2001 год, 17 октября, четверг, вечер.

В аэропорту Кирман взял такси. Он не хотел называть адрес Уолтона и велел ехать по Риверсайд авеню вдоль реки Вест-Уолкер. Боль немного отпустила, теперь она не разливалась по всему телу, а сосредоточилась в трех точках и пульсировала там. Именно в тех точках, где и должна была локализоваться.

Кирман устал. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы это быстрее кончилось. Пусть неудача, пусть он умрет, но быстрее. Если Уолтона не окажется дома, то придется ехать в отель, потому что передышка совершенно необходима. А в отеле его запомнят. Нет, Уолтон обязательно должен быть у себя.

Вот, опять началось. Боль, засевшая в печени, захватила уже весь правый бок. Ничего, повторял про себя Кирман, осталось немного. Машина шла по федеральному шоссе; Вест-Уолкер с цепью крутых ажурных мостов была, наверное, очень красива — Кирман любил реки, на базе в его комнатах висели большие, три на три фута, цветные фотографии рек при лунном освещении. Миссисипи. Конго. Сена… Кирман старательно вспоминал фотографии, чтобы забыться. Не удавалось. В клинике над его кроватью тоже висел постер с фотографией, и тоже река. В последние часы перед побегом Кирман старался вспомнить ее название. Это отвлекало от боли, и, когда наступил нужный момент, он, неожиданно для самого себя, легко переоделся — костюм висел в шкафу, никому и в голову не приходило, что Кирман, которому осталось жить считанные дни, может не то, чтобы уйти, но даже встать с постели.

Он вышел из клиники через кухню. В коридорах на него не обратили внимания — он заметил бы любой настороженный взгляд, чувства были обострены до предела. На кухне была суматоха, он спросил выход, ему показали, и он выбрался на Йорк авеню. Такси взял не сразу, прошел около квартала. И поехал сначала не в аэропорт, а к отелю «Довер» на Лексингтон авеню, и даже сделал вид, что хочет войти, но, когда такси отъехало, вернулся и поймал другую машину. Покружил по городу, и лишь от Центрального парка, на третьем уже такси поехал в аэропорт Ла Гардиа.

Погода стояла прекрасная — октябрь, мягкая осень. Он полетел в Карсон-Сити через Вашингтон. Это уже не было хитростью: в почтовом отделении столичного аэропорта Кирмана ждала посылка, отправленная им самому себе еще три недели назад, незадолго до того, как его, потерявшего сознание, увезли в клинику Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке.

Кирман удивлялся, как удалось ему выдержать весь этот длинный путь, и длинный день, и все растущую боль, которую сначала сдерживал укол морфотамина. В Нью-Йорке наверняка уже обнаружили, что генетик Ричард Кирман, доставленный в базы Шеррард в критическом состоянии с диагнозом рака легких, желудка, печени, неоперабельный, исчез из клиники. Будут, конечно, искать, но ведь решат, что он свихнулся от боли и сбежал куда глаза глядят или просто свалился на улице. Поищут в других больницах, даже в моргах. Пока будут этим заниматься, он успеет сделать все, что задумал. Либо умереть, либо… Да. Либо.

Машина свернула на бульвар, и Кирман велел остановиться. То есть он, вероятно, лишь подумал об этом — такси продолжало медленно двигаться в общем потоке, водитель сосредоточенно смотрел вперед. Тогда Кирман набрал воздуха и произнес в переговорное устройство нечто, настолько режущее слух, что водитель мгновенно вырвал машину из потока и затормозил так, будто перед самым капотом увидел бомбу. Кирман выволок себя из машины, оставив на сидении десятидолларовую купюру.

Дом Уолтона находился в сотне футов, которые еще предстояло пройти. Последний раз Кирман был здесь пять лет назад. Тогда Уолтон работал в отделе экономической жизни еженедельника «Карсон Сити ревю», квартиру он еще не успел обставить, и они сидели на диване, которому предстояло утром отправиться на свалку. Они влюбленно вспоминали детство, и, Бог мой, в чем только не клялись друг другу! А потом не виделись пять лет, обмениваясь только открытками на Рождество. Дела Уолтона шли прекрасно — путь от репортера до заведующего отделом он прошел меньше, чем за год. Да и Кирман не нуждался тогда в помощи друга. Даже развод с Лиз почти не стоил ему нервов, все было сделано по обоюдному согласию, детьми они не обзавелись, так и остались друзьями, изредка Кирман ночевал у Лиз, обоим, вероятно, все-таки немного не хватало друг друга, хотя жить вместе они не согласились бы теперь ни за какие деньги… О том, что Кирман в последние годы работал на военной базе Шеррард, Уолтон не подозревал, он и не должен был знать о связи старого друга с военными. Для Уолтона Кирман оставался профессором биологии университета штата Нью-Йорк. Великим знатоком генетики раковых заболеваний.

По соседству с трехэтажным особняком, верхний этаж которого принадлежал Уолтону, выросла огромная пирамида — здание директората фирмы «Невада индастриз». Кирман постоял, прислонившись к стеклу фасада, за это время совсем стемнело, и в стекле отражались фонари, мелькали силуэты прохожих, будто жизнь шла там, в глубине. Кирман застонал — он не мог больше терпеть боль. Черт возьми, неужели он свалится в двух шагах от двери Уолтона? Почему-то последние шаги — самые трудные, порой их просто невозможно сделать. Кирман сейчас не мог себе представить, что это он, а не кто-то другой, совершил сегодня сумасшедший, но запланированный много дней назад бросок из Нью-Йорка через всю страну на запад.

Он добрался до двери особняка и отыскал сигнальную кнопку. Он даже, вероятно, нажал ее, но все уже проходило мимо сознания, он был заранее запрограммирован сделать нечто, и делал все, что должен был, не думая, полностью отключившись от внешнего мира. Лечь, думал он, и укол… Лечь — и укол…

В Овальном кабинете включили бра. Их недавно меняли, Купер лично подбирал оттенки хрусталя. Президент обвел взглядом стены. Обои в новом освещении казались не сиреневыми, а голубоватыми, хороший тон, такой, какого он добивался.

— Продолжим, господа.

Перед ним в креслах расположились министр обороны Кшемински, госсекретарь Вард, председатель комитета начальников штабов Хэйлуорд и руководитель контрразведки ЦРУ Сьюард. Директор ЦРУ, которого Купер недолюбливал за постоянную готовность сострить, вылетел вчера с рабочим визитом в ЮАР.

— Господин президент, — сказал Вард, — мы уже обсудили текст договора. О своей встрече с российским послом я докладывал. Новостей она не принесла. Русские настаивают на том, чтобы сохранить за собой релейные станции в Сибири и на Камчатке.

— Вы прекрасно понимаете, что нельзя ехать в Вену, не договорившись по этому пункту, — сказал Хэйлуорд.

— Спокойнее, господа. — Сьюард держал бокал с виски, пить он не любил, но считал, что бокал в руке придает разговору непринужденность. — Думаю, что это ложная тревога. Точнее, тревога, которая нам на руку.

— Вы выяснили причины неожиданного требования? — спросил Купер. — Договор практически готов. Русским он более необходим, чем нам. Если они не подпишут, то лишатся большого займа — на следующий год Валютный фонд заморозит свои выплаты. Какой смысл Разину за неделю до встречи вносить новое предложение, заведомо зная, что оно неприемлемо?

— Все сложнее, господин президент, — Сьюард резко двинул рукой, и жидкость пролилась на ковер. — Прошу прощения… Так вот, по агентурным данным… Это пока непроверенная информация, но думаю, она близка к истине… Русским стало известно о бункерах во Французских Альпах. До сих пор утечки информации не было, но по ряду косвенных данных можно судить о повышенной активности русской разведки в этом регионе.

— Ваша хваленая секретность, — буркнул президент.

— Ведется тщательное расследование…

— Это ваши проблемы.

Купер встал и начал быстро ходить по кабинету, от стены к стене. Поездка в Вену его беспокоила. И даже не сам договор, который, конечно, будет подписан, — русским этот договор совершенно необходим. Нет, Купера волновала его репутация. На последней встрече с Разиным три месяца назад он однозначно заверил российского президента в том, что у НАТО нет в Европе запасов стратегического оружия, — имелись в виду запасы списанного, но не уничтоженного, вооружения. Разин не преминет использовать в Вене полученную информацию, если она у него действительно есть.

Развить свою мысль Купер не успел. В кабинет вошла миссис Скрэнтон, его личный секретарь, женщина неопределенного возраста, навсегда застывшая, по мнению Купера, на отметке «сорок».

— Звонок из Лэнгли, — сказала миссис Скрэнтон. — Просят, если можно, мистера Сьюарда. Очень срочно.

Сьюард вопросительно посмотрел на Купера. Тот пожал плечами, сел в кресло и взял с подноса рюмку с коньяком. Повертел, посмотрел на свет, сказал:

— Миссис Скрэнтон, попросите, пожалуйста, чтобы нам принесли кофе.

Хэйлуорд и Вард с любопытством следили за Сьюардом. Временный шеф Управления бросал в трубку короткие «да, да», паузы между которыми удлинялись. Наконец он сказал:

— Держите меня в курсе, — и положил трубку. На лице его ясно читалось: «Только этого мне не хватало».

— Только этого не хватало, — пробормотал Сьюард. — Два часа назад из клиники Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке исчез Ричард Кирман.

— Кирман? — президент не знал этого имени. Ничего не говорило оно и Варду, но Хэйлуорд сразу напрягся.

— Что значит исчез? — резко спросил он.

— Сбежал или похищен…

— Черт возьми, Джон, вы же говорили, что он вот-вот умрет, как он мог сбежать? И зачем?

— Господа, — вмешался Вард, — что произошло? Кто это?

— Ричард Кирман, — объяснил Сьюард, — известный генетик, занимался проблемами рака. Лет десять назад предложил так называемую генно-транспортную теорию. Тогда им заинтересовалась армия. Впоследствии Кирман вовсе отошел от преподавания и работы в университете штата Нью-Йорк. Это когда выяснилось, что есть возможность влиять на распространение раковых заболеваний.

— Распространение, вы говорите?

Президент наконец вспомнил. Дело это перешло к нему от прежней администрации, он не очень вникал в суть, подробностями занималась комиссия по контролю над вооружением. Речь, в общих чертах, шла о создании варианта так называемой «генетической бомбы» — медленного поражения противника путем влияния исподволь на генетический фонд. Да, и руководил проектом этот самый Кирман.

— В последнее время, — продолжал Сьюард, — Кирману удалось многого добиться. Генетическая бомба стала реальностью. Готовился доклад по этому вопросу. Но… вы понимаете, что никто не застрахован… У Кирмана рак. Конечно, это выглядит зловеще. Человек, занимавшийся распространением рака, сам…

— Без сантиментов, Джон, — поморщился Хэйлуорд.

— Да… Итак, Кирман сначала лежал в лазарете на базе Шеррард, было сделано все возможное, но время упущено. Метастазы и все такое. Перевели в клинику Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке. Собственно, на Кирмане поставили крест. Жить ему от силы несколько дней.

— И он исчез, — резюмировал Купер. — Не представляю, ведь это ужасные боли, верно?

— Потому-то у моих сотрудников и возникло предположение о том, что он похищен.

— Кирман еще способен что-то выдать?

— Он был в сознании. А проблема чрезвычайно важная. Генетическая бомба, принципиально новое оружие.

— Это ваше упущение, Джон, — сказал президент, помолчав. — Надеюсь, Кирмана найдут. Хотя бы для того, чтобы похоронить.

— Уверен, — бодро сказал Сьюард.

Настроение у него было паршивое. Операция может занять часы и дни, а их у Кирмана немного. И если не удастся обнаружить хотя бы тело, скандал грозит оказаться значительно большим, чем думает президент. Сьюард знал об одном обстоятельстве — завтра Нобелевский комитет объявит фамилии лауреатов 2001 года, первого года XXI века. Премию по биологии и медицине присудят Ричарду Кирману.

После укола, полулежа в глубоком кресле, Кирман почувствовал себя человеком. Уолтон сидел напротив. Он уже изрядно выпил и, кажется, пил в одиночку еще до того, как позвонил Кирман.

Сам Кирман не пил ничего — ни спиртного, ни кофе, хотя жажда казалась ему сейчас страшнее боли. А на еду и смотреть не мог — знал, что желудок не в состоянии принимать пищу. Он сидел молча, собираясь с силами и мыслями.

— Да что с тобой, Дик? — не выдержал молчания Уолтон.

— Скажи, каким ты меня видишь?

— Ты серьезно болен или…

— Рак, Джо. Эта болезнь не красит, верно?

— Тебе нужен не репортер, а врач, Дик, — медленно сказал Уолтон. — Сейчас я…

— Не нужен мне врач. Репортер мне тоже не нужен. Сейчас мне нужен только друг.

— Но ты же совсем…

Кирман сделал резкий отстраняющий жест. Уолтон замолчал. Он не торопил, не спрашивал, только смотрел, в глазах у него была жалость.

— Лиз передает тебе привет, — с усилием сказал Кирман. Джо не знал, что они развелись.

— Она славная. Детей у вас по-прежнему нет?

— Нет… И уже не будет.

— Я не совсем понимаю, — Уолтон совершенно протрезвел. — Ты болен, и тебе нужен друг. Ты не держишься на ногах, и тебе не нужен врач. Ты оставляешь Лиз в Нью-Йорке и летишь через континент в таком состоянии…

— В Карсон-Сити у меня дело. Я не могу тебе всего сказать…

— Ну, это я могу понять. Ты связан с военными, верно? Иначе как объяснить твое пятилетнее молчание? Чем я могу тебе помочь?

— С этого надо было начинать, Джо, — пробормотал Кирман.

Подступила тошнота. Вместе с болью она поднялась к горлу, и Кирман заставил ее остановиться там. Нужно было сделать еще укол, приступы становились все чаще, чего-то он не учел, процесс развивался быстрее, чем он предполагал, и обязательно нужно успеть до утра… Нет, утром, едва станет светло… В темноте нельзя… Незнакомые дороги… Кирман очнулся.

— Мне нужна машина, Джо, — сказал он. — На день-другой.

— Я тебя отвезу, — сразу согласился Уолтон.

— Я поеду сам.

— Ты с ума сошел! Посмотри на себя…

— Так нужно, Джо.

— Ты от кого-то скрываешься?

— От кого? Просто это моя работа. Я должен выполнить задание. Будем называть это так. Тебе понятно?

— Нет.

О Господи, подумал Кирман. Он может из упрямства позвонить врачу, тот непременно вкатит какой-нибудь наркотик и отправит в больницу, и тогда действительно будет все. Тогда он действительно умрет.

Уолтон ходил по комнате широкими шагами, искоса поглядывал на Кирмана. Кирман ждал. Аргументов у него не было. Сил тоже. Он спал и видел сон.

В прошло году весна на базе Шеррард была буйной как никогда. Пустыня в западной части Невады скупа на растительность, но примерно с середины апреля в окрестностях базы пошли в рост кусты, и на эхинокактусах появились мелкие, но сочные красные цветочки. После рабочего дня, когда Кирман уже не мог смотреть на животных и на приборы, он уходил из зоны — один или с Бет. База располагалась в низине между холмами, и они поднимались на кручу, откуда открывался вид на предгорья хребта Уоссек — очень унылое место, где все было коричневого цвета, начиная от выпиравших из почвы, подобно скулам гиганта, огромных валунов, и кончая кактусами, в далеком прошлом растерявшими все зеленые оттенки. Они доходили до зарослей колючих шаров, бродили среди них. Кирман каждый раз замечал, что здесь почему-то лучше думается…

В последние годы он все больше отдалялся от чистой науки, и это его угнетало. Он искал оправданий. В конце концов, многие его коллеги в университетах работают на армию, сами порой не подозревая об этом. Академическая наука последние десять лет не получает достаточного финансирования, многие темы приходится сворачивать. Какая, в конце концов, разница, кто оплачивает работу, если оборудование прекрасное, коллеги умны, а результаты превосходят все ожидания. Нужно признаться: нигде он не смог бы получить таких эффектных результатов, каких достиг здесь, на базе Шеррард. За пять лет он не только полностью доказал генетическую природу рака, но пошел значительно дальше — научился вызывать искусственно рак любого вида.

…В путанице мыслей, куда толчками пробивалась боль, Кирман не мог выделить сейчас основного хода рассуждений. Перед глазами стояли заросли эхинокактусов и вдруг съеживались, превращаясь в мельчайшие пылинки на предметном стекле микроскопа, потом опять разбухали и представали длинными цепочками нуклеотидов, и начинали кружиться и кричать, и наливаться красным, и… Кирман понял, что опять теряет сознание. Он заставил себя разлепить веки прежде, чем сознание погасло. Комната куда-то плыла.

— Звоню Лонгу, — сказал Уолтон, увидев, что Кирман хочет подняться с кресла. — Это мой врач, и он не откажется…

— Джо, — оборвал Кирман, — ты не понимаешь… Если ты сейчас кого-то позовешь, у тебя могут быть неприятности. Я не принадлежу себе, ясно?

Собственная ложь казалась Кирману наивной, но иного способа убедить Уолтона он не видел.

— Не могу смотреть на тебя в таком состоянии, — пробормотал Уолтон.

— И не смотри, — сказал Кирман. — Дай мне немного придти в себя, и я уеду.

— А если меня спросят о тебе?

— Видишь ли… Те, на кого я работаю, знают каждый мой шаг, а другим знать не обязательно. Если будут спрашивать, то не те, кому положено знать. Пусть сами и разбираются.

Уолтон дернул плечом.

— Странную игру ты ведешь, — протянул он, — или с тобой ведут.

Отрабатывались сразу несколько версий, в том числе и не основные — время поджимало. Главной версией оставалось похищение. С точки зрения Олдсборна, руководителя нью-йоркского отделения ЦРУ, это была единственная приемлемая версия. Кирман при смерти, значит, не способен контролировать свои поступки. Вряд ли он может выдержать хотя бы минимальный нажим, психологический или психотропный. Идеальный объект.

Версия о бегстве выглядела значительно менее вероятной. Олдсборн и вовсе не стал бы ее разрабатывать, если бы эту версию не навязало ему непосредственное начальство в Лэнгли. Бежать Кирман мог лишь в состоянии внезапного помешательства, вызванного действием препаратов, которые ему вводили для снятия болей. Отработка этой версии не могла отнять много времени по той простой причине, что уйти самостоятельно Кирман мог не дальше, чем до соседнего квартала. Потом он наверняка упал бы, и его подобрал бы первый же полицейский патруль.

Запершись в кабинете, Олдсборн отключил все телефоны, кроме тех, что связывали его непосредственно с группами поиска. На дисплеях постоянно менялись числа и контуры городских кварталов. Выжимку из получаемой информации — простые нажатия клавиш отбирали из сообщений необходимые строки и спрессовывали их в абзацы сводок — Олдсборн тут же адресовал в Вашингтон, руководителю контрразведки Сьюарду, который все еще находился в Овальном кабинете президента, но просил держать его в курсе дела.

Первая группа «работала» клинику: опрашивала персонал, осматривала помещения. Оттуда поступило несколько сообщений, нуждавшихся в проверке, чем занимались еще две группы.

Персонал уверяет, что через главный подъезд Кирман не выходил. Во всяком случае — сам. Его могли только вынести — за время от 16. 00 до 18. 00 часов через главный подъезд пронесли несколько контейнеров с упакованным для отправки в ремонт оборудованием патологоанатомической лаборатории. Проверить этот вариант оказалось просто — фургон с оборудованием как раз разгружался у мастерской.

Тщательный опрос персонала еще не закончился, но было уже ясно, что для похищения оставались другие пути, исследовать которые было потруднее. Выход на хозяйственный двор клиники. В воротах электронный замок, и, как показал осмотр, за два контрольных часа никто не подавал сигнала на включение. Впрочем, на всякую электронику может найтись другая электроника…

Был еще один выход прямо на Йорк авеню — через кухню. На кухне в это время готовили ужин — все заняты, никому ни до кого нет дела, но каждый, конечно, хоть краем глаза видит на полметра вокруг. Ни носилок, ни мешков, ни контейнеров за это время к двери не проносили. Люди проходили — и на улицу, и с улицы. Разносчики, кое-кто из персонала, наверняка и посетители. Мог Кирман выйти? Мог. Никто из персонала кухни не знал его в лицо.

Группа Чезвилта — одного из самых перспективных сотрудников — отрабатывала окрестности клиники. Это было самое сложное: Кирман исчез в те предвечерние часы, когда на улицах скапливается столько машин, что порой на проезжей части не остается и квадратного фута свободного пространства. На тротуарах тоже толчея, люди идут с работы, в рестораны, бары, кино — да мало ли куда могут направляться жители Нью-Йорка, переключившись с дневных забот на вечерние? Олдсборн не возлагал особых надежд на то, что Чезвилту удастся что-то обнаружить: улица в такое время — это наверняка потерянный след.

Но первое сообщение поступило именно от Чезвилта. Черный мальчишка — чистильщик обуви, расположившийся на Йорк авеню напротив клиники, утверждал, что какой-то мужчина в синем костюме (именно такой исчез из шкафа Кирмана) останавливался неподелеку примерно в половине шестого. Стоял он недолго, и мальчишка запомнил его только потому, что вид у мужчины был ужасный — бледен как смерть, весь какой-то скрюченный, будто ему двинули под дых. Куда пошел мужчина дальше, мальчишка вспомнить не смог, потому что в это время занялся клиентом.

Стало ясно, что Кирмана, скорее всего, не похитили. Впрочем, версию о похищении не стоило еще сбрасывать со счетов. В том состоянии, в каком был Кирман, он не мог оказать решительно никакого сопротивления, и если рядом с ним стояли хотя бы двое, то это вполне могли быть сопровождающие. Олдсборн прекрасно знал методы такого сопровождения, незаметного часто даже для наметанного взгляда. Мальчишка же решительно не помнил, стоял ли кто-нибудь рядом.

На этой стадии поиска Олдсборн немного расслабился. Быстрое совещание (мозговая атака) с руководителями групп показало: общее мнение склоняется к тому, что Кирмана не похищали. Бегство же в состоянии предсмертной ремиссии могло скорее всего закончиться появлением трупа на улице. А трупы секретов не выдают. Конечно, надо искать, но это уже не столь важно. Так Олдсборн и доложил Сьюарду, вернувшемуся в Лэнгли.

18 октября, пятница.

Ранним утром из Карсон-Сити по муниципальной дороге номер 50 выехал спортивный «феррари». Солнце только взошло, дорога была пустынна, и Кирман решился выжать из машины (а точнее — из себя) сто миль в час. Ночь была самой тяжелой в его жизни, хотя все же удалось поспать часа два. Уолтон до последнего момента колебался, дать ли ему машину. Кирман и сам колебался бы на его месте. Намеки для секретное задание годились для газет. Перед самым отъездом, когда Кирман уже сидел за рулем, ему вдруг показалось, что, едва он уедет, Уолтон бросится звонить в Нью-Йорк, а потом, естественно, в полицию. Оставалась надежда, что Лиз не окажется дома — в Нью-Йорке скоро девять утра. Во всяком случае, от машины нужно избавиться как можно быстрее. Но сначала — найти место: пока оно существовало только на карте.

Еще на базе Кирман изучил весь район Невады, Юты и даже Калифорнии в поисках надежного угла, где можно было скрыться на двое-трое суток. Больше, по его расчетам, не потребовалось бы. В конце концов все свелось в этим двум-трем суткам — вся его жизнь. Особенно с того момента, когда он, работая у Бишопа в Бостоне над докторской диссертацией, заинтересовался проблемами рака.

До этого Кирман увлекался расшифровкой структуры и функционирования информационных РНК. По просьбе шефа он как-то провел серию опытов по выделению онкогенов из ДНК лабораторных мышей, а заинтересовавшись — и серию других, о которых лишь потом доложил шефу. Наконец Кирману удалось доказать — на это ушли полтора года, промелькнувшие, как один день, — что в некоторых случаях репродуцирование обычного гена с помощью РНК, структура которой изменена, приводит к раковому заболеванию. Защитив диссертацию, Кирман подписал контракт с университетом штата Нью-Йорк. Лабораторией здесь руководил опытный генетик Локвуд, который сначала отнесся к идее Кирмана скептически, но быстро убедился в способности молодого сотрудника выжимать материал из любого эксперимента и перестал вмешиваться в его работу.

Это были счастливые месяцы. Безумные месяцы уходящей юности, когда кажется, что завтра не будет ничего и все нужно сделать именно и только сегодня. Впрочем, Кирман не просиживал в лаборатории ночи напролет. Уходящая юность явила себя в совершенно неожиданной для Кирмана вспышке. Он познакомился с Лиз.

Само знакомство выглядело, с его точки зрения, предельно романтично. Кирман совсем не был знаком с жизнью Нью-Йорка, и только в его представлении уличное знакомство могло стать тайным и пикантным событием. Случилось так, что при входе на станцию подземки девушка, шедшая рядом, споткнулась, и Кирман поддержал ее под локоть. Она улыбнулась, он что-то пробормотал и неожиданно для себя тоже улыбнулся, потому что девушка была красива, у нее были огромные голубые глаза и светлые локоны, а всего остального Кирман не заметил.

Они начали встречаться. Лиз работала секретаршей в рекламном агентстве «Голд и сын» и вынуждена была время от времени спать с сыном (старший Голд был для этого слишком стар), на что и пожаловалась Кирману в первый же вечер. Все это показалось ему совершенной дикостью, он предложил набить Голду-младшему морду или что там у него есть выше воротника, но Лиз только рассмеялась и принялась втолковывать Кирману правила игры, называемой «Жизнь Нью-Йорка».

Они поженились несколько месяцев спустя, и Лиз ушла из агентства. Они сняли пятикомнатную квартиру в Бронксе, откуда Кирману было недалеко до работы — десять минут на машине.

К двадцати семи годам Кирман стал профессором и чувствовал себя человеком, у которого впереди будущее. Именно тогда он провел серию экспериментов и открыл способ лечения некоторых видов саркомы.

Он начал работать со все более сложными организмами и дошел до обезьян. Структуру молекулы т-РНК Кирман менял незначительно, все вроде бы оставалось неизменным, но «считывание» кода из ДНК и синтез белка велись теперь чуть иначе. Собственно, Кирман еще не знал достоверно, в чем именно состояла разница. Он лишь предполагал, что гены читались в ином порядке, несколько генетических «слов» пропускались. Книгу, называемую генетическим кодом, читал теперь теперь другой читатель, а сложность книги была столь велика, что, начав, например, не с первой буквы на первой строчке, а с третьей буквы на второй строчке, можно было прочитать совершенно иной текст.

Впрочем, совершенно иной не получился. Текст оставался прежним, но клетки с белками, синтезированные по новому коду, обладали способностью бесконтрольно делиться. Это был рак.

Кирман ввел обезьянам другую модификацию РНК, которая тоже читала генетический код нестандартно. Он считал, что ему наконец повезло, на самом деле это было везение фанатика, перебиравшего зерно за зерном в поисках золотой горошины.

Отдельные виды саркомы удавалось вылечить в течение двух-трех недель. Но только некоторые, не более того.

Впрочем, и это было, конечно, поразительное открытие. Триумф повлек за собой два важных следствия, которые могли бы поспорить друг с другом в том, как повлияли на его жизнь.

Во-первых, начался разлад с Лиз. Кирман, обладавший покладистым характером, не представлял, как можно жить в постоянном несогласии с любым мнением близкого человека. Такие отношения сложились у него с Лиз. Сначала он решил, что причина ее раздражительности — отсутствие детей. Виновным он считал себя, потому что однажды настоял на том, чтобы Лиз сделала аборт, — в то время он не мог представить, что в их идиллию ворвется третье, орущее во все горло существо.

На самом деле Кирман просто не замечал того, что любой другой мужчина почувствовал бы интуитивно. Лиз полюбила другого. Этот другой был владельцем страховой компании и чем-то напоминал Голда-младшего. Почему-то теперь эти повадки нахрапистого властелина не казались Лиз возмутительными. Может, сама того не подозревая, она скучала по прошлому? Лиз не спрашивала себя, почему все случилось так, а не иначе. До поры до времени Дик ни о чем не подозревал, он был настолько увлечен исследованиями, что не замечал даже, если Лиз отсутствовала по два-три дня. Она говорила, что уезжает на уик-энд к подруге, и этого было достаточно. В конце концов Лиз стало скучно обманывать, и она объявила Дику, что любит другого и им лучше разойтись.

Трагедии не произошло. Но и уверенности в будущем развод тоже не добавил — ни Кирману, ни Лиз. В качестве чужой жены, которой можно посвящать день-другой, Лиз вполне устраивала своего любовника, имено которого Кирман не знал и знать не хотел. Спец по страхованию приобрел для нее небольшую квартиру на Манхэттене — то была своеобразная компенсация за душевное неудобство, которое испытала Лиз, узнав, что ее бросили. К Кирману она все же не вернулась. Да он и сам понимал, что это невозможно. Новых знакомств Кирман не заводил, а мимолетные романы Лиз заканчивались ничем, и они вновь встречались, необременительно и хорошо.

Вторым же событием, круто переменившим жизнь Кирмана, стало приглашение сотрудничать с министерством обороны…

Проехав сорок две мили от Карсон-Сити, Кирман чуть было не пропустил знак поворота на дорогу номер 447, уходившую на север. Он с трудом вывернул руль, боль сразу же волной взметнулась от живота к голове, расплескалась там, и Кирман едва не врезался в дорожный указатель. Он выехал на дорогу 447 и молил Бога, чтобы она оказалась именно такой, какой запомнилась по очень подробной карте. Четыре с половиной мили шоссе должно быть прямым как стрела, потом оно упрется в овраг и круто свернет, чтобы запетлять по склонам холмов, где, если верить карте, окажется много глубоких пещер. Одна из них и нужна Кирману.

Шоссе действительно оказалось прямым и совершенно пустынным. Пятница только началась, до уик-энда еще несколько часов, да и вряд ли в этом направлении устремится волна желающих устроить пикник. Боль почему-то отступила — Кирмана била дрожь, руки тряслись, как у старика, машина виляла. Нервы, подумал он. Напряжение ожидания было у него сейчас сильнее боли.

Он увидел впереди знак поворота и остановил машину. Заставил себя выйти и осмотреться. Все кругом оказалось таким, каким и должно было быть, и это соответствие планов действительности ободрило Кирмана настолько, что он перестал дрожать и почувствовал даже, что способен твердо идти. Второе дыхание? Скорее, десятое. Второе открылось у него месяца два назад, когда он понял, что заболел. Потом пришлось преодолевать один барьер за другим, и для этого каждый раз нужно было новое дыхание. Третье, четвертое, а то и два сразу — иначе не выдержать. Сейчас — последнее.