Из дверей трактира показывается Кондратий. Оглядывается и тихонько входит.
      Кондратий. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
      Савва. Аминь. Только очень вы запоздали, почтенный!
      Кондратий. Творил волю пославшего. Молоденькие огурчики для отца игумена собирал: любят они эту закуску. Ну, жара! Семь потов сошло, пока добрался.
      Савва (Липе). Вот монах - посмотри: любит выпить, недурно сквернословит, не дурак и насчет бабья...
      Кондратий. Не конфузьте, Савва Егорович. При девице-то!
      Савва. И вдобавок не верит в Бога.
      Кондратий. Они шутят!
      Липа. Мне такие шутки не нравятся. Вы зачем пришли?
      Кондратий. По зову-с.
      Савва. Он мне нужен.
      Липа (не глядя на Савву). Зачем?
      Савва. А это тебя не касается. Ты вот лучше с ним поговори; он, правда, человек любопытный: не глуп и умеет смотреть.
      Липа (испытующе глядит на Савву). Я его хорошо знаю. Очень хорошо!
      Кондратий. К прискорбию моему, должен сказать, что это правда: имею печальную известность, как человек невоздержного образа поведения. За это качество был из волостных писарей изгнан, за это же качество и ныне по неделям на хлебе да на воде сижу, ибо не умею действовать сокровенно, а наоборот явно и даже громогласно. Вот и с вами мы, Савва Егорович, при таких обстоятельствах познакомились, что даже вспомнить нехорошо.
      Савва. А вы и не вспоминайте.
      Кондратий (Липе). В луже я лежал во всем моем великолепии, свинья свиньей...
      Липа (брезгливо). Хорошо!
      Кондратий. Но только я не стыжусь об этом говорить, потому что, во-первых, многие это видели, но никто, конечно, не потрудился поднять, кроме Саввы Егоровича. А во-вторых, я усматриваю в этом мой крест.
      Липа. Хорош крест!
      Кондратий. У всякого человека, Олимпиада Егоровна, свой крест. В луже-то тоже не ахти как приятно лежать, - на сухом-то всякому приятнее. И почем вы знаете? Может, я эту лужу наполовину слезами моими наполнил, воплями моими скорбными всколыхнул?
      Савва. Это не совсем верно, отец Кондратий. Вы пели "Во Иордане крещахуся", и притом на очень веселый мотив.
      Кондратий. Разве? Что же, тем хуже. До чего, значит, дошел человек?
      Савва. Только вы, отец, напрасно напускаете на себя меланхолию. Душа у вас веселая, и грусть эта совсем вам не к лицу, поверьте.
      Кондратий. Прежде была веселая, это верно вы говорите, Савва Егорович, до поры до времени, пока в монастырь не поступил. А как поступил - вместо радости и успокоения узнал я самую настоящую скорбь. Да, убил бобра, можно сказать.
      Входит Тюха, останавливается у притолоки и влюбленными глазами смотрит на послушника.
      Савва. Что же так?
      Кондратий (подходя ближе, вполголоса). У нас, Савва Егорович, Бога нет, у нас дьявол. У нас страшно жить, поверьте, Савва Егорович, моему честному слову. Я человек бывалый, испугать меня не легко, но, однако, ночью по коридору ходить боюсь.
      Савва. Какой дьявол?
      Кондратий. Обыкновенный. К вам, к людям образованным, он, конечно, является под благородными фасонами, а к нам, которые попроще и поглупее, в своем естественном виде.
      Савва. С рогами?
      Кондратий. Как вам сказать? Рог я не видал, да и не в рогах суть дела, хотя должен сказать, что на тени и рога отпечатываются весьма явственно. Дело в том, что нет у нас тишины, а этакий беспокойный шум. Снаружи ночью посмотреть - покой, а внутри: стон и скрежет зубовный. Какие хрипят, какие стонут, какие так, непонятно на что жалуются: идешь мимо дверей, а за каждою дверью словно душа живая со светом прощается. И вдруг прошмыгнет что-то и за угол, а на стенке вдруг тень. Ничего нет, а на стенке тень. В других местах что такое тень? - так, пустяки, явление, не стоящее внимания, а у нас они, Савва Егорович, живут, чуть что не разговаривают. Ей-Богу! Коридор у нас, знаете ли, есть такой длинный-длинный, до бесконечности. Вступишь в него ничего, этак черненькое что-то перед ногами мотается, вроде тоже как бы человек, а потом все больше, да шире, да по потолку, знаете, пошло, да уже тебя сзади-то, сзади! Идти идешь, а уж чувствовать-то - ничего уж и не чувствуешь.
      Савва (Тюхе). Ты что глаза таращишь?
      Тюха. Какая рожа.
      Кондратий. И Бог у нас сил не имеет. Конечно, есть у нас мощи и икона чудотворная, но только все это никакого, извините, действия не оказывает.
      Липа. Что вы говорите?
      Кондратий. Никакого-с. Мне не верите, так других иноков спросите, то же скажут. Молимся мы, молимся, лбами бьем, бьем - а хоть бы тебе что. Уж ни о чем другом, а чтобы вот хоть силу-то нечистую отогнало, так нет, не может! Стоит себе образ и стоит, как будто и не его это дело, а как ночь, так и пошло шмыгать по всему монастырю да за углами подкарауливать... Отец игумен говорит: малодушие, стыдитесь, - но только по какой причине нет действия? Говорят у нас...
      Липа. Ну?
      Кондратий. Да только трудно очень поверить, как же это так? Говорят, будто дьявол-то настоящий образ, который есть действительно чудотворный, давно уже украл, а на место его свой портрет повесил.
      Липа. Господи! Какое кощунство! Как же вам не стыдно верить таким мерзостям? А еще рясу носите... Вам, правда, только в луже лежать...
      Савва. Ну-ну, не сердись. Это она нарочно, отец Кондратий, она добрая. А отчего бы вам и вправду из монастыря не уйти? Что за охота с тенями да с дьяволами возиться?
      Кондратий (пожимая плечами). Да и ушел бы, да куда приткнуться? От дела я отбился давно, а тут, по крайней мере, заботы о куске хлеба не имеешь. Да и против дьявола... (осторожно подмигивает Савве на Липу, отвернувшуюся к окну, и щелкает себе по горлу) есть у меня средствице.
      Савва. Ну-ну, пойдем, поговорим. Ты, рожа, пришлешь нам водки? Как, решил или нет?
      Тюха (хмуро). Он неверно говорит. Дьявола тоже нет. Этого не может быть, чтобы дьявол свой портрет повесил, когда дьявола нет. Пусть он лучше у меня спросит.
      Савва. Ладно, потом поговоришь. Пришли водки.
      Тюха (уходит). И водки не пришлю.
      Савва. Вот дурень! Вы, отец, вот что: ступайте-ка пока в сад, вот в ту дверь, знаете, а я сейчас приду. Не заблудитесь? (Уходит следом за Тюхой.)
      Кондратий. До свидания, Олимпиада Егоровна.
      Липа не отвечает. Когда Кондратий выходит, она несколько раз взволнованно проходит по комнате и ждет Савву.
      Савва (входит с бутылкой водки и связкой бубликов). Ну вот... Какой дурень!
      Липа (загораживает ему дорогу). Я знаю, зачем ты пришел сюда. Я знаю. Ты не смеешь.
      Савва. Что еще?
      Липа. Я слушала тебя и думала, что это одни слова, что это так, но теперь... Опомнись, подумай!.. Ты с ума сошел. Что ты хочешь делать?
      Савва. Пусти!
      Липа. И я слушала его, смеялась... Господи! Я точно проснулась от страшного сна... Или все это сон? Зачем здесь был монах? Зачем? Зачем ты говорил про бомбы?
      Савва. Ну, довольно, поговорила и достаточно. Пусти!
      Липа. Да пойми же, что ты сошел с ума... понимаешь, сошел с ума!
      Савва. Надоело. Пусти!
      Липа. Савва, ну миленький, ну голубчик... А, так... Хорошо же, не слушаешь, хорошо же. Ты увидишь, Савва. Увидишь. Найдутся люди. Тебя связать надо! Господи, что же это! Да постой же! Постой!
      Савва (идя). Хорошо, хорошо.
      Липа (кричит). Я донесу на тебя. Убийца! Анархист! Я донесу на тебя!
      Савва (поворачиваясь). Ого! Знаешь, будь поосторожнее. (Кладет ей руку на плечо и смотрит в глаза.) Будь поосторожнее, говорю!
      Липа. Ты... (Секунды три борьбы двух пар глаз, и Липа отворачивается, закусив губы.) Я не боюсь тебя.
      Савва. Вот так-то лучше. А то кричать. Кричать никогда не надо. (Уходит.)
      Липа (одна). Что же это? Что же делать... Да?
      Кудахчут куры.
      Егор Иванович (во дворе). Что тут делается, а? На полчаса ушел, а уже какой беспорядок. Полька, ты что это цыплят в малинник выпустила? Ступай, анафема, загони. Тебе говорю! А вот же я тебе пойду! Я тебе пойду! Я тебе...
      Занавес
      ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
      Внутри монастырской ограды. В глубине сцены и с левой стороны монастырские здания, трапезная, кельи монахов, часть церкви и башня с проходными арчатыми под ней воротами. В различных направлениях двор пересекают деревянные мостки. Правая сторона сцены: слегка выдавшийся угол стенной башни и приютившееся возле стены небольшое монастырское кладбище, обнесенное легкой железной решеткой. Мраморные памятники, каменные и железные плиты, сильно вдавшиеся в землю; все старое, покосившееся, - здесь уже давно никого не хоронят. Шиповник, два-три небольших дерева.
      Время к вечеру после всенощной; от башни, от стены длинные тени. Здания и башни залиты красноватым светом заходящего солнца. По мосткам проходят монахи, послушники, богомольцы. В начале действия слышно, как за стеной гонят деревенское стадо: хлопает пастуший кнут, блеяние овец, мычание коров, глухие крики. К концу действия сильно темнеет, и движение по двору прекращается. На лавочке у железной решетки кладбища сидят Савва, Сперанский и молодой послушник. Сперанский держит шляпу на коленях и изредка приглаживает длинные прямые волосы, висящие двумя унылыми прядями вдоль длинного бледного лица; ноги держит вместе, говорит тихо, грустно, жестикулирует одним вытянутым указательным пальцем. Послушник, молодой, круглолицый, крепкий, не слушает разговора и все время улыбается чему-то своему.
      Савва (рассеянно глядя в сторону). Да. Чем же вы занимаетесь тут?
      Сперанский. Да ничем, Савва Егорович. Разве в таком положении можно чем-нибудь заниматься? Раз человек сомневается в собственном своем существовании, так для него никакие занятия необязательны. Но дьяконица этого не понимает. Она очень глупая женщина, совершенно необразованная и, кроме того, дурного характера, и заставляет меня работать. А какая же тут работа? Или такое дело: у меня аппетит очень хороший, развился еще в семинарии, а она упрекает меня за каждый, извините, кусок хлеба. Не понимает того, необразованная женщина, что в действительности куска этого, весьма возможно, совсем не существует. Имей я настоящее бытие, как другие люди, я страдал бы весьма сильно, но в теперешнем моем положении нападки эти не уязвляют меня. Меня все житейское не уязвляет, Савва Егорович.
      Савва (улыбаясь послушнику на его бессознательную радость, рассеянно). И давно это с вами началось?
      Сперанский. Еще с семинарии, когда мы изучали философию. Тяжелое это состояние, Савва Егорович. Теперь я несколько привык, а вначале было прямо-таки несносно. Вешался я раз - сняли; вешался другой раз - опять-таки сняли. И из семинарии выгнали: ступай, говорят, безумный, вешаться в другое место. Как будто есть другое место, а не все одно.
      Послушник. Савва Егорович, поедемте завтра рыбу ловить на мельницу.
      Савва. Я не люблю рыбу удить: скучное занятие.
      Послушник. Жалко. Ну так пойдемте же в лес, сухие ветки сбивать. Очень весело: ходишь и палкой сбиваешь, а потом как закричишь: го-го-го! А из оврага: го-го-го! А плавать вы любите?
      Савва. Люблю. Я хорошо плаваю.
      Послушник. Я тоже люблю.
      Сперанский (вздыхая). Да. Странное положение.
      Савва (улыбаясь послушнику). А? Ну как же вы теперь?
      Сперанский. Дядя мой, отец диакон, когда брал меня к себе, так условием поставил, чтобы я больше не покушался на жизнь. Что же! Я и сказал: если мы, говорю, действительно существуем, то больше я вешаться не буду.
      Савва. А зачем вам знать, существуете вы или нет? Вон небо, посмотрите, какое красивое! Вон ласточки. Травою пахнет... хорошо! (К послушнику.) Хорошо, дядя?
      Послушник. Савва Егорович, а вы любите муравьиные кучи разорять?
      Савва. Не знаю, не пробовал. Но думаю, что интересно.
      Послушник. Очень интересно. А вы любите змей пускать?
      Савва. Давно уже не приходилось. А некогда очень любил.
      Сперанский (терпеливо ждущий окончания их разговора). Ласточки! Ну и летают они: что же мне от этого? А может быть, и ласточек этих нет и все это только сонная греза.
      Савва. Что же, и сны бывают хорошие.
      Сперанский. А мне вот все проснуться хочется - и не могу. Хожу, хожу до устали, до изнеможения, а очнусь - и опять я здесь. Монастырь, колокольня, часы бьют. И все - как сонная греза. Закроешь глаза - и нет его. Откроешь опять оно появится. Иной раз выйду я в поле ночью, закрою глаза, и кажется мне, что ничего уж нет. Только вдруг коростель закричит, телега по шоссе проедет - и опять, значит, греза. Потому что, если уши заткнуты, тогда и этого не услышишь. А умру я, и все замолчит, и тогда будет правда. Одни мертвые, Савва Егорович, знают правду.
      Послушник (улыбаясь, осторожно машет руками на какую-то птицу, шепотом). Спать пора! Спать! Слышишь!
      Савва (с неудовольствием). Какие мертвые? Послушайте, господин хороший, у меня ум мужицкий, простой, и я этих тонкостей не понимаю. Про каких вы мертвых говорите?
      Сперанский. Решительно про всяких. Оттого-то у мертвых лицо спокойное. Вы посмотрите: как бы человек перед смертью ни мучился, а умрет - лицо у него сейчас же становится спокойное. Оттого, что правду узнал. Я сюда постоянно хожу, на все похороны, и это даже удивительно. Одну бабу тут хоронили - с горя умерла: мужа у нее на чугунке задавило. Что у нее в голове должно было перед смертью совершаться, подумать страшно, - а лежит такая спокойная: потому что узнала она, что горе ее - одна греза, видение сонное. Я мертвых люблю, Савва Егорович. Мне кажется, что мертвые действительно существуют.
      Савва. Я не люблю мертвых... (Нетерпеливо.) Послушайте, однако, вы пренеприятный господин. Вы - как дверь, которая покоробилась от дождя и сквозь которую вечно дует. Вам это говорили?
      Сперанский. Да. Высказывали.
      Савва. И я не стал бы вас из петли вынимать. Какой дурак вас вынул? Товарищи?
      Сперанский. Первый раз отец эконом, а в другой раз - товарищи. Очень жаль, Савва Егорович, что вы так мною недовольны. А я хотел было вам, как человеку образованному, показать некий мой письменный труд, еще от семинарии оставшийся. Называется: "Шаги смерти", так, вроде рассказа.
      Савва. Нет, уж избавьте. Да и вообще...
      Послушник (поднимаясь). Отец Кирилл идет, надо удирать!
      Савва. А что?
      Послушник. Он меня в лесу поймал, как я "го-го" кричал. Ах, ты, говорит, леший, лесной дух, козлоногий... Завтра после обеден, ладно? (Уходит, сперва идет прямо, потом каким-то танцующим шагом.)
      Толстый монах. О чем беседуете, молодые люди? Вы никак будете сынок Тропинина, Егора Ивановича?
      Савва. Да, он самый.
      Толстый монах. Слыхал, слыхал. Почтенный человек - ваш батюшка. Присесть позволите? (Садится.) Вечер, а как жарко: не быть бы грозе к полуночи. Ну как, молодой человек, нравится вам у нас? Как против столиц?
      Савва. Монастырь богатый.
      Толстый монах. Да, благодарение Господу. В большом почете во всей, можно сказать, России. Есть многие, что даже из Сибири приходят. Далеко идет слава. Вот скоро праздник...
      Сперанский. Утомительно будет вам, батюшка. День и ночь служение...
      Толстый монах. Нужно потрудиться для монастыря.
      Савва. А не для людей?
      Толстый монах. Да и для людей, а то для кого же? У нас в прошлый год сколько одних кликуш исцелилось - конца-краю нет. Слепой прозрел, двое хромых заходили... Вот сами поглядите, молодой человек, тогда улыбаться не будете. Вы, как я слыхал, неверующий?
      Савва. Верно слыхали, неверующий.
      Толстый монах. Ай-ай, стыдно, стыдно! Конечно, много теперь неверующих из образованного класса, только лучше ли им от этого? Сомневаюсь.
      Савва. Нет, не так много. Это они в церковь не ходят и думают про себя, что неверующие, но вера у них, пожалуй, глубже сидит, чем у вас.
      Толстый монах. Скажите пожалуйста!
      Савва. Ну да, под благородными, конечно, фасонами. Народ образованный.
      Толстый монах. Конечно, конечно. Только с верою спокойнее.
      Савва. Слыхал я, что дьявол тут по ночам монахов душит?
      Толстый монах (смеется). Пустяки какие!.. (К проходящему мимо седому монаху). Отец Виссарион, пожалуйте-ка сюда! Присаживайтесь. Вот сынок Егор Ивановича утверждает, что нас дьявол по ночам душит. Не слыхали?
      Оба монаха благодушно смеются, глядя друг на друга.
      Седой монах. Это некоторые от сытости плохо спят, вот им и кажется, что их душат. Дьяволу, молодой человек, в нашу святую обитель не войти.
      Савва. А вдруг да явится? Что тогда, отцы, скажете?
      Толстый монах. А мы его кропилом, кропилом! Куда лезешь, черномазый?
      Монахи смеются.
      Седой монах. Царь Ирод идет.
      Толстый монах. Погодите минутку, отец Виссарион. Вот вы говорите - вера и прочее такое, а позвольте, я вам человечка одного представлю. Вон он как идет, а на нем вериг на полтора пуда. Танцует, а не идет. Каждое лето у нас гостюет, да и то сказать, - гость дорогой. Глядя на него, и другие в вере укрепляются... Ирод, а Ирод?
      Царь Ирод. Чего тебе надо?
      Толстый монах. Подь-ка сюда на минутку. Вот господин в Боге сомневается, поговори-ка с ним.
      Царь Ирод. А ты сам что же, толстопузый, язык от пива не ворочается?
      Толстый монах. Еретик! Экий еретик!
      Смеются оба.
      Царь Ирод (подходя). Который господин?
      Толстый монах. Вот этот.
      Царь Ирод (смотрит внимательно). Сомневается, так и пусть сомневается; мне-то какое дело?
      Савва. Вот как!
      Царь Ирод. А ты думал, как?
      Толстый монах. Ты бы сел.
      Царь Ирод. И так постою.
      Толстый монах (Савве громким шепотом). Это он для усталости. Пока не сомлеет совсем, так ни есть, ни спать не может. (Громко.) Вот господин удивляется, какие на тебе вериги.
      Царь Ирод. Вериги что, - побрякушки. Их на лошадь надень, и лошадь понесет, сила бы у ее была... Душа у меня мрачна. (Смотрит на Савву.) Ты знаешь, сына я своего убил. Сам. Говорили небось сороки-то эти?
      Савва. Говорили.
      Царь Ирод. Ты можешь это понять?
      Савва. Отчего же? Могу.
      Царь Ирод. Врешь ты, не можешь. И никто этого понять не может. Обойди ты весь свет, всю землю, всех людей опроси, и никто не может понять. А если кто и говорит, что понимает, так врет, как ты. Ты и своего носа-то как следует не видишь, а тоже говоришь. Глуп ты еще.
      Савва. А ты умен?
      Царь Ирод. А я умен. Меня мое горе просветило. Велико мое горе, больше его на земле нету. Сына убил, сам, своими руками. Не этой, что глядишь, а той, которой нет.
      Савва. А та где же?
      Царь Ирод. В печке сжег. Положил в печку да по локоть и отжег.
      Савва. Что же, полегчало?
      Царь Ирод. Нет. Моего горя огонь не берет, мое горе горячее огня.
      Савва. Огонь, дядя, все берет.
      Царь Ирод. Нет, парень, он слаб, огонь. Плюнул на него, а он и погас.
      Савва. Какой огонь! Можно, дядя, такой запалить, что хоть ты море на него вылей, так и то не погасишь.
      Царь Ирод. Нет, парень, всякий огонь тухнет, когда время на то приходит. А моего горя ничем ты не угасишь. Велико мое горе, так велико, что как посмотрю я вокруг: ах, мать твою, - да куда же большое все подевалось: дерево маленькое, дом маленький, гора маленькая. Будто это, знаешь, не земля, а маковая росинка. Идешь так-то да все опасаешься: как бы ко краю не прийти да не свалиться.
      Толстый монах (с удовольствием). Ну-ну, царь Ирод, здорово!
      Царь Ирод. Для меня, парень, и солнце не восходит. Для других восходит, а для меня нет. Другие днем темноты не видят, а я вижу. Она промеж свету, как пыль. Сперва взглянешь, как будто и светло, а потом, глядь, Господи! - небеса черные, земля черная, и все, как сажа. Маячит что-то, а что - даже не разберешь: человек ли, куст ли. Тоска моя, тоска моя великая... (Задумывается.) Кричать стану - кто услышит? Выть начну - кто отзовется?
      Толстый монах (седому тихо). Собаки на деревне отзовутся.
      Царь Ирод (встряхнув головой). Эх, вы, люди! Вот смотрите вы на меня как на пугало. Волосы, да вериги, да сына убил, да царь Ирод, - а души моей вы не видите и тоски моей не знаете. Слепы вы все, как черви земляные. Вас оглоблей по затылку бить, так и то не поймете! Ты, толстопузый, что брюхо колыхаешь?
      Савва. Однако, как он вас!
      Толстый монах (успокоительно). Это ничего. Не в этом суть дела. Он всех нас поносит.
      Царь Ирод. И буду поносить! Тебе такому разве Богу служить? В кабаке тебе сидеть, дьявола тешить. С его пуза, парень, черти по ночам на салазках катаются.
      Толстый монах (благодушно). Ну, ну. Господь с тобой. Ты о деле лучше говори.
      Царь Ирод (Савве). Видишь! Это он на моем горе нажить хочет. Наживайся, наживайся!
      Седой монах. Экий ты ругатель, царь Ирод, откуда слова у тебя берутся? Это как-то он при отце игумене ляпнул: кабы Бог не бессмертен был, так они бы Его давно по кусочкам распродали. Но, однако же, терпим, так как для обители он человек не вредный.
      Толстый монах. Народ собирает. Сюда для него многие приходят. А нам что: Господь видит нашу чистоту. Верно, царь Ирод?
      Царь Ирод. Ну, ты там молчи, старый хрен. Ногами еле двигает, черт в таратайке переехал, а на селе трех баб содержит. Одной ему мало!
      Монахи добродушно хохочут.
      Царь Ирод. Видишь? Видишь? У-у, глаза ваши бесстыжие! Хоть ты им плюй!..
      Савва. Зачем же сюда ходишь?
      Царь Ирод. Не для них хожу. Слушай, молодец, горе у тебя есть?
      Савва. Может, и есть. А что?
      Царь Ирод. Ну, так послушай ты меня: будет у тебя горе, не ходи ты к людям. Будь друг, не ходи. Невмоготу станет - лучше к волкам в лес пойди. Сожрут сразу, и баста, а эти... Видел я, парень, много плохого, а хуже человека ничего не видал. Нет! Говорят тоже: по образу, по подобию созданы. Ах, сукины дети, сукины дети! Да разве есть у вас образ? Да будь образ самый махонький, так вы бы от стыда от одного на карачках поползли, сукины дети! Хоть ты им смейся, хоть ты им плачь, хоть ты им кричи, - ничего, облизываются. Царь Ирод... Сукины дети!.. А когда царь Ирод, не я, а настоящий, в золотой короне, младенцев ваших избивал, вы где были, а?
      Толстый монах. Нас тогда, миленький, и на свете не было.
      Царь Ирод. Не вы были, так другие, такие же! Избил и избил - и больше ничего. Многих я, парень, расспрашивал: ну, как, что? - Да ничего, говорят, избил и избил. Хороши? За детей своих и за тех постоять не умеют, - хуже собак, анафемы!
      Толстый монах. А ты-то что же бы сделал?
      Царь Ирод. Я? Голову бы ему оторвал, со всей его золотой короной, мать его!..
      Седой монах. В Писании сказано: Божие Богови, а кесарево кесарю.
      Толстый монах. В чужое, значит, дело не мешайся. Понял?
      Царь Ирод (с отчаянием Савве). Нет, ты послушай! Ты послушай, что они говорят!
      Савва. Слыхал.
      Царь Ирод. Ну погодите же, голубчики, погодите! Дождетесь скоро. Вот придет дьявол, он вам пропишет геенну огненную. Жир-то потечет - слышишь, монах, шпаленным пахнет?
      Толстый монах. Это, милый, из трапезной.
      Царь Ирод. Только пятки засверкают, да некуда: везде геенна, везде огонь! Ага, голубчики, голоса моего слушать не хотели, так теперь огонька послушаетесь! Ну и рад же я буду! Вериги сыму, ловить их буду и к дьяволу по одному предъявлять: вот он, бери! А он-то плачет, а он-то изгиляется: да не виноват же я! - Не виноват? А кто же виноват, а? Да в геенну его: гори, сукин сын, до второго пришествия!
      Седой монах. А не время ли нам, отец Кирилл?
      Толстый монах. Что же, тронемся, отец Виссарион. Стемнело, пора и на покой.
      Царь Ирод. Ага! Правды-то не любите?
      Толстый монах (благодушно). И-и, миленький, брань на вороту не виснет. Ты поругаешься, а мы послушаем, а там Господь разберет, кого надо в геенну, а кого куда. Кроткие-то, голубчик, наследуют землю, сказано в Писании. До приятного свидания, молодые люди.
      Седой монах (сердито). А все-таки я тебе, старик, посоветую: говори, да не заговаривайся. Не по чему другому, как только по убожеству твоему терпим тебя, да по глупости твоей. А в случае чего, разболтаешься очень, так можно и попридержать. Да!
      Царь Ирод. Попробуй, попробуй, придержи!
      Толстый монах. И охота вам, отец Виссарион! Пусть себе поговорит, вреда от этого никому нет. Послушайте, послушайте, молодые люди, - человечек любопытный. До свиданья!
      Уходят; слышно, как толстый монах хохочет.
      Царь Ирод (Савве). Хороши? Терпения моего с ними нету.
      Савва. А ты мне, дядя, нравишься.
      Царь Ирод. Ой ли? Тоже не любишь ихнего брата?
      Савва. Не люблю.
      Царь Ирод. Ну-ка, дай-кась, я присяду. Ноги отекли. Папироски у тебя нет?
      Савва (дает). Куришь?
      Царь Ирод. Когда как. Ты мне прости, что я тебя обругал давеча. Ты парень ничего, душевный. Только зачем врешь, что понял: никто понять не может. А это кто с тобой?
      Савва. Так. Пристал.
      Царь Ирод. Что, парень, обмок, а? Не сладко на душе?
      Сперанский. Да, грустно.
      Царь Ирод. Ну молчи, молчи. Слушать не желаю. Есть горе - и молчи. Я тоже, брат, человек, не пойму да еще обижу. (Бросает папиросу и встает.) Нет, не могу. Пока стою или хожу, ничего, а как сел... У-ух ты... (Мается.) Просто, брат, продохнуть нельзя. Какая ведь вещь... Господи, видишь ли? А? Ну-ну, ничего, ничего... Обошлось. У-ах!
      Небо заволокло облаками, сильно темнеет. Изредка безмолвно вспыхивают зарницы.
      Савва (тихо). Горе, дядя, удушить надо. Сказать себе твердо: не хочу горя, и не будет горя. Человек ты, я вижу, хороший, сильный...
      Царь Ирод. Нет, парень, моего горя и смерть не возьмет. Что смерть! Она маленькая, а горе мое большое, не кончит она моего горя. Вот Каин когда еще помер, а горе его как было, так и осталось.
      Сперанский. У мертвых горя нет, они спокойны. Они правду знают.
      Царь Ирод. Да никому не скажут... что толку от этой правды? Я вот живой, а правду знаю. Вот горе мое, видишь, какое, - на земле такого не бывает, а призови меня Бог и скажи: "На тебе, Еремей, все царства земные, а горе твое отдай Мне"...- не отдам. Не отдам, парень. Слаще оно мне меду липового, крепче оно браги хмельной... Правду я узнал через мое горе.
      Савва. Бога?
      Царь Ирод. Христа, вот кого. Он только один понять может, какое у меня горе. Смотрит и понимает: "Да, вижу Я, Еремей, какое у тебя страдание". И больше ничего. "Вижу".- А я Ему отвечаю: "Да, смотри, Господи, какая у меня тоска". Только и всего, и ничего больше не надо.
      Савва. Тебе дорого, что Он за людей пострадал? Так, что ли?
      Царь Ирод. Это что распинали-то Его? Нет, брат, это пустое страдание. Распяли и распяли, только и всего,- а то, что тут Он сам правду узнал. Пока ходил Он по земле, был Он человек так себе, хороший, думал то да се, то да се. Вот человеки, вот поговорю, да вот научу, да устрою. Ну, а как эти самые человеки потащили его на крест, да кнутьями Его, тут он и прозрел: "Ага, говорит, так вот оно какое дело". И взмолился: "Не могу Я такого страдания вынести. Думал Я, что просто это будет распятие, а это что же такое"... А Отец Ему: "Ничего, ничего, потерпи, Сынок, узнай правду-то, какова она". Вот тут Он и затосковал, да... да до сих пор и тоскует.
      Савва. Тоскует?
      Царь Ирод. Тоскует, парень.
      Пауза; зарница.
      Сперанский. Весьма возможно, что будет дождь, а я без калош и без зонтика.
      Царь Ирод. И всегда передо мной лик Его чистый, куда ни повернешь."Понимаешь, Господи, страдание мое?" - "Понимаю, Еремей. Я, брат, все понимаю; иди себе спокойно". И весь я перед Ним, как сосуд хрустальный со слезою."Понимаешь, Господи?" - "Понимаю, Еремей".- "Ну то-то, и я Тебя понимаю". Так мы с Ним вдвоем и живем: Он да я. Мне тоже Его жалко, паренек. А помирать стану, передам Ему тоску мою: владай, Господи!
      Савва. А все-таки на людей ты напрасно так наседаешь. Есть и хорошие; очень мало, но есть. Иначе бы, дядя, и жить не стоило.
      Сперанский. Да и Христос, насколько известно, заповедал: люби ближнего, как самого себя.
      Царь Ирод. Чудачок! Да сам же я себе руку отжег, не пожалел; так имею я право другому человеку по шее дать, когда случай подходящий? Как ты располагаешь?
      Савва. Это верно.
      Царь Ирод. Вот то-то и оно. Ты знаешь, ведь это они меня царем Иродом окрестили.
      Савва. Кто?
      Царь Ирод. Да люди-то твои. Нет, парень, зверя жесточе человека... Младенца я убил - так вот и выходит по-ихнему: Царь Ирод. Не понимают того, сукины дети, каково мне такую кличку-то носить. Ирод! И будь бы от злости, а то так...
      Савва. А тебя как звать?
      Царь Ирод. Да Еремей же; Еремеем меня звать. А они: Ирод, да еще Царь, чтобы ошибки не было!.. Гляди, опять монах идет, чтоб его разразило!.. Слушай, ты образ-то Его видел?
      Савва. Видел.
      Царь Ирод. А глаза у Его видел? Ну так посмотри, посмотри, посмотри... Зачем идешь, мышь летучая? На деревню, к бабам собрался?
      Кондратий. Мир честной беседе. Здравствуйте, Савва Егорович! Какими судьбами?
      Царь Ирод. Смотри, монах, из кармана чертов хвост торчит.
      Кондратий. Это не чертов хвост, это редька. Глазаст, глазаст, а промаху даешь,
      Царь Ирод. Тьфу! Не могу я их видеть, с души воротит. Ну, прощай, паренек... попомни, что я говорил: будет горе - не ходи к людям.
      Савва. Ладно, дядя, попомню.
      Царь Ирод. Лучше в лес иди к волкам.
      Уходит; из темноты доносится: "Господи, видишь ли?.."
      Кондратий. Ограниченный человек. Сына убил и хорохорится, никому не дает проходу. Радость какая, подумаешь!
      Сперанский (вздыхает). Нет, отец Кондратий, вы неправильно рассуждаете: он счастливый человек. Ведь теперь, по его настроению, воскресни его сын, так он его опять убьет, пяти минут сроку не даст. Но, конечно, умрет,- узнает правду.
      Кондратий. Я и говорю: дурак. Будь бы кошку убил, а то сына. Что призадумались, Савва Егорович?
      Савва. Да вот жду, скоро этот господин уйдет или нет. Черт их тут носит. Вот еще кто-то прется! (Всматривается.)
      Липа (подходит, нерешительно всматривается). Это ты, Савва?
      Савва. А это ты? Чего надо?
      Липа. Это отец Кондратий с тобой?
      Савва. Ну да, он. Чего тебе надо? Я не люблю, сестра, когда за мной ходят по пятам.