…В феврале, 13 апреля 1977 года я перестал летать.
      …Сказочки придумывают от обиды на жизнь. Я реалист.
      Медсестра мне рассказала:
      …Посреди площади нашего городка возник огненный столб, и голос, грому подобный, произнёс: “Идёмте все в консерваторию. Кто заколеблется – идти или нет, выбор один – идите вперёд”.
      …Дальше тема о человеке, который понял, что не нужна его работа.
      Якушев мне сказал:
      – Нужен – это тонкая вещь… Если ты ей нужен для каких-то его планов – это отталкивает. Ты должен быть нужен ей самой.
      То есть речь идёт об идеалах. По её идеалу хорошей жизни искусство почти не нужно. И она его не планирует.
      А другие без него задыхаются.
      …Люди перенесут всё, если знают, что нужны они лично, а не их тело, скелет и мясо и как они выглядят или их положение, деньги и даже плоды, а нужна их душа, стремящаяся быть умелой.
      …В феврале, 13 апреля 1977 года я разучился летать.
      Я выполз из своего дома и увидел то, чего не видел летаючи…
      Медсестра мне рассказала:
      – …И ещё у меня сон был: будто летят по небу две пирамиды и – хлоп! – вершинами стыкуются, и из них рядами выходят медведи…
      …Я бы хотел, чтобы у меня был знаменитый отец. Но этого не было. И в жизни я был аутсайдером. Но у меня есть друг, Илларион, с редкой профессией. Он работает на автокране с балдой. Этой балдой он разбивает дома, которые назначили считать старыми и “непредставляющими”. А для кого? Интересуюсь, для кого они не представляют ценности. Интересуюсь, что значит ценность.
      …Если бы у меня был знаменитый отец, мне бы старались оказать льготу, а я бы скромно отказывался и этим был бы прославлен…
      …Салют, фестиваль!
      Через единство к миру. Через мир – к счастью!
      Потому что круглая земля.
      …За Ириной Дерюгиной, что ли, начать ухаживать или за Ириной Моисеевой? А Миненкова куда же? Нет, так не годится.
      Ещё хорошо бы утопить режиссёра, который сейчас показывает трио “Ромэн” по телевизору. Гитаристов показывает сплошь, а солистку-цыганочку то покажет, то истребит спецприёмом.
      Потом рано утром Петя открыл калитку и вышел, я забыл куда, кажется, на большую дорогу.
      Потом из лесу вышел огромный серый волк. Но Петя взмахнул пионерским галстуком, и разом исчадие сгинуло. В жизни бывает наоборот. Серые волки пионеров едят.
      Конец фильма.
      Дальше мультфильм “Марица” зелёного цвета с красными крышами.
      …В финале будет написано, что человек не аутсайдер. Для тех, кто считает, что главное в произведении – тема и проблема и что оно этим исчерпывается…
      Якушев мне сказал:
      …Взрослый не умнее ребёнка. Взрослый практичней, или, как теперь говорят, прагматичней. Что выгодно, то и слава богу. Но время бежит, и взрослому всё труднее оттягивать момент, когда уже ничего не чувствуешь. Поэтому у него выходы:
      либо устремиться в детство, либо драться за то, чтобы остаться взрослым как можно дольше, то есть оттянуть момент, когда уже ничего не чувствуешь, и так делает большинство – старается вырасти и жить взрослыми как можно дольше;
      либо научиться летать.
      Ребенок живёт ожиданием полёта. Он выдумщик.
      Взрослый ходит. Он умный.
      Мудрый – летает.
      …Ошибочно думают, что летают мухи, птицы, аэропланы или ракеты.
      Вот рыбы плавают. А мухи, птицы, аэропланы и ракеты только нечеловеческим усилием поддерживают себя в воздухе, чтобы не упасть на землю. Иногда долго планируют, парят, но не больше.
      Но это не мудрые. Это чаще всего хищники. Они передвигаются в верхних слоях атмосферы и склёвывают ползающих.
      А рыба плавает, даже не двигая плавниками. У неё в животе воздушный пузырь. Рыба плавает даже дохлая.
      Мудрый плавает в воздухе, потому что в нём живёт нечто, что делает его легче воздуха, и ему надо прилагать нечеловеческие усилия, чтобы удержаться за землю.
      А когда он перестаёт что-нибудь чувствовать, он всплывает вверх навсегда.
      Но я не знал, что мудрый может разучиться летать.
      …Я выполз из своего дома и увидел то, чего не увидишь в полёте.
      …У призвания должно быть признание. А признания я не получил. Всё началось так.
      Приходит однажды Илларион и говорит:
      – Давай оторвёмся от жизни?
      – Давай, – говорю. – А как?
      А жена говорит:
      – Опять нарежетесь?.. Имейте в виду…
      А работал я тогда уже на телевизорном заводе.
      – Нет, Княгиня, – говорит Илларион. – В культуру потянемся… Говорят: надо. Мне в конторе выдали билет на два лица. В музей.
      – В музей? На два лица? Это в какие же музеи билеты распределяют?
      – В музей Пушкина. Поляки какую-то картину привезли. Очередь – не прорвёшься.
      – Занимались бы своим делом, – сказала жена.
      Она у меня Княгиня. У неё такое прозвище с самого детства. Если б не это прозвище, я, может, и не заметил бы её. А так во всех компаниях – Княгиня, Княгиня. Молва – великая вещь. Так что, когда я её увидел, я уж готов был лезть на голый крючок без приманки. Завёлся с пол-оборота…
      Я тогда по молодости всё к чему-то стремился. А к чему, и сам не знал.
      Кончил школу, отслужил в Вооружённых Силах, поступил на завод автотракторного оборудования и на заочный.
      Работать близко – от Большой Семёновской два шага. На Журавлёвской площади Театр Моссовета отменили и сделали телевизионный театр. Кинотеатр “Родина” на Семёновской площади. Гастрономы есть, парикмахерские есть, друзья есть, девок – навалом и все замуж хотят. Так что в центр – разве что в музей скатать, да лень. Я в стенной газете первый человек, и рисунки остроумные делал под названием “Без подписи”, и красками владел на уровне художника-любителя. Мог и пейзаж написать по фотографии, и голую женщину из чешского журнала. Гитара – это само собой. Магнитофон купил.
      И так я жил – не тужил и имел льготы для отдыха и тринадцатую зарплату, и работал не хуже других, и даже фотографировался для доски Почёта.
      Чего ещё мне было надо – сам не знаю. В компаниях нарасхват. Первый парень на деревне. Пил – не пьянел. Но всё тянуло куда-то.
      А потом слышу – Княгиня, Княгиня. И до меня дошло. Любви не хватало. Говорят – есть она. Посмотреть бы – какая?
      Так что к тому времени, как её встретить, я дозрел. Княгиня – прозвище-то какое!
      – Ладно, – говорю. – Познакомьте.
      – Нет, – говорят. – Не про тебя. Не нашего поля ягода.
      – Кто такая?
      – Директорская дочка, да директор-то помер.
      – Ну и что?
      – А она забыть не может.
      – Отца?
      – Нет, что не нашего поля ягода.
      – А чего ж она в наших компаниях-то делает, чужая ягодка?
      – Прижилась. Парень у ней был, тоже её поля фрукт, из Плехановского. Всё с нами сшивался, жизнь изучал. Потом отец её помер – стал изучать жизнь ещё где-то. А она у нас за Княгиню идёт. Привыкла.
      – Значит, не любила, – постановил я.
      Ладно, думаю, где-нибудь встретимся.
      И встретились. Да так, как мне тогда нужно было по моему ожиданию.
      Все толпились у входа в зал, на лестнице и в вестибюле. Только мне нужно было совсем не туда, и я опаздывал как будто. Я оглянулся на часы под потолком и увидел, что Княгиня сидит на тумбе, от которой начиналась лестница вверх, в зал. Народу было невпроворот, и кто-то посадил её на тумбу, чтоб не затолкали. И часы под потолком приходились как раз у неё над головой.
      Я её сразу узнал – и по описаниям и так…
      Волосы у неё были светлые и длинные. Только мне тогда надо было не к ней и не в зал на лекцию. Сговорился я тогда с двумя из обмоточного, что сделаю им по фотографиям масляные портреты. Я уже насобачился, но пока всё честно, бесплатно. А там как выйдет.
      Я должен был протолкаться в кружок фотолюбителя, где на стене девиз: “Прекрасное – рядом с тобою”.
      …Я оглянулся и увидел Княгиню… И часы у неё над головой. Я нацелился на часы пальцем и сказал: “Пиф-паф”. Потому что часы стояли, а свои я разбил на чужой свадьбе.
      …И непонятно было – рано мне идти в фотокружок или уже поздно…
      И вышло так…
      И вышло так, что я нацелился ей в голову.
      – Часы-то стоят, – говорю я.
      А потом беру её за руку, и гляжу на её ручные часики, и ощущаю, какое тонкое у неё запястье.
      – Можно ещё успеть, – говорю я.
      – Лекция сейчас начнётся, – говорит толстая такая коротышка, стоявшая внизу.
      – Мне не на лекцию, – говорю. – Мне в фотостудию к моим моделькам.
      Вроде бы я фотолюбитель.
      – А-а, – говорит коротышка.
      Тут открыли дверь в зал, и все начали подниматься и входить, и справа – сцена. Под ярким светом.
      Когда я снова оглянулся, Княгиня уже спрыгнула со своей тумбы и двигалась вместе с толпой вверх по лестнице.
      Тёмная лестница помаленьку пустела, а за синими огромными окнами был город и крыши в снегу. И над моей головой висели остановившиеся часы.
      Не знаю, зачем я это сделал: я тоже вошёл в зал.
      Он был почти полный. Места были только в последнем ряду у прохода, который шёл от двери, где я стоял, до другой двери напротив.
      И тут я увидел, что из первых рядов поднялась Княгиня. Подойдя с обратной стороны к этому полупустому ряду, она стала пробираться в мою сторону – туда, где сидела эта толстенькая.
      …И я полез пробираться ей навстречу. Она замешкалась, а толстая девушка поглядела на меня обиженно и поднялась так, что уступила ей место рядом со мной.
      Я так подробно всё рассказываю, потому что я так подробно всё помню.
      …Княгиня пробиралась, глядя под ноги, а больше ни на кого не глядя. А потом она подняла голову, увидела меня и хотела уступить подруге прежнее место. Но та уже села, и тогда она опустилась рядом со мной.
      Она посмотрела на меня в замешательстве и улыбнулась.
      – Ну как там насчёт международного положения? – спрашиваю.
      – Ещё не знаю, – отвечает она.
      А толстая девушка строго смотрит вперёд.
      И тут меня заносит.
      – Хотите чаю? – спрашиваю.
      – Нет.
      – Нет, хотите чаю? – спрашиваю.
      А сам думаю: “Где я достану чаю? Буфет, наверное, уже закрыт”.
      – Хотите чаю?.. Я вам принесу прямо сюда.
      На нас смотрели с любопытством. Княгиня чуть нахмурилась и смотрела в пол. А потом вдруг кивнула.
      Я с замиранием ждал этого кивка. Всё точно, всё правильно.
      – Да, хочу, – говорит она.
      – Сейчас, – говорю я, – ждите.
      – Хорошо. Я буду ждать.
      Я встал и начал пробираться назад. На меня шипели.
      Всё вышло гораздо лучше, чем я ожидал.
      …Когда я уговорил буфетчицу открыть мне дверь в её полуподвал, вошёл и стал закрывать за собой, я услышал, как кто-то дёргает дверь с той стороны. Я отпустил руку, открылась дверь, и вошла она…
      Я ничего не сказал. Она тоже.
      Я запер дверь на палку. Буфетчица принесла два стакана чаю и песочные пирожные с запахом столовой.
      Мы сели за стол друг против друга, я, придвинул к ней пирожные. И когда она брала своё песочное, я взял её за руку и посмотрел на часы – было ровно семь ноль-ноль, и к моделькам идти было уже поздно.
      Я перевернул её руку, отнял пирожное и, наклонившись, поцеловал её в ладонь.
      После этого мы поженились и стали жить плохо.
      И прожили плохо пять лет. Такая печаль.
      А потом пришёл Илларион и сказал:
      – Давай оторвёмся от жизни.
      – Давай. А зачем?
      – Опять нарежетесь? – спросила Княгиня.
      Но мы пошли в музей.
      Медсестра мне рассказывала:
      – …Мы тогда уезжали из бараков в новую квартиру, всю мебель оставили в нашей комнате. Диван с валиками, мама их обшивала полотном, шкаф, стол круглый, кровать железную, ещё комод стоял – и всё помещалось в комнате одиннадцать метров. Я спала в кровати сестрёнки младшей, в детской кровати до двенадцати лет спала. А сестрёнка когда со мной, а когда мама её к себе брала. А отец на диване. И ещё кот Тарасик. Умный. А когда переезжали, отец не велел Тарасика брать. Отец тогда болел и был жестокий. Сейчас он другой совсем, не узнаешь. Не пойму, почему его мама тогда не лечила. Очень трудно ей было. Я помню, она сестрёнке дала три копейки на квас, а я её уговорила купить тридцать граммов леденцов. Очень сладкого хотелось. Выбила чек, а продавщица не разобрала и взвесила нам не тридцать, а триста граммов. Мы так и ушли, ничего не поняли. Целый пакет. А поняли, когда съели. Очень сладкого хотелось. Совестно? А? Или нет? Двадцать семь копеек ей недодали. Или кассирше? А потом соседка рассказала, что у кассирши и продавщицы замечательные дачи по Ярославской дороге. А кот Тарасик меня в школу провожал. Я дойду до школы, скажу: “Тарасик… домой…” Он хвост трубой и обратно домой идёт. Мама сидит после работы с соседками, разговаривает у крыльца, скажет не глядя: “Тарас! Домой!” И Тарасик из кустов – прыг и домой идёт. Мы его оставили и в грузовик не взяли. Но он такой хороший был, тигровый, пушистый… его кто-нибудь подобрал, может быть… Я не плачу, вы не обращайте внимания, Николай Демьянович. Это у меня настроение минорное, Николай Демьянович, мне старшая сестра сказала: вас через два дня из больницы выписывают. Николай Демьянович, если у вас боли в коленке будут повторяться… Не болит?.. Ну ладно… Я старшей сестре скажу, что не болит…
      …Каждый человек должен знать что-нибудь обо всём и всё о чём-нибудь, – сказал кто-то, кажется, Лагранж.
      …Крепкое здоровье, интересное дело в жизни, много друзей – всё очень просто. Почему же это так трудно достижимо?
      Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня была куча детей. Только неясно было, кто их должен был рожать. Летающий муж, который легче воздуха, его окружающего, которому, чтобы удержаться за землю, нужно было проявлять нечеловеческое усилие, надо было носить свинцовые башмаки, как водолазы у Жюля Верна, и чтобы их можно было скинуть по желанию.
      Но я так и не встретил летающую женщину. Ко времени мудрости они из детей становились взрослыми и проявляли нечеловеческие усилия, чтобы махать крыльями и подняться выше других. И никогда не пытались научиться летать. Но для этого надо стать мудрой. А им казалось, что мудрость – это детство, только под другим соусом. И они боялись.
      …Поженились мы с Княгиней и стали жить плохо.
      Мать у неё была чокнутая на воспитанности, на благородстве и тактичности. А сама злобная, как скорпион. И дочь сделала тихушницей, весь лоск только снаружи. Дочь – та потемпераментней была, но мать – образец. “Мама сказала, мама так считает”.
      – Зачем же ты за меня замуж вышла?
      – Я думала, ты энергичный и пробивной.
      – Я энергичный, но не пробивной.
      – Почему ты не пробивной? Надо пробиваться.
      – Мне скучно.
      – В таком случае мама считает, что нам надо поду мать о наших отношениях.
      – Мама считает. А ты?
      – Я не знаю.
      – А куда пробиваться? В директора?
      – Папу не трогай. Это святое. Знаешь, какой он был?
      – Не знаю.
      – Лучше всех в преферанс играл. А анекдоты как рассказывал – все лежали!
      – Что же ты из отца дурачка делаешь?
      – Его все любили.
      – Меня раньше тоже все любили, да я их на тебя променял.
      – Кроме Иллариона.
      – Иллариона не трогай. Это – святое, – говорю я.
      – У меня до тебя знаешь какие варианты были, а у тебя одни модельки… И мою маму в кино снимали.
      – Не видел. Когда?
      – В эпоху немого кино. У неё лицо значительное. Она даже ходить меня научила. Женщина должна ходить носки чуть-чуть в стороны. Это воспитание. Тебе не понять.
      – Скажи, а почему твоя мама домработнице “ты” говорит. Они ведь одного возраста?
      Так и жили.
      В постели она была ничего. Вот и вся любовь.
      Тоска.
      Пять лет отношения выясняли. А вся любовь была, когда она дверь в столовую пыталась открыть. Я ей потом ладонь поцеловал и говорю:
      – Я хочу умереть.
      – Зачем?
      – Я боюсь, что лучше ничего не будет.
      У её матери была конфетная коробка и связи.
      Ну связи – это понятно. Секретарь-машинистка, ясное дело. А на конфетной коробке была картинка – девушка розу нюхает. Коробка древняя, ещё из эпохи немого кино. Мать рассказала – эта коробка у неё с девичества, от её матери, от бабки моей жены то есть. А когда тёща сама беременная была, бабка эта велела ей на картинку глядеть и мечтать, чтоб такая дочка родилась. Такая и родилась.
      А потом стали по телевизору “Клуб джентльменов” показывать – мелькнула на один момент такая передача. Человек пять в отглаженных костюмах, все как на подбор воспитанные и один смешной – для порядка. А двести миллионов невоспитанных в своих квартирах смотрели, как их презирают.
      – Вот это люди, – сказала мама дочке. – А вам надо подумать о своих взаимоотношениях.
      И я подумал.
      Доехать до Таганки, что ли? Там театр, а рядом ресторан “Кама”. И за столиком я разговорился с одним Геной. После этого мне полегчало.
      Гена рассказал:
      – Мне жена говорит: “Я интеллигентная женщина, а ты Квазимодо, давай разводиться, пианино я оставляю себе”. Я её безумно любил. Три года в армии был, любил, три года после армии ухаживал, год как поженились. Квартиру сменил королевскую – тридцать метров, на улице Степана Халтурина.
      Я говорю – давай разводиться. Я её безумно в смысле любил. Она учёная. Кандидатом наук будет. Думаю, в смысле надо ей окончить институт – она из интеллигентной семьи. А я до армии техникум кончил. Вернулся из армии, год работал главным инженером. На кроватной фабрике. Полтора куска в месяц имел; а она рыбками занималась, макроподусами. Вношу рацпредложение – разводить рыбок на продажу. Зоомагазин берёт как из пушки. В смысле мальков. Жена молодая, из интеллигентной семьи, кончит институт, кандидатом наук будет – кормить надо каждый день.
      Бросаю заочный с первого курса. Ставлю аквариум на весь подоконник – полтора на шестьдесят. Гоню мальков в зоомагазин. Рацпредложения гоню – премию имею каждый месяц. Одеваю как королеву. Покупаю пианино. Делаю таблицы срезов мышц ей в институт. Раскрашиваю амёб, в смысле – к каждому зачёту. Учёный мир её хвалит. Профессор говорит – может кандидатом наук стать.
      Кончает институт, получает диплом, ромб на кофточку, оставляют в аспирантуре. Идём на Невский, делаем завивку, несём профессору макроподусов, идём в театр на Райкина, идём в ресторан в гостинице “Московская”, идём домой, дома она говорит: “Я интеллигентная женщина, а ты Квазимодо, мне с тобой стыдно, давай разводиться, пианино я оставляю себе”.
      Ладно, говорю. Кладу четыре десятки – подаю на развод, уезжаю в Куйбышев с начальником цеха на конференцию по фрезерованию. Аквариум разбил, макроподусов – мальчишкам, водоросли на помойку. В Лисках пересадка – билетов нет, плебеи в очереди стоят. Говорю начальнику цеха – надувайте щёки. Говорю кассиру – я ассистент профессора Филиппова, еду в Куйбышев на конференцию по атомной энергии. Показываю пригласительный билет для фрезеровщиков, не смотрит, даёт два билета в мягкий. Говорю начальнику цеха – хватит надувать щёки.
      Приезжаю в Куйбышев, слушаю шестьдесят четыре доклада по резанию металла. Десять процентов учёных, сорок процентов нашего брата практиков, в смысле народных умельцев, пятьдесят процентов специалистов по контактам между учёными и практиками – и все кандидаты наук. Один впаял наконечник для резца на Т-образном замке – кандидат наук, другой исследует каплю эмульсии, капля лежачая – кандидат наук. Посылаю записку – какая разница между наукой и сухоедением. Кричат – хулиганство!
      Пишу три рецензии на своё изобретение, несу их на подпись к трём светилам, как из пушки подписывают – моё изобретение уже на трёх ихних заводах внедрено, план секут как из пушки, каждый месяц премию. Говорят мне – сейчас не время изобретателей-одиночек, организуем авторский коллектив. Организуем. Сейчас не такое время, чтобы авторы-одиночки пользовались плодами своего изобретения. Получаем патент на всех. Люди интеллигентные. Надо оставить им пианино и разойтись по-доброму. Всё-таки кандидаты наук.
      Конференция кончается. В сердце трагедия. Получаю письмо от Лили: “Безумно люблю молодого ракетчика. Уже целуемся”. Хотя обещала до суда – без физиологии. Но я понимаю – инстинкты, подкорка. Начальник цеха говорит: “Тебе надо размагнититься. Ищи бабу”. Ищу бабу. Знакомлюсь. Студентка педагогического института, Куйбышев – город студентов. Мой вкус в смысле на худеньких, а эта пышная, зовут Неля. Блондинка. Иду на танцы второй раз. Танцует только со мной. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. Приглашаю в ресторан. Приводит подругу. Кладу на стол полкуска. Провожаю домой. Прощаюсь. На следующий день говорит: “Не пойдём на танцы. Ты уедешь, я скучать буду”, – говорит она. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. “Нелечка, – говорю. – Люди расстаются как корабли – это трагедия”. Смотрю – плачет. Насчёт Квазимодо ни слова. Ах так, думаю. “Нелечка, вы были замужем?” – “Нет, но я не девушка”. Я ей говорю: “Нелечка, ты пойми, счастье твоё в твоих руках. Люди встречаются как корабли, ты в смысле уже не девушка, для любимой женщины я усеку любую проблему”. Она говорит: “Ко мне нельзя, у меня бабушка”. – “Ну, это другой разговор. Такси!” – “Вас куда везти?” – “За городскую черту”.
      Вылезаем за городской чертой. Ночь. “Нелечка, посиди”. Сажаю её на скамейку. Ловлю бабусю. “Бабуся, мы поженились, спаси, ночевать негде. Вот пять рублей, помоги провести медовый месяц”. – “Месяц не могу, – говорит бабуся. – Что вы? Сын завтра из армии приезжает”. – “Ну, тогда на одну ночь в смысле медовый месяц. Бабуся, целую”. Постелила она нам в избе. Даже чистые простыни дала.
      Ты знаешь у меня вкус, я худеньких люблю, а она пышная такая. Всё наоборот. Мы с ней восьмой год живём. Четыре года как расписались. Трёх рахитов народили, в смысле детей – Людмилу, Сашку и Виктора. Дети здоровые как из пушки, каждый день жрать просят. Работаю как зверь. Рацпредложения. Каждый месяц верный кусок. Высшего образования у меня нет. Директор, свой мужик, говорит: “Гена, был бы у тебя ромб на пиджаке, был бы ты кандидатом наук”.
      – Папаша, ещё полкило коньяку. Три звёздочки. И килечек. Пряного посола.
      Ну, после “Камы” мне полегчало. Пришёл домой и веселюсь.
      Княгиня говорит:
      – Как ты мог? Как ты мог? В какое ты положение меня поставил! Мама спрашивала, куда ты пропал, а я даже ответить не могла.
      – Я не пропал, – говорю. – Я нашёлся…
      А сам думаю – что делать? “Кама” не выход. Пропаду. Говорю:
      – Ты бы работать пошла.
      – Настоящий мужчина так бы не сказал. Когда папа был жив, мама не работала.
      – Тогда давай с тобой не просто так, давай детей делать. Я их любить буду.
      – Какие дети? Ты институт бросил.
      А утром приходит Илларион и говорит:
      – Давай от жизни отрываться.
      – Опять нарежетесь? – спрашивает Княгиня.
      И мы пошли в музей.
      Сели в метро – и до “Кропоткинской”.
      – Что за картина, Илларион?
      – Не знаю. Люди смотрят, и мы поглядим.
      – Ты в музее бывал, где картины?
      – А ты?
      – В Третьяковской галерее был до армии. Ивана Грозного смотрел.
      – У меня открытка есть, – сказал Илларион.
      – Ну как, Илларион, продвигается работа?
      – Ещё пол-улицы сломал.
      – Граждане, не сходите – не загораживайте прохода.
      – Илларион, а что будет на месте старой улицы? Новые дома?
      – Нет.
      – Понятно. Сквер будет. Деревья и скамейки.
      – Нет.
      – Извини, не сообразил. Улица шире будет, проезжая часть, трасса.
      – Нет.
      – А что же тогда будет?
      – Вид будет.
      – Да отойдите вы с прохода, господи!
      – Илларион, а ведь раньше тоже был вид?
      – Старый.
      – А теперь?
      – Новый будет.
      – Молодой человек, уступите женщине место… Садись, Вовик. Мама постоит.
      – Илларион, значит, ты считаешь, что, если сломать старый вид, получится новый вид?
      – Нет.
      – А как?
      – Сначала надо построить новые дома.
      – Понятно. Тогда старые дома покажутся убогими.
      – Да, жалкими.
      – И их надо сломать?
      – Я ломаю.
      Ну, вышли на “Кропоткинской”.
      …Если откинуть громкие слова, то многие думают, что мудрый – это усталый. Трепыхался, трепыхался, а жизнь-то крылышки и пообломала. А разве крылья для воздухоплавания? Крылья для трепыхания. Для воздухоплавания нужен пузырь как у рыбы, воздушный шар, монгольфьер, нужно, чтобы сама вода или воздух от дна отрывали и вверх выталкивали, сама среда вверх выталкивала. Нужно в верхних слоях атмосферы передвигаться как по земле ходишь – в любую сторону и не боишься свалиться. Мудрый – это который летает потому, что у него душа как у ребёнка. Только ребёнок летает во сне, а мудрый наяву.
      Сначала на улице стояли в очереди, а в железные ворота партиями пускали, как в ГУМ за индийскими занавесками. Кого пустят, те бегом по дорожке к каменным ступеням – а там колонны как в храме и вход.
      – Разве в храм бегают? – спросил Илларион.
      Хотите верьте, хотите нет, но я этого здания ни разу в жизни не видел, хотя родился в Москве. Ни к чему было. В Третьяковке был. До армии. Это я уже говорил. А после был в Василии Блаженном, в Историческом, на Новодевичье кладбище ездил памятники смотреть знаменитых покойников, в Кремле был – шапку Мономаха видел и тарантасы золотые. А этого дома не помню с колоннами, хотя на улице этой был. В кино ходил, в клуб напротив. Темно было.
      – Илларион, я опять стих написал. Хочешь, прочту?
      – В стенгазету?
      – Нет, из жизни.
      – Валяй.
       Ко сну супругу клонит.
       Мамаша варит суп.
       А я сижу как слоник
       И водочку сосу.
       А я сижу как ослик,
       Ушами шевеля.
       И всё, что будет после,
       Известно до нуля.
      – Продвигайтесь, продвигайтесь. Сейчас пускать будут…
      – Неужели сам написал?
      – Да ладно вам толкаться-то. Все пройдём.
      Пропустили в ворота нашу группу, и все помчались по дорожке к ступеням.
      – Не бежи, – сказал Илларион. – Что мы, жлобы? Культура всё-таки. А ещё есть стихи из жизни?
      – Есть.
      – Пропустим жлобов. Мадама, зонтик-то убери. Закрой зонтик-то.
      Мадама оборачивается и говорит:
      – Чёрт-те кого пускают на выставку!..
      А другая:
      – Демократия…
      Илларион говорит:
      – Вали, вали, мочалки… Занавески разберут. – И мне: – Давай, Коля, пошли. Бабы есть бабы. А тут духовные ценности. Нельзя! Ты против духовных ценностей?
      – Не знаю, – сказал я.
      И мы вошли в дверь. Здоровенную. Этажа на полтора.
      …Война кончилась, когда мне было два года.
      Жил я без потрясения на пятом этаже. Так, разве что занудство одно. Да ну их, потрясения. Насмотришься в кино, как люди жили, и хватит. Сейчас по-другому живут. Всё я к тому времени перепробовал; и модельки были, и барахло приличное, не хуже, чем у людей, и на Княгиню глаза пялят, мне завидуют, и даже любовь встретил. Только она короткая оказалась, эта любовь, – до загса.
      Наутро после ресторана и первой нашей с ней постели Княгиня сказала:
      – Больше я ни о чём не мечтаю. А то, что ты рабочий, это ничего. Не век же ты будешь рабочим, правда? Поцелуй меня сюда.
      И показала на грудь.
      На этом наша любовь кончилась.
      – Ладно, слезай с тумбы. На лекцию опоздаем, – сказал я.
      – С какой тумбы?
      – Это поговорка такая.
      – Ты какой-то странный.
      – Это потому, что мне тоже больше мечтать не о чем.
      – Я тебя разочаровала?
      – Нет, что ты.
      – Это потому, что я ещё ничего не умею. Ты подожди, я научусь.
      – Чему?
      – Всему. А детей нам не нужно пока, – а вдруг ты институт не кончишь?
      – Чтобы детей делать, высшее образование не требуется. Годится моё среднее. Может быть, после этой ночи забеременеешь.
      – Не бойся. Я таблетки приняла. Маме жена начальника отдела привезла из ФРГ.
      – Мама твоя любит юмор, – говорю.
      – Нет, мама юмор не любит. Она считает, что юмор – это вульгарно.
      – Скажи, почему тебя Княгиней прозвали?
      – Я в школе в драмкружке играла княгиню Волконскую. Мы ставили поэму Некрасова “Русские женщины”. Читал?.. Я на неё лицом похожа.
      Я говорю:
      – Читал… Только там про русских женщин, а не про лицо. Хотя это давно было.
      – Верно? – Она поднялась с постели. – Сейчас главное – лицо. Такое время. У кого лицо, тот пробивается.
      А я думал, что она молчаливая.
      – Ты знаешь, за эту ночь я стала совсем другая. Ты знаешь, мне про тебя говорили ещё до того, как ты меня увидел. Все говорили “художник, художник”. Я тебя сразу по описаниям узнала, когда ты мне там, в буфете, руку поцеловал. Я подумала: “Ну, точно. Совсем такой. Молва – великая вещь”. Не притворяйся – у тебя же слёзы на глазах. Это от счастья?
      – От счастья, – говорю я.
      Толпа в музее – не протолкнёшься. Куда идти – не поймёшь.
      – Вы на выставку?
      – Нам польскую картину.
      – Не понимаю вас. У нас много картин… Проходите, пожалуйста.
      Илларион говорит:
      – Давай сначала коней посмотрим?
      – Каких коней?
      – Выставка наверху, а справа кони. Я разглядел.
      – Коней потом, –говорю. – Кони не привозные.
      Стали пробиваться на выставку. Сначала пошли в залы, где меньше людей, потом – где побольше. Картин много, и все разные.
      Странно, но я тогда впервые заметил этот разнобой.
      Я думал, что картина от натуры зависит. Какая натура – такая картина. А тут заметил – два портрета рядом висят, а друг на дружку непохожи. Не лицами непохожи, а картины непохожи. А как выбрать, которая лучше и какую смотреть?
      – Илларион, – говорю. – Так дале не пойдёт. Давай искать ту знаменитую. Иначе очумеем.
      Илларион спрашивает у женщины во фраке – как стюардесса, только старая:
      – Мамаша, какая самая лучшая польская картина?
      – Польская? Здесь все из польских музеев.
      Мы пошли.
      – Мальчики, стойте! Вам, наверно, “Девушку с горностаем”?
      – С каким горностаем?