Между тем морозы сменялись вьюгами, снегом занесло наш маленький дом почти до крыши, и в жаркой печке, где на приступке лежал черный котик, горели березовые дрова. Наступил 1966 год. В конце января в колхозе были подведены итоги прошлого года, и предстояла окончательная расплата. В этом году на трудодень полностью выходили запланированные 60 копеек и килограмм зерна, так что колхозникам предстояло получить остающиеся 30 копеек, зерно же, за редким исключением, они могли получить только осенью из нового урожая.
      За полгода я заработал 278 трудодней, иными словами 166 рублей 80 копеек, из них мне, следовательно, еще причиталось 83 р. 40 к., и я надеялся, что этих денег хватит на покрытие долга колхозу, а может быть, что-нибудь даже останется мне. Но когда учетчик привез расчетный лист, там против моей фамилии стояла только черточка. Я попросил бригадира выяснить, в чем дело. Оказалось, что 30 рублей я брал на дорогу в Москву, 2 рубля на свадьбу, 6 рублей штраф за потраву сена, 16 рублей за картошку, 5 рублей за коровью голову, 6 рублей каждый месяц за молоко, да еще за разные продукты в кладовой, так что я оставался должен колхозу еще 26 рублей. Правда, мне полагалось еще почти три центнера зерна по государственной цене 12 рублей за центнер. Вычитая центнер, который я взял мукой, мне все же выходило зерна почти на 24 рубля, то есть с колхозом я все-таки рассчитался. Теперь я решил в колхозной кладовой больше ничего не брать.
      Колхозники же получили сразу по сто пятьдесят, а кто и по двести рублей, хотя и с них много удержал колхоз за трактора, которыми вспахивали приусадебные участки под картошку и зимой подтягивали стога к дому. Для людей, привыкших получать в месяц рублей пятнадцать-двадцать, это были колоссальные деньги, сразу же началась пьянка. Три дня магазин не закрывался с ранне-го утра до позднего вечера, продавщица совершенно сбилась с ног, но перевыполнила январский план раза в четыре. Покупали не только водку, брали отрезы на платья, тюль, выходные брюки, банки консервированного компота, по несколько килограммов пряников и вообще все, что год лежало в магазине и никому до этого не было нужно. Не обошлось и без несчастных случаев: пьяный Крицкий пошел к нам в гости, по дороге свалился в снег и заснул, отморозив обе руки. Более месяца лежал он потом в больнице, на одной руке ему отняли два пальца, а на другой три. Со всех концов деревни доносились пьяные крики и женский визг.
      В начале февраля ожидалось отчетное собрание, поговаривали, что собрание будет отчетно-выборным, райком будет снимать председателя, потому что план опять не выполнен. Колхозники с некоторым злорадством этого ожидали, председателя никто не любил. Однако председателя никто снимать не собирался, и собрание свелось к обычной колхозной говорильне. План в этом году действительно опять не был выполнен, хотя колхозники и получили запланированную зарплату. Денежный доход колхоз получил, главным образом, благодаря льну, молочно-товарные фермы дали очень небольшую прибыль, а зерновые, как кажется, одни убытки: центнер пшеницы, которую государство принимало по двенадцать рублей, самому колхозу обошелся в пятнадцать.
      Колхозники пропивали последние для Гурьевки трудодни. Еще в декабре ходили слухи, что с Нового года в колхозе перейдут на денежную оплату и будут ежемесячно платить всю зарплату сразу, как в совхозах. Колхозники очень боялись этих нововведений, думая, что будут получать только деньги, а зерно получать не будут и кормить скот будет нечем. Все ругались и печалились, говоря: "Как же дальше быть?! Это все специально для нашего обмана делается, ведь без скота мы помрем". Тем не менее все терпеливо ждали своей участи.
      Опасения эти оказались напрасными. С января колхоз, действительно, перешел на деньги, но сделано это было, в соответствии с новыми экономическими веяниями, как раз в интересах колхозников, с тем чтобы несколько больше заинтересовать их в работе. По новым нормам та работа, которая раньше оценивалась в трудодень, т. е. в 72 копейки (60+12 за кг зерна), теперь оценивалась примерно копеек в восемьдесят, а то и в рубль, причем четвертая часть заработка выдавалась не деньгами, а зерном в конце года, так что колхозники могли теперь получить даже больше зерна. Постепенно к новой системе привыкли, и почти все были ею довольны.
      Это не значит, конечно, что заработок колхозников на много повысился. Доярка зимой получа-ла теперь в среднем рублей 80 (2,2 руб. за центнер надоенного молока и 5 руб. за новорожденного теленка), летом меньше, потому что снижали расценки; примерно столько же получала телятница; в бригаде на вывозке силоса с полей выходило каждому рублей 20-25, летом на заготовке кормов немногим больше; тракторист за рейс зимой получал меньше рубля, так что в месяц не выходило и 30 рублей, если только не было далеких рейсов; еще меньше получал дояр-механик, который при введении новой системы даже забастовал на три дня. Деньги за январь заплатили в самом конце февраля, а затем стали платить в середине каждого месяца за предыдущий.
      Ввести такую систему оплаты колхоз смог благодаря новому, более широкому и гибкому методу государственных кредитований, и под прямым государственным нажимом, а не потому, что колхозное начальство хотело этого. Вообще, как я слышал, намечены крупные государствен-ные капиталовложения в сельское хозяйство, чтобы сделать его более эффективным и хоть как-то сократить его катастрофическое отставание от других отраслей народного хозяйства.
      Как мне кажется, поспешная коллективизация и форсированное развитие промышленности за счет разорения сельского хозяйства были большой ошибкой, которая дорого обошлась стране как в политическом, так и в хозяйственном аспектах. Конечно, отсюда единственно правильным выглядит вывод - делать обратные крупные денежные вливания в сельское хозяйство. Однако очень важный вопрос, как они будут использованы.
      Я не специалист по сельскому хозяйству, никакой почти экономической литературы не читал, но за время работы в колхозе накопил кое-какие наблюдения, которые хотел бы здесь обобщить. Первой необходимой мерой для разумного использования капиталовложений и вообще для рационального ведения сельского хозяйства мне кажется предоставление широкой самостоятель-ности колхозам. Необходимо отказаться не только от мелочной опеки колхозов, но и вообще от планирования сверху. Пусть каждый колхоз сам составляет свой план и представляет его государству не для утверждения, а только для информации, чтобы государственные органы могли составить общую картину; нужно поднимать сельское хозяйство не для "отчета", а для дела. Регулировать же производство государство может за счет пересмотра тех или иных оптовых цен. Кстати, установление разумных оптовых цен - тоже большая задача. Жесткие требования, как мне кажется, государство должно применять, устанавливая не количество, а качество принимае-мой продукции. Самостоятельность колхозов, я думаю, должна быть тесно связана с самостоя-тельностью колхозников. Если председатель колхоза должен быть независим от районного начальства, от которого он целиком зависит сейчас, то, наоборот, он должен действительно выбираться колхозниками и действительно отчитываться перед ними. Нужно не "далее развивать колхозную демократию", которая пока что существует только на страницах газет, а действительно создавать чуть ли не на пустом месте демократичные отношения в колхозах. Без этого невозможно будет создать из колхозника человека, который сознает, что развитие сельского хозяйства зависит прежде всего от его труда. Только тогда люди что-то сделают, когда у них появится чувство собственного достоинства и ответственности за свой труд. С этим, как мне кажется, связана и проблема образования. Капиталовложения в народное образование окупаются, может быть, наиболее медленно, но зато и наиболее верно. Необходимо поднять уровень преподавания в сельских школах, а также ввести связанные с сельским хозяйством специальные предметы. Кроме того, необходимо ввести курсы и для взрослых колхозников, прежде всего для тех, кто занимает какие-то командные посты: бригадиров, заведующих фермами, звеньевых и так далее. Доярки должны быть хоть элементарно знакомы с ветеринарией, трактористы - с агротехникой, и все пройти хотя бы простейшие курсы экономического расчета. Вот тут можно использовать и студентов. Нужно также гарантировать минимальный уровень оплаты в колхозах и повысить ставки пенсий хотя бы до самого низкого городского уровня, что создаст большую уверенность у колхозников в завтрашнем дне. Наиболее льготные кредиты, как мне кажется, колхозам нужно предоставлять для капитального строительства и оснащения сельского хозяйства малой механиза-цией, нужно также создавать передвижные строительные специализированные бригады, которые переезжали бы из колхоза в колхоз и по договорам строили там. Нужно постепенно ликвидировать маленькие деревни и строить большие поселки с домами, снабженными бытовыми удобствами, магазином, хорошим клубом и т. д. С этим же связана и ликвидация точных хозяйств, которые отнимают у колхозников много времени и сил и являются крайним анахронизмом, потому что ведение своего крошечного хозяйства с экономической точки зрения крайне нерационально. Однако ни в коем случае не нужно добиваться их ликвидации какими-то административными мерами, что опять свелось бы к голоданию колхозников и упадку хозяйства; нужно отпускать колхозникам продукцию колхозов по себестоимости, чтобы им дешевле было покупать у колхозов молоко и свинину, чем держать дома корову или выращивать поросенка. Если колхозники увидят выгоду этой меры, они добровольно откажутся от обременительных для них личных хозяйств. А кто хочет держать личное хозяйство, особенно пенсионеры, так пусть и держат. Далее, не следует административными мерами удерживать людей в колхозах и не пускать в города. Постоянный отлив из деревни в город - естественный процесс, он происходит во всех странах, а у нас совершенно необходим, поскольку у нас соотношение сельского и городского населения все еще не отвечает уровню экономически развитой страны. Если так можно выразиться, сельское хозяйство нужно поднимать "не числом, а уменьем", и тем более не принудительным трудом "антиобщественных элементов". Еще во времена Петра I не оправдала себя мера ловить на дорогах бродяг, пьяниц и других опустившихся людей и заставлять их работать на мануфактурах. И еще одно: сельское хозяйство прежде всего нужно развивать вглубь, а не вширь, как это делается сейчас. Для увеличения молочной и мясной продукции нужно не столько увеличивать поголовье, сколько повышать его продуктивность, для увеличения продукции зерна - не столько расширять посевы, сколько повышать урожайность с каждого гектара.
      Главное же, как я уже несколько раз писал здесь, это создание в деревне как можно более демократичных форм хозяйственного управления и появление у колхозников уверенности в том, что они настоящие хозяева колхоза. Может быть, здесь создается своего рода порочный круг: экономическая демократизация невозможна без политической, а политической мешают бедность и невежество.
      Глава двадцать третья
      ОТЪЕЗД ЖЕНЫ
      Заготовив на зиму дрова, я решил под каким-нибудь предлогом отказаться от чистки коровни-ка. Во-первых, мне была уже невыносима сама эта работа; во-вторых, надоело пререкаться с Федей и Катей. В феврале я стал проситься у Шаповалова в бригаду, говоря, что стало теплей, но он был против: это-де посылать меня на верную смерть, я на открытых санях в легком ватнике быстро обморожусь. Вскоре на ферме освободилось место водовоза: прежний водовоз отказался, потому что работа отнимала весь день; поставили было возить воду женщину, но та запросилась обратно в бригаду и, узнав, что бригадир ищет мне работу, охотно уступила свое место. С 17 февраля я начал возить воду.
      Вообще все радовались случаю уйти с фермы, и трудно было заставить кого-нибудь идти туда работать, хотя заработки там, как я говорил, были раза в четыре выше, чем в бригаде. Помимо водовоза, на ферму была нужна телятница, зимой много коров телилось, и дояркам некому было сдавать подросших телят. Кроме того, нужна была еще сменная доярка, чтобы доярки могли отдыхать по очереди раз в неделю, но всерьез на такую роскошь никто не надеялся. Сначала на место телятницы хотели поставить женщину с двумя маленькими детьми, у которой прошлым летом утонул муж. Она категорически отказалась, несмотря на все уговоры и угрозы, сказав, что на ферме нужно работать с утра до вечера, а ей не на кого бросить детей. "И так колхоз мне после смерти мужа обещал помочь, а ничего не сделал, - сказала она, - вон мой дом весь развалился, при первой возможности уеду отсюда". "Скатертью дорожка, - закричал председатель, - что ж ты думала, мы молиться на тебя будем, что у тебя муж умер!" Потом хотели поставить телятницей жену учетчика. Та тоже отказалась, сославшись на двух маленьких детей; ей на счет отнесли двух подохших телят, но все равно она не пошла. Не удалось заставить пойти на ферму и жену бригадира трактористов, у которой тоже был маленький ребенок. Те, кто уже работал на ферме телятницами и доярками, всячески поносили и укоряли тех, кто от этого уклонялся: "Суки вы такие, вот мы и с детьми работаем, у нас детей побольше вашего!" На что те им отвечали: "Не надо было мужику п... подставлять, так было бы поменьше!" Председатель с бригадиром только глазами хлопали на эту перебранку.
      В деревне бабы еще раньше ворчали, что вот моя жена сколько месяцев живет уже без прописки и в колхозе работать не хочет. Наиболее же вредные, вроде возненавидевшей нас Соньки, грозили позвонить в милицию и донести. Теперь же все в один голос стали требовать, чтобы Гюзель или уезжала или шла работать на ферму. Действительно, создавалось парадоксаль-ное положение: жена человека, сосланного за то, что он не работал, сама жила с ним четыре месяца без официальной работы и без прописки. В начале января приезжал в Гурьевну участковый уполномоченный и спрашивал, работает ли Гюзель в колхозе. Я сказал, что она чистит со мной вместе коровник и на днях уезжает; с тех пор прошло более месяца, и он мог приехать снова в любой момент. Поскольку я ничем не испортил отношений с бригадиром, с председателем и с милицией, Гюзель пока не трогали, но в любой момент ей могли дать предупреждение о выезде в двадцать четыре часа. После двух таких предупреждений, как я хорошо знал, могло уже быть возбуждено уголовное дело по 198 статье УК, по обвинению в нарушении паспортного режима.
      Конечно, если бы Гюзель пошла работать телятницей или дояркой, на какой-то срок ее бы оставили в покое, потому что в малонаселенной Сибири паспортный режим не так строг, как в больших городах. Но я был категорически против этого, я говорил, что я работаю здесь подне-вольно, а жена моя свободная и в колхозе задаром работать не будет. Был еще другой вариант. В декабре Гюзель предлагали стать заведующей Новокривошеинского клуба и жить со мной до окончания срока ссылки, но для этого опять же нужно было здесь приписаться, а значит выписаться из Москвы и тем самым навсегда оставить надежду туда вернуться. Поэтому мы с Гюзель от этого предложения отказались. Дело было еще и в том, что как бы ни отнеслись к Гюзель местные власти, по тем же соображениям прописки она не могла отсутствовать в Москве более шести месяцев, иначе ее могли выписать. Тогда мы не смогли бы прописаться не только в Москве, но и вообще в любом другом большом городе.
      Самой Гюзель очень не хотелось уезжать, да, кстати, не на что было ехать: в феврале я получил только семь рублей за январь, и это были все наши деньги. Чтобы предупреждение милиции не застигло нас внезапно, я написал о нашем отчаянном положении старому другу своего отца; пока же мы с Гюзель решили, что при первой тревоге она пойдет работать дояркой. Ответа на мое письмо долго не было, мы нервничали. Тем временем мне сообщили, что из отдела милиции звонили в сельсовет и велели передать мне, чтобы жена немедленно уезжала или прописывалась здесь и работала в колхозе. Положение наше было отчаянное, я послал письмо еще одному знакомому с просьбой выслать деньги, пока же отвечал бригадиру на его напоминания, что завтра-послезавтра Гюзель уедет или же что она вот-вот пойдет на ферму сменной дояркой - всех телят уже пришлось перевести на ферму в Ивановку. Какова же была наша радость, когда мы, уже потеряв надежду, внезапно получили телеграфный перевод на пятьдесят рублей, а затем дружеское письмо товарища моего отца. Не помня его домашний адрес, я послал ему письмо на работу, и он, оказывается, получил его только через две недели, отчего так долго и не было ответа. Теперь мы могли вздохнуть свободнее, однако Гюзель оттягивала свой отъезд, ссылаясь на начав-шиеся бураны. Так прошла целая неделя. Все же, как ни тяни, пришлось ехать, и восьмого марта мы простились, не зная, когда увидимся вновь. Теперь я мог не бояться за Гюзель, но тяжело мне было возвращаться в опустевшую избу, где ждал меня в одиночестве черный котик Дима.
      Через несколько дней приехал участковый и первым делом спросил, уехала ли моя жена. Потом меня при встрече и секретарь сельсовета спрашивала о том же.
      После отъезда Гюзель я стал иногда выпивать в одиночестве, благо при новой системе мне и деньги стали какие-то платить. Очень меня беспокоила в это время мысль, где и как я буду жить после возвращения из ссылки. Я подумывал даже о том, чтобы переехать в какой-нибудь из прибалтийских городов, поступив там в университет: на возвращение в Москву я почти не надеял-ся. В это время мне часто стали сниться сны, будто я в Москве, ищу какую-нибудь комнату, где бы я мог остановиться, но ничего не могу найти и со смутным ощущением тревоги я просыпался. Один такой сон я помню очень хорошо, да и приснился он мне со всеми реальными подробностя-ми. Будто бы моя тетя еще жива, и я у нее в квартире на улице Алексея Толстого, но почему-то мне нельзя жить у нее и я спешу скорее к себе домой на Суворовский бульвар, в надежде, что времени после моего отъезда прошло еще не так много и мою комнату, может быть, еще не заняли. И вот я иду по улице, отчетливо я помню каждый дом и зеленые ветки деревьев, смотрю на часы у Никитских ворот (я как бы повторяю свой путь из тюрьмы), вот, наконец, и мой дом. Но поздно, комната уже занята, занята какой-то молодой рабочей парой - я отчетливо вижу комнату, не такой, какой она была последние годы, а какой она была в моем детстве - и у них много гостей, тоже по виду молодых рабочих, может быть, есть и студенты, они справляют новоселье. И среди них почему-то немолодая уже женщина, которую я раньше часто встречал во всяких богемных компаниях, она очень толстая, в черном платье с голыми руками. Я понимаю, что ей очень неловко передо мной, что она попала в такую неподходящую для нее компанию, которая захватила уже мою комнату. Здесь сон оборвался. Еще мне часто снился один и тот же сон, будто я тайком, в надежде, что никто не знает, на несколько дней уехал из ссылки в Москву и тут узнаю, что ссылку мне отменили и должны официально известить меня об этом, и потому мне скорее нужно ехать назад, потому что если меня не застанут на месте и узнают, что я самовольно уехал, то решение это отменят и мне и дальше придется отбывать свой срок. И вот я тороплюсь, еду в каком-то поезде, и тут все опять смешивается. Подобный сон снился мне много раз, и иногда я тут видел живого отца и даже мать и опять нашу комнату, какой она была в моем раннем детстве.
      Дом, где я жил, как я уже рассказывал, стоял на отшибе и пользовался дурной славой. И вот как-то среди ночи возле дома раздался громкий вой, затем кто-то постучал в окно. Спросонок натянув штаны, я кинулся к окну и спросил, кто там, однако никто мне не ответил и ничего не было видно. Я лег, но через несколько минут стук и вой повторились снова, и снова никто не ответил. Тогда я взял топор и затаился в сенях. Когда я услышал, что кто-то снова стучит в окно, я неожиданно с топором выскочил наружу, и три фигуры шарахнулись от меня, увязая в снегу. Оказалось, впрочем, что это просто деревенские шутники решили "попугать" меня.
      Моя новая работа - возить воду - была не такая тяжелая, но отнимала почти целый день. Начинал я часов в одиннадцать, запрягал коня в сани, на которых были установлены две двенад-цативедерных бочки, наливал воду из водокачки и вез в телятник, где ведром переливал воду в заделанный в печи котел, иногда приходилось сделать два рейса. Также я наливал воду в котел в коровнике. Потом у меня был небольшой перерыв, пока доярки доили коров. Затем начиналось самое трудное: я по очереди должен был развозить воду шести дояркам в коровнике и двум в телятнике, где стояла часть моих бывших нетелей, в большинстве уже телившаяся. Всего напоить мне предстояло около двухсот голов. Я въезжал на санях в коровник, останавливал их, и доярка сама начинала черпать ведром воду из бочек и поочередно обносить ею коров; самое большее у нее было ведра три-четыре, и дело шло очень медленно. В коровнике была сделана когда-то механическая пойка, проведены трубы от водокачки и устроены автопоилки, но система эта давно вышла из строя, трубы замерзли, заржавели, и никто не думал их налаживать. Я предлагал хотя бы установить несколько бочек в коровнике и подавать в них воду длинным резиновым шлангом из стоящей рядом водокачки, а затем каждый раз выливать из шланга воду и сворачивать его, чтоб он не замерз. Тогда пойка отнимала бы час, а не целый день, и подходящий шланг был в колхозе, но дело опять же столкнулось с общей косностью. Я и сам особенно не настаивал, так как за каждую завезенную бочку воды мне платили 10 копеек, а за идею ничего не заплатили бы и опять послали бы чистить навоз. Когда одна доярка кончала поить свое стадо - обычно на это уходило две бочки воды - я выезжал из коровника, снова наполнял бочки и вез следующей доярке. Поскольку все не могли напоить коров сразу и одной приходилось ждать другую, происходили непрерывные пререкания и скандалы. То одна требовала, чтоб я вез сначала ей, а потом другой, другая же чуть не насильно пыталась вырвать у меня вожжи, то вообще все отказывались поить коров сейчас и ждали, пока привезут им муку, а я вообще сидел без дела. Бывало и так, что я какой-либо доярке вообще не привозил воду в наказание или же бросал свои бочки и шел домой, матерно ругая доярок и говоря: "Возите сами!" Еще скандалы бывали из-за того, что зимой воду носить издалека трудно, а в своем хозяйстве тоже нужно много воды, и некоторые брали моего коня возить себе домой воду из водокачки. Я не возражал против этого, если только не хватали коня без моего ведома. Когда мне нужно было везти воду в телятник или коровник, а кто-то взял коня без спроса, я ни слова не говоря уходил домой; так мне с большим трудом все же удалось приучить всех к порядку. Наибольшую борьбу мне пришлось выдержать с моей соседкой Сонькой, которая крича-ла: "Ты тунеядец, а я колхозница! Что я воды себе не могу привезти?!" - и в доказательство своей правоты задрала юбку и предложила мне полюбоваться на голый зад. Я хотел было дать ей в зад пинок, но побоялся, что потом не оберешься неприятностей, что "тунеядец избил колхозницу". Сонька эта и раньше меня на базе задирала, однако я отмалчивался, потому что Гюзель ходила в ее драном тулупе и она всегда могла тулуп отобрать; когда же она тулуп этот действительно отобра-ла, а сама Гюзель уехала, то я Соньке дал почувствовать, что криком она много не возьмет.
      Вечером я опять должен был завезти два раза воду в телятник, и только часов в восемь-девять мог распрягать коня и идти домой. Возил воду я сначала на кобыле Серой, на той же, что и преж-ний водовоз. Она была не серая, а почти совершенно белая, и мне всегда напоминала цирковую лошадь. Была она кобыла очень умная, спокойная и выносливая, а тащить сани с двумя полными бочками по осклизлому деревянному полу коровника некованным коням было очень тяжело. Я же следил, чтобы полоз не провалился в канавку: тогда вообще страшное дело. Иногда в телятнике мы полчаса мучались, чтобы протащить сани два метра.
      Иной раз уставшая Серая пыталась убежать от меня с двумя бочками вместе. Подведя ее к водокачке и сунув в бочку резиновый шланг, я шел внутрь включить воду, а когда выходил, видел, что кобылы моей и след простыл, а вода из шланга бьет прямо на лед. Обычно Серая пряталась от меня за телятник, довольно наивная лошадиная хитрость. Чтобы она не убегала, я стал класть перед ней клок сена, чтобы она жевала, пока течет вода. Как-то раз работа затянулась особенно долго; уже сильно темнело, когда я повез последние две бочки в телятник и запер водокачку. Я раскрыл ворота и пошел отворить еще ворота посредине телятника, когда же вышел, то увидел, что Серая круто повернула, так что обе бочки опрокинулись, и скорее бежит прочь. Я бросился за ней, от страха она не разобрала дороги, и сани застряли в сваленных возле базы дровах. С утра я не ел, очень устал, теперь я живо представил, как мне вытаскивать сани, снова устанавливать бочки, ехать к водокачке, вновь отпирать ее и прикручивать шланг и так далее. Совершенно озверев, я схватил первое полено под ногами и бросился на Серую, чтобы размозжить ей голову и разом со всем покончить. Хорошо, из коровника выскочила доярка Надя Кабанова, суровая сожительница Саньки, образумила меня и помогла вытащить сани. Но это исключительный случай, вообще же с Серой отношения у меня были очень хорошие, как никогда раньше и потом с другими лошадьми, и я всегда о ней очень заботился. Также все лошади, на которых я работал, были сытые и раскормленные, не в пример другим колхозным коням, потому что я постоянно таскал для них предназначенное коровам сено, а потом и муку. Колхозники же коней совершенно не жалели, особенно когда себе что-нибудь везли на них.
      Из-за сена тоже были на ферме постоянные скандалы, начиналась весна, кормов стало не хватать, сена выдавали по килограмму в день на корову. Между тем ограда сеновала, куда затас-кивали стога, была разрушена, и туда частенько заходили выпущенные на прогулку коровы, а иногда заскакивали кони. Стешка многократно ругалась с конюхом, даже составляла какие-то акты и докладные на него - отчего сена не прибавилось - пыталась и меня обвинить, что я кормлю коней, но ограду в сеновале ни она ни кто другой так и не поправили. Коням же вообще было плохо, овса они совсем зимой не видели, а иной раз стояли сутками без сена.
      На Серой я работал более месяца, она была жеребой, и такая нагрузка стала ей уже тяжела; тогда мне дали мерина Бурого, не молодого, на котором я начинал пасти, а старого, слепого на один глаз, еще его звали Шикан, потому что на нем когда-то ездил бригадир тракторной бригады Шиканов. Был он конь послушный, но более глупый и слабосильный, чем Серая: его всегда было очень трудно остановить. Однажды на Пасху он так понес меня, что я вывалился из саней, бочки перевернулись и облили меня с ног до головы правда, я был немного выпивши.
      В день мне записывали 20 бочек, выходило, что при оплате 10 копеек за бочку, в марте, работая без выходных, я получу более шестидесяти рублей. "Вон сколько Андрей получает, мы столько не получим, - загалдели тут колхозники. - А работа ерундовая: держи дудку в руках - а вода в бочку сама течет из водокачки". Я даже и не держал в руках шланг, а приделал из прово-локи крючок и цеплял его за край железной бочки и сам рядом прогуливался, что колхозникам было еще обидней. Лева тоже очень переживал, потому что он заработал в бригаде всего лишь рублей двадцать, и уже не говорил мне: "Извини, Андрей, что я живу лучше тебя", - а намекал, что это не по-товарищески, чтобы один "тунеядец" зарабатывал втрое больше другого. Я всё удивлялся деревенской психологии. Даже те, кто, казалось бы, неплохо ко мне относился, и те с сожалением говорили о заработанных мною шестидесяти рублях.
      Больше всех негодовала и кричала Сонька: мой-де Митька - колхозник, и то столько не заработал! Впрочем, ее с Митькой дела были плохи.
      В конце марта в Гурьевку приехал судья с двумя заседателями и прокурор, и в помещении школы состоялся суд. Перед судом по обвинению в гибели двух павших осенью нетелей предста-ли Шаповалов, бригадир тракторной бригады Горбачев и пастухи Крицкий и Митька Шик. Здоро-венный лысый судья, слегка похожий на Чигринова, вместе с заседателями уселся за учительским столом, слева за маленьким столиком сел прокурор, справа секретарь, на скамье перед ними - подсудимые, а за подсудимыми - зрители; собралась почти вся деревня, кроме доярок, которые были на ферме. Деревня вообще падка до зрелищ: за несколько дней до этого на поле за прудом сел самолет геологической экспедиции, так смотреть на самолет кинулась вся деревня, от преста-релых бабок до грудных детей, на ферме коровы, которых забыли привязать потоптали сено, а водокачку залило водой, ее от возбуждения при виде самолета забыл выключить Филимон. А суд был зрелищем не менее интересным, чем самолет.
      Прокурор в своей речи потребовал взыскать с обвиняемых в пользу колхоза шестьсот рублей, с каждого по сто пятьдесят. Шик обвинялся в том, что он отказался пасти коров, Крицкий - что он выпустил их из загона, Горбачев - что послал Шика ремонтировать молотилку, а Шаповалов - что раз он бригадир комплексной бригады, так должен за все отвечать. Затем судья начал допрашивать обвиняемых и свидетелей. Из обвиняемых никто себя виновным не признал, только Крицкий сказал сначала, что дело-де хитрое: с одной стороны он не виновен, а с другой все же виновен. Тогда судья спросил: ну, а во сколько бы рублей он сам примерно оценил свою вину? Когда речь зашла о рублях, тут Крицкий твердо сказал, что он невиновен. Как я думаю, он неверно поступил, судье частичное признание вины понравилось, и если бы Крицкий эту линию выдержал и какую-нибудь небольшую сумму назвал, столько бы он ему и дал за признание, теперь же мог поставить на счет гораздо больше. Шаповалов вообще не мог понять, как это он, бригадир, который как раз колхозные интересы и отстаивает, сам оказался на скамье подсудимых, и повторял все время, чтобы его судили "по закону". Бригадир трактористов Горбачев, который вообще никакого отношения к этому делу не имел и которого прокурор привлек только потому, что дескать "были примеры, когда бригадиры покрывали различные проступки трактористов, и надо положить этому конец", отвечал на вопросы отрывисто и мрачно.
      Как свидетелей допросили Саньку, заместителя председателя, девицу-зоотехника, Стешку и ветеринара Сусликова, который подарил мне когда-то сапоги.