Нежеланное путешествие в Сибирь

      После некоторых колебаний я решил ехать к дипломату сам. Я поехал на следующий день рано утром, так как медлить было нельзя, кроме того, нужно было застать дипломата, пока он не уехал в посольство. Я доехал на автобусе почти до самого дома и внимательно смотрел, не стоит ли где-нибудь поблизости машина с советским номером, но ничего подозрительного не заметил и без происшествий вошел в подъезд вместе с двумя неграми. Еще не было восьми часов, но я недооценил трудолюбие американских чиновников: дипломат уже уехал в посольство, и мне предстояло объясняться с его напуганной женой, которая смотрела на меня как на выходца с того света и вдобавок не понимала ни одного слова по-русски. Кое-как нам удалось объясниться - я нарисовал на бумажке едущую из посольства машину, она позвонила мужу, и через несколько минут дипломат приехал, благо посольство находилось недалеко.
      Теперь мы могли поговорить в более спокойной обстановке. На прощание я спросил диплома-та, чем он был так напуган вчера, что даже боялся открыть дверь? Однако он ответил, что просто не слышал звонков из-за шума в комнате. Мы договорились, что через некоторое время я заеду вновь. Я был у него еще несколько раз, однако проститься с ним перед его отъездом мне уже не удалось. За время нашего двухлетнего знакомства мы не всегда относились друг к другу дружелюбно; не знаю, увижу ли я его еще когда-нибудь, поэтому хочу сказать здесь, что от многих иностранцев в Москве, покупающих у русских художников, его выгодно отличала настоящая любовь к живописи и понимание ее. Его симпатичная рыжая жена сама могла бы стать хорошей художницей, если бы, как многие женщины, не предпочла искусству заботу о семье.
      Затем я заехал к Диме Плавинскому, но не застал его дома. Его жена рассказала мне, что Дима был так испуган, что вчера прошатался весь день по улицам и пришел домой только в середине ночи, опасаясь засады, а рано утром ушел опять. В шесть часов вечера у него было назначено свидание с женой на Смоленской площади, и я просил передать ему, что я у своих друзей и прошу его приехать. Мы увиделись с ним вечером, а на следующее утро он уехал в Среднюю Азию.
      В тот же день я смог выяснить некоторые обстоятельства, предшествовавшие нашей неудач-ной встрече с Коренгольдом. Как я уже писал, в тот же день, когда мы говорили по телефону с его женой, 22 февраля, Коренгольд получил телеграмму своей редакции об интервью. 23 февраля утром у меня был дипломат, и я, в свою очередь, просил его посоветовать мне какого-нибудь журналиста. В это же время Коренгольд просил своего знакомого, молодого художника Эдика Штейнберга, разыскать Зверева. При этом он сказал, что, если это нужно, он получит разрешение на интервью в министерстве культуры. Не знаю, затребовал ли он такое разрешение. В тот же день вечером Коренгольд где-то увиделся с дипломатом, тот сообщил ему обо мне, и Коренгольд ухватился за эту возможность. Утром следующего дня, 24 февраля, дипломат позвонил мне, и мы договорились встретиться 26 февраля, так как я рассчитывал, что Зверев позвонит мне 25-го. После этого, 24 или 25 февраля, Коренгольд заехал к Штейнбергу, чтобы узнать, разыскал ли тот Зверева. В это время к Штейнбергу набилось много различных людей, почему-то вовлеченных в поиски Зверева: богемные художники, молодые люди, выдающие себя за писателей, престарелый поэт и даже почему-то водитель троллейбуса. Водитель этот никакой роли в дальнейшем не сыграл, и я упоминаю его просто в виде курьеза. Вся эта разношерстная компания сообщила Коренгольду, что Зверева они пока не нашли. Тогда Коренгольд при всех сказал присутствующему там моему знакомому, который в свое время приглашал меня со Зверевым к нему в гости, что 26-го утром он увидится со Зверевым у его хорошего друга, об этой встрече договорился "высокий человек в очках, у которого жена художница". Он имел в виду дипломата. Однако такая маскировка была довольно наивной. Находившийся в этой компании осведомитель немедленно сообщил об этой фразе Коренгольда, об интервью в КГБ уже знали и решили не допустить его. Не представляло большого труда установить, кто этот "высокий человек в очках, у которого жена художница"; было известно также, что я знаком с ним и что я хороший друг Зверева. Впрочем, сотрудники КГБ и без того полагали, что интервью состоится при моем посредничестве, посколь-ку этот осведомитель всячески пытался последние дни попасть ко мне, пока Коренгольд невольно не выдал время и место встречи со Зверевым. После этого была проинструктирована моя соседка, чтобы 26 февраля она была дома и немедленно позвонила, как только ко мне приедут "иностран-цы". Кроме того, видимо, было установлено наблюдение у моего дома. Что было дальше, я уже писал.
      Вскоре после ухода Коренгольда от Штейнберга вся эта сомнительная компания все же увиделась со Зверевым, кажется, он сам зашел туда, и ему сообщили, что его разыскивает амери-канский корреспондент, чтобы взять интервью. Зверев с интересом выслушал это, ничего не сказал и прямо оттуда поехал в больницу, где его сразу же положили на операцию. Я не знаю, поехал ли он туда, чтобы избежать встречи с корреспондентом или просто потому, что ездил в больницу чуть ли не каждый день. Положили ли его на операцию, потому что рано или поздно нужно было ее делать или потому, что имели указание положить его именно теперь, я тоже не знаю. Осведомителя, который сообщил о встрече, я видел за несколько месяцев перед тем у одной интересующейся искусством девицы, не зная, разумеется, что это за человек и какую роль он сыграет в моей судьбе. Это был молодой человек лет двадцати трех, очень чистенький, сын крупного чиновника одной из виноградных республик, звали его Володя Аниканов. Оказывается, он писал рассказы, и в тот вечер говорил о том, что искусство должно нести людям положитель-ные идеалы.
      На следующий день после моего бегства выяснилось, что из попытки устроиться на работу секретарем или библиотекарем к какому-нибудь историку ничего не вышло. По-видимому, историки обладали большой долей осторожности. Тогда я решился на довольно рискованный шаг. Я слышал, что журналу "Советская милиция" требовался на временную работу корректор. С одним из ответственных сотрудников журнала я когда-то вместе работал и надеялся теперь, что он составит мне протекцию, не зная, разумеется, обо всех моих передрягах последнего времени. Я не думал также, что чрезмерно тщательно будут наводить справки о человеке, поступающем на незначительное место корректора, да еще временно. Все мои документы были в полном порядке, я не сидел в тюрьме, никто из моих родственников не жил за границей, вдобавок я не еврей, что является негласным, но необходимым условием для работы в таких учреждениях. Мысль защити-ться от милиции, устроившись работать в закрытый милицейский журнал, сама по себе казалась мне очень любопытной, кроме того, редакция находилась недалеко от моего дома, и я всегда в обед мог зайти посмотреть за отцом. Устроившись на работу, я мог бы, как я думал, чувствовать себя в относительной безопасности, а уволить меня без достаточных оснований было бы довольно сложно.
      Я созвонился со своим знакомым, получил пропуск в Министерство охраны общественного порядка, бывшее МВД, и прошел в редакцию журнала. Заведующая корректурой, пожилая толстая дама, встретила меня очень любезно, даже радостно, расспросила о прежней работе, сказала, что приступить к работе я мог бы уже завтра, что именно такого сотрудника она и желала бы, и повела к редактору. Редактором оказался решительный мужчина в форме полковника внутренних войск.
      - Раз вам он нравится, значит и мне подходит, - дружелюбно сказал он толстой даме, не задавая лишних вопросов, - сейчас я позвоню Гаранову.
      Гаранов был начальником отдела кадров центрального аппарата МВД.
      - Работа у нас временная, - сказала мне заведующая корректурой, пока полковник просил соединить его с Гарановым, - а потом, - тут она уже обращалась к полковнику, - я думаю, его у нас в органах можно будет устроить.
      - Ну, в органах... - неопределенно сказал полковник, в то же время поощрительно подмиги-вая мне: не робей, мол, покажешь себя с выгодной стороны - устроим и в "органы".
      По внутреннему телефону полковника соединили с Гарановым.
      - Гаранов? Это Клячкин говорит, - решительно сказал полковник, - я тебе сейчас пришлю парня, ты его оформи с завтрашнего дня к нам корректором.
      Видимо, Гаранов возразил, что по существующему порядку положен месяц на сбор сведений о новом сотруднике, прежде чем его можно принять на работу, потому что полковник, понизив голос, сказал: "Ну, что там месяц... Подумаешь, ведь всего в корректуру, да еще временно..."
      Затем полковник направил меня к Гаранову. Министерство находилось в неуклюжем пяти-этажном здании без лифта, построенном в конце сороковых годов, в эпоху расцвета сталинского лжеклассицизма. На каждом этаже из конца в конец тянулись огромные широкие коридоры, в отличие от других советских учреждений совершенно пустые, не видно было ни покуривающих и болтающих друг с другом чиновников, ни просителей с искательными и озабоченными лицами, только иногда рысцой проносилась одинокая фигурка в военной форме и тотчас же скрывалась за плотно прикрытой дверью. Мне, признаться, стало здесь немного жутко, но я решил не отступать.
      Комнатки по краям огромного коридора оказались очень маленькими, если судить по кабинету Гаранова, где сидело за отдельными столами еще двое человек. Сам Гаранов, майор внутренних войск, то ли плешивый, то ли со слишком уже нализанными волосами и с лицом совершенно бесцветным, встретил меня без каких-либо изъявлений радости и восторга. Разговор тоже был совершенно бесцветный, вроде того, где я работал раньше и откуда узнал, что "Советской милиции" требуется корректор. Тут нас прервал вошедший капитан, на редкость тощий, с покатыми женскими плечами. Пришел он со странной, на мой взгляд, просьбой о каком-то молодом человеке. Он все повторял, что "парень почувствовал себя поэтом", что "у парня открылся вдруг талант" и поэтому надо "помочь парню", устроить его на работу в МВД. Майор же странности этой просьбы нисколько не удивлялся, а беспокоился только, насколько этот "открывшийся вдруг талант" апробирован, на что капитан сказал, что к печати уже готовится сборник стихов. Тогда майор вроде бы согласился, и капитан довольный ушел. Какая связь между поэзией и работой "в органах", я так и не понял.
      Разговор о поэзии дал новое направление мыслям майора.
      - Книжки читаете? - спросил он меня. Я немного растерялся, но сообразил, что майора интересует мой "культурный уровень".
      - Читаю, - сказал я, но боялся, что Гаранов спросит, что именно я читаю. Но Гаранов ничего больше не спросил и сказал, чтобы я написал заявление, автобиографию и принес завтра свои документы.
      В кабинете майора я стал свидетелем еще одной любопытной беседы. Два чиновника за сосед-ними столами говорили о ком-то, допустим об Иван Иваныче, который допустил какие-то ошибки, в результате которых пострадали невинные люди. Речь теперь шла о том, исправить ли эти ошибки и освободить неправильно осужденных людей или же "пощадить самолюбие" Иван Иваныча, человека уже пожилого и обидчивого, которому исправление его действий будет неприятно. Кого в конце концов они решили пощадить, невинно осужденных или самолюбивого Иван Иваныча, я не знаю.
      Я заехал домой, посмотреть, как себя чувствует отец. Отец сказал, что пока все в порядке, что заходил Киселев и занес повестку. В повестке мне предлагалось завтра в 5 часов явиться в 5-е отделение милиции с документами к следователю Васильеву. Я не стал долго задерживаться дома, услышав, что соседка, которая видела меня, уже звонит по телефону.
      Кажется, в тот же день я решил навестить Зверева в больнице. Там был объявлен карантин, и ни у кого в гардеробе не принимали пальто, зато можно было беспрепятственно пройти в пальто. Зверев уже слышал о том, что случилось у меня дома. Дима Плавинский, думая, что меня после его ухода свяжут и отвезут в тюрьму, рассказал о неудавшемся интервью полусумасшедшей любовнице Зверева, а она уже успела пересказать не только Звереву, но, безбожно перевирая и приукрашивая, половине Москвы, так что все знакомые, встречая меня через несколько дней на свободе, удивленно таращили глаза. Сам Зверев, пока я давал за него интервью, лежал на опера-ционном столе. Операция была весьма несложной, и ее поручили практикантам. Практиканты возились слишком долго, наркоз кончился, а Зверев, приходя в себя от боли, услышал, как кто-то сказал: "А это тот самый знаменитый Зверев". "Ну все, сейчас прикончат", - подумал мнитель-ный Зверев и дико заорал. Кое-как его утихомирили, вытащили винты из руки и отпустили на все четыре стороны.
      Утром следующего дня, пока меня разыскивала местная милиция, я уже входил в кабинет начальника отдела кадров центрального милицейского аппарата. Впрочем, Гаранов встретил меня еще менее радостно, чем первый раз. Долго читал мою автобиографию и листал трудовую книжку.
      - Что же вы все время меняете работу, - сказал он наконец со вздохом, - сколько же можно быть временщиком?
      Я что-то промямлил вроде того, что мне, мол, трудно найти хорошую работу без высшего образования. Что меня исключили из университета, тоже, естественно, было не в мою пользу.
      - Конечно, - сказал Гаранов, - надо учиться. Я вот в органах работал и учился на вечернем факультете. А знаете, как органы раньше работали, ни минуты свободного времени не было, не то что теперь.
      Как раньше работали "органы", я примерно знал.
      - Ну вот, - сказал Гаранов, - так что и вам пора находить свое место в жизни. Позвоните мне, пожалуйста, утром через два дня.
      Я не хотел встречаться с Васильевым или вообще с кем-либо из 5-го отделения милиции до тех пор, пока не выяснится вопрос о работе в журнале. Однако в пять часов я позвонил в отделение и попросил соединить меня с Васильевым.
      - Пожалуйста, приходите сейчас же сюда, - сказал Васильев.
      - К сожалению, я неважно себя чувствую, давайте отложим встречу на два дня, - сказал я более или менее развязным тоном.
      - Хорошо, - сказал Васильев после непродолжительного молчания, приходите 5 марта в то же время.
      Было ясно, что тянуть слишком долго нельзя, один эпизод указал мне на это. Мои друзья, у которых я пока жил, вечером ушли в гости, и я остался посидеть с детьми. Примерно часов в десять кто-то позвонил в дверь. Я приоткрыл дверь, и по тому, как невзрачный человек в черном пальто, ни слова не говоря, полез в квартиру, я понял, что дело плохо.
      - Что вам угодно? - любезно спросил я. Не говоря ни слова, черный человек показал красную книжечку.
      - Вы не беспокойтесь, - сказал он, насладившись эффектом. - Я просто хочу узнать у вас о соседях, - он указал на квартиру справа. - Что они за люди? Но, - тут он предостерегающе помахал рукой, - никому ни слова об этом.
      - Вам надо поговорить с хозяевами, - ответил я, - их сейчас нет, меня просто попросили посидеть с детьми. О соседях я ничего не знаю, знаю только, что сосед работает в милиции.
      - В милиции?! - пораженный, переспросил агент и, пробормотав еще раз, чтобы я никому не говорил ни слова, быстро удалился.
      Очевидно, или он так глупо перепутал квартиру и сунулся к моим друзьям, чтобы расспраши-вать о соседе-милиционере, вместо того, чтобы у него навести справки о моих друзьях, либо просто использовал обычный в наших условиях предлог наведения справок о соседях для того, чтобы проверить, нет ли здесь меня.
      Поздно вечером, когда мы все сидели в маленькой кухне, я рассказал об этом своим друзьям. Слева от них на площадке жил дворник, справа милиционер; было совершенно ясно, что у моих друзей никто не стал бы наводить справки о таких соседях. Кухня, где мы разговаривали, вообще была постоянным местом наших откровенных бесед. Только некоторое время спустя я узнал, что в квартире наверху, где жил член домкома, оперативники установили магнитофон и прослушивали и записывали наши разговоры через вентиляционную решетку. Я вспомнил тогда анекдотический разговор, который произошел у меня с Маркевичем в его номере в гостинице "Украина". Марке-вич пожаловался, что Зверев не хочет заходить к нему в гостиницу.
      - Зверев очень запуган, - сказал я, - а в гостинице, вероятно, шныряет довольно много агентов КГБ, вдобавок во многих номерах установлены микрофоны и подслушиваются все разговоры, что неприятно действует на впечатлительных и нервных людей.
      Не надо думать, что все это я говорил заговорщицким шепотом, Маркевич был глуховат, и мне приходилось кричать во все горло.
      - Пустяки, - спокойно сказал Маркевич, - я уже давно живу в этой гостинице. Здесь все время что-то ломается: то гаснет свет, то не идет вода. Наверняка и микрофоны давно уже не действуют.
      Я думаю, Маркевич совершенно напрасно так пренебрежительно относился к советской технике. Для многих в Москве микрофоны стали настоящим бичем: им все время кажется, что их подслушивают. Вспоминаю еще один курьезный случай. У одного моего приятеля на вечере среди прочих гостей была одна иностранка. Хотя разговор шел совершенно невинный, все же он, опаса-ясь подслушивания, громко включил радио. Каков же был общий испуг, когда около двенадцати часов ночи в дверь раздался громкий стук и вошли двое людей в милицейской форме. Впрочем, все объяснилось очень просто: в новых домах очень тонкие перекрытия, и жильцы из верхней квартиры, которым не давала спать громкая музыка, позвонили в милицию. Хотя вспоминать микрофонные истории очень весело, тогда мне было очень неприятно узнать, что все наши разговоры подслушивались.
      После того как я понял, что милиции известно, где я, я решил вернуться домой. Через пятнад-цать минут после моего возвращения зашел капитан Киселев. Он спросил меня, где я "пропадал", тоном скорее светским, чем служебным, и не настаивая на ответе, и передал новую повестку в милицию к следователю Васильеву, на тот день и час, как мы с ним договорились по телефону, то есть на 5 марта.
      - Ну как, придешь? - спросил Киселев.
      - Там видно будет, - неопределенно сказал я.
      - Смотри приходи, - дружелюбно сказал Киселев, - все равно ведь деться некуда.
      Несколько ранее знакомый моего отца, по его просьбе, пытался узнать что-нибудь обо мне в милиции. Там ему сказали, что они не знают, что со мной, может быть, я уже арестован. Так что в милиции думали, что госбезопасность может заняться мной, минуя их.
      Утром 5 марта я позвонил Гаранову, и тот, голосом уже совсем похоронным, сообщил мне, что "сейчас они взять меня, к сожалению, не могут", но что "если будет нужно", он позвонит. Впро-чем, было ясно, что нужно не будет: Гаранову не понадобился "законный" месячный срок, чтобы выяснить, кто я. Так что накануне встречи с Васильевым я лишился главного своего козыря. Но скажу откровенно, что скорее я был даже рад, что из моей милицейской авантюры ничего не вышло.
      Теперь я должен был подумать, что делать дальше. Конечно, можно было и не ходить по милицейской повестке, но я не знал, будет ли это лучшим вариантом. Если при встрече могли со мной еще как-то договориться или дать мне время для устройства на работу и вообще посмотреть, как я себя "буду вести", то продолжай я уклоняться от вызова, сразу же могли бы принять против меня карательные меры. Впрочем, все это только мои предположения. Во всяком случае, из разго-вора с Васильевым я надеялся узнать, что именно от меня хотят, чего мне надо опасаться и на что можно надеяться.
      Глава третья
      МАШИНА ЗАВЕРТЕЛАСЬ
      Я думал, что либо сам Васильев окажется сотрудником КГБ, только выдающим себя за милицейского оперуполномоченного, либо при нашем разговоре будет присутствовать кто-либо из КГБ. Однако ничего этого не было. В грязной комнате угрозыска при 5-ом отделении милиции, кроме Васильева, было еще трое молодых людей, типичных милицейских "оперов", которые сидели за своими столами и в наш разговор почти не вмешивались. Один из них допрашивал какого-то старика, как я понял, конюха с ипподрома.
      Меня поразило, как говорил Васильев. Говорил он, словно с трудом сдерживал гнев, прямо-таки задыхался от ярости, и поэтому очень тщательно и четко выговаривал слова, чтобы не дать своей ярости вырваться наружу. Не знаю, право, была ли у него просто такая манера говорить или же я в действительности вызывал у него такую ярость. Начал он с того, что как это я отказался ехать с оперативными работниками?! Вот если бы он там был, то уж он бы привез меня, хотя бы, как он сказал, "упаковав" меня для этого. И я бы еще ответил за свой отказ подчиниться предста-вителям власти, суток пятнадцать посидел бы! Ссылался он при этом на Указы 1961 года об ответственности за сопротивление представителям власти. Действительно, Указы эти таковы, что при достаточно широком толковании их можно принять за приглашение милиции и дружинникам врываться в чужие квартиры и "в упаковке" доставлять хозяев в каталажку. Однако я заспорил с Васильевым, будучи лучшего мнения о советском законодательстве. Васильев совсем уж вышел из себя и начал орать. Тогда я сказал, что в таком тоне вообще не буду с ним разговаривать. Васильев замолчал и стал говорить более вежливо, но с яростью возросшей, еще более четко выговаривая слова, так что казалось, что он каждую букву тщательно ощупывает языком, прежде чем выпустить наружу.
      Сначала речь шла о том, где я был последние дни. Как я уже писал, милиции, если не самому Васильеву, это было хорошо известно; по-видимому, меня просто хотели "поймать". Кроме того, где бы я ни жил эти дни, все это не являлось криминалом, поэтому я отвечал самым нелепым образом, нисколько не заботясь о правдоподобии и давая Васильеву понять, что все это разговор бесполезный, так что один из "оперов" за соседним столом даже не выдержал и сказал: "Ты нам мозги не е..., парень, говори все, как было". Однако Васильев быстро сделал в его сторону предостерегающий жест и сказал что-то вроде "это не надо", имея в виду, что материться не надо, что я, мол, штука более тонкая, чем думает "опер" и что ко мне нужен иной подход. Затем он вынул лист бумаги и сказал:
      - Хорошо, не хотите говорить, где были, не надо. Вот вам бумага, составьте подробный список всех ваших друзей.
      - Этого я делать не буду, - сказал я.
      - Это еще почему же? - спросил Васильев.
      - Зачем же мне подводить своих друзей, - простодушно сказал я. - Чтобы разузнать обо мне, вы начнете таскать их в милицию и и лучшем случае доставите им несколько неприятных минут.
      - Что вы пытаетесь представить милицию как какое-то страшное место, демагогически сказал Васильев, - мы, наоборот, стоим на защите советских людей.
      - Правильно делаете, - ответил я, после чего разговор принял новое направление. Со словами: "Хорошо, не хотите писать, не надо", - произнося их с яростными паузами, Васильев спрятал пустой лист бумаги почему-то в сейф и заговорил, видимо по заранее составленному плану, о том, где я работаю и на какие средства живу. Я сказал, что из-за тяжелой болезни отца и болезни своей тетки, у которой три месяца назад умер муж и которая осталась одна, я не могу работать где-нибудь в штате и подрабатываю случайными заработками: работаю временно корректором, натурщиком, беру на дом технические переводы.
      - Сколько же вы этим зарабатываете? - спросил Васильев.
      - Примерно тридцать рублей в месяц, - сказал я, - отец получает шестьдесят с лишним рублей пенсии, и нам этого вполне хватает.
      Тут Васильев стал доказывать, что тридцати рублей в месяц хватить на жизнь не может, вот ему, Васильеву, не хватает ста пятидесяти рублей. Я сказал, что у меня дома нет зато телевизора.
      - У меня старый телевизор! - вскричал Васильев. - Мне вот даже на обед в столовой денег и то не хватает.
      - Да нет, прожить можно, если только в семье жить, то и тридцатки хватит, - вдруг вмешал-ся ипподромный конюх. Он и раньше пытался вступить в наш с Васильевым разговор, но в поддержку Васильева, желая, вероятно, тем самым выставить себя с выгодной стороны перед своим следователем, но в таком житейском вопросе вдруг стал на мою сторону.
      - Ты, папаша, помалкивай и в чужой разговор не встревай, - сурово сказал ему "опер", и старик замолчал, а Васильев продолжал доказывать, что прожить на тридцать рублей нельзя и что я, видимо, имею еще какие-то другие источники дохода. Я не догадался уличить его тогда в том, что он, в сущности, занимается антисоветской пропагандой, поскольку тридцать рублей это официально установленный советской властью прожиточный минимум в городах, и хочешь не хочешь, мы все должны уметь прожить на тридцать рублей. Вместо этого "идеологического" возражения, я сказал, что могу ему точно подсчитать свои расходы. Разозленный Васильев заметил, что, как он видит, я "шибко грамотный".
      - Что же удивительного, - скромно сказал я, я кончил десять классов.
      - Тут не в классах дело, вы кой в чем другом шибко грамотный, многозначительно сказал Васильев и предложил написать мне подробно, где, кем и когда я работал, что делаю сейчас и особо упомянуть, что трачу рубль в день.
      - В среднем рубль в день, - уточнил я, - иной раз два, а иной ничего, - и сел писать объяснение. Васильев спрятал мое жизнеописание в сейф и, ни слова не говоря, ушел. К моему удивлению, ничего прямо ни об иностранцах, ни о картинах он не спросил. Скорее, это был тревожный симптом. Видимо, от мысли поговорить со мной "по-хорошему" отказались и решили действовать руками милиции, ставя ей определенные и узкие задачи.
      Место ушедшего Васильева занял участковый уполномоченный, капитан Киселев. С протоко-льным выражением лица он вновь начал спрашивать меня, где, когда и кем я работал, все это тщательно записывая, после чего предложил мне подписать его запись. Затем он предложил подписать бумажку, где было сказано, что меня ознакомили с Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года "Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общест-венно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни" и дали мне срок для устройства на работу до 20 марта, после чего я буду привлечен к ответственности. Эту бумажку я подписал, то есть признал, что Указ и предоставленный мне для трудоустройства срок мне известен, но сказал, что из-за болезни отца ни на какую постоянную работу я устраиваться не буду.
      - Не будешь, поедешь в Красноярский край, - сказал Киселев, который, впрочем, в отличие от Васильева держался миролюбиво. Тут между нами возник спор из-за трудовой книжки, кото-рый, кажется, начался еще с Васильевым. Я не хотел давать свою трудовую книжку, но Киселев и еще какой-то капитан меня уломали, и я занес ее на следующий день. Отнес я книжку из тех соображений, что все равно, мол, не спасешься, а только еще новые неприятности наживешь, но может быть, было бы лучше им мою трудовую книжку не давать. Они тщательно переписали все, что там было, подшили к "делу" и вернули книжку мне. Таким образом "дело" на меня как на "тунеядца" было "оформлено".
      Срок, предоставленный мне милицией, был настолько мал, что ни на какую работу по специа-льности я бы устроиться, конечно, не мог, если бы и захотел. Речь могла идти только о работе дворником, грузчиком, истопником, чернорабочим, то есть о работе, которая не представляла бы для меня никакого интереса, была бы крайне тяжела для моего больного сердца и оставляла мало свободного времени и за которую я мог бы взяться только из страха перед милицией. Сначала я все-таки искал работу, но потом изменил свое мнение и твердо решил на работу не поступать.
      Конечно, во всяком случае на первый взгляд, кажется, что было бы осторожнее с моей сторо-ны поступить на работу. Однако даже осторожность должна иметь предел. Нужно отстаивать свое право на независимое существование, рассуждал я, почему я должен идти работать грузчиком или ночным сторожем, если считаю своей работой работу над пьесами и стихами, а также свои истори-ческие и художественные штудии? Лойяльность по отношению к государству не должна перерас-тать в рабскую покорность, думал я, и нужно, не поддаваясь страху, как-то отстаивать свое достоинство. Я тем более укреплялся в этом решении, что неприятные воспоминания о столкно-вении с милицией постепенно тускнели, а меня пока никто не беспокоил. Но это уже житейский комментарий к предыдущей патетике.
      Была еще причина, почему мне трудно было устраиваться на работу, причем такая причина, как мне казалось, которую милиция должна принять во внимание. С января 1961 года, со дня смерти матери, я жил вдвоем с отцом, тяжело больным человеком, наполовину парализованным, почти лишенным речи, перенесшим несколько инсультов и инфаркт. Временами ему приходилось лежать совсем без движения, так что я даже кормил его с ложки, хотя большей частью он сам мог согреть себе обед и сам с трудом ходил по квартире, а иногда с моей помощью выходил посидеть на бульваре. Я не хочу сказать, что я безотлучно находился при отце, никуда не выходя из дому, но было совершенно очевидно, что без моего ухода отец прожить не сможет. После всех милицейских визитов ему, естественно, стало еще хуже.
      Кроме отца, с начала этого года, мне пришлось еще заботиться о своей тете, родной сестре моей матери. В декабре 1964 года умер ее муж, и она осталась одна. Тоже была совсем больна, перенесла несколько кровоизлияний в мозг и почти ослепла, выходить из дому никуда не могла. Правда, ей помогали родственники мужа, но я заходил почти каждый день, ходил за продуктами и за лекарствами. Так что в этих условиях искать работу, которая вдобавок отняла бы у меня целый день, мне было очень трудно.
      И еще одно обстоятельство. Поскольку обвинение в "тунеядстве", как я думал, было только предлогом, а не причиной для судебного преследования, устройство на работу не спасло бы меня, а только заставило бы моих преследователей искать новые юридические уловки для обвинения, и против меня, например, возбудили бы какое-нибудь уголовное дело, что было бы гораздо хуже. Как будет видно дальше, я здесь не совсем ошибался.
      Хотя срок предупреждения о трудоустройстве истек 20 марта, меня пока никто не беспокоил. Правда, в начале апреля раза два в мое отсутствие заходил капитан Киселев и спрашивал отца, устроился ли я на работу. Отец отвечал, что нет, и Киселев вздыхал и разводил руками, говоря: что же, мол, он думает делать и на что надеется? Потом он пытался расспрашивать отца, что за иностранцы ко мне ходят. В другой раз он завел с ним разговор, что вот, мол, я не работаю, отцу не помогаю, ухаживаю за ним, вероятно, плохо, и предложил ему написать на меня заявление в милицию. Так что отец попросил его больше не приходить, сказав, что очень устает от его посещений.