Молчание.
О господи, а мне и невдомёк!
Ну нет, змея, меня не проведёшь!..
Тебя ещё ребёнком я узнала!
Не допущу, чтоб ты себя сгубила.
Мона Лиза
Ты ничего не можешь изменить.
Анита
Что ты сказала, дрянь? Да я сейчас
Пойду и кликну твоего супруга!
Мона Лиза
Нет, не пойдёшь…
Анита
Иду сию минуту!
Мона Лиза
Пойдёшь – я отравлю тебя, Анита!
Анита
Ты это мне сказала, Мона Лиза?..
Иль мне послышалось?..
Мона Лиза
Или себя… Мне всё равно… Как хочешь…
Анита
Ох, девочка моя! Цветочек ясный!
Да кто же он такой, он дьявол?!
Да ведь ему уже за пятьдесят!
Твой муж его на десять лет моложе!
Мона Лиза
Оставь меня, Анита… Голова горит…
Прости меня, Мадонна! Это он!..
…После той картины Василия Ивановича Сурикова и того долгого возле неё сидения на стульях мы сблизились с Княгиней.
Мы накинулись друг на друга как голодные. А тут смотрю – изменилась моя Княгиня, другая женщина стала. Какое там воспитание! Всё полетело куда-то.
Сначала я обрадовался, а потом смотрю – дело не в ту сторону полетело. Полёт, видно, тоже разный бывает. Душа у неё от той музыки цвета раскрылась, но душа неумелая, и чем занять себя – не знала, всё в тёмные ночки ушло. Была она спящая, а теперь проснулась.
– Что это мы делаем? – иногда спрашивала она меня.
А мама её, дура, говорит:
– Наконец-то ты женщиной стала, наконец-то… У меня билеты есть на фестивальный просмотр. Прелестный современный фильм.
А в прелестном современном фильме – бордель.
– Ты знаешь, Коля, во всём мире сексуальная революция. Наверно, так надо.
– А как же любовь?
– А я только сейчас поняла, какая бывает любовь. Не знаю, что ты чувствуешь, а я чувствую что-то неописуемое.
И я начал чувствовать что-то неописуемое.
Юбки пошли короткие, ноги стали открытые до самого “ура!”, до “боже мой”. Одна фирменная девчонка лозунг бросила: “У кого ноги мини – те носят макси, а у кого ноги макси – те носят мини”. В газетах писали – шофёры в столбы врезались, когда мини проходили по тротуару. Потом примелькалось. Теперь в моде макси и сапоги солдатские, и стало жаль тех вытаращенных коленок. Как на человека угодить?
А я тогда вспомнил “Девушку с горностаем”, умницу, и думаю – где же я? Куда я девался?
А я уже тогда влез в эту эпоху Возрождения и книги читал пудами. И чем больше читаю и по музеям хожу, тем больше, мне кажется, Леонардо понимаю. Хаос у них там был в эпоху Возрождения, а Леонардо пытался жизнь человека осмыслить и найти главную линию, линию красоты. Но житья ему не было. Все точно взбесились.
Особенно из книжек про Леонардо мне запомнилось – Габриэль Сеайль, “Флорентийские чтения”. Волынский не понравился – одни стоны. Всего Леонардо прочёл от корки до корки, издание “Академия”. На Гуковском – плевался. Гуковский Леонардо дилетантом считал, а сам доказывал, что эрмитажную “Флору” не Мельци написал, ученик Леонардо, а сам Леонардо, и что это и есть “Джоконда”, а не та, что в Лувре висит, – так у него получалось по его вычислениям. Я в Ленинград смотался, смотрел. Слабо. Складки на рукавах как бельё на верёвке – макаронами, а у Леонардо в складках ритм… А “Мадонна Лита” эрмитажная – под вопросом. Наверно, вопрос профессор Гуковский поставил. А уже мне было ясно, что, кроме Леонардо, её просто написать было некому. Я уж тогда все картины Возрождения мог на репродукциях вниз головой узнавать. Зрительная память у меня развилась как у фотоаппарата – щёлк, и намертво. А тут я ещё достал книги – “Быт и нравы Италии эпохи Возрождения”, кажется, Бургхарта какого-то, и совсем ополоумел. Кондотьеры грызутся как пауки в банке, резня идёт, отравляют друг друга, колдовство, ведьмы, Содом и Гоморра, Макиавелли советует, как в князья пробираться, Цезарь Борджа родственников приканчивает, художники крепости строят, Савонарола картины жжёт, призывает очиститься от скверны роскоши.
Днём работа – это дело чёткое. Вечер и полночи – постель, где Княгиня помаленьку ведьмой становится. Под утро – выписки сортирую – зачем? – ещё сам не знаю. Тут её мать в отпуск с собой увезла в санаторий. Я один в пустой квартире как с цепи сорвался – почти спать перестал. Два часа перед работой спал, а после работы – домой. Всё хотел жизнь того человека себе представить и как он столько мог успеть.
Но тут всё кончилось, как и надо было ожидать.
Съел я всухомятку кусок сыра плавленого и кильку, и у меня рвота и понос.
А годом раньше холера была. Все тряслись.
Наутро встать не могу. Вызвал доктора. Тот расспросил меня брезгливо. Приехала машина, и меня – в поносную больницу.
Холеры не оказалось. Говорят – дизентерия, будем ждать анализов.
Поносники в домино режутся, а я им про Леонардо рассказываю дохлым голесом.
Спрашивают:
– Ты интеллигент?
– Нет, – говорю, – работяга.
– Так какого тебе хрена до этого Леонардо? Садись, козла забьём. Или ослабел?
– Ослабел.
А потом на электроректоскопии не выдержал и заплакал. Я такого унижения ни разу в жизни не испытывал. А докторша, молодая, красивая, говорит:
– Ну что вы так волнуетесь? Это же обычное дело.
– Не могу, – говорю. – Или отпускайте, или удавлюсь к чёртовой матери.
– Не могу. Ждите анализов.
А ночью пришли строчки. И я даже не сразу понял, что это стихи, но без рифмы.
До утра просыпался раз десять и проверял, не забыл ли.
Утром записал.
И тем же утром анализ пришёл – нет дизентерии, острый нервный колит. Доконал себя.
– Отпустите, – говорю. – Буду долечиваться дома. Я погибну здесь.
– Очень вы чувствительный.
Однако отпустили.
Приехал домой. Лежу, в потолок смотрю. Рискнуть, думаю, или нет?
Я стихи писал, пьес никогда не писал, да ещё в стихах. Я же не Шекспир, я просто девушку с горностаем полюбил; и Леонардо, и Александра Иванова, и Василия Ивановича Сурикова. Мне ж пьесу не осилить, а не осилю – брошу. А если осилю, что с ней делать, с этой пьесой, а? А у самого трепет, и, чувствую, лечу, влечёт меня куда-то угрюмая чужая сила, и уходит день… на башнях облаков… певучий след… оставил тихий вечер… – неужели началось, думаю, – уходит день… как горестно… как жалко… ещё один поклон календаря…
Ну а дальше – начал эту пьесу писать.
Якушев мне сказал:
…Искусство, конечно, произрастает на почве. Но забывают, что злак хотя и произрастает на почве, однако не порождается ею.
Это раньше думали, что мухи родятся от гнилого мяса. Теперь знают, что мухи родятся от мух.
Поэтому хотя художник и родится в среде, он родится не от среды, а от художества, в нём заключённого, как настоящий учёный родится не от образования, а от ума.
Образование и среда могут только либо помочь, либо помешать развернуться тому, что положено.
Поэтому так часто искусство контрастно к среде, в которой оно возникло, но которой не порождено. Пришла пора ему родиться, и оно родится, когда благодаря, а когда и несмотря на почву. Хотя находятся умники, которые думают, что это не так.
По их логике выходит, что Пушкин-поэт родился потому, что его прогрессивные идеи оттачивались на николаевском булыжнике. А ведь дети понимают, что его поэзия – это цветок, который ломает даже асфальт. Дети-то знают.
А занимательная эстетика, эта странная наука, единственная, которая не требует проверки на практике, вместо того чтобы изучать условия наилучшие для произрастания штучного цветка, даёт рекомендации всем цветам скопом, как им ломать асфальты.
А цветок смотрит – его в пустыне угораздило родиться или в цветочном магазине, ломать ничего не надо, и главное – не сгинуть от голода или перекорма.
Занимательная эстетика хочет быть наукой, а наука ищет правила. А у искусства одно правило: каждое произведение– это исключение. Как любовь.
И тут кончается сходство произведения искусства даже с цветком.
У цветов есть сорта. Но розы одного сорта прекрасны даже одинаковые, а один стих, написанный дважды, – это всего один стих, а не два.
В природе и ремесле стандарт может быть прекрасен, в искусстве – нет.
И выходит, что искусство даже и не природа?
Природа. Только другая. Невидимая и неуловимая.
Так какого же чёрта? Как может эстетика изучать неуловимое, если она хочет быть наукой?
Между поэзией и искусством такая же разница, как между поэзией и стихами. Стихи – форма, поэзия – суть. Стихи могут быть и без поэзии, их может насобачиться делать машина. Но уловить неуловимое, чтобы передать его потом в виде стиха, может только поэт. Стих имеет традицию – ритм, рифму и прочее – в каждом языке свою. Поэзия каждый раз родится заново.
Наука занимается отделением кажущегося от действительности. И наука, изучающая науку, хочет понять, как впечатления сменяются знанием.
Искусство же занимается созданием впечатлений, которые влияют на человека, то есть на его желания.
На человеческие желания влияют и знания. Но вовсе не так крупно, как принято считать. Я знаю, что курить вредно, но курю. Я должен или испугаться, или почувствовать отвращение, тогда брошу. А если я применю волю, то это тоже желание, желание победить себя.
Искусство же может вызвать само желание бросить курить.
Оно только этим не очень хочет заниматься, хотя занимательная эстетика часто призывает его заниматься именно этим и считает это его главной задачей.
Искусство своими впечатлениями пробуждает поэта, художника или композитора в другом человеке. То есть делает этого человека на короткий момент творцом.
Творцом чего?
Многие думают, творцом стиха – если он предчувствует рифму, или композитором, если он предчувствует гармонию. Это ошибка.
Искусство делает его на короткий миг творцом самого себя.
Он догадывается о своих возможностях летать.
А иногда, если впечатление сильное и вовремя, он начинает думать, как с ними поступить, с этими возможностями.
Для учёного чужая душа – потёмки и туман, и он пытается, не понимая своей души, понять чужую. А для художника – натянута струна и тихо звенит в тумане, и он умеет сделать так, что она вдруг зазвенит отчётливо и в лад с мирозданием.
Я не знаю, может ли эстетика стать наукой или искусством – чем-то она должна стать, если она хочет существовать. Иначе от неё рано или поздно отплюются, как от схоластики. Если она хочет стать наукой об искусстве, она должна изучать впечатления.
Если она хочет стать искусством – она должна их порождать.
Третьего не дано.
Третье – это новый способ мышления, которым человечество ещё не владеет и о котором отдельные люди только догадываются.
– …Илларион, а что ты будешь делать, когда сломаешь все старые дома?
– Их ещё много в нашем городе.
– А потом?
– Есть другие города.
– А когда и их прикончишь?
– Начну ломать новые дома.
– То есть как? Зачем новые?
– Они тогда станут старыми.
– …Илларион, говорят, ты что-то изобретаешь?
– Да. Машину для разрушения железобетонных домов.
– Надо готовиться к будущему?
– Да.
– А зачем машина? Взрывай – и всё.
– Взрывы опасны, а балдой железобетон не возьмёшь.
– А что за машина?
– Вроде огромных челюстей. Будут отламывать целые блоки.
– Послушай, Илларион, ведь это страшно дорогая машина.
– Ну и что? А сколько домов ломать придётся? Окупится.
– И страшно сложная машина, и громоздкая, и как ты будешь её громоздить на двадцатый этаж?
– Окупится. Зато автоматика – престиж.
– Слушай, а зачем челюсти и автоматика? Можно просто забросить крюк на последний этаж и лебёдкой за трос тянуть – будет отламывать целые этажи.
– Нельзя.
– Почему?
– Чересчур просто.
– Ну и что плохого?
– Никто мне это не утвердит как изобретение и платить не будет. А у меня всё на лазерах.
СЦЕНА 2
Остерия близ Флоренции. Пасмурный вечер. За каменной стеной ветер сгибает кроны деревьев. Поваленные скамьи и столы.
Фанфоя
Проклятые настали времена…
Батиста, эй, Батиста! Испугался?
Не бойся, дурачок. Ушли они.
Батиста
Ушли?
(Вылезает из подпола.)
Фанфоя
Да вылезай же, надо всё прибрать.
На то мы и хозяева трактира,
Чтоб наблюдать все драки по округе.
Ты вылез? Молодец, Батиста.
Ну а теперь обратно полезай.
Опять идут солдаты.
Батиста
Ох!
(Скрывается.)
Фанфоя
Э, погоди… Солдаты – это мелочь.
Здесь едут поважнее господа.
Постой, постой… Да кто ж это такой?
О господи! Ведь это Леонардо…
С солдатами… Батиста, чёрт проклятый!
Ты вылезешь из ямы наконец?!
Батиста
Иду, иду…
Фанфоя
Да не иди – лети!
Беги в деревню мужиков скликать,
Ведут сюда солдаты Леонардо.
Батиста
Маэстро Леонардо в плен попал?!
Проклятые! Хозяин, задержи их!
Сейчас мы все придём, мы им покажем…
А бочку ту вина, что ты мне должен,
Ты выкати солдатам – пусть напьются,
Не упусти!
Фанфоя
Да знаю я.
Батиста
Бегу…
С шумом входит группа людей, окружая Леонардо. Он очень возбуждён. С ним ученики, солдаты, незнакомец.
Леонардо
Зачем меня в пути остановили,
Я шёл один… Оставьте одного…
Незнакомец
Спокойнее, маэстро Леонардо.
Леонардо
Пока я был спокойным, злые ветры
Деянья уничтожили мои.
Спокойнее?! Да кто ты, человек?
И почему вокруг меня солдаты?
Незнакомец
Мои солдаты охраняют вас,
Чтоб попугать немного мародёров.
Леонардо
О! Попугать! Перепугать до колик!
Одни боятся тех, другие этих,
Все вместе же всевышнего боятся.
Уменье человека испугать –
Воистину великая заслуга.
Незнакомец
Но преимущество великое!
Леонардо
Да, да!
Спасаться от набега мародёров
Удобнее за спинами бандитов.
Незнакомец
Спокойнее, маэстро. Так не надо.
Вина, хозяин! Живо! Получай…
Фанфоя
Приветствую вас, мастер Леонардо!
Давненько не заглядывали к нам.
А мужики добром вас поминают,
И вас самих, и ваши чудеса.
(Усиленно кланяется.)
Леонардо
А… Фанфоя… Столько лет прошло, а ты всё кланяешься… Не ходи на четвереньках – ты же человек, Фанфоя. Стой прямо даже перед самим Папой.
Фанфоя
Что вы, синьор Леонардо, перед самим Папой!.. Чуть увижу кого в хорошей одежде, спина сама гнётся, как у выдры.
Леонардо
А ты всё тот же, что и был, Фанфоя,
Неграмотен, как францисканец-минорит,
Но весел.
Фанфоя
Потому и весел,
Что я неграмотен.
Леонардо
Не притворяйся, друг,
Что ты глупей, чем есть на самом деле.
Фанфоя
Вы сильно постарели, мой синьор,
Зато успели много, слышал я.
Леонардо
Деньгами нищ. Разлуками богат.
Фанфоя
Я не о том, синьор. Я о картине вашей,
О памятнике конном говорю.
Леонардо
Картина бесконечная моя,
Что “Тайною вечерей” называлась,
Тихонько гибнет в трапезной миланской.
Картина осыпается… Через неё
Монахи прорубили дверь на кухню…
Чтоб ближе путь был с кухни до желудка…
Они сломали фреску в месте том,
Где ноги нарисованы Христа…
Они в который раз его казнили.
А конная громада князя Сфорца…
Гасконские весёлые стрелки
Её из арбалетов расстреляли,
Такие же весёлые, как ты…
Такие же неграмотные…
…Милан пылает…
Незнакомец
Все вон отсюда! Леонардо плачет,
Я, Цезарь Борджа, это говорю!
Все в страхе уходят.
Вот видите, маэстро, сеять страх
Необходимо иногда. Не так ли?
Леонардо
А-а… Это вы тот самый Цезарь Борджа,
Вокруг которого в большом числе
Внезапно умирают люди… Даже братья…
Цезарь Борджа
Последнего б не надо говорить.
Да, я тот самый Цезарь Борджа,
Которому вы будете служить.
Леонардо
Я вам… служить?! О, пресвятая дева!
Весёлый человек вы, Цезарь Борджа!
Служить вам?! Чем? Ведь я художник, сударь,
А вам необходимы мясники.
Цезарь
(вежливо)
Вы первый человек на этом свете,
Который оскорбил меня два раза
И всё ещё живой.
Леонардо
(равнодушно)
Возможно.
Цезарь
Вы будете служить мне, Леонардо.
Леонардо
Служить? За что? За страх или за совесть?
За страх? Так я единственно боюсь,
Что в вашей свалке потеряю совесть.
Служить за совесть? Так с какой же стати
Служить своекорыстию князей?
Прекрасный князь, гляди, по всей планете
Идёт объединение земель.
Кастилия сомкнулась с Арагоном.
Во Франции Людовик, старый коршун,
Давно закончил сбор коронных ленов,
В Британии ещё Эдвард Четвёртый
Остановил войну кровавых роз.
А на востоке исполин Москва
С весёлым хрустом расправляет плечи.
И только нам, Италии одной,
Невмоготу сложиться в государство!
Глупее мы? Бездарнее? Несчастней?
Цезарь
…Постой…
Воин
(вбегая)
Засада, Цезарь!
Вбегает Зороастро и хватает воина. Вбегает Батиста. Толпа крестьян.
Батиста
(с кистенем)
Назад от Леонардо! Берегись!
Пауза.
Крестьянин
Да нет… Здесь вроде всё в порядке.
Леонардо
В чём дело, молодец?
Батиста
Да нет… я что ж…
Крестьянин
Уж больно долгий разговор у вас.
Как бы чего не вышло, мы того…
Цезарь
Солдаты где? Ко мне!..
Крестьянин
Так мужики
Их повязали, вишь, на всякий случай,
Как бы чего не вышло, говорю…
Цезарь
Так, значит, западня…
Леонардо
Нет… тут ошибка.
Фанфоя
Вы нас простите, мастер Леонардо,
Народ обеспокоился. Был слух,
Что вас солдаты захватили силой.
Ну, поднялись. Кричат, мол, отобьём.
Я говорил им, что синьор красивый
Первейший друг маэстро Леонардо.
Неграмотные. Серая скотина.
Вино его пропало…
Леонардо
Чьё вино?
Фанфоя
Да он вина бочонок небольшой,
Что заработал в нынешнее лето,
Пораздавал солдатам.
Леонардо
Так, значит, ты вина лишился, парень?
Ну, это поправимо. На, держи.
Батиста
Не надо денег, мастер Леонардо.
Ведь я из тех мальчишек, вы забыли,
С которых вы писали херувимов.
(Падает на колени.)
Возьмите меня, мастер Леонардо.
Вы не смотрите, что худой. Я сильный.
Леонардо
Куда, чудак? Куда? Ведь я и сам,
Увы, не знаю своего пути.
Фанфоя
Мальчишка бредит вами день и ночь.
Сам он ничей. Подкидыш.
Леонардо
А… подкидыш.
Но я и сам подкидыш в этом мире.
Идём, подкидыш. Ты меня пронзил.
Милан горит. Я думал, уезжая,
Что позади всё созданное мной,
Что я ограблен и что впереди
Ждёт темнота лохматая меня.
Я неожиданно разбогател. Вперёд!
Цезарь
(властно)
Все вон отсюда!.. Разговор не кончен.
Все уходят, кроме Леонардо, который стоит, заложив руки за пояс.
Так слушай же, художник, речь мою.
Пусть тайна свяжет нас сильнее клятвы.
Судьба даёт единственнейший случай
Тебе для совершения мечты.
Отец мой, Папа Александр шестой,
Не будет мне помехою…. Поедем!
Поедем вместе… Слышишь, Леонардо?
Послужишь ты Италии единой.
Молчание.
Леонардо
Ты произнёс единственное слово,
Которое меня заставить может
Игру затеять даже с чёртом.
Ты это знаешь, Цезарь?
Цезарь
Знаю.
Леонардо
Нет… Не поеду… Я словам не верю.
Останусь во Флоренции. Прощай…
Цезарь
(страстно)
Но это будет! Будет! Я клянусь,
Что встанет вся страна под мою руку!
Пускай испанец родом, но страну
Один лишь я объединить сумею!
Ведь я и есть тот самый государь,
Которого ты ищешь столько лет,
Скитаясь по стране, как бледный призрак!
Тот государь, что сам осуществит
Безумные фантазии твои,
Что сеют только смуту среди черни!
Пойду на всё, лишь ты бы мне служил!
Леонардо
Не знаю… я подумаю… не верю…
Цезарь
О, Леонардо!
Леонардо
Нет! Когда увижу я,
Что ты всерьёз за это дело взялся,
Приду к тебе тогда служить на совесть.
Построю тебе дамбы и каналы,
Украшу города твои, как в сказке.
Разбогатеют люди и в довольстве
Не станут убивать себе подобных.
И расцветут науки, и тогда
Останется подняться лишь на воздух
На крыльях тех, что я построю людям.
Пока прощай!
Цезарь
(зачарованно)
Прощай… И жди гонцов.
Леонардо уходит. Остаётся Цезарь. Тихий, одинокий, жёсткий восторг.
Да, крепкий был орешек. Никогда
Не уставал я так от разговора.
Победа! А? Но какова победа?!
Нежданное свалилось мне богатство…
Медичи, толстопятые купцы,
Такого великана проглядели!
И Сфорца не сумели разгадать,
Не дали развернуться Леонардо!
О, господи, спасибо за удачу!
Благодарю за то, что надоумил
Ты песню об Италии пропеть.
Ну, я тебя не выпущу, маэстро.
Ты мне дороже княжества иного.
Сначала ты послужишь мне за совесть.
Потом служить начнёшь мне из-за страха,
Что я тебе не дам служить за совесть.
Ну а потом послужишь и за деньги.
Меня недаром Цезарем зовут.
Так и маэстро говорит – вперёд!
(Уходит.)
* * *
…Жизнь раздвоилась. И стал я жить двумя жизнями.
Не мог я больше думать, о чём прежде думал. Стало мне жалко людей, и восхищаться я стал людьми. И чем больше я жалел людей и восхищался ими, тем больше катилась моя жизнь в непонятную сторону.
– Запретить бы это искусство к чёртовой матери, – сказал Илларион.
– Нельзя. Что останется? Водку жрать?
– Ты посмотри,что с собою сделал!
Умный я стал до противности, а всё дурак дураком. И не могу понять, отрываюсь я от жизни или приближаюсь к ней. А в чём она, жизнь?
Якушев говорит:
– В том и жизнь.
– Так ведь у меня несчастья начались, дядя Костя. Княгиня моя от меня уходит куда-то вниз под гору. А я её только теперь любить начал.
– Изменяет?
– Нет ещё.
– А раньше ты счастлив был?
– Спокойный был.
– До конца?
– Нет. Всё тянуло куда-то.
– Куда тянуло, туда и пришёл, – говорит Якушев. – Значит, ты такой, а не какой-нибудь другой. И ничего с этим не поделаешь.
– А кому это нужно, то, что я делаю?
– Кроме тебя?
– Да. Кроме меня.
– Это будет видно только в конце работы. Вначале – неизвестно. Тебе людей жаль?
– Жаль.
– Значит, есть надежда, что твоя вещь будет им нужна. Живи с надеждой.
Княгиня говорит:
– Что ты делаешь, Коля? Что делаешь?
А что я делаю? Я и сам хочу понять. А пьеса движется.
Мать ей говорит:
– Бросай его. Немедленно.
– Не могу.
– Ты несчастлива. Годы идут. Ты же красавица. Хочешь, я тебя устрою в кино сниматься? У меня связи. Бросай его.
– Мама, я им гордиться начала, мама…
– Кем гордиться? Этим… этим… Вам надо срочно выяснить отношения.
А для нас это уже пройденный этап. Навыяснялись.
– Я боюсь за тебя…
– А я за тебя…
– Тебе надо срочно менять жизнь…
– И тебе…
Дальше этого не шло. Укатались.
И тут я стал замечать, что мне перестали нравиться пьесы, артисты, стихи, фильмы, картины, книжки. Не все, конечно, а большинство. Не потому, что я стал замечательно писать, нет, куда там, а потому, что они незамечательно написаны. Стали нравиться несколько человек из каждой художественной профессии. Я даже списки себе составил из наших и иностранцев.
Из наших – Пушкин и Герцен, художники – Александр Иванов и Суриков и ещё почему-то – Рокотов, из драматургов – опять же Пушкин, а если до конца честно, то сцены из рыцарских времён. Из непонятных произведений – “Слово о полку Игореве”. Из “Божественной комедии” – “Ад”. Из иностранных пьес, если до конца, то “Король Лир” – твёрдая какая-то пьеса и горькая до сухоты. Вебстер понравился – это я для себя открыл, а его почти никто не знает. Ещё открыл для себя “Лорензаччо” Мюссе. Из кино – “Чапаев” и “Аэроград”, “Ночи Кабирии”, “Новые времена”. Из Рембрандта – больше всего – последний автопортрет с полотенцем на голове, из Веласкеза – последний портрет короля Филиппа – будто одним росчерком вылеплен опойный человек, разученный художником наизусть. Из “Фауста” мне вторая часть нравится больше первой, потому что в ней есть тайна, а в первой всё понятно.
И выше всех художников для меня Леонардо да Винчи, и сам он – как он смотрит, старый, с последнего автопортрета – орлиные пронзительные очи… глядят на нас с Виндзорского портрета… и стянут рот неутолимой жаждой… у Леонардо… старческие кудри… спадают вниз… скрывая под собою… размах надменный плеч богатыря…
Прости, Княгиня. Видно, ничего поделать нельзя.
Якушев мне сказал:
…Откуда взялась эстетика? Очень хочется научиться писать хорошо. Но как научиться делать то, чего до тебя никто не делал?
…Великое не ошеломляет. Ошеломляет громкое и виртуозное.
В музее Пушкина висит портрет брата Рембрандта и небольшая картинка – Ассур, Эсфирь и ещё кто-то, кажется, Аман. Ну, брат это брат, родственник. А кто такие Ассур, Аман и Эсфирь – не помню. Что-то из Библии. Знал, но забыл. Но всегда помнил, что Рембрандт – великий художник. А почему великий, было неясно, хотя экскурсоводы так настаивали. Лучше других человека изображал? Чемпион по изображению человеков?
…Если пройти все залы до Рембрандта, то когда выйдешь на Рембрандта, то будто из тёмного леса вышел на свежий простор.
Одна женщина всё спрашивала – почему люди не летают? Это кто как. Кто летает, а кто и нет.
Рембрандт летал.
Потому что освободился. Больше всех освободился из окружавших его людей и художников. Больше всех освободился. От единого для всех гладкого приёма, от богатой жены и богатства, которое приносили ему его первые виртуозные картины, от себя прежнего освободился. И стал он не чемпионом по изображению человеков, а чемпионом писания картин, в которых видно, что не надо цепляться и пыжиться, а надо освободиться.
И тогда кисть его стала летающей, как сердце в храме вселенной, и неслыханно просты стали его картины.
Он освободился.
Как Пушкин, как Моцарт, как Рабле, как Шекспир, как Веласкез, как Гойя, как Григорий Сковорода, как беспризорный гений, который написал выше всех, потому что залетел выше всех, куда залетать нельзя:
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет
Я остался сиротою. Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру, похоронят меня,
