробок в попытках найти безопасное убежище. В передовой линии окопов у немцев ночью не было никого, кроме пулеметчиков и часовых, которых накрыло первым залпом. Те, кого в глубоких блиндажах разбудил разрыв первого упавшего рядом ракетного снаряда, согнувшись вдвое, сидели на своих койках в ожидании конца артобстрела, чтобы попытаться оказать сопротивление наступающим русским. Иногда шальной снаряд, выпущенный давно оглохшим наводчиком гаубицы в нескольких километрах к востоку, механически перемещающим ствол по горизонту на доли деления согласно распечатанной на картоне таблице, пробивал накат блиндажа из нескольких слоев бревен, рельс и земли и, взрываясь внутри, убивал десятки людей. Иногда фугасный снаряд проламывал метр железобетона и проникал в погреб ДОТа, выжигая изнутри его содержимое. Все это определялось статистикой – удивительной наукой, становящейся более-менее достоверной только при достижении больших цифр.
Объем выделенных на артподготовку боеприпасов вполне позволил достичь заданного порядка, и после полутора часов подготовки, когда раздалось «По машинам!», участок германской обороны в пределах досягаемости усиленного биноклем взгляда превратился в хорошо вспаханное поле с очень небольшим количеством ориентиров, на которых мог задержаться взгляд.
– Заводи! – командир полка, стоящий на крыше машины с блеклым номером 101, крутил над головой сложенными парой флажками. Слышно ничего не было, потому что артиллерия продолжала бить, почти не снизив темпа, и со стороны передовой продолжало раздаваться такое же глухое марсианское уханье, хотя и чуть отдалившееся – полки начали уже концентрировать огонь на более глубоких целях. Кроме того, в пяти десятках метров от закопанного в капониры полка самоходов на хорошей скорости шла немаленькая колонна «тридцатьчетверок» с включенными фарами, ревя и лязгая, как стадо взбесившихся тракторов на прогулке.
Взметнув флажки, комполка вывел свою машину из капонира, водитель, открыв люк, развернул ее на залитом маслом пятачке и, взревывая двигателем, вписал самоходку точно в хвост последней «тридцатьчетверке». Полк побатарейно выстроился за ним, майор придержал свою машину, и с короткими интервалами все шестнадцать «сушек» сформировали колонну, вытягивающуюся в сторону вспышек на горизонте. Ночь шла на исход, за спиной уже начинало потихонечку светлеть, и по мере приближения переднего края, разграничивающего наши и их позиции, фары танков и самоходок гасли. Водители и командиры захлопывали люки, законно опасаясь шального пока осколка от своего или вражеского снаряда.
Путь до передка они прошли за три минуты, за время которых командир машины номер 222 раз тридцать обернулся от своего места назад – выглядывая, как там брат. Тот шел ровно, его водитель четко держал интервал и пока не проявлял особой нервозности, которая могла бы проявляться в рысканье или приближении к впереди идущей машине вплотную в попытках укрыться за ее броней.
Не доходя двухсот метров до нейтральной полосы, идущее перед ними подразделение танковой бригады начало разворачиваться в широкий фронт, сливаясь на флангах с другими подразделениями той же или соседской танковой части. Самоходки снизили скорость и начали перестраиваться позади уже устремившихся к вражеским позициям танков. Пока по ним не было сделано ни одного выстрела, и группы пехотинцев, труся по желтой, уже похрустывающей траве, бежали вплотную к машинам полка, формируя жизнеспособную и гибкую систему взаимодействия уязвимых людей и уязвимой техники. Построив полк километровым фронтом, майор, машина которого была неразличима среди других таких же самоходок, повел его метрах в шестистах за танками. Борис, по-прежнему поглядывая на находящегося теперь слева брата, шел крайним на правом фланге полка, иногда замечая наравне с собой справа мелькающие в дыму силуэты тяжелых ИСов, которые должны были принадлежать гвардейскому танковому полку прорыва, последнюю неделю стоявшему рядом с ними.
Опытный механик-водитель плавно обходил начавшие попадаться глубокие воронки, на дне которых еще плавал сизый дым сгоревшего тротила. Стало еще светлее, но в воздухе висела поднятая снарядами и траками танков густая пыль, скрипевшая на зубах. Батарея самоходок поднялась на пологий холм, за которым открывалось что-то типа долины, куда спускались сейчас идущие перед ними танки. Артиллерия, видимо, уделила особое внимание долинке, и сейчас там не было видно никакого шевеления, кроме пробирающихся на ощупь и поводящих пушками танков, почти плывущих в скопившемся вплотную к поверхности земли дыму. Прижавшись к смотровой щели, Борис пристально разглядывал немецкую батарею противотанковых пушек, сквозь позиции которой как раз проходил его взвод. Батарея была установлена с таким расчетом, чтобы встречать выкатывающиеся на холм танки прямой наводкой, но ее перепахало по крайней мере двумя дюжинами крупных фугасов, и пушки валялись перевернутые, с оторванными, жирно чадящими колесами, вперемешку с обезображенными человеческими телами – расчеты успели занять свои места, прежде чем их накрыло. Танк из взбирающейся на склон следующего холма роты вдруг получил в бок мгновенный белый росчерк, пришедший откуда-то справа, и взорвался, разнесенный детонацией в боевом отделении. Из люков выбросило пламя, и он мгновенно застыл, превращенный в пылающий чадный факел. Соседние «тридцатьчетверки» начали маневрировать, разворачивая башни.
– Возможная цель справа двадцать градусов! – прокричал Борис в «розетку» батарейной связи, одновременно пытаясь разглядеть немца в дыму и тумане. Прежде чем он успел его нащупать, еще один росчерк оборвался в катках другой «тридцатьчетверки», и она закрутилась по широкой дуге, разматывая гусеницу. Теперь он был точно уверен, что это одиночка, уцелевший при налете. Самоходка слева выстрелила, гулко перекрыв лязганье и рев дизеля.
– Ленька, видишь его? – радостно прокричал он, хотя было странно, что брат сумел разглядеть цель, от которой он находился еще метров на тридцать дальше. После короткой паузы ответное «нет» пробилось через треск статики.
– Дур-рак, не жги тогда патроны! – старлей стукнулся лбом о внутреннюю поверхность купола, когда самоходку качнуло, и здорово прикусил себе щеку.
Третий танк превратился в питаемый дизельным топливом костер, а он до сих пор не видел цели. Двести двадцать вторая шла зигзагами на максимальной скорости вверх по склону холма, постепенно обходя справа то место, где затаился невидимый стрелок. Тот танк, которого подбили вторым, со всей возможной частотой лупил из своей восьмидесятипятки в дым, одновременно поливая пространство перед собой пулеметным огнем. Его экипаж, судя по всему, даже не знал, кто в них попал, бронированная тварь или пушка, но не покидал обреченную машину. Именно в тот момент Борис внезапно увидел врага. По всем понятиям фронтового опыта, после нескольких удачных попаданий немцу нужно было менять позицию, причем радикально и с максимальной скоростью – но он задержался, чтобы прикончить сидящего перед ним неподвижного русского. Наполовину закопанное в землю приземистое, похожее хищностью на кабана самоходное орудие, «Хассен», «Хассер» – черт, как же его там по-немецки…
– Заряжай! Бронебойным! Цель право десять, дистанция триста!
– Готов!
Его машина встала, как стабанившая лодка. «Огонь!» – звонкий грохот 85-миллиметровой пушки слился с сотрясением тяжелой отдачи. Водитель мгновенно сорвал машину с места, ведя ее теперь почти прямо на немецкую самоходку, поскольку надеялся, что скошенная лобовая броня способна будет удержать ее снаряд даже на таком небольшом расстоянии. Его собственный бронебойник попал в край бруствера капонира немца, земля взлетела столбом. Тот начал задом выбираться из укрытия, когда рядом рванул еще один снаряд – так и не добитые танкисты наконец увидели вражину, молодцы ребята.
– Готов!
– Огонь!
Он был готов поклясться, что снаряд скользнул в миллиметре над крышей немца, который уже почти полностью вылез из капонира и, не останавливаясь, начал разворачиваться.
– Мыхалыч, сука! Куда целишь, мать твою!!! Он все!!!
Немецкая машина уперла зрачок ствола ему в лицо. Это был конец. Он не промахнется. Как глупо… Старлей закрыл глаза, чтобы не видеть вспышки.
– Готов!
Его снова ударило инерцией о железо, но Борис продолжал крепко зажмуривать глаза, когда в наушниках раздался торжествующий вопль наводчика. Так и не выстрелив, его самоходка дернулась, разгоняясь с места. Обмирая сердцем, Борис обернулся влево. Слава Богу, Ленька был цел, значит, немец стрелял не в него. Ой, мама…
Они прошли в десяти метрах от горящего «Хассена» или «Хассера», так и не вспомнил, как его зовут. Восемьдесят пять мэ-мэ «двести двадцать четвертой» сумели прошить его лобовик в самом основании рубки, сбоку от орудия, оставив шикарную дырку, из которой выбивались теперь языки пламени. С этой минуты они должны водку всему Ленькиному экипажу. Всю оставшуюся жизнь.
Батарея перекатилась через холм, вырвавшись на пересеченную линиями окопов и надолбов равнину, перепаханную так же, как и предыдущий километр. Несколько танков горели там и сям, но танковая бригада расстреляла еще уцелевшие точки и ушла вперед на большой скорости, следуя за катящимся на запад густым рядом рвущихся снарядов. Клубки колючей проволоки, в которые превратились заграждения, достигали высоты человеческого роста, воронки располагались настолько плотно друг к другу, что их приходилось перескакивать, чтобы вконец не сбиться с генерального курса.
– Ходу, ходу!
Батя подгонял полк, стремясь удержать дистанцию до танкистов. Справа звонко защелкало по броне, какой-то дурак лупил из пулемета. Борис даже не стал тратить на него время. Впервые стали попадаться воронки от снарядов «Андрюш», различимые даже на фоне всеобщего разрушения. Пехота начала отставать, и теперь самоходкам могло прийтись туго. Все военное искусство строится на компромиссах и балансе. Не сумел удержаться за танками – тебя могут пожечь «тигры» и «пантеры», если сумеют контратаковать. Решил остаться с теми же танками – есть риск нарваться на пехотные средства, а пулеметов на СУ-85 нет.
– Цель вправо сорок! Вторая цель справа тридцать, дистанция тысяча! – командира левофланговой батареи он узнал по голосу.
Раз от того справа тридцать-сорок, значит, цели примерно между ним и первой батареей по фронту. Старлей прочесал взглядом пространство перед собой, но увидел их только тогда, когда вокруг пары пятящихся самоходок начали рваться снаряды. Немцы были почти в километре, очень здорово закамуфлированы. Они отстреливались, но против полнокровного полка истребительных САУ у них не было никаких шансов на открытой местности. Наконец-то Борис вспомнил, как их называют – «Хетцер»[77], с 75-миллиметровой пушкой. Странно, что танкисты их пропустили – хотя, возможно, именно эти немецкие самоходки и сожгли те машины, с которыми они сейчас поравнялись. Через несколько секунд оба «Хетцера» получили по попаданию и вяло загорелись. Экипажей он с такой дистанции разглядеть не сумел, но после попадания 85-миллиметровых снарядов, если уж те пробили броню, в большинстве случаев редко кто мог уцелеть.
Полк прошел еще несколько километров по перепаханному полю, переваливаясь через траншеи и воронки, расстреливая немногочисленные уцелевшие огневые точки. На правый фланг пришлось лишь одна – стандартная двухпулеметная точка в бетонном колпаке, ее метров с четырехсот наживил номер 225, в комплекте которого было больше фугасных снарядов, чем у других, и они пошли дальше. Все было слишком легко, немецкая оборона на переднем краю еще никогда не давалась им с такой простотой.