Раб что-то пробормотал в ужасе. Хельги, указывая мечом, продолжал:

— Там лежит то, что я тебе обещал.

Как ни был раб оглушен, он все-таки подобрал обещанное золото. И тут Хельги, замахнувшись на него мечом, рявкнул:

— Проваливай!

Раб бросился бежать, ломая кусты.

Хельги же, убирая меч в ножны, приказал Олоф:

— Тихо! — и, ударив ее по лицу так, что лязгнули зубы, добавил: — Ты что ж — думала, что я не отомщу тебе за твое предательство?

Олоф упала на колени, всхлипнула, потом поднялась и пробормотала:

— Конечно, я виновата перед тобой. Теперь… в возмещение… позволь мне стать твоей законной женой.

— Нет, так легко на этот раз тебе не отделаться. Ты отправишься на мой корабль и пробудешь там столько дней, сколько я пожелаю. За мое бесчестье тебе придется заплатить не меньшим.

Сперва Хельги, используя весовое охотничье умение, вел ее, запутывая след, но затем заросли стали такими густыми, что надобности в этом уже не стало. Ему даже не приходилось тащить Олоф. Только раз она попыталась бежать, но кусты, окружавшие оленью тропу, сами вцепились в нее.

Нелегок был их путь по ночной чаще: когда она наконец, спотыкаясь и едва дыша, прибрела в бухточку, где стоял корабль, ее ноги были сбиты в кровь, а платье обратилось в лохмотья почище лохмотьев Хельги.

Шумел прибой. Пел соловей. Низкая луна тянула над морем сверкающий мост, высвечивая черную драконью голову на носу вытащенного на берег корабля. Луна почти затмила звезды. Прохладный ветер доносил с моря запах водорослей.

Часовые, сидевшие у костерка, вскочили, увидев Хельги, и разразились приветствиями, так что скоро и остальные воины повылезли из спальных мешков и, сгрудившись вокруг своего предводителя, принялись хлопать его по спине и выражать свое одобрение грубыми криками.

Ухмыляясь, Хельги поднял Олоф на борт корабля и приказал раздеться. Ей пришлось проделать это на глазах у всей дружины.

Он указал ей на пространство под носовой палубой. Олоф залезла в непроглядную тьму этого закутка и легла на тюфяк, сжав кулаки. Хельги отправился следом.

На заре датчане пересекли Бельт и встали лагерем на пустынном острове Эре. Целую неделю они только и делали, что охотились, рыбачили, боролись, плавали, играли в кости, болтали или просто бездельничали. Конунг, когда не проводил время с королевой, принимал участие во всех забавах.

Олоф терпеливо сносила все: не плакала и молчала.

— Ты восхитительная женщина, Олоф, — шепнул ей на ухо Хельги однажды ночью. — Хотел бы я, чтобы все у нас сложилось по-другому.

Олоф оставалась безучастной. Он, взглянув на нее, продолжал:

— Думаю, ты просто холодна к мужчинам. Теперь же между нами все кончено.

— Не стоит обманывать самих себя, — ответила Олоф.

— Что ты сказала?

Но Олоф снова замолчала. В утреннем тумане пронзительно заверещала крачка. Хельги вздрогнул и, чтобы согреться, пододвинулся к Олоф. Но она лежала не шелохнувшись.

На следующий день датчане снова пересекли Бельт и высадили Олоф неподалеку от ее охотничьего домика. Никто не сказал ей на прощанье ни слова. Она, подобрав лохмотья, побрела по мелководью к берегу. Люди Хельги сразу взялись за весла. Королева, не оборачиваясь, устало брела к дому.

Тем же летом к конунгу Хроару в Лейдру прибыл его тесть, ярл Эгтйоф из Гаутланда. Причиной была кровная месть. Эгтйоф убил Хейдлейфа из рода Ульфингов, и теперь ему пришлось бежать от влиятельной родни убитого.

Хотя Хроар был молод, он не поспешил посылать военную стрелу от усадьбы к усадьбе, а сказал так:

— Неужто нам подымать наше войско для убийств и грабежей только для того, чтобы нажить новых смертельных врагов? Да и Инглингам в Упсале это не понравится! Кроме того, все наши неприятели в Гаутланде встанут на их сторону.

Хроар обратился за помощью к ярлу Сконе Сэвилю, который мог повлиять на Ульфингов, и тот сумел договориться о мире. Эгтйофу, правда, пришлось, не без помощи Хроара, заплатить немалую виру. После того сыграли пару свадеб, чтобы навечно закрепить мир между обоими родами.

— Ты мне очень помог, — сказал Эгтйоф, пожимая на прощанье руку зятя. — Надеюсь, когда-нибудь я или мои дети сможем отслужить тебе.

— Хорошо пожелание, нечего сказать, — улыбнулся Хроар. — Ведь для того, чтобы мне понадобилась помощь, я должен попасть в беду.

— Беды приносят славу, — ответил Эгтйоф.

— Есть ли слава краше и долговечнее той, что даст созидание родной земли? Вот работа, которой хватило бы не на одну жизнь: дать стране мир и обезопасить ее рубежи, расчистить поля, построить дома, спустить на воду корабли для торговли и промысла, установить хорошие законы и следить за тем, чтобы они выполнялись, ввести у себя чужеземные ремесла… Однако, родич, что-то я разболтался перед тобой, как на тинге.

Хельги вернулся из похода в прекрасном настроении и снова стал самим собой. Сперва он не упускал случая рассказать лишний раз о том, как отомстил королеве Олоф, но со временем перестал не только говорить, но и думать об этом приключении.

Но у королевы Олоф все было по-иному.

Она понимала, что люди догадываются о том, что с ней приключилось, и стоит слухам из Дании дойти до земли саксов, как рассеются и последние сомненья. Но Олоф умела быть сильной и не боялась молвы. Все же она избегала разговоров о той неделе, а когда узнала, что некий раб посплетничал о ней с одним из ее слуг, то приказала схватить обоих и за очернение королевского имени свободного задушить, а раба запороть до смерти. Она по-прежнему продолжала править страной так твердо и так разумно, что в народе говорили, что это во всем, кроме тела, настоящий конунг, а не королева.

Откуда им было знать о ее бессонных ночах, о том, как, оказавшись одна в лесной чаще, она кричит от отчаянья, воздев руки к небесам.

Но хуже всего ей пришлось, когда она поняла, что забеременела. Когда повитуха отказалась изгнать плод, Олоф сама решила, как ей быть дальше. Никогда она не позволит посмеяться над собой, никогда она не даст Хельги сыну Хальфдана лишний повод для злорадства! И королева объявила, что отплывает на материк, в Шлезвиг, чтобы объехать тамошние земли и самой попробовать замирить межродовую вражду, которая губит королевство.

Свое намерение ей удалось осуществить на славу: иногда она примиряла врагов, иногда выступала на чьей-нибудь стороне, и тогда ее маленькая, но отборная дружина легко склоняла чашу весов в нужную сторону. Никто не удивлялся тому, что время от времени королева исчезает: было известно, что ей приходится вести тайные переговоры с вождями.

Пышные шубы скрывали ее все более округлявшийся стан. А тем, кто что-то замечал, хватало ума держать язык за зубами.

Когда подошло время рожать, Олоф удалилась в выбранную заранее уединенную хижину. Воины окружили дом, но внутрь королева их не пустила, дескать, в нем и так тесно, а ей необходим покой для размышлений и, как она намекнула, колдовства. Стража, натянув палатки от дождя, мерзла в грязи у дымных костров, дышала на посиневшие от холода пальцы и старалась уберечь мечи от неизбежной ржавчины. Олоф отправилась в дом без свиты, с ней, кроме повитухи, остались только две старухи-служанки.

В бурную и темную ночь — град стучал в стены, деревья шумели под ветром — Олоф родила девочку.

— Кричи, — сказала повитуха, видя, как лицо роженицы покрывается потом. — Кричи, легче будет.

— Нет, — сквозь сжатые зубы ответила королева. — Не из-за чего.

Так как отца у новорожденной не было, повитуха, обмыв и перепеленав, положила ее на земляной пол возле материнской постели. В красноватом свете факелов Олоф смотрела на вопящее маленькое существо.

— Ты возьмешь ее к себе, госпожа? — спросила повитуха.

— Нет, ни за что я не дам ей свою грудь, — ответила Олоф, но, протестующе подняв руку, добавила: — Однако же не убивай ее. Она может пригодиться когда-нибудь, для чего-нибудь… Всякое может случиться.

— Тогда дай ей имя.

Олоф безразлично посмотрела вокруг, неожиданно ее взгляд остановился на охотничьей собаке, суке по кличке Ирса. Она усмехнулась, перевела глаза с собаки на младенца.

— Да, я, пожалуй, дам ей имя, — сказала она. — Пусть зовется Ирса.

И она снова опустилась на постель.

От этих слов повитуху и служанок бросило в дрожь.

Однако они подчинились воле королевы. Ее решение не было для них неожиданностью, недаром они заранее нашли кормилицу. Но когда Олоф, оправившись, снова была готова пуститься в путь, они все же попросили у нее распоряжений насчет Ирсы.

— Одно только слово кому-нибудь об этом отродье, и я вам не позавидую, — огрызнулась королева. — Захватите ее с собой в дорогу. Я подыщу ей дом, в котором ее воспитают, как принято воспитывать детей знати.

Вернувшись на Альс, она отыскала бедного хуторянина и отдала ему и его жене ребенка вместе с кое-какими подарками, сказав при этом, что девочку зовут Ирса, что она дочь ее верной рабыни, которая умерла родами, и чтобы они растили ее, как свою собственную.

С тех пор Олоф никогда не видела свою постылую дочь и никогда не любопытствовала о ней.

Прошли годы.

Дания расцветала и крепла. Братья-конунги трудились рука об руку. Хроар правил, державой, и чем мудрее он становился, тем больше старался для ее блага. Ему не только удалось сохранить уважение своих дружинников, но и приобрести их любовь. У них с Вальтйоной родилось трое детей, и все трое выжили: дочь Фрейвар и двое сыновей, Хродмунд и Хрёрик, причем последний родился, когда супруги были уже немолоды. Это был настолько счастливый брак, что если Хроар и брал к себе на ложе иных женщин, то только находясь в долгой отлучке из дому.

Ему приходилось немало ездить, укрепляя государство сообразно своей воле. Ежегодно он объезжал тинги по всей стране, но не ленился выслушивать и отдельных людей. Хроар часто уезжал из дому, чтобы самому выяснить, все ли в порядке в разных концах его земли. Случилось ему ходить и за море под белым щитом мира, но чаще он принимал заморских гостей в одной из своих палат, внимательно прислушиваясь ко всему, что они скажут.

Люди охотно трудятся только тогда, когда знают, что их труд не станет добычей чужой жадности и жестокости, а потому Хроару приходилось то и дело вести войны. Впрочем, ратный труд он чаще всего поручал рвущемуся в бой Хельги.

Каждое лето младший из конунгов отправлялся на поиски сражений. Случалось ему, чтобы угодить дружине и привлечь в нее на время между севом и жатвой вольных землепашцев, совершать разбойничьи набеги. Однако чаще он обходил оборонным дозором побережья Дании. В первые годы своего совместного с братом правления Хельги усердно разорял викингские гнезда, преследовал разбойников и всех, кто осмеливался нарушать мир в стране.

А таких находилось немало, особенно среди соседей Датской державы, подстрекаемых то из шведских, то из саксонских земель. Когда же братья почувствовали себя уверенней в своих владениях, Хельги заставил пожалеть соседних вождей о тех бедах, что они причинили его землям. Если они по доброй воле не соглашались присягнуть Хельги на мече и заплатить подать хозяевам Лейдры, то им не стоило удивляться, если в один прекрасный день в их водах появлялись датские драккары, а с суши надвигалось войско в боевом порядке — красные щиты под черным стягом конунга Хельги.

Мало осталось вождей, которые отважились бы противостоять датской мощи, не нашлось и таких, которые сумели объединить свои силы— братья скоро научились доводить их междоусобные свары до кипения. Гром схваток радовал волков и воронов. Хельги приобрел немало новых шрамов и не однажды бывал ранен чуть не смертельно. Но каждый раз ему удавалось исцелиться, и каждый раз победа оставалась за ним.

За эти годы он опустошил Фюн и другие острова вокруг него. Хельги хвалился тем, что сумел покорить конунгов не меньше, чем женщин.

— А жениться-то ты собираешься? — спросил его как-то Хроар.

— Пока что нет, — Хельги пожал плечами. — К чему спешить? Однажды я пробовал посвататься, но это плохо кончилось. — Они посмеялись этому полузабытому случаю. — Я знаю, что ты тешишься мыслью связать меня браком с каким-нибудь сильным родом для своих собственных целей. Почему бы не держать меня в таком случае как приманку?

— Когда мы с тобой умрем…

— У тебя уже есть сын. Ты боишься, что мои отпрыски попытаются соперничать с ним? Этому не бывать. Слишком много у меня внебрачных детей, слишком мало я их ценю. На самом деле, Хроар, для дома Скьёльдунгов будет гораздо лучше, если у меня никогда не будет королевы, чьи дети еще решат, пожалуй, что у них есть какие-то права на престол. Не горюй, давай лучше выпьем еще по рогу меда.

Братья даже зимой виделись нечасто, поэтому каждая их встреча была не только советом, но и пиром. Но после этого разговора Хроар покинул Лейдру.

Он вовсе не рассердился на Хельги. Ведь братья понимали друг друга с полуслова; например, однажды на пиру, который Хельги давал в честь возвращения Хроара, тот позволил себе сказать вот что:

— Похоже, что из нас двоих ты главней, недаром ты охраняешь древний престол датских конунгов. Эту честь я легко уступаю тебе и твоим наследникам, если они у тебя будут. Но в возмещение хочу получить твое запястье, ведь на него у меня не меньше прав, чем у тебя.

Те, кто слышал это, затаили дыхание. Они понимали, что Хроар мог говорить только об одном запястье. Это был не тот обычный золотой браслет, от которого с легкостью отламывают кусок, чтобы наградить скальда за песню или, скажем, воина за какую-нибудь услугу. Нет, это был толстый обруч, выкованный в виде змеи, которая, обвившись несколько раз сама вокруг себя, кусала свой хвост, а ее гранатовые глаза горели смертельным огнем. В предании говорится, что это было первое из тех сокровищ, которые Фенья и Менья намололи для Фроди Миротворца. Как бы то ни было, Скъёльдунги долгие годы гордились им.

Хельги только весело улыбнулся и сказал в ответ:

— Нет ничего проще, брат. Бери его.

И все же у Хроара были серьезные причины для того, чтобы уехать. Два конунга не могли ужиться в одном городе, ведь у каждого были молодые задиристые дружинники: между ними то и дело вспыхивали поединки, которые иногда кончались гибелью одного из бойцов. И тогда не всегда удавалось предотвратить кровную месть между родами, которые, вместо того чтобы воевать с врагами Дании, сражались между собой.

Кроме того, местоположение Лейдры не устраивало Хроара. Говорят, что в старые годы фьорд доходил до самого города, расположенного в глубине острова. Ко времени нашей саги это уже было не так. От фьорда осталась только медленнотекущая протока. Нужна была новая гавань на берегу глубокого, открытого с моря залива, которая бы привлекла заморских купцов.

Хроар основал Роскильде в бухте, которую потом стали называть по городу. Этот город стал столицей королевства. Новую столицу построили недалеко от Лейдры, но все же на достаточном расстоянии, чтобы избежать возможных распрей. Во времена Хроара люди называли этот город Хроарскильде, Родник Хроара, потому что там бил чистый источник, чьи струй не только поили всю округу, но и почитались священными.

Конечно, новое поселение разрослось не сразу. Сперва были построены только королевские палаты с различными пристройками и жильем для дружинников, амбары да пристань для кораблей. К югу от построек простирались поля, к востоку — вересковые пустоши, на западе чернела дремучая чаща. И все же люди говорили, что не бывало жилища краше палат Хроара, с тех пор как Один пришел в Северные Земли. Палаты же были построены на диво: из лучшего леса, хитро украшенные резьбой и росписью. Концы балок, поддерживавших кровлю, украшали позолоченные ветвистые оленьи рога, ярко блестевшие на солнце, поэтому королевскую усадьбу прозвали «Оленем».

И вот на этот чудесный дом пала беда.

Быть может, это была злая судьба, быть может — гнев богов. Щедрые к людям, братья часто бывали невнимательны в служении асам и ванам. Конечно, они совершали все, что положено делать конунгам в праздник. Кроме того, Хельги, дабы снискать удачу, иногда приносил в жертву что-нибудь вроде петуха, но все-таки больше верил в свои собственные силы. Хроар же, когда ему случалось отвлечься от дел королевства и рода, больше думал о заморских знаниях, чем о том, как отблагодарить богов и предков.

Как бы то ни было, на «Оленя» пошла охота.

Жил некогда конунг по имени Хермод, один из худших в роду Скьёльдунгов, который был изгнан за свою алчность и жестокость. Поселившись на болотах, он сошелся с троллихой и прижил с нею детей. Среди прочих от этого союза произошло чудище по имени Грендель, которое повадилось по ночам забираться в королевские палаты, утаскивать оттуда людей и пожирать их.

В Англии говорят, что это продолжалось двенадцать лет подряд. Но датчане полагают это неверным. Неужто такой витязь, как Хельги, не избавил бы своею брата от этой напасти? Можно предположить, что старший брат построив «Оленя» вскоре после того, как он сделал добро Эгтйофу, а младший — причинил зло Олоф. После этого Хроар прожил в этих палатах девять лет, и все это время братья трудились плечом к плечу. И их труды не пропали даром: датчанам жилось тогда так счастливо, как еще ни разу со времен Фроди Миротворца. Именно в это время неутомимый Хельги отправился в долгое плаванье к неведомым берегам. Он совершал походы то на запад в Англию, то на север — в Норвегию и Биармию, то на юго-восток по рекам Руси; там грабил, здесь торговал, и свежий ветер надувал ею паруса под все новыми небесами. Пролетело три года, прежде чем он привел свои корабли к родным берегам.

Скорей всего как раз в то время, когда приполз Грендель, Хельги не было в Дании. И вот палаты Хроара запустели на три года, а на челе их хозяина залегла забота.

Хроар ждал возвращения Хельги, понимая, что некому больше совладать с чудищем. Да ведь кто знает, может, давно уже белеют кости Хельги где-нибудь на чужбине, а потому Хроар принял помощь от сына Эгтйофа ярла, чей род он когда-то выручил из беды. Тот прислал ему из Гаутланда своего родича Бйовульфа, которого вы у себя в Англии называете Беовульф.

Всем ведомо сказание о том, как Бйовульф поймал Гренделя и оторвал ему лапу, как мать Гренделя пришла мстить за сына, как Бйовульф преследовал ее под водой, настиг и убил, чем и заслужил славу, которой не прейти до конца времен. Можно только добавить, что он отплыл к себе на родину незадолго до возвращения Хельги, который застал Данию полной славой заморского героя, так что о его собственных деяниях некому было и слушать.

Хельги достало мужества, чтобы не завидовать заслуженной славе Бйовульфа, но он с невольной грустью вспомнил о тех годах, когда тоже был молод. Между тем Хельги вовсе не был стариком — немногим более тридцати зим побелило мир с тех пор, как он впервые вступил в него — но в его глазах уже не было прежнего задора. Что с того, что люди теперь скажут о нем, дескать, Хельги сыну Хальфдана случилось в своих странствиях заплывать дальше, чем другим, если он еще мальчиком сумел свергнуть могучего конунга и юношей — отомстить славной королеве.

И, быть может, вспомнив молодость, Хельги решил следующим летом отправиться к берегам Альса. Он говорил, что хочет поразведать, что к чему в саксонских владеньях. Не может же, дескать, он наводить порядок в Северной Ютландии, не зная, как обстоят дела в Южной. Все это, без сомнения, было правдой. Однако уж не вспомнил ли Хельги, как он восторжествовал над королевой, и, кто знает, может ему примерещились ее карие волосы и стиснутые кулаки?

Он ничего не знал о существовании Ирсы. Да и никто не знал о ней, кроме ее матери-королевы Олоф, повитухи да двух старых служанок, которые давно померли. Хуторяне, которым ее отдали на воспитание, уже успели позабыть, что это не их родная дочь.

Их хутор стоял на севере Альса, у берега Абенра-фьорда. К югу простиралась вересковая пустошь, по которой там и тут были разбросаны купы невысоких, узловатых дубов и вечнозеленые моховиша, поросшие ивой, а дальше вставала непроходимая, если не считать нескольких тропок, чаща. К северу, за широкой полосой желтых дюн, поблескивало море: поглядишь налево — вдалеке виден материк, поглядишь направо — только волны, тучи да чайки. Не часто доводилось жителям этих краев видеть солнце — то дождь, то снег, то туман, то бесконечная зимняя ночь. Это была скудная, продутая всеми ветрами земля, на которой вдалеке друг от друга стояло несколько хуторов, ведь, чтобы прокормиться, каждой семье приходилось обрабатывать немало акров тощей земли, а что до разбойников, то здесь их вряд ли что-нибудь могло соблазнить.

Вот в этих местах и росла Ирса — дочь конунга Хельги и королевы Олоф.

Она знала о том, что она — приемыш. Об этом, собственно, можно было и не говорить, так мало в ней было сходства с ее приемными родителями и их собственными детьми. Однако в этом не было ничего необычного: отец мог утонуть, мать — помереть от чахотки, но сирота не оставалась без крова, ведь это была пара рабочих рук, никогда не лишних в хозяйстве. Ирса не много думала о своих родителях, о которых только и знала, что мать умерла рабыней, а об отце вообще никто ничего не слышал. Не думала она и о том, что за жребий ей выпал — счастливый или несчастливый. Когда потом она вспоминала эти годы, они всегда казались ей лучше, чем были, верно, на самом деле.

Между тем Ирсе с детства пришлось узнать, что такое тяжелый труд, что такое топор и тряпка, котел и коромысло, метелка и прялка — узнать все, что постепенно делает из девочки настоящую хуторянку. Но крестьянская жизнь состояла не только из ломоты в спине и сбитых в кровь ладоней, случалось Ирсе баюкать детей, собирать вместе с подружками-хохотушками орехи и ягоды, петь и мечтать, гоня хворостиной гусей на лужок.

Одежда крестьянских детей была сущие лохмотья из домотканого холста, грубого и серого; летом они ходили босиком, зимой, в лучшем случае — в деревянных башмаках и все же росли здоровыми, крепкими и не обращали внимания на погоду. Пища была грубой, да и той не всегда вдоволь. Круглый год они питались овсяной кашей, ржаным хлебом, луком да овечьим сыром, и в зависимости от времени года к этому удавалось добавить то свежую рыбу, то устриц, то бакланьи яйца, то грибы и ягоды. Вся семья жила в одной темной комнате, где кроме людей был еще загон для коз, гусей и свиней. Так и росла Ирса вместе с еще дюжиной детей своих приемных родителей в этой лачуге, которую скотина согревала своим дыханием (и отравляла своим запахом); и если она слышала, как отец с матерью возятся в углу, то не сомневалась — в будущем году снова жди прибавления в семье.

Ирса с детства знала, что такое страх. Случалось, когда отец с соседями уходил рыбачить в море, с севера налетала буря. Не вернись он домой или вернись одним из тех раздутых, объеденных угрями утопленников, которых море то и дело выносило на берег — это означало бы не только горе, но и голодную смерть или, в лучшем случае, долговое рабство, ведь помощи было ждать неоткуда. Великанша Ран злобно скалилась на дне морском; в омутах притаились водяницы; Баба Болотница варила туманы; домовой по ночам качался на коньке крыши, шуршал в соломенной кровле, словом, сделаешь что-нибудь не так — накличешь на себя беду. Подошли к берегу чужие корабли или к дому — чужие люди — беги, прячься в лес, ведь и у самой бедной девчонки есть то, на что могут позариться разбойники!

Но Ирса узнала также, что такое дружба и веселье, и не только дома, но и в соседском кругу. Конечно, соседи могли злословить и ссориться друг с другом по пустякам, а все-таки им приходилось вместе противостоять враждебному миру; и, кроме того, ведь было же для всех четыре общих праздника в году: Весеннее Благословение, Середина Лета, Жатва и Йоль — дни благоговения и радости.

Ирса знала, скоро она вырастет и, погуляв белыми ночами год-другой с окрестными парнями, выйдет за одного из них замуж и тогда уже как хозяйка дома будет потчевать соседей пивом, а домовому оставлять молоко.

Иногда дети видели, как вдалеке проходят корабли, которые никогда не причалят к их берегу (а вдруг все-таки причалят!), вздымаются весла или парус гордо поднят на мачте, и вот уже ничего не видно, только солнце блеснет на стали в последний раз — может, это конунг проплыл, может — бог, кто знает?

Зима несла с собой холод и мрак, зимой приходилось туже затягивать пояс, но ведь зимой было меньше работы, под лыжами скрипел снег, под коньками скользил лед, то-то раздолье для снежков и снеговиков, и время для старых добрых сказок. Весна приносила проливные дожди, боярышник в цвету и стаи птиц, возвращавшихся из неведомых стран. Лето — зелень, зелень повсюду, и головокружительные запахи, и гудение пчел, и потоки слепящего света, а потом приходила гроза, чудесная летняя гроза: трах! — мелькает молот Тора, бах! — и тролли сокрушены, и так до тех пор, пока колеса запряженной козами повозки бога-громовика не загрохочут прочь, скатываясь за окаем небес. Золотая осень щедро одаривала плодами — можно было до отвала набить живот; багрец покрывал верещаники; яркая луна полнолуния разливалась серебром на изморози и паутине и тянула дорожку по морю до самого края света; а где-то в вышине перекликались гусиные стаи…

Ирса никогда не могла понять, почему ее названные братья и сестра никогда не обращают внимания на всю эту красоту. Она любила их, но понимала, что она — совсем другой человек.

— Хотел бы я знать, как обстоят дела в тех краях, — сказал себе Хельги, — да только, сдается мне, там не слишком обрадуются, если я явлюсь под своим собственным именем.

Никто не сумел уговорить его не высаживаться на Альсе в одиночку. Хельги сошел на берег в памятной ему бухточке, приказав кораблю вернуться за ним через неделю.

Он не ожидал для себя никаких неприятностей. Кому вздумается нападать на такого детину, как он, тем более одетого в лохмотья. Кроме того, его посох был на самом деле древком копья, наконечник от которого он спрятал вместе с кинжалом под одеждой. Хельги весело попрощался со своими воинами и зашагал к лесу.

Его немного смутило известие о том, что королевы Олоф нет в ее охотничьем домике. Сторожа сперва встретили Хельги недружелюбно, но потом, услыхав его песни и сказки, подобрели, а один из батраков королевы напоил бродягу пивом и уложил спать на сеновале. Хельги сказал, что он бедняк из Химмерланда и ищет работу.

— Здесь ты ее вряд ли найдешь, — ответил его хозяин. — Вот если ты отправишься к северному берегу, то, пожалуй, тамошние рыбаки не откажутся от пары крепких рук, которые сумеют держать весла во время путины.

Хельги пожал плечами и последовал совету, поскольку все равно собирался разведать то побережье. Теперь, когда он покорил Фюн, ему нужны были сведенья об этой части Малого Бельта.

Как-то, пробираясь вдоль берега, он взобрался на высокую дюну и издали увидел девочку, бредущую вдоль воды. Ночью штормило, и теперь она искала плавник, янтарь и все, что могло выбросить море.

Хельги знал, что стоит ей увидеть его, как она бросится бежать к своей хижине, которую, хоть она и была укрыта за кривыми соснами, выдавал подымающийся к небу дымок. Хорошо бы, если она не слишком большая уродина, потолковать с ней наедине, но при этом не трогать, тогда ее родичи поймут, что он не желает им зла, а не то еще решат, пожалуй, что он разбойник или охотник за рабами.

Хельги, пригнувшись, спрятался за дюну, шаря глазами в поисках укрытий. Если двигаться перебежками от дерева к кустам, от кустов к валуну, затем, точно на охоте, проползти по вересковой пустоши, то он сможет незаметно подкрасться наперерез девчонке. Так Хельги и сделал. Но стоило ему взглянуть на нее сквозь дубовую поросль, как у него замерло сердце.

День был ветреный. Солнечные лучи то вспыхивали в волнах, прорываясь сквозь бегущие облака, то снова все накрывала густая тень. Волны, серые, зеленые, отливающие синей сталью, с грохотом накатывали на берег и, покрываясь белой пеной у скал, снова откатывались обратно. Вдали, теряясь в дымке, виднелся материк. Ветер срывал пену с волн, свистел в ветвях, шуршал в вереске. В небе с криком кружили чайки. Холодный, пропахший морской солью ветер ерошил волосы девочки, бредущей по песку среди бурых куч водорослей.

Она была стройной, но невысокой, не выше середины груди того, кто встал на ее пути. Домотканое платье прикрывало ее еще по-детски гибкую фигуру, тонкую талию, худенькие руки и ноги. Загар и копоть не могли скрыть белизну кожи. Широкое, высокоскулое лицо сужалось к небольшому, крепкому подбородку, большой рот мягких очертаний приоткрыт в белозубой улыбке, серо-голубые продолговатые глаза под изогнутыми бровями широко распахнуты. Волосы, украшенные венком из желтых одуванчиков, волной спадали до бедер, и солнечный луч вспыхивал на них золотом.

Хельги, не удержавшись от возгласа: «Ну и красотка!», шагнул навстречу девочке.

Та вскрикнула, отскочила от него и, выронив дрова, побежала. Он пустился за ней:

— Не бойся. Я ничего худого тебе не сделаю. Постой.

Но девочка бежала, не останавливаясь. Хельги, прибавив ходу, обогнал ее и бросился наперерез. Тогда девочка схватила палку и, шипя как дикая кошка, принялась колотить его. Ему понравилась такая отвага. Выставив руки, он сказал со смехом:

— Все, ты победила. Сдаюсь. Иди куда хочешь.

Девочка опустила палку, отдышалась. Незнакомый мужчина мог легко оглушить ее, но предпочел просто стоять и улыбаться. Что за силач, и какой красивый! Сразу видно, что не из здешних мозгляков. И лицо не хуже фигуры: нос орлиный, глаза голубые, грива льняных волос, а борода что твой пшеничный сноп. Среди золотистой шерсти, покрывавшей руки, белели многочисленные шрамы.

— Как зовут тебя, госпожа, — спросил незнакомец с чужеземным выговором, — и какого ты рода?

Девочка поглядела на дым, поднимавшийся над лесом.

— Я дочка здешнего хуторянина, — прошептала она так тихо, что ответ был едва слышен сквозь шум прибоя и свист ветра. — Да… я… то есть моя мать была рабыней, а звать меня Ирсой.

Он подошел к ней. Она стояла точно зачарованная, слыша только стук собственного сердца. Он взял ее руки в свои, тяжелые и горячие. Помолчал, потом задумчиво сказал: