Все это последовательно, системно, методично. Она пришла к нам позже других и числилась не соучредителем, но служащей, однако достаточно быстро стала незаменимым членом руководства, и мы со товарищи серьезно подумывали, не предложить ли ей войти полноправным соучредителем, внеся в качестве пая не деньги (паевой суммы у нее явно не было), но интеллектуальную собственность, то есть свои знания, талант и находчивость.
      Работать с нею мне было очень легко, она все понимала с полуслова, была исполнительна, пунктуальна, и если то-то и то-то назначалось мною на тогдато и тогда-то, то у меня и мысли не было, что она что-то напутает или забудет, - все совершалось в свои сроки. Но кроме безупречных сроков исполнения время от времени она восхищала меня точными и богатыми идеями. Именно она обратила внимание на сообщение в журнале "Вопросы истории" (!) о неизвестном историческом атласе Сибири, который был обнаружен у нас же, в Питере, в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, и который отразил на четырнадцати картах эволюцию Сибири за триста лет после 1533 года. Она же обнаружила сведения об итоговой карте Российской империи, выполненной в Морской академии в 1746 году на нескольких листах и хранящейся в Музее Арктики и Антарктики (!). В результате этого и других изысканий небольшой атлас "Россия за тысячу лет" - из шестнадцати карт от конца IX века по наши дни был создан по ее предложению и принес фирме значительные дивиденды. В этом атласе университетские историки по моему заказу опубликовали сугубо фактографический комментарий к каждой из карт, и получилась впечатляющая, иллюстрированная история Российского Отечества, причем, без какой-либо навязанной, вымученной концепции: было достоверно и совершенно наглядно. Затраты на бумагу и полиграфию были сравнительно невелики, а спрос оказался большим. Мы неоднократно допечатывали новые тиражи.
      Так у нас с Алевтиной появилась общая книга, плод совместного замысла. При обсуждении итогов года господа учредители в качестве особого достижения фирмы выделили этот атлас (тем более, что на него посыпались и инвалютные заявки) и присудили за него премию и ей, и мне в размере трех годовых окладов! Сумма оказалась весьма приличной. Я сумел через новых знакомых, импортных оптовиков (круг деловых знакомств в связи с открытием ларьков на набережных очень расширился) купить два японских гигантских трехсекционных холодильника нежного салатного цвета. Один из них был торжественно водружен на кухне у Анастасии, другой - у Алевтины. Таковы были "призы" за нашу совместную победу.
      Когда я с бригадой привез ей домой этого красавца, мирового чемпиона бытовой техники, то впервые побывал в ее квартирке. Что сказать? Две небольшие комнатки в старом фонде после капремонта, и мы с трудом нашли в коридоре место для этого элегантного широкоплечего богатыря ростом много выше человека. Алевтина была в халатике, выглядела несколько растерянной. Когда мы прощались, она порывисто прижалась ко мне, спрятав лицо, потом тихо сказала: "Вы знаете, Егор, ведь никто никогда обо мне не заботился, всегда сама, всегда одна... Спасибо вам!" И не скрою, жалость, это всемогущее чувство сильных по отношению к слабым острой и тонкой стрелой неожиданно и сразу вошла в мое сердце. Да там и осталась...
      Я ехал домой в трамвае и время от времени мотал головой, чтобы освободиться от этой неожиданной напасти: я был счастлив с Анастасией, сознание мое было цельным, я жил без лжи и утаек, напротив, для меня стало уже важной привычкой делиться с нею всеми своими мыслями и чувствами, обсуждать все дела. Уже годы прошли, как я и не помышлял о том, чтобы бегать от жены на сторону (что было практически со всеми моими предшествующими официальными и неофициальными женами). Если верить старой легенде философа Платона, я нашел, наконец, свою заветную половинку и вот - трещина?! Я держу в мыслях и чувствах другую женщину, вспоминаю, как она прильнула ко мне, слышу ее задрожавший голос, я хочу обнять ее и утешить?! Что за напасть на мою бедную голову! Хватит, достаточно с меня! Справлюсь. Анастасии об этом докладывать не стану по той простой причине, что мужчина, если он действительно мужчина, не должен перекладывать свои тяготы и мучения на хрупкие плечики женщины, доверившейся ему. Должен совладать с этой бедой самостоятельно! В крайнем случае о ней можно будет поведать жене тогда, когда все будет позади.
      Я сделал все, чтобы вытеснить из сердца совсем ненужные мне новые тревожные ощущения. Мы возились с детьми и подняли такой шум, что Анастасия нас грозно разогнала по постелям, но глаза ее счастливо смеялись. Перед отбытием ко сну я предложил хватануть по рюмашке, она охотно согласилась, и мы с удовольствием смаковали по капельке вишневый ликер, а потом я слизывал эти капельки с ее губ, а потом она - с моих, а потом... Да, это была воистину божественная встреча двоих беззаветно любящих, и утром Анастасия задержала мою руку в своей ладони, когда я раньше нее убегал на работу, и едва слышно спросила: "А помнишь?.." Еще бы я не помнил!
      Алевтина Сергеевна, когда я наутро проходил через ее комнату, сдержанно поздоровалась со мной. Я обратил внимание на то, что она была бледнее обычного, но одета еще тщательнее, чем всегда. Вообще-то, я не очень внимателен к дамским нарядам, но жизнь с Настей приучила меня поощрять женские старания в этой области, и я при других сотрудниках весело и почтительно отозвался о ее кофточке, блузочке или как там это у них называется: "О, Алевтина Сергеевна, до чего же удачно вы подобрали сегодня свои голубые глазки к этому синему пеньюару!"
      - Благодарю, шеф, вы сегодня на редкость любезны, - непривычно сухо, ответила она, как отрезала, не отрываясь от калькулятора. Эту сдержанность, конечно, по контрасту, заметили все присутствующие, но в глубине души я поддержал ее новую манеру общения-отдаления: молодец, решила так же, как я, умница!
      Если бы!..
      День потек, как обычно: звонки, совещания, визиты поставщиков, производственников, вызовы сотрудников, летучки, планерки, просмотр корреспонденции и т.д., и т.п. К концу дня, когда я открыл кожаную папку "К докладу", куда сотрудники при мне и без меня по взаимному уговору вкладывали все свои суждения, предложения, замечания, проекты и здоровую, всегда подписанную критику, я увидел в ней толстый, тщательно заклеенный конверт без единого слова на лицевой стороне. И хотя я никогда раньше не встречал конвертов такого формата, сознание молниеносно подсказало мне: "Алевтина?.." Задумчиво вертел я пакет, честно говоря, страшась его вскрыть: опять во-всю, по-давешнему, я ощутил сердце. Что тут за новый рубеж? Ее просьба об увольнении? А как же она? А как же мы?.. Ее обвинительный вердикт? Очень уж велик. Предложения по делам фирмы? Почему не подписаны?..
      Глаза страшатся, а руки делают: взял нож для бумаги и взрезал спинку конверта. Вынул из него... пачку из многих писем, разложенных по датам. Раз, два, три-десять! Десять писем, наполненных мелкой вязью ее почерка. Первое из них несет дату годовой давности... Последнее - вчерашнюю. Я встал, дошел до окна. Из подъезда группой выходили сотрудники. Среди них падающей вбок, хромающей утицей двигалась и Алевтина. И опять сердце мое пронзила тонкая беспощадная игла жалости к этой столь умной, столь красивой женщине цветущих лет с такой незадавшейся судьбой. И сразу же учуяв мой пронзительный посыл, Алевтина мгновенно вскинула и повернула голову в сторону моего окна. Не знаю, что она увидела, но на миг наши взгляды столкнулись, я отпрянул от окна, она опять поплыла-закачалась вместе со всеми и исчезла за деревьями.
      - Убирать можно? - Погоди, Петровна, начни с того края. - Я не знал, что мне делать с письмами. - А, впрочем, действуй. Будь здорова, я пошел. Я забросил пакет с письмами в дипломат и двинулся - не домой, а в скверик, чтобы там на воле прочесть их.
      Я читал эту исповедь более полутора часов, и беспокойная мысль все время точила меня: ну что скажу я Анастасии? Если задержался, почему не позвонил?.. О Господи, да не хочу я врать, не хочу жить двойной жизнью нахлебался уже этой отравы! Но не прочитать- нельзя, письма буквально затягивали своей искренностью, своей откровенностью, силой своего чувства да и умением выразить это чувство. Я невольно испытал еще и глубокое уважение к обладателю подобного недоступного мне дара. Мог ли я подозревать о его бурлении в корректном сослуживце, далеком от литературных кругов? И эта лава любви, истекающая из огнедышащего вулкана... Уничтожить подобное произведение было мне не по силам, это было бы святотатством.
      Примечание от Автора: Егор передал эти письма мне. По зрелом размышлении, я решил их опубликовать в выдержках, несколько дальше в этой же книге, чтобы читатель сам мог судить об истинности или неправильности восприятия их Егором.
      Когда я пришел домой, Настя внимательно глянула на меня: - Что пригорюнилась, зоренька ясная? - Да вот, пала на землю росой... - Что случилось, милый? - Некая затычка с некими сотрудниками. Можно, я поварю пока ситуацию в своем котелке? - Ну, ладно, повари-повари, только смотри, чтобы не подгорело, трудно бывает потом котелок очистить до бела. Это я тебе как опытная поваришка говорю. А что насчет поесть?
      Я отрапортовал пионерским салютом - всегда готов! - Ну, тогда ситуация не безнадежна. Вечер завершился нормально, спокойно. Когда мы легли, она принялась вопросительно перебирать имени моих сотрудников и останавливаться выжидательно, я отрицательно качал головой, одновременно все глубже зарываясь носом между ее нагими грудями. Когда она перебрала всех мужчин, а я, все так же мотая головой забрался уже до самых заветных глубин, она утвердительно произнесла: - Значит, подгорает в твоем котелке тетка. Это, конечно, блюдо пикантное. Какой соус предпочитаете?
      Ну, уж нет, дорогая моя, бесценная, единственная, неповторимая! Прижавшись к тебе, желанной и сладостной, как припадал к Гее Антей, я понял и почувствовал неукоснительно, что обязан охранить тебя от горя со всей мужской ответственностью. И снова замотал головой! Не в том положении была Настенька, чтобы ее настороженная интуиция уловила фальшь в моем последнем жесте. Ложь во спасение - так это называется. Не знаю, как с позиций абстрактной морали, но с точки зрения спокойствия конкретного любимого человека, с позиций охранения самых основ ее жизни, я был прав! Прав! Прав! И я понял тогда до конца: да, на меня свалилась нежданная беда, но ни сном ни духом о ней не должна ни знать, ни догадываться Настенька. Моя беда - мое и одоление!
      Костьми лягу, но Настю свою от укуса ядовитой змеи в самое сердце защищу! Таково было мое твердое решение, и чувствовал я, что не легко мне придется, потому что очень уж глубоко пронзила мою душу стрела Алевтины. Стальная стрела, выпущенная из тугого арбалета моей достойной и уважаемой сподвижницы по общей работе, человека несчастного и стойкого в своей женской судьбе, твердого в борьбе за достойное и уважительное место под солнцем, явного калеки в мире физическом и затаенного прирожденного лирика в мире духовном. Далеко вошла в меня ее стрела, и наконечник ее был зазубренный. Как извлечь этот дротик из сердца своего и не истечь кровью, я, по правде говоря, не знал. Настенька уже ровно дышала во сне, а я все еще бодрствовал, и перед внутренним моим взором текли строки прочитанных мною писем - одна строка за другой.
      Утром в папке "К докладу" лежало еще одно толстое письмо. В суете и текучке рабочего дня мне некогда было его читать. И поглядывая во время оживленного диспетчерского совещания на Алевтину, которая по диагонали от меня сидела побледневшая, осунувшаяся, неделовая, контактная и даже веселая с сослуживцами, я терялся в сумятице мыслей. Весь многовековой опыт человечества свидетельствует, выражаясь канцелярским языком, что служебные романы тотчас становятся притчей во всех языцех и от-чен-но вредят авторитету начальника. А для меня фирма была не просто местом отбывания, но родимым детищем. Как быть? Пресечь дальнейшее развитие событий? Вернуть письмо не читая? А, может быть, там - найденный ею выход? Нет, прочту... А пока ловлю себя на том, с каким наслаждением смотрю на нее, прямо-таки вбираю в себя это лицо - до чего же красивое, необычное, впитываю в себя эти круглые плечи, эту высокую грудь. Правда, внешне ничего подобного не выражалось во взоре, как я понимаю, достаточно жестком и угрюмом.
      Выслушав всех, я подвел итоги высказанным мнениям и неожиданно для себя, очень спокойно вдруг выдал стратегически необычное предложение: а не вступить ли нам в деловой контакт с г-ном Берхстгаденом, главой могучего заокеанского концерна, и не предложить ли ему печатать его продукцию у нас и распространять ее в Европу? Что дает это ему? Серьезную экономию средств на зарплате и транспорте. Что дает нам? Новую печатную технику, которую он нам за это поставит.
      Воцарилось молчание. Я с интересом переводил глаза с одного лица на другое.
      - Браво, шеф, - деловито сообщила Алевтина. - Ей-богу, приятно жить, когда твой штатный генерал еще и реальный генератор, способный выдавать новые идеи. - Браво, экономист, - ответил я ей в том же ключе, - это здорово, когда твоя правая рука поддерживает твою же голову, чтобы не стукнулась об стол. И поскольку любая инициатива наказуема, предлагаю вам после обмена этими вверительными комплиментами представить мне технико-экономические обоснования означенного проекта и расчеты для будущего письма. Срок исполнения - неделя. Все свободны.
      Загрохотали отодвигаемые стулья, все начали расходиться. - Когда можно будет зайти? - спросила Алевтина Сергеевна. - К концу дня, пожалуйста. Я остался один, запер дверь и вскрыл ее письмо - не письмо, а поток любовной вулканической огнедышащей лавы! До конца обеденного перерыва я ходил по своему кабинету, как тигр в клетке, ясности в моей смятенной душе не прибавлялось. Ведь этот созревавший где-то на краю сознания и неожиданно выплывший вперед "Берхстгаден-проект" потребует в ближайшее же время особо частых деловых контактов с Алевтиной, которая должна его детально обосновать. Какое уж тут уменьшение встреч? И как случилось, что он выскочил, будто черт из табакерки, будто кто-то без моего ведома решил сразу и круто ужесточить ситуацию? Архангелу или сатане это понадобилось?
      Когда к концу дня она попросила разрешения войти, села напротив меня и доложила пункт за пунктом свои предварительные наметки, я только и мог развести руками: - Железная леди! - Если бы железная... - едва слышно прошептала она. Наши глаза встретились. Не знаю, почему (видно, крепко учился в школьные годы) из недр памяти выплыла та фраза Льва Толстого, которой когда-то восхищался наш литератор: "Много бы тут нужно сказать, но слова ничего не сказали, а взгляды сказали, что то, что нужно было сказать, не сказано". О, какая мука и какое наслаждение было вот так сидеть и смотреть - глаза в глаза!.. Ничего говорить было не нужно.
      Она еле слышно простонала, резко поднялась и, безобразно припадая на больную ногу, буквально выбросилась прочь из двери. А я остался сидеть больной от принятого коктейля, в котором, как я понимал, сейчас уже были намешаны не только жалость и уважение. Отсиделся, отдышался, пришел в себя, постарался загнать куда-то в подземелье настойчиво требовательный, но неразрешимый вопрос: "Ну, почему, почему нельзя быть и с той, и с этой?" Когда брел я домой, нога за ногу, то вспомнил, какой выход - согласно легенде - нашел из подобной ситуации знаменитый американский писатель Джек Лондон. Его будто бы полюбили две равно прекрасные душой и телом женщины, и чтобы не огорчать ни одну из них, мучительно терзаясь проблемой выбора, он застрелился. Смею полагать, что вряд ли подобное решение обрадовало этих замечательных дам, безусловно достойных его любви. И уж точно, я найду буду стараться! - другой исход. Анастасия моя любимая, доверившаяся мне, я тебя не огорчу смертельной болью, сам изгорю, а тебя оберегу...
      Так прошла вся неделя. Сценарий был все тот же: письмо с утра, как наркотический напиток страстной и беззаветной любви, деловая суета, четкое и образцовое обоснование Алевтиной все новых и новых аспектов моей стратегической идеи, и - глаза в глаза. Не владея собой, я, принимая от нее начерченную ею схему взаимодействия с партнером, придержал ее руку. Было полное впечатление, что ее затрясло от тока, так непроизвольно забилась рука. "Нет, нет, не надо... - и рванулась к дверям. Вдруг она повернулась и мучительно спросила: - Ну почему? Почему нельзя?.." Я ответил: "Я не знаю." И она исчезла.
      Конечно же, в другие времена Настя непременно заметила бы, что со мной творится нечто неладное. Но на благо или на беду она очень переживала в те дни эпизоды со своими криминальными ухажерами. Чужая кровь, пролившаяся прямо перед нею (а это могла быть и моя кровь), потрясла ее, и она полагала, что меня тоже, потому-де мои реакции на мир изменились. Нервы мои были, как перетянутые струны, и требовалось себя контролировать всенепременно и постоянно, как разведчику. И вот тут-то и произошел некрасивый, хотя и вполне объяснимый нервно-менструальный срыв у Анастасии. В один узел сплелось множество драматических причин и следствий. Я понял, хоть и был во гневе, что мне следует уйти для того, чтобы не наломать непоправимо дров и разобраться самому в себе. Бросил в чемодан электробритву, какие-то бытовые мелочи, рубахи - и ушел.
      В те поры мы не торопились обменять две наши квартиры на одну: нужно было думать о будущем моих детей, неясны были и принципы грядущей приватизации, проблемы будущей квартплаты и т.д., и т.п., короче говоря, я предпочитал платить тогдашние гроши за свою квартиру, полагая, что она как серьезное достояние не есть повод для неясных мне пока экономических вариаций. И вот я явился в свой пустой дом, где, однако, как в охотничьей избушке, хранились все минимальные припасы для автономной жизни даже без хождения в магазины.
      Навел кое-какой порядок, приготовил омлет из яичного порошка, заварил чай - за этой нарочитой механической возней кое-как отогнал гнетущие эмоции. Но вот выпил чай и остался наедине с собой, со своими мыслями. И застонал, и упал лицом на кровать; и стал бить кулаком по подушке, и зарычал, потому что боль вошла в сердце мое, никогда не знавшее дотоле таких жгучих обручей. И подлинно понял я тогда Джека Лондона из легенды: он уходил из жизни не от двух равно прекрасных женщин, а от боли своей невыносимой. Ну, нет! Инфаркта не будет, этого позора я не допущу, расквасить судьбе себя не дам: не в таких бывал переделках, ордена-то у меня боевые, мужские, честные!.. Я слез с кровати, постоял на карачках, поднялся, кое-как добрался до ванны. Сначала холодный душ вразумил меня, потом два ведра на голову почти привели в чувство. Влез в махровый халат и опять пришел на кухню: выпить кружку крепкого кипящего чая со столовой ложкой рижского бальзама. "Нет, дорогой Джек Лондон! Не стану я известием о безвременной кончине огорчать своих любимых женщин! Не уйду я из этой жизни так просто. Найду выход. Найду!"
      Посидел над телефоном: почти до конца набрал Настин номер - как мне было жаль ее! - и нажал на рычаг. Почти до последней цифры набрал номер Алевтины, чтобы прыгнуть как в реку с моста, но и тут нажал на рычаг, положил трубку на место: в таком состоянии я могу наворотить непоправимое. Нет, Егор, ты мужик, а не импульсивный пацан! Еще раз прошел в ванну, вылил на голову еще два ведра холодной воды, вернулся в халате на кровать, принялся читать старый детектив и - уснул!..
      Спал крепко, каменно, и это, видимо, спасло меня. Проснулся без будильника и не мог сразу понять, где я, почему рядом нет Анастасии, потом быстро размоталась вся лента событий, мятущихся мыслей, вновь полезла в сердце боль неопределенности. "Стоп! Обрубить всю эту жвачку. Я матерый мужик, а не гимназисточка нежная. Меня вытянет наверх вся прежняя наработка, не зря же столько жил, набирался опыта. Кривая вывезет!" - и я нашел в обувном ящике старые кеды, натянул спорткостюм и переулочками выбежал к Неве. Старый стандартный маршрут по набережной: сильный встречный ветер, неясный свет поднимающегося солнца, пролетающие мимо редкие пока авто, рваный ритм бега с постоянными ускорениями - все это воздвигало как бы охранительный барьер между сознанием и произошедшими событиями. Надолго ли? Два ведра холодной воды в ванной и вовсе приглушили бедственные сигналы. Крепкий чай с медом, быстрая ходьба до офиса с просчетом в мозгу неотложных дел, и вот я у. себя за рабочим столом - как будто ничего со мной и не было, как будто лишь вчера вечером едва-едва не согласился с Джеком Лондоном. Ладно, дуба не нарезал, обстоятельства одолел, это хорошо, теперь надо успех развивать, вводить, образно говоря, в прорыв свежие войска.
      Ан нет: какое тут "вводить", когда обстоятельства подготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждут воздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было об этом забыть. В папке "К докладу" лежало письмо в обычном для Алевтины конверте с напечатанным и жирно подчеркнутым словом "Срочно!" Такое случилось впервые. Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. "Мой любимый, дорогой, бесценный, единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя - и наяву, и во сне - и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде, чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губы пересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силы мои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрести вселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, прости меня!" И туг же - заявление об уходе по собственному желанию...
      Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, во время которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такие узлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе, как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременно очень худо, как и третьему... Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников в курс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубку и продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-то недоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, что разговор этот необычный.
      Завершив летучку, я сказал: "Все свободны. Алевтина Сергеевна, задержитесь на секунду". Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись. Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: "Сегодня после работы я приеду к тебе", - разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину. И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:
      "Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне на стол полное обоснование наших предложений Берхстгадену".
      Еле слышно она спросила: - Неужели вы могли подумать, что я уйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: - Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: "Дура набитая!"
      Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри нее реостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светиться изнутри. "Так точно, господин начальник!" - доложила она звонко и с грохотом поднялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. - И с латынью тоже. Разрешите выполнять? - Действуйте. - Слушаюсь, господин начальник!..
      Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофически нарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавить подручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальному исцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы не потерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять саму жизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемого исхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинуться умишком, либо, как говорится, откинуть копыта.
      В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднял руку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась - Алевтина, теряя себя и задыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и она с приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет, вжалась в меня целиком - от коленок до груди, и продолжала втискиваться. Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы, чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судороги всего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее в руках.
      - Что это было? - еле слышно спросила она. - Что со мною было?
      Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный и подавленный силой ее страсти.
      - Он пришел. Господи, он пришел, он у меня, Господи! - мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меня пиджак. - Девушка, озверела? тихонько спросил я. - Озверела, озверела, озверела! Сколько же можно? - она подняла ко мне свое лицо: пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое и привлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. - Она принялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами в проем, к майке. - Э, девушка, все не так! Смотри, как надо, - я оторвал ее голову от своей груди, быстро расстегнул ее блузку и забрался туда сам. - Постой, постой, подожди, погоди! Раздень меня...
      Тело ее было совершенно, формы - классические, может быть, несколько полноваты. Грубый шрам на правом укороченном бедре виделся перенесенным сюда, кажется, от совсем другого человека. Это была юная женщина в расцвете сил и желания. Где-то в подсознании, правда, меня смутила какая-то неопытная суетность ее движений, но, прильнув грудью к ее нежным холмам, я забыл обо всем. Забыл ненадолго. Она. Была. Девственницей!.. - Ну же, ну, ну! Что ты остановился! Давай, - жарко прошептала она. - Давай! Давай! Делай свое дело! Дела-а-ай!.. - Тебе очень больно? - Мне очень хорошо! О мой мужчина, мой первый мужчина в тридцать лет! Я дождалась любимого мужчины, я так долго ждала тебя! - она плакала, покрывала мое лицо поцелуями, смеялась, потом побежала мыться, забрав из- под меня простыню с рдеющими пятнами. Потом вернулась и повела мыть меня. - Однако, ты не так уж робка, - заметил я после ее вполне хозяйского обращения со мною. - Мне тридцать лет, и я люблю тебя, и я дождалась тебя, это мой праздник! А кто же ведет себя робко в праздники?..
      Да, этот вечер и эта ночь были праздничными. Нет, были бы, если бы все время рядом со мной не возникала Настя. Алевтина за одну ночь хотела познать все, что упустила в жизни, о чем знала лишь из книг и видиков, в том числе и весьма нескромных. Она не хотела обращать внимания на боль разорванного тела, и много раз за эти долгие и короткие часы мы жарко встречались в разных позах, о которых она была хорошо осведомлена. И почти каждый раз среди ее стонов и радостных похвал рядом со мною вставали Настины глаза. Как наваждение!
      Мы заснули, наконец, то ли очень поздно, то ли очень рано, где-то около четырех часов утра. Я проснулся Оттого, что почувствовал взгляд Алевтины. Я лежал на спине, а она плотно прижалась всем телом к моей правой ноге и правой руке и, подняв голову, пытливо смотрела на меня. Я вопросительно вздернул подбородок.
      - Милый, подари мне ребенка. Подари! Я еще раз вопросительно поднял брови. - Ты не будешь жить со мною, не будешь! Ты не станешь еще раз ломать свою жизнь. Думаешь, я не знаю про тебя? Я все знаю, даже чего ты сам, может быть, не знаешь. Ты вернешься к Насте! А мне останется твое второе "я", навсегда останется маленький Егорка. И мы будем с ним жить и поживать.
      - Зачем ты сейчас об этом? - А когда же, на работе? - А каково будет ребенку? Безотцовщине? - Не беспокойся, я выйду замуж, у него будет хороший отец. - Все продумала! А мне-то как будет знать, что мой Ребенок живет подкидышем? Она уронила голову мне на плечо и заплакала: - Значит, я была права, ты вернешься от меня к Насте! - Ты же сама это сказала. - Я хотела проверить... - Проверь другое, разведчица ты моя бесценная! - я. перевернул ее на спину и показал воочию, чего стою утром, после отдыха!.. Через час, когда пора было уже двигаться на работу, она села, прекрасная в своей наготе, на постель, попыталась встать и ойкнула: - Больно, не шагнуть! Оставайся, соизволяю! - Пользуешься служебным положением? А проект? Конфликт между чувством и долгом? - Позвонишь мне на работу, попросишь разрешения доработать его дома. Но за это!.. - Что? - Накормишь меня! - Ой, какая же я хозяйка!.. - еле хожу, морщась от боли и виновато улыбаясь, она встала, натянула халатик и, едва волоча ноги, потащилась на кухню... - Когда придешь? - шепнула она, прижавшись на прощание. - Нет, сегодня тебе надо выздоравливать, залечиваться. Отдыхай!
      На работу я шагал легко и спокойно: нарыв прорвало, это было больно, но куда как спокойнее, чем в ощущении прежней невероятной душевной сумятицы. Да, я испытал огромную плотскую радость, да я был облучен и осиян такой чистой и самозабвенной любовью и страстью, какие не часто выпадают на долю смертных. И я успокоился, хотя совсем новые сложные ситуации встали сегодня передо мной: и девственность Алевтины, которую я столь резво порушил (давно, очень давно не пересекалась моя дорога с девичьими судьбами!), и ее жаркое желание стать матерью моего ребенка. При всем при том я уже понимал, что эта волна, что это цунами . пройдет надо мной. Могучая стихия смоет все, что сможет, но материк ей не сдвинуть. Настя, которая все это время была со мной, это уже не только моя половина, это я сам. Я переболею, но я вернусь к ней. Это я понял, потому что никогда раньше во время близости с женщиной у меня в сознании не вставала другая женщина. Всегда раньше я был с той, с которой был. А здесь я был сразу и тут, и там. И значит, дело только за временем, когда я снова буду там. Это я знал твердо, хотя Алевтина была само наслаждение.
      Я приходил к ней почти каждую ночь, а однажды остался у нее на субботу и воскресенье. Мы знакомились все ближе и ближе, она принимала мои желания уже телепатически. Думаю, что если бы поставить себе целью найти партнершу для любви тантрической, совершеннее Алевтины найти было бы невозможно.
      - Ты читал писателя Сент-Экзюпери? - как-то спросила она ночью. - А что? - Ведь ты так приручил меня к себе! Какую-то ответственность за это ты несешь? - Ничего я специально не делал, - вздохнул я.