– Никогда… Слышишь, Ты, никогда больше я не буду повиноваться Твоим приказам – не будет больше ни цепей, ни ошейников!

Он вновь склонился над Курумо, пытаясь передать майа хоть часть силы, тот слабо застонал, но не пошевелился, даже глазные яблоки под опущенными веками были неподвижны.

– Ненавижу… – прошептал Кузнец, вглядываясь в застывшее, словно мраморная маска, лицо ученика. Безнадежность. Вдруг – не вернется больше? Если не удастся дозваться – как с трудом удалось это тогда, в семьсот шестьдесят третьем году Второй Эпохи…

Семьсот с лишним лет угасающей с каждым днем надежды. Хорошо еще, Ульмо подсказал направление, поделился тем, что донес ему крошечный подземный ручей…

Очередной тоннель привел в высокую сталактитовую пещеру – в одной из стен некогда был пролом, но сейчас он оказался завален каменным крошевом обвала. Майа не было и здесь – что же, придется искать дальше, прочесывая горы. Бездумно обойдя нерукотворный зал, Ауле опустился на плоский камень рядом с обвалом и вдруг почувствовал, как волной ударили в грудь отчаяние и боль, дохнуло – смертью. Жаждой и одновременно страхом гибели. Вскочив, он кинулся к груде камней, внутри которой билось, угасая, чье-то сознание. Чье? Может ли это быть?

– Курумо! – невольно вырвалось у Ауле, позабывшего, как опасно кричать в горах; впрочем, нового обвала не последовало – все-таки свое творение, и только эхо робко и как-то фальшиво откликнулось на зов. Только ли эхо? Снова накатила волна тоски и бессилия, словно кто-то рвался на свободу из силков или паутины.

Бросившись к камням, откуда сочилось это ощущение, Вала начал лихорадочно разбирать их, разгребая крошку и откидывая крупные осколки. Внезапно рука коснулась чего-то мягкого – с содроганием склонившись поближе, Ауле разглядел край плаща…

Липкий, душный ужас мешал двигаться, но он заставил себя осторожно убрать камни и пыль, а потом – взглянуть на то, что было под ними.

Курумо лежал, неловко подогнув под себя руку, запрокинутое, словно выточенное изо льда лицо исказилось от боли. Другая рука была откинута в сторону, кисть придавил упавший камень, и пальцы, подобно раздавленному пауку, высовывались из-под него.

Ауле бережно очистил лицо – от скулы до подбородка тянулся надрез от лежащего тут же острого осколка.

Вала снял плащ и, завернув в него ученика, вышел на воздух – семьсот лет поисков подошли к концу и… что дальше? Майа не было в этом мире, точнее, тонкая нить еще привязывала к жизни умирающую сущность, а сам он пребывал неизвестно где. Среди зыбких, скользких теней, струящихся в удушливой мгле. Ауле трясло от этого неопределимого, но явного присутствия совершенно чуждой Арде силы. Враждебной. А сейчас она перемалывала, переваривала его ученика, единственного, незаменимого, любимого, наконец. Не смог уберечь – ни одного, ни другого – зря их ему, трусу безвольному, доверили.

Как он упустил майа, как позволил уйти из чертога после того, как видел эти глаза, впившиеся в огонь…

– Курумо! – позвал он снова, всем существом потянувшись к ученику. Ему вновь почудился слабый отклик. Или все же не почудился? Он слился сознанием с камнем, вся сила гор переливалась в него, и скала, в которую он начал превращаться, двинулась в липкую муть.

В следующий миг его внесло словно в середину огромной воронки, в центре которой, в переплетении паутинных нитей, источая волны отчаяния и гибели, висело нечто. Сгусток сути, слабо и судорожно мерцающий во мгле, подобно искорке…

– Курумо! Отзовись! – Зов заметался, путаясь в нитях и обрывая их. Одна вдруг задрожала, натянувшись до предела, дернув сгусток в сердце паутины. Послышался то ли голос, то ли стон, он захлебнулся, едва зазвучав, разбился о сплетения нитей…

Вала ринулся туда, приблизился к источнику зова и, содрогнувшись, оцепенел: дрожащий комок-искорка, спеленутый мерзкими путами, колышущий безнадежным биением стылую жуть, и был тем, кого Ауле искал все эти бесконечные годы, – точнее, распадающимся и осознающим распад сознанием потерянного майа.

А самого сознания почти не осталось, оно меркло, все меньше принадлежа майа, растворяясь в этом безумном нечто, сливаясь с ним, но не утрачивая ясности. Оно работало: лихорадочно вспоминая, перебирая боль, страх, ненависть и еще многое жуткое, чему нет названия, то, что хуже смерти, свое и чужое, НИЧЬЕ…

Личность, точнее, ее останки, становилась Вратами, а за ними клубилось неистребимое и несуществующее, вездесущее НИЧТО…

Неистребимое – пока есть кому осознавать, чувствовать, терзаться, думать… БЫТЬ…

Задыхаясь от жалости и отвращения, Ауле позвал снова, пытаясь разорвать сеть, сосредоточась на одном: вырвать майа из цепких, злых объятий. Он звал, вкладывая в этот зов всю силу горных недр… Наконец ему ответили – слабо, искаженным усталостью голосом:

– Кто здесь?

– Это я, Ауле, ты узнаешь меня? Я помогу тебе вернуться…

– Уходи, здесь опасно… для живых.

– Только с тобой.

– Не надо, меня уже почти нет. И хорошо. Прости за беспокойство и спасайся.

– Я пришел за тобой. Ты должен жить, ты не можешь исчезнуть – вот так.

– Могу. Когда-нибудь это меня уничтожит. Осталось немного, я потерплю.

– А как же я?

– А какая радость от ходячего трупа? Только мучить будем друг друга – я ведь не смогу забыть, а беспамятным и подавно жить не хочу. Зачем тебе столько неприятностей, да еще от чужого сотворенного?

– Значит, ты никогда не считал меня своим? Хоть чуть-чуть? Ведь это из-за меня ты… – Горечь душила Ауле, а жадное до страданий Ничто подхватило тысячами голосов, как жуткое эхо: «…не твой, не твой, ты один и будешь один всегда, ни одного из них не уберег, трус, ничтожество… ничто…» Вала чувствовал, как отчаяние опутывает, лишая сил, сейчас Бездна поглотит его, как пылинку, но не уничтожит – он станет ее бессмертной игрушкой, корчащейся от душевных мук бабочкой, пронзенной иглой воспоминаний, раздавленной и униженной… Как Курумо, что ждет небытия уже семьсот лет – и не получит, ибо нужен этой нетварной твари именно живым – настолько, чтобы осознавать себя. Чтобы помнить и вспоминать. Все время. Всегда.

– Ну нет! – Злость и боль неожиданно переросли в ледяное спокойствие, усталое презрение. – Не твое это дело, ты, бескрайняя помойка, тебя это не касается, сами разберемся!

Он рванулся напролом, наконец дотянувшись до того, что осталось от его ученика, и вцепился мертвой хваткой.

– Пойдем отсюда – можешь не считать меня своим Учителем, и поделом, можешь не вылезать из Лориэна, но нечего эту гадину тешить!

– Но… вернуться в Валмар – эти взгляды…

– Да сиди хоть все время в моем чертоге, все равно все уже привыкли за семьсот лет, что тебя нет…

– Семьсот?!!

– Да, и все это время я искал тебя, все горы излазил. Пусто без тебя, понимаешь?

– Но я… тоже – пустое место.

– Так или иначе, у меня ближе никого нет – и этой дряни я тебя не оставлю! – Ауле с отчаянной решимостью, не выпуская майа, рванулся назад – было тяжело, словно он увяз по пояс в трясине. А Курумо – вообще по шею.

– Брось, выбирайся сам, – донеслось до сознания Валы.

– И не подумаю! Лучше помоги – настройся на горы или хотя бы на что-то хорошее.

– Не могу – что ни вспомню, сразу такое всплывает… Ты знаешь что. Ничего, что привязывало бы к жизни, вспомнить не получается…

– Тогда вообще ни о чем не думай, просто тянись ко мне. И ничего не бойся.

Ауле вызвал в памяти горы. Перед глазами каменные массы вспенивались мощными гребнями и опадали, изрыгая потоки лавы, грохотали лавины и сверкали блестящими каплями драгоценные камни в еще колышущихся сводах пещер. Сила Весны Арды, сила творения вливалась в него; расправляя плечи, он ощущал единение с Ардой, и она выталкивала чужеродную сущность, принимая тех, кто был един с ней, в свои объятия. Лопались клейкие путы, Ничто отступало, силясь утянуть с собой лакомый кусок, но Кузнец расхохотался в отсутствующее лицо, и смех его был подобен обвалу.

Муть рассеялась, и Ауле, судорожно прижавшего к себе майа, словно волнами выкинуло на берег, на каменный пол у входа в пещеру.

Едва переведя дыхание, он вгляделся в лицо Курумо. Веки майа слегка дрогнули, колыхнулись ресницы. Поднялась и опала грудь.

Подтащив его к ручью, Ауле осторожно плеснул водой в лицо ученика, вытер рукавом оцарапанную щеку.

Глаза приоткрылись.

– Прости, Ауле… Я думал, так лучше будет – для тебя, в первую очередь. От меня одни неприятности… – Пустой, несчастный взгляд, лишь плавится в глубине черный лед.

– Неважно. – Ауле сжал плечи майа – как объяснить ему, как высказать все, что передумал и перечувствовал за эти годы: горечь и нежность, стыд и надежду, тоску и веру… – Пожалуйста, не уходи больше, я все понимаю, но не могу остаться без тебя – насовсем. Не могу.

Майа лежал у него на коленях, хрупкий, как льдинка с пламенем внутри. Сейчас лед не выдержит, треснет, рассыплется и растает… Вала прижал Курумо к себе – уберечь, не дать раствориться – снова:

– Не оставляй меня… Медленно-медленно шевельнулись растрескавшиеся губы:

– Если ты хочешь… Если тебе так лучше… Я останусь. Я выдержу, привыкну. Я буду – если ты хочешь…

– Будь. Только будь – и все… – Вала опустил голову. Искалеченная рука коснулась его плеча – майа еще не обрел чувствительность:

– Я не брошу тебя больше. Даю слово – такое больше не повторится. Я буду жить…

Лед в глазах майа плавится, тает, становясь водой, льется… капает.

– Я смотрел в огонь – в тот вечер, до того как увидел кровавый закат, я ждал – хоть какой-то знак, но ничего не увидел, огонь не ответил мне, да и с чего бы? Он никогда не отзовется – для меня… Но один знак я углядел – дороги. Может, я просто ошибся, приняв за дорогу – путь в Ничто? Глупец…

– Бывает, не кори себя еще и за это. А дороги порой оказываются добрее, чем кажутся. Пойдем ко мне. Домой.

Сняв пояс, Ауле бережно замотал поврежденную кисть, потом поднял почти невесомое тело майа:

– Пойдем домой.

Знакомая боль вцепилась в Ауле, мешая сосредоточиться, режущий свет пронзал глаза, застилая их туманом. Мысли разбегались из-под слепящего лезвия лучей, покидая горящую голову. Он начал падать, неловко, боком, не выпуская из судорожно стиснутых рук плечи ученика.

Манвэ бросился к Кузнецу. Сбившись в кучу вокруг Ауле, Валар пытались хоть как-то загородиться и защитить. Вдруг Мелькор прав и противостояние небезнадежно? События и удары обрушивались с непостижимой быстротой, не оставляя времени на размышления, оставалось лишь уворачиваться и огрызаться, защищаться и защищать. Ткалась, просачиваясь сквозь пальцы, топкая паутина, незримо окутывающая залу. Хрупкое, непрочное покрывало, и все же… Показалось или тяжко нависшее небо чуть отступило и стало легче дышать? Но боязно расплести пальцы, страшно – опустить руки. Будет ли передышка – ведь силы небезграничны… Кажется, все же отпустило – словно противоборствующие стороны разошлись по углам, собирая силы для новой схватки. Вдруг и Творец способен уставать?

Пошатываясь устало, Валар принялись отвоевывать Ауле у беспамятства, ругаясь сквозь зубы.

Мелькор осторожно высвободил Курумо из рук Кузнеца и слился с ним сознанием – как когда-то, в момент сотворения, когда сущность майа серебристой искоркой билась и пульсировала на ладони. Та его часть, что он отринул, не узнав в ней себя, спустя годы… Он бережно притягивал сотворенного к себе из мутно-серых глубин, старательно избегая касаться впившегося в самую суть майа обруча. Связь творца и творения была сильнее – сущность, носящая теперь имя Курумо, покоилась в руках Мелькора. Майа вернулся. Распахнул глаза, глядя на сотворившего, потом опустил их.

– Спасибо… Мелькор, – прошептал он.

Черный Вала немного вымученно улыбнулся в ответ. «Не Учитель: Учитель – Ауле. Что ж, поделом, нечего гонять было!»

– Лежи тихо, отдыхай, – проговорил Вала, погладив Курумо по голове. Почувствовал, как тот еле заметно вздрогнул.

– Что с тобой… ирни? – Нет сил выговорить это чужое, не им данное имя.

Майа смятенно взглянул на Мелькора:

– Ты называешь меня – так? Тебе не… противно?

– Не надо, прошу тебя! Я и так наказан за свою несдержанность… Ты никогда не признаешь меня своим?

– А разве тебе нужен – исполнитель? Палач… Ты же другое творил… Другого. Вот Ортхеннэр…

– Ортхеннэр – это Ортхеннэр, а ты – это ты. – Мелькор осторожно сжал руку майа – ту самую, что нанесла удар, ту, которую раздробил камень. – Я же вас обоих творил… Вы оба нужны мне, поверь, пожалуйста!

– Я поверю, правда… Ты только не волнуйся, не ругай себя, хорошо? Я не хочу, чтобы ты переживал еще из-за меня. Только… ты не обижайся, я не брошу Ауле – он привык ко мне, понимаешь?

– Нет, что ты! Я все сделаю, чтобы тебе не пришлось выбирать между нами.

Майа благодарно улыбнулся. Потом улыбку словно стерло с лица, он беспокойно дернулся, пытаясь приподняться:

– Ауле! Где он?

Мелькор помог ему подняться.

– Только не дергайся, не влезай – тебе лишь хуже будет. Я пойду помогу им.

Курумо мрачно кивнул, неотрывно глядя в том же направлении, потом виновато покосился на Мелькора. Тот ободряюще кивнул, потрепал майа по плечу и направился к остальным Валар.

Ауле отчаянно барахтался в липкой мути, превратившись в поле боя, где пятеро пытались оградить его от выжигающих мысли и память лучей. Великий Кузнец рванулся навстречу тем, кто отвоевывал его у Забвения, отчаянно, всем существом; боль ослепила, а потом воцарилась тишина, и в ней послышались голоса, они звали его: Манвэ, Варда, Ирмо, Ульмо, Тулкас… Мелькор. И прозвенело издалека: «Ауле! Где он?» – тревожно, смятенно. Он узнал голос и понял окончательно, что должен быть…

Амариэ, окончательно сбитая с толку непривычными ощущениями и неясными видениями, не говоря уже о происходящем сейчас, поднялась с кресла и, решившись, подобралась к Манвэ. Тот сидел на полу, уткнувшись лицом в колени. Робко коснувшись запястья, бережно погладила. Вала приподнял голову, обхватив другой рукой прильнувшую к нему Варду, и встретился взглядом с ученицей, которой, судя по всему, придется рассказать многое. Надо было сразу отправить ее домой – а теперь уже явно поздно – она столько видела. И память – он видел, как она просыпается, просачивается, как сквозь плотину, через поставленную Ирмо завесу. Как все некстати – впрочем, так, наверное, и должно было быть, и придется отвечать за все разом. Скорее всего, ученицу он потеряет, но сейчас это, пожалуй, и к лучшему. Пусть спрашивает, надо отвечать, нечего на Ирмо все сваливать: сам учил, сам воспитывал – сам теперь и выкручивайся. Мысленный вопрос прозвучал неожиданно четко.

«За что, Учитель?» – Умница Амариэ справедливо рассудила, что беседовать вслух не стоит.

– За своеволие. Говорил я тебе, чтобы шла домой…

– Тебе стыдно, что я и остальные это видели? По-моему, стыдиться должен тот, кто развлекается подобным образом!

– Прошу тебя, не надо об этом!

– Я что, должна молчать, когда тебя безнаказанно унижают?

– Лучше молчи – целее будешь. Ты же не вчера родилась, в самом деле.

Амариэ сдвинула брови и поджала губы. Вовремя промолчать в Ильмарин учились быстро, а она всегда была хорошей ученицей. Тем более что не трудно было догадаться, кто мог посметь так обойтись с ее Учителем, внушающим страх всему Валинору. Ладно, промолчим…

– Учитель, я хотела спросить тебя: на каком языке пел Гортхауэр? Я почему-то поняла его, хотя ни разу не слышала, – как это получилось? И еще… какие-то странные наваждения навеяла мне эта песня… Что это?

– Видишь ли, Амариэ, это долгий и нелегкий разговор, так что приготовься. В том числе к тому, что он может прерваться, – кто знает, что произойдет через минуту…

– Сколько успею, столько успею. И прости, что лезу с расспросами, тебе, конечно, не до меня сейчас, но я, похоже, схожу с ума, а кого мне спросить, если не тебя, Учитель?

Манвэ пожал плечами. Варда приоткрыла глаза и, пристально оглядевшись по сторонам, устроилась поудобнее, положив голову на колени супруга, а затем погрузилась в зыбкую дрему, – усталость была слишком велика. Остальные присутствующие, расположившись чуть в отдалении, тихо беседовали, не вмешиваясь в мысленный разговор Учителя и ученицы. Амариэ выжидательно молчала, глядя на Манвэ.

– Хорошо, я отвечу, раз уж так все складывается. Этот язык, идущий из Тьмы, ты знала – очень давно. Ты говорила на нем первые семь лет жизни…

Амариэ вздрогнула, ее широко распахнувшиеся глаза смотрели в упор, недоуменно и почти испуганно. Владыка начал рассказ. Слова давались с трудом, вязкими каплями сочась сквозь память. Эльфийка слушала, побледнев, сжав изящные кулачки. Неясно-тревожные картины, вызванные песней черного майа, обретали плоть, становясь все ярче и все более связными, удивляя и ужасая.

– Так я – чужая? – выдохнула Амариэ, выслушав рассказ о казни.

– Нет. Элдар не могут быть чужими в Валиноре. И ты никогда не была. Ты… моя ученица – пока…

– Пока?

– Пока ты захочешь ею оставаться. После такого…

– А ты меня взял к себе – грехи замаливать?

– Вот еще – такое замолишь…

– Так за что мне отрекаться от тебя? За то, что пощадил хотя бы детей? За то, что принял у себя? За то, что учил? – Неожиданно она улыбнулась: – Помнишь, я плакала, что меня дразнят, мол, волосы не такие, как у всех, а ты сказал, что это не недостаток, а преимущество, и другой такой красавицы нет? Мне лет девять было…

Манвэ кивнул.

– Ну вот, – удовлетворенно проговорила Амариэ и, помолчав, спросила: – Ты хотел их гибели или лишь исполнял приказ?

– Я хотел исправить искажение и стремился изгнать Тьму. Такими они не должны были жить. Я верил в это. И не могли – это я понял.

– А дети? Ты думал, их еще можно исправить?

– Думал… Ну не поднялась рука, понимаешь?! Да и сколько там памяти было, тем более – осознанного решения…

– Так за что ты клянешь себя? Почему я должна отрекаться от тебя – ты разве учил подобному?

– А лгать?

– И лгать – не учил…

– Я тебя еще многому не учил, а сам… Ты же не слепая…

– Ты меня жить учил, а сам – правил. Это немного разные вещи. – Она серьезно смотрела на Валу. – А за то, что скрывал от меня, кто я на самом деле, и подавно винить себя не вздумай – что мне, легче было бы, если б знала? Кстати, а память о детстве можно вернуть, а? – добавила она, помолчав. – Лучше уж все знать. А лезть на рожон я не буду – куда мне, так что не беспокойся. И думать стану тихо-тихо.

– Вот и умница, – улыбнулся Манвэ.

– Но память я хочу получить сейчас – а то мало ли… Ты попросишь Ирмо? Я боюсь откладывать, понимаешь?

– Хорошо, будь по-твоему, – вздохнул Владыка и позвал Ирмо.

Вала прервал беседу и тихо подошел.

– Хочешь вспомнить? – поинтересовался он, взглянув на Амариэ.

Та коротко кивнула. Покосилась на Манвэ:

– Ты будешь рядом, Учитель?

– Я буду рядом, Йолли. – Король протянул ей руку, а Ирмо положил ладони на плечи эльфийки, готовясь снимать завесу.

– Йолли… – прошептала она, погружаясь вслед за Ирмо в скрытые слои памяти.

Амариэ вспоминала все по порядку, словно падали, растворяясь одна за другой, непрозрачные пленки, скрывшие довалинорское прошлое. Когда исчезли покровы, ограждающие память от войны, чувство беды и утраты навалилось на нее, она вцепилась в пальцы Манвэ, как утопающий – во что-то мало-мальски надежное. Еще пара картин, и Ирмо вывел ее из грез. Амариэ зябко повела плечами, унимая дрожь.

– Спасибо, Ирмо, спасибо, Учитель, – я должна была знать, – бесцветным от усталости голосом проговорила она. – Теперь я и впрямь пойду домой, не буду путаться под ногами.

Амариэ усмехнулась. Подошла к Мелькору:

– Прости, что не узнала тебя тогда. А теперь, когда я помню все, Йолли будет любить тебя, последний Король Ирисов, и Амариэ полюбит тебя, брат моего Учителя. Вы действительно очень похожи. Не ссорьтесь больше, пожалуйста! А о том, чтобы эльфы Валинора все поняли правильно, я позабочусь. Удачи вам, и да хранит вас Арда! – Поклонившись собравшимся в зале Айнур, она скрылась за дверью.

Мелькор с нежностью и восхищением посмотрел ей вслед:

– Замечательная девчонка выросла, – и прибавил: – Хорошая у тебя ученица, Манвэ.