Липа. Двор проходной, сюда никому вход не запрещен... Григорий Петрович, вас Тюха спрашивает: отчего, говорит, семинарист не приходит?
      Савва. Вот и ступайте вместе, этакой веселой парой. Прощайте, господин, прощайте.
      Сперанский. До приятного свидания, Савва Егорович. Надеюсь еще побеседовать.
      Савва. Нет, уж не надейтесь лучше. Прощайте.
      Липа. Какой ты грубый, Савва! Идемте, Григорий Петрович,- у них свои дела.
      Сперанский. Все же не теряю надежды. До свиданья.
      Уходят.
      Савва. Вот пристал, черт его побери!
      Кондратий (смеется). Действительно неотвязный человек. Пристанет и как тень ходит. У нас многие так и зовут его: тень; отчасти, надо полагать, за худобу. Вот подождите: вы ему понравились, теперь прилипнет.
      Савва. Со мной разговоры короткие: прогоню.
      Кондратий. И бить его пробовали - не помогает. Он тут на двадцать верст известен. Фигура!
      Пауза. Темнеет. Зарницы чаще. Безмолвно вспыхивают они в разных сторонах неба, и кажется при каждой вспышке, что кто-то заглядывает через ограду и башни во двор монастыря.
      Савва. Ты зачем, Кондратий, здесь мне место назначил? Проходной двор какой-то. Облепили меня монахи да юродивые, как блохи. Говорил я: лучше в лесу, спокойнее.
      Кондратий. Для избежания подозрений. Пойдем мы с вами в лес,- зачем, скажут, благочестивый Кондратий с таким связался - извините - человеком? А тут всякому место. Я нарочно и приходить повременил: пусть вас с разными людьми повидают.
      Савва (пристально смотрит). Ну?
      Кондратий (отводит глаза и пожимает плечами). Не могу.
      Савва. Боишься?
      Кондратий. Говоря по совести: боюсь.
      Савва. Ну и дрянь же ты, брат, человек.
      Кондратий. Это уж как хотите.
      Пауза.
      Савва. Да чего боишься-то, дурень? Машинка безопасная, тебя не тронет. Поставил, завел, а сам хоть на деревню ступай, к бабам.
      Кондратий. Да я не этого.
      Савва. Суда? Так сказано же тебе: в случае чего вину на себя беру. Не веришь?
      Кондратий. Как не верить? Верю.
      Савва. Так чего же? Неужели Бога?
      Кондратий. Бога.
      Савва. Да ведь ты же не в Бога, а в дьявола веришь?
      Кондратий. А кто знает: а вдруг Он да и есть? Тогда тоже, Савва Егорович, благодарю покорно за одолжение. Да и из-за чего? Живу я спокойно, хорошо; конечно, как вы говорите, обман: так я же здесь при чем? Хотят верить, пусть себе и верят. Не я Бога выдумал.
      Савва. Послушай, ты знаешь, что я сам бы мог это сделать. Взял да во время крестного хода бомбу и бросил - вот тебе и все. Но тогда погибнет много народу, а это сейчас - лишнее. Поэтому я тебя и прошу. А если ты откажешься, так я все-таки сделаю, и на твоей душе будут убитые. Понял?
      Кондратий. Зачем же на моей? Не я буду бросать. Да опять-таки мне-то какое дело до них, до убитых? Народу на свете много, всех не перебьете, сколько ни бросайте.
      Савва. А тебе их не жалко?
      Кондратий. Всех жалеть - самому не останется.
      Савва. Ну вот! Ты умный человек, говорил же я тебе, а ты все не веришь. Умный, а испортить кусок дерева боишься.
      Кондратий. Если это кусок дерева, так из-за чего же и вам хлопотать? То-то, что не дерево, а образ.
      Савва. Ну да. Налипло на него много, вот они его и ценят. А я не люблю того, что люди дорого ценят.
      Кондратий. Как же это так "не любите"?
      Савва. Так и не люблю. Когда для человека шапка дороже головы, так нужно с него и шапку и голову снять. Эх, дядя, не будь ты трус, порассказал бы я тебе!
      Кондратий. Что ж, расскажите, от этого мне греха не будет. Да и не трус я, а просто осторожный человек.
      Савва. Это, дядя, только начало.
      Кондратий. Хорошее начало, нечего сказать. А конец какой?
      Савва. Голая земля - понимаешь? Голая земля, и на ней голый человек, голый, как мать родила. Ни штанов на нем, ни орденов на нем, ни карманов у него - ничего. Ты подумай: человек без карманов - ведь это что же! Да, брат, икона - это еще ничего.
      Кондратий. Я и говорю: новую сделают.
      Савва. Ну, да уж не та будет. Да и не забудут они уже, что динамит сильнее ихнего Бога! А человек - сильнее динамита. Вот они кланяются, вот они молятся, вот они прямо взглянуть не смеют, холопы поганые, а пришел настоящий человек и разрушил. Готово!
      Кондратий. Действительно.
      Савва. И когда так будет разрушен десяток их идолов, они почувствуют, холопы, что кончилось царство ихнего Бога и наступило царство человека. И сколько их подохнет от ужаса одного, с ума будут сходить, в огонь бросаться. Антихрист, скажут, пришел... ты подумай, Кондратий!
      Кондратий. А вам не жалко?
      Савва. Их-то? Они мне тюрьму выстроили, а я их жалеть буду? Они голову мою в застенок посадили, а я их жалеть буду? Ха! Тебе в голову гвозди вбивали или нет? Нет. Ну, а у меня вся голова гвоздями утыкана - мастера они гвозди вгонять, пожалеть их надо?
      Кондратий. Кто же вы такой, что никого не жалеете?
      Савва. Я? Я, дядя, человек, который однажды родился. Родился и пошел смотреть. Увидел церкви - и каторгу. Увидел университеты - и дома терпимости. Увидел фабрики - и картинные галереи. Увидел дворец - и нору в навозе. Подсчитал так, понимаешь, сколько на одну галерею острогов приходится, и решил: надо уничтожить все. И мы это сделаем. Да, пора нам посчитаться, пора!
      Кондратий. Кто мы?
      Савва. Я, ты, Кондратий, другие.
      Кондратий. Народ глуп, не поймет он этого.
      Савва. Поймет, когда загорится все кругом. Огонь, дядя, учитель хороший. Ты слыхал о Рафаэле?
      Кондратий. Нет, не приходилось.
      Савва. Ну так вот. После Бога мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хорошенький костерчик и польем его керосином. Потом, дядя, мы сожжем их города!
      Кондратий. Ну-ну, вы шутите! Как же это можно - города!
      Савва. Нет, зачем шутить. Все города. Ведь что такое ихние города? Это могилы, понимаешь, каменные могилы. И если этих дураков не остановить и дать им строиться еще, они всю землю оденут в камень, и тогда задохнутся все. Все!
      Кондратий. Бедному человеку придется плохо!
      Савва. Тогда все будут бедные. Богатый - отчего он богат? Оттого, что есть у него дом, деньги, забором он отгородился. А как не будет у него ни домов, ни денег, ни забора...
      Кондратий. Верно! И документов, значит, нет - сгорели!
      Савва. И документов нет. Иди-ка, дядя, работать,- буде дворяниться!
      Кондратий (смеется). Потеха! Голые это все, как из бани!
      Савва. Ты мужик, Кондратий?
      Кондратий. Подати плачу. Крестьянин я, это верно.
      Савва. Я тоже мужик. Нам, брат, с тобой хуже не станет.
      Кондратий. Да уж куда хуже! Но только много народу пропадет, Савва Егорович!
      Савва. Ничего, довольно останется. Дрянь, дядя, пропадет. Глупые пропадут, для которых эта жизнь, как скорлупа для рака! Пропадут те, кто верит,- у них отнимется вера. Пропадут те, кто любит старое,- у них все отнимется. Пропадут слабые, больные, любящие покой: покоя, дядя, не будет на земле. Останутся только свободные и смелые, с молодою жадною душой, с ясными глазами, которые обнимают мир.
      Кондратий. Как у вас... Я ваших глаз, Савва Егорович, боюсь, особенно в темноте.
      Савва. Как у меня? Нет, Кондратий, я человек отравленный,- от меня ихнею мертвечиною пахнет. Будут люди лучше, свободнее, веселее. И, свободные от всего, голые, вооруженные только разумом своим, они сговорятся и устроят новую жизнь, хорошую жизнь, Кондратий, где можно будет дышать человеку.
      Кондратий. Любопытно. Только позвольте сказать вам, Савва Егорович... народ - он хитрый, припрячет что-нибудь или как. А потом, глядь, на старое и повернули, по-старому, значит, как было. Тогда как?
      Савва. По-старому. (Мрачно.) Тогда совсем надо его уничтожить. Пусть на земле совсем не будет человека. Раз жизнь ему не удалась, пусть уйдет и даст место другим,- и это будет благородно, и тогда можно будет и пожалеть его, великого осквернителя и страдальца земли!..
      Кондратий (качая головой). Однако!
      Савва (кладя ему руку на плечо). Поверь мне, монах, я исходил много городов и земель, и нигде я не видел свободного человека. Я видел только рабов. Я видел клетки, в которых они живут, постели, на которых они родятся и умирают; я видел их вражду и любовь, грех и добродетель. И забавы их я видел: жалкие попытки воскресить умершее веселье. И на всем, что я видел, лежит печать глупости и безумия. Родившийся умным - глупеет среди них; родившийся веселым - вешается от тоски и высовывает им язык. Среди цветов прекрасной земли,- ты еще не знаешь, монах, как она прекрасна! - они устроили сумасшедший дом. А что они делают со своими детьми! Я еще не видел ни одной пары родителей, которые не были бы достойны смертной казни: во-первых,- что родили; а во-вторых,- что, родившись, тотчас не умерли сами.
      Кондратий. Ого, как вы говорите!
      Савва. И как они лгут, как они лгут, монах! Они не убивают правды, нет, они ежедневно секут ее, они обмазывают своими нечистотами ее чистое лицо,чтобы никто не узнал ее! - чтобы дети ее не любили! - чтобы не было ей приюта! И на всей земле - на всей земле, монах, нет места для правды.
      Задумывается. Пауза.
      Кондратий. А нельзя как-нибудь инако, без огня? Очень страшно, Савва Егорович. Что же это такое будет! Светопреставление.
      Савва. Нельзя, дядя, иначе: светопреставление и нужно. Лечили их лекарством - не помогло; лечили их железом - не помогло. Огнем их теперь надо - огнем!
      Пауза. Сверкают безмолвно зарницы. Где-то далеко колотит сторож в железную доску. Савва неподвижно-широко смотрит на зарницу: он окован громадною думою о жизни, мыслями без слов, чувством без выражения. Видит свое одиночество и близкую смерть.
      Кондратий. И кабаков не будет?
      Савва (думая). Ничего не будет.
      Кондратий. Кабаки построят. Без кабаков не обойдутся.
      Продолжительное молчание.
      Кондратий. Да-а... О чем задумались, Савва Егорович? (Савва молчит. Кондратий прикасается к его плечу.) На вас бабочка села.
      Савва. Что?
      Кондратий. Бабочка села. Мертвая голова называемая - по ночам летает. Да что вы?
      Савва (вздрогнув, громко). Оставь.
      Кондратий. Испугал я вас?
      Савва. Что? (Очнувшись, удивленно.) Какие зарницы! Ты что говоришь? Да, да. Ничего, брат, все устроится... (Вздохнув, весело.) Ну как же - начнем? Согласен? Да ну, дядя, будет упрямиться!
      Кондратий (покачивая головой). Загадали вы мне загадку.
      Савва. Ничего, дядя, не робей. Ты человек умный, сам понимаешь, что нельзя иначе. Кабы можно иначе, разве стал бы я сам, пойми!
      Кондратий (густо вздыхает). Да-а... Эх, Савва Егорович, ангел вы мой неоцененный, разве я этого не понимаю? Жизнь проклятущая! Эх, Савва Егорович, Савва Егорович! Вот скажи я вам, кому хочешь скажи: я человек хороший,засмеют, по затылку дадут: "что брешешь, пьяница!.." Кондратий - хороший человек... самому даже смешно, а я, ей-Богу, хороший. Так, не знаю, как это вышло. Жил-жил - и вдруг! Как это, по какой причине - неизвестно.
      Савва. А ты вот все боишься!
      Кондратий. Кто я теперь такой: ни Богу свеча, ни черту кочерга. Как оглянешься иной раз да подумаешь... Эх, Савва Егорович, разве у меня совести нет? Разве я не понимаю? Все я понимаю, но только... Я и дьявола не то вправду боюсь, не то так: дурака ломаю. Эка штука - дьявол! Побыл бы на нашем месте, так узнал бы кузькину мать. Недавно это, пьяный, кричу я: выходи, дьявол, на левую руку, я человек отчаянный! Мне ничего не жалко: пропадать, так пропадать... Эх, разжалобили вы меня, Савва Егорович! (Утирает рукавом глаза.)
      Савва. Зачем пропадать? И я пропадать не хочу. Еще поживем, дядя! Тебе сколько лет?
      Кондратий. Сорок два.
      Савва. Ну вот, самые года. Деньги тебе нужны?
      Кондратий. А они у вас есть?
      Савва. Есть!
      Кондратий (подозрительно). Откуда же это они у вас?
      Савва. А тебе-то что? Может быть, я убил богатого купца или кого-нибудь зарезал. Доносить ведь не пойдешь?
      Кондратий (успокаиваясь). Что вы, Савва Егорович, это дело ваше. А деньги, конечно, никогда не лишнее. Я тогда из монастыря уйду. У меня, скажу вам по совести, давно уже одно мечтаньице есть: сесть при дороге и трактир открыть. Компанию я люблю, и сам я разговорчивый человек; у меня дело пойдет. Трактирщик если и сам выпивает, так это не беда: народу приятнее; у веселого трактирщика и штаны оставишь - не заметишь. По себе знаю.
      Савва. Что же, можно и трактир.
      Кондратий. И кроме того, человек я еще в полном соку. Чем тут грешить, лучше же я законным браком...
      Савва. В посаженые отцы, не забудь, позови.
      Кондратий. Молоды еще! А деньги, Савва Егорович, когда - раньше или потом?
      Савва. Иуда раньше получил.
      Кондратий (огорченно), Ну вот! То сами подговариваете, а то - Иуда. Разве приятно такие слова слышать? Живого человека Иудой называете!
      Савва. Иуда был дурак. Он удавился, а ты трактир откроешь.
      Кондратий. Опять! Если вы так обо мне думаете...
      Савва (хлопая по плечу), Ну-ну, дядя... Разве не видишь, что я шучу? Иуда человека продал, а ты что - вроде как бы дровами торгуешь. Верно, дядя!
      Показываются Сперанский и Тюха. Последний заметно покачивается.
      Кондратий. Вот еще нелегкая несет. Тут такой разговор пошел...
      Савва. Так как же, по рукам?
      Кондратий. Что же с вами поделаешь!
      Сперанский (кланяется). Еще раз здравствуйте, Савва Егорович. А мы с Антоном Егоровичем были на том конце, на кладбище. Бабу нынче одну схоронили, так посмотреть...
      Савва. Не вылезла ли? А его зачем с собой таскаете? Тюха, иди спать, на ногах не держишься.
      Тюха. Не пойду.
      Сперанский. Антон Егорович сегодня в беспокойстве. Им все рожи представляются.
      Савва. Да ведь смешные же?
      Тюха. Ну да, смешные, а то какие же? (Мрачно.) У тебя, Савка, очень, очень смешная рожа!
      Савва. Ну ладно, иди. Отведите его, нечего таскать.
      Сперанский. До приятного свидания! Пойдемте, Антон Егорович.
      Уходят. Тюха идет, озираясь на Савву и спотыкаясь. Пропадают в темноте.
      Кондратий. И нам пора. А деньги у вас как, свободные?
      Савва. Свободные. Так слушай. Праздник в воскресенье. В субботу утром ты возьмешь, значит, машинку и вечером поставишь, за полчаса до двенадцати. Через четыре дня. Я тебе покажу, как заводить и все. Четыре дня еще. Надоело мне тут у вас, Кондратий.
      Кондратий. А если я того... обману?
      Савва (тяжело). Убью.
      Кондратий. Ну вот!
      Савва. Теперь если и откажешься, все равно убью. Много, брат, знаешь.
      Кондратий. Шутите!
      Савва. Что же, может, и шучу. Я, брат, человек веселый. Люблю посмеяться.
      Кондратий. Попервоначалу вы веселый были. А что, Савва Егорович (оглядывается), приходилось вам человека убивать живого?
      Савва. Приходилось. Купца-то того зарезал-то я.
      Кондратий (машет рукою). Теперь вижу, что вы шутите. Ну, прощайте, пойду. Да и вы не засиживайтесь, как бы ворота не заперли. Вот не боюсь, не боюсь, а про коридор подумаешь, так страшно. Тени там теперь. Прощайте.
      Савва. Прощай.
      Кондратий пропадает в темноте. Зарницы. Савва стоит, опершись на решетку, и смотрит на белые камни кладбища, вспыхивающие при блеске зарниц.
      Савва (к могилам). Ну, как-то вы, покойнички: перевернетесь в гробах или нет? Невесело мне что-то, покойнички, невесело!
      Зарницы
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
      Парадная комната; три окна на улицу, одно открыто, но занавеска спущена. Открытая темная дверь в комнату первого действия. Вечер, темно. За окнами все время, не прекращаясь, слышны шаги богомольцев, идущих на завтрашний праздник. Идут в сапогах, идут босые и в лаптях; шаги быстрые, торопливые, медленные, усталые; идут группами по двое, по трое, идут по одному. Большею частью идут молча, но изредка доносится сдержанный, невнятный говор. Глухо начинаясь где-то далеко, слева, звуки шагов и разговоров разрастаются, иногда точно наполняют комнату и пропадают вдали. Впечатление огромного, неудержимого, стихийного движения.
      За столом, при колеблющемся свете сального огарка, сидят Сперанский и сильно пьяный Тюха. Бутылка водки, огурцы, селедка. В остальной комнате совсем темно; временами ветерок надувает белую занавеску в окне и колышет пламя свечи. Разговор Тюхи и Сперанского ведется шепотом. После открытия занавеса продолжительная пауза.
      Тюха (наклоняясь к Сперанскому, таинственно). Так ты говоришь, может, нас и нету, а?
      Сперанский (гак же таинственно). Как я уже докладывал вам: под сомнением, под большим сомнением. Весьма возможно, что в действительности мы не существуем, вовсе не существуем.
      Тюха. И тебя нет и меня нет?
      Сперанский. И вас нет и меня нет. Никого нет.
      Пауза.
      Тюха (озираясь таинственно). А где же мы?
      Сперанский. Мы?
      Тюха. Ну да, мы.
      Сперанский. Неизвестно, Антон Егорович, никому не известно.
      Тюха. Никому?
      Сперанский. Никому.
      Тюха (оглядываясь). А Савке?
      Сперанский. И ему не известно.
      Тюха. Савка все знает.
      Сперанский. А этого и он не знает. Нет.
      Тюха (грозит пальцем). Тише! Тише!
      Оба оглядываются и молчат.
      Тюха (таинственно). Куда это они идут, а?
      Сперанский. На поднятие иконы. Завтра праздник, поднятие иконы.
      Тюха. Нет, а по-настоящему! По-настоящему, понимаешь?
      Сперанский. Понимаю. Неизвестно. Никому не известно, Антон Егорыч.
      Тюха. Тише! (Кривит весело лицо, закрывая рот рукой и озираясь.)
      Сперанский (шепотом). Чего вы?
      Тюха. Молчи, молчи! Слушай.
      Оба слушают.
      Тюха (шепотом). Это - рожи.
      Сперанский. Да?
      Тюха. Это - рожи идут. Множество рож. Видишь?
      Сперанский (вглядываясь). Нет, не вижу.
      Тюха. А я вижу. Вот они, смеются. Отчего ты не смеешься, а?
      Сперанский. Мне очень грустно.
      Тюха. Нет, ты смеешься, все смеются. Молчи, молчи!
      Пауза.
      Тюха. Слушай: никого нет. Никого, понимаешь? И Бога нет, и человека нет, и зверя нет. Вот стол - и стола нет. Вот свечка - и свечки нету. Одни рожи, понимаешь? Молчи! Молчи! Я очень боюсь.
      Сперанский. Чего?
      Тюха (близко наклоняясь). Помереть со смеху.
      Сперанский. Да?
      Тюха (утвердительно кивая головой). Да. Помереть со смеху. Увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать и умру. Молчи, молчи, я знаю.
      Сперанский. Вы никогда не смеетесь.
      Тюха. Нет. Я постоянно смеюсь, только вы этого не видите. Это ничего. Я только умереть боюсь: увижу такую рожу и начну хохотать, хохотать, хохотать. Так, подступает. (Потирает себе грудь и горло.)
      Сперанский. Мертвые все знают.
      Тюха (таинственно, со страхом). Я Савкиной рожи боюсь. Очень смешная, от нее можно умереть со смеху. Главное дело, остановиться нельзя, понимаешь? Будешь хохотать, хохотать, хохотать! Тут никого нет?
      Сперанский. По-видимому, никого!
      Тюха. Молчи, молчи, я знаю. Молчи.
      Пауза. Шаги становятся громче, как будто в самой комнате.
      Тюха. Идут?
      Сперанский. Да, идут.
      Пауза.
      Тюха. Я тебя люблю. Спой-ка ты мне эту, твою... А я слушать буду.
      Сперанский. Извольте, Антон Егорыч... (Поет вполголоса, почти шепотом, протяжным и заунывным мотивом, несколько похожим на церковный.) "Все в жизни неверно, и смерть лишь одна - верна, неизменно верна! (С возрастающей осторожностью и наставительностью, жестикулируя одним пальцем, как будто передает тайну.) Все кинет-минует, забудет, пройдет - она не минует, найдет! Покинутых, скорбных, последних из нас, до мошки, незримой для глаз"...
      Тюха. Как?
      Сперанский. "До мошки - незримой для глаз. Прижмет, приголубит и тяжкий свой брачный наденет венец, и - жизненной сказке конец". Все, Антон Егорыч.
      Тюха. Молчи, молчи. Спел и молчи.
      Входит Липа, отворяет окна, отодвигает цветы и смотрит на улицу. Потом зажигает лампу.
      Тюха. Это кто? Ты, Липа? Липа, а Липа, куда они идут?
      Липа. На праздник, ты же знаешь. Шел бы и ты спать, Тюха. А то увидит папаша, рассердится.
      Сперанский. Много идет народу, Олимпиада Егоровна?
      Липа. Да. Только темно очень, не рассмотришь. Что это вы такой бледный, Григорий Петрович? Даже неприятно смотреть.
      Сперанский. Такой вид у меня, Олимпиада Егоровна.
      В окно осторожно стучат.
      Липа (открывая окно). Кто там?
      Тюха (Сперанскому). Молчи! Молчи!
      Послушник (просовывая в окно улыбающееся лицо) . А Саввы Егорыча нет? Я же его в лес хотел позвать.
      Липа. Нет. Как же это вам не стыдно, Вася! У вас такой завтра праздник, а вы...
      Послушник (улыбаясь). Там и без меня народу много. Скажите Савве Егорычу, что я в овраг пошел, светляков собирать. Пусть покричит: го-го!
      Липа. Зачем вам светляки?
      Послушник. Да монахов же пугать. Поставлю два светляка рядом, как глаза, они и думают, что это черт. Скажите же ему, пусть покричит: го-го-го! (Исчезает в темноте.)
      Липа (вдогонку). Сегодня он не может... Убежал!
      Сперанский. Нынче, Олимпиада Егоровна, троих на кладбище хоронили.
      Липа. Вы Саввы не видали?
      Сперанский. Нет, не пришлось, к сожалению... Троих, я говорю, хоронили. Старика одного, может, знаете: Петра Хворостова?
      Липа. Да, знаю. Умер?
      Сперанский. Да. Его да двоих ребят. Бабы очень плакали.
      Липа. Отчего они умерли?
      Сперанский. Извините, не поинтересовался. Детское что-нибудь. А вы не изволили замечать, Олимпиада Егоровна, что, когда ребенок умрет, он делается весь синий? И вид у него такой, будто он хочет закричать. У взрослых лицо спокойное, а у них нет. Отчего бы это?
      Липа. Не знаю. Не замечала.
      Сперанский. Очень интересное явление.
      Липа. Вот и папаша. Говорила,- досидишься, а теперь брань вашу слушать. (Уходит.)
      Егор Иванович. Кто лампу зажег?
      Сперанский. Здравствуйте, Егор Иванович.
      Егор Иванович. Здравствуйте. Кто лампу зажег?
      Сперанский. Олимпиада Егоровна зажгли.
      Егор Иванович (тушит, закрывает окна). У Савки научилась. (К Тюхе.) А ты это что, а? Докуда же это будет, а? Докуда же я из-за вас, прохвостов, муку принимать буду, а? Где водку взял, а?
      Тюха. В буфете.
      Егор Иванович. Так это она для тебя там стоит?
      Тюха. У вас, папаша, очень смешная рожа.
      Егор Иванович. Давай водку!
      Тюха. Не дам.
      Егор Иванович. Давай!
      Тюха. Не дам!
      Егор Иванович (бьет его по лицу). Давай, говорю!
      Тюха (падая на диван, не выпуская бутылки). Не дам!
      Егор Иванович (садится спокойно). Ну и жри, дьявол, пока лопнешь. Да, о чем бишь я говорил? Вот дурак-то, сбил меня... Да, богомолец здорово идет. Год нынче неурожайный, так, должно быть, еще от этого: жрать нечего, так они Богу молиться. Так тебе Бог всякого дурака и послушал! Всех дураков слушать, так умному человеку нельзя будет жить. Дурак - так он дурак и есть. Потому и дураком называется.
      Сперанский. Это справедливо!
      Егор Иванович. Еще бы не справедливо. Отец Парфений мудрый человек, он их облапошит. Гроб, слышишь, новый поставил. Старый-то богомольцы изгрызли, так он новый поставил. Старый, так на место старого. Сгрызут и этот, им что ни поставь... Тюха, опять пьешь?
      Тюха. Пью.
      Егор Иванович. Пью!.. Вот пойти да по харе тебя, а? Что тогда скажешь?
      Входит Савва, очень веселый и оживленный; сутулится меньше обычного, говорит, быстро, смотрит резко и прямо, но взглядом останавливается ненадолго.
      Савва. А, философы! Родитель! Почтенная компания! Почему у вас темно тут, как у дьявола под мышками? Для философов нужен свет, а в темноте хорошо только людей обирать. Где лампа? Ага, вот она! (Зажигает.)
      Егор Иванович (иронически). Может, и окна откроешь?
      Савва. Верно. И окна открою. (Открывает). Ого, идут-то!
      Сперанский. Целая армия.
      Савва. И все в свое время умрут и станут покойниками. И тогда узнают правду, ибо приходит она не иначе как в сопутствии червей. Верно я схватил суть вашей оптимистической философии, мой худой и длинный друг?
      Сперанский (со вздохом). Вы все шутите.
      Савва. А вы все грустите! Слушайте: оттого, что дьяконица плохо кормит вас, и от грусти вы скоро умрете, и физиономия у вас тогда будет самой спокойной. Острый нос, и вокруг него разлито этакое спокойствие. Неужели вас и это не утешает? Вы подумайте: островок носа среди целого океана спокойствия.
      Сперанский (уныло). Вы все шутите.
      Савва. И не думаю. Разве можно шутить над смертью? Нет. Когда вы умрете, я буду идти за вашим гробом и показывать: смотрите, вот человек, который узнал правду. Или нет, лучше так, я повешу вас, как знамя истины. И по мере того, как с вас станет сползать кожа и мясо, будет выступать правда. Это будет в высшей степени поучительно. Тюха, что уставился на меня?
      Тюха (мрачно). У тебя очень смешная рожа.
      Егор Иванович (водит глазами, недоумевая). Что они говорят?
      Савва. Отец, что это у тебя физиономия? Запачкана чем-то? Черен ты, как сатана.
      Егор Иванович (хватаясь за лицо). Где?
      Сперанский. Это они шутят. Ничего нет, Егор Иванович, да ничего же!
      Егор Иванович. Ну и дурак! Сатана! Сам сатана, прости Господи!
      Савва (делает страшную рожу, приставляет из пальцев рога). Я черт.
      Егор Иванович. Черт и есть!
      Савва (оглядываясь). А не будет ли черту поужинать? Грешниками я сыт, а так, чего-нибудь повкуснее?
      Егор Иванович. А ты где шатался, когда люди ужинали? Теперь и так посидишь.
      Савва. С ребятами я сидел, родитель, с ребятами,- они сказки мне рассказывали. Ну и здоровы же рассказывать! И все про чертей, да про ведьм, да про покойников. По вашей специальности, философ. Рассказывают, а сами трусят, оттого и сидели так долго,- боятся домой бежать. Один Мишка молодец: ничего не боится.
      Сперанский (равнодушно). Что ж, и он умрет.
      Савва. Господин хороший! Да не будьте же вы мрачны, как центральное бюро похоронных процессий! И охота вам каркать: умрет, умрет. Вот родитель мой совсем скоро умрет, а смотрите, какое у него приятное и веселое лицо.
      Егор Иванович. Сатана! Совсем сатана!
      Сперанский. Да если же мы не знаем...
      Савва. Голубчик! Жизнь - ведь это такое интересное занятие. Понимаете, жизнь! Пойдемте завтра в ладышки играть, а? Я вам свинчатку дам - какую, батенька, свинчатку!.. (Незаметно входит Липа.) И потом, вам нужно заниматься гимнастикой. Серьезно, голубчик. Смотрите, какая у вас грудь; вы через год подохнете от чахотки. Дьяконица будет рада, но какой переполох поднимется среди покойников! Серьезно. Вот я занимался гимнастикой, и поглядите. (Легко поднимает за ножку тяжелый стул.) Вот!
      Липа (очень громко смеется). Ха-ха-ха!
      Савва (опуская стул, несколько сконфуженно). Чего ты? Я думал, тебя нет...
      Липа. Так. Тебе бы следовало в цирк поступить акробатом.
      Савва (угрюмо). Не говори глупостей.
      Липа. Обиделся?
      Савва (вдруг смеется весело и добродушно). Ну вот, чепуха! В цирк так в цирк. Мы вместе со Сперанским поступим. Только не акробатами, а клоунами... согласны? Вы умеете горящую паклю глотать? Нет? Ну, погодите, я и этому вас научу. А ты вот что, Липа, дай-ка мне поесть. С утра не жрал.
      Егор Иванович. Сатана! Совсем сатана! Не жрал. Так кто же теперь жрет? Где это видано?
      Савва. А ты вот посмотри, это очень интересно. Ты погоди, отец, я тебя тоже научу паклю глотать,- совсем молодцом будешь!
      Егор Иванович. Меня? Дурак ты, больше ничего. Тюха, давай водку!
      Тюха. Не дам.
      Егор Иванович. Чтоб вас всех... Вскормил, взлелеял... (Уходит.)
      Липа (подавая молоко и черный хлеб). Ты что-то весел сегодня?
      Савва. Да, и ты весела.
      Липа (смеется). Я весела.
      Савва. И я весел.
      Пьет с жадностью молоко. На улице шаги становятся громче, наполняют звуком своим комнату и снова слегка стихают.
      Савва. Как топочут!
      Липа (выглядывает в окно). Завтра будет хорошая погода. Сколько я ни запомню, в этот день всегда солнце.
      Савва. М-да. Это хорошо.
      Липа. И когда несут икону, вся она сверкает от драгоценных камней, как огонь, и только лик ее темнеет. Не радуют его эти драгоценности, мрачен и темен он, как горе народное... (Задумывается.)
      Савва (равнодушно). М-да? Вот как.
      Липа. Когда подумаешь, сколько пало на него слез, сколько слышал он стонов и вздохов! Уже одно это делает его такою святынею - для всякого, кто любит и жалеет народ, понимает его душу. Ведь никого у них нет, кроме Христа,- у всех этих несчастных, убогих... Когда я была маленькая, я все ждала чуда...
      Савва. Это было бы интересно.
      Липа. Но теперь я поняла, что Сам Он ждет от людей чуда, ждет, что перестанут люди враждовать и губить друг друга.
      Савва. Ну, и что же?
      Липа (сурово смотрит на него). Ничего. Завтра сам увидишь, когда понесут Его. Увидишь, что делает с людьми одно только сознание, что Он здесь, с ними. Живут они весь год грязно, нехорошо, в ссорах и страданьях, а в этот день точно исчезает все... Страшный и радостный день, когда вдруг точно сбрасываешь с себя все лишнее и так ясно чувствуешь свою близость со всеми несчастными, какие есть, какие были,- и с Богом!
      Савва (быстро). Который, однако, час?
      Сперанский. Сейчас пробило четверть двенадцатого, если не ошибаюсь.
      Липа. Рано еще.
      Савва. Что рано?
      Липа. Так. Рано, говорю, еще.
      Савва (подозрительно). Что это ты?
      Липа (вызывающе). А что?
      Савва. Почему ты сказала: рано еще?
      Липа (бледная). Потому что сейчас только одиннадцать. А когда будет двенадцать...
      Савва (вскакивает и быстро идет к ней. Тяжело смотрит на нее, говорит медленно, слово за словом). Так вот что! Когда будет двенадцать... (Поворачивает голову к Сперанскому, но продолжая глядеть на Липу.) Послушайте вы, ступайте домой!