Глава 5

Августовские игры 1975 года (продолжение)

Сторонники Бенита в сенате держались тесной группой. Он и сам удивился тому, как быстро ему удалось сколотить вокруг себя кучку преданных и, главное, яростных единомышленников. Оказывается, в уравновешенном и благополучном обществе достаточно людей, которым необходима не благовоспитанность, а ругань, не логические доводы, а площадная брань. «Мои шлюхи», — мысленно называл их Бенит. Вслух назвать не отваживался. Но, возможно, скоро так и назовет. И им понравится. Он был уверен, что понравится.

Репортеры вертелись вокруг него. Бенит обожал репортеров. Делал вид, что нападает на них, а на самом деле весело играл с ними. Кот так играет с мышами. Каждый новый скандал добавлял ему внимания. Каждый новый репортер добавлял ему популярности — не важно, о чем писал служитель стила — о проигранных в алеаториуме тысячах или о пожертвованиях на обучение сирот.

По закону (ах, эти дурацкие законы) во время прений в курии Бенит должен был высказываться в конце. И он самодовольно жмурился, предвкушая… И вот настал его черед.

— О чем вы тут болтаете, седые комарики! — сказал Бенит, поднимаясь. — О потерях, о язвах, о болезнях. Что толку сожалеть об утраченном. Надо взять на себя новую обязанность. Вернуть гражданам Великого Рима их права. Они могли исполнять желания, и все перегрины завидовали избранным счастливцам. На этом тысячу лет стояла Империя. Но Руфин и Элий своими интригами лишили римлян этого права. И первое, что нужно сделать, — вернуть утраченный дар! Верните Риму дар богов! — И он погрозил неведомо кому кулаком. Может, самим богам? А может, покойному Августу? — Деньги — тьфу! Я презираю деньги!

Сенаторы слушали.

— Но это невозможно…— прошептала Верония Нонниан.

— Невозможно? Почему? Потому что вы этого не можете? Не знаете как? — Бенит расхохотался. — А я знаю. И дарю римским гражданам то, что они утратили, — отныне пусть они обращаются ко мне, и я исполню их желания. Мечта Империи в моих руках!

Сенаторы опешили от подобной наглости.

— Как он может исполнять желания? — шепнул язвительный тонкогубый Луций Галл достаточно громко, чтобы остальные его услышали. — Разве он бог?

— Я не бог! Но я превзойду богов! — Бенит повернулся к наглецу. — Я сделаю то, чего жаждет Рим, и то, что вы должны были сделать, да не сумели. Пусть квириты знают — отныне я исполняю их желания. Квириты, — обратился он к толпящимся у входа любопытным. — Пишите письма сенатору Бениту, и ваши желания исполнятся! И мне не нужно дозволение цензора, я не стану проверять, достойно ли исполнения ваше желание! Если у тебя есть звание римского гражданина, ты получаешь все!

Он сел. Поправил складки тоги с пурпурной полосой. Приосанился.

Репортеры фотографировали. Зрители хлопали в ладоши и хихикали.

Большинство сенаторов забавлялись, слыша эти выкрики, другие постукивали себя по лбу, третьи — были и такие — восхищались. Никто не воспринял заявления Бенита всерьез. Были уверены, что это новый ловкий трюк.

Бенит торжествующе улыбался.

Гимп распахнул глаза. Тьма вокруг. Тьма, потому что темно? Или потому что бывший гений по-прежнему слеп? Он не знал. Ощупал кровать. Ткань была мягкой, даже на ощупь он чувствовал, что простыни чисты. Поднялся. Босая нога утонула в пушистом ковре. Вытянув руку, он двинулся наугад. И вскоре уперся в стену. Штукатурка и краска ровные. Фреска? Медленно Гимн стал обходить комнату. Нащупал окно. Частая решетка. Открывается. И довольно легко. Но сколько футов до земли? Влажный запах дохнул в лицо. Запах сада. В комнате очень тихо. Он в Риме? Или уже не в Риме?.. Гимп двинулся дальше и добрался до двери. Дверь была заперта. Обычная дверь с узорной решетчатой вставкой наверху. На карцер не похоже. Но и не гостиница. Частный дом? Тогда кто хозяин? Ловцы?

— Кто-нибудь…— позвал Гимп. Никто не отозвался. Он попробовал открыть замок — не получилось.

И тут кто-то тихо, но очень отчетливо сказал за стеною:

— Андабат.

Гимп замер. Потом кинулся к стене, заколотил кулаками. Закричал.

— Андабат, — повторил все тот же голос.

— Кто здесь?

— Андабат, — сказал неизвестный в третий раз.

— Ты что, псих? — разозлился Гимп.

— Андабат, — последовал ответ. «Андабат» — слепой гладиатор. Значит, сосед Гимпа так же слеп.

— А я — бывший гений Империи, — сообщил Гимп. — А ты — гений?

Но получил все тот же ответ.

Гимп понял, что пока ничего нового узнать не удастся. На ощупь добрался до кровати и лег. «Андабат», — время от времени раздавалось за стеной.

— Чудачок…— позвал Гимп добровольного помощника. Но тот не отозвался. Может, перескочил на кого-то из ловцов? Или ползает сейчас по карцеру и передает сигналы? Курций должен вскоре явиться. Скорее бы.

Гимп не знал, сколько времени прошло — час, два, целый день, — когда наконец загрохотал замок, скрипнула дверь.

— Обед прибыл, слепыш, — донесся из темноты голос.

Где же помощь? Где Курций? Почему не бегут на помощь вигилы? Неужели никто не придет?

В руки Гимпу вложили тарелку. Пахло вкусно. Но есть он не мог.

Ариетта очнулась в Эсквилинской больнице. Она лежала на кровати в ночной тунике. Был яркий день, светило солнце. Она не могла вспомнить, что произошло, как она попала сюда. Что было прежде, и что потом. Что-то ужасное. Ночь. И в ней страх, огромный, как лужа, в которой не отражаются фонари… Лужа… Страх шевельнулся внутри живым существом. А снаружи — чистота, зеленые стены, расписанные под искусственный мрамор. Белое покрывало.

Вошла женщина в тунике младшего медика.

— Сейчас мы сделаем перевязку.

— Перевязку? — Ариетта поднесла руку к лицу. Пальцы натолкнулись на бинты.

И тут она вспомнила. Лицо… лицо белой тряпкой на мостовой…

Она закричала.

— Не надо, милая моя. Ничего страшного. Тебе срезали кусочек кожи на щеке. Небольшая пластическая операция, и никто ничего не заметит. Ты будешь, как прежде, красавицей.

А как же лицо? Ее лицо лежало на мостовой… Она же помнит… белая тряпка, и гении топтали ее ногами. Странно, что она не чувствует боли. Она вообще не чувствует лица. А вдруг его нет, и там под бинтами — пустота. Черные провал. Дыра, в которую можно запихивать обед… Она вновь подняла руку. Пальцы нащупали сухую корочку на губе, влажную твердость зубов… Зачем-то Ариетта лизнула ладонь, во рту был противный вкус — чего-то горького, явно лекарственного.

— Я скоро умру, — Ариетта содрогнулась от невыносимой жалости к себе. — Мне надо видеть Гимпа. Очень прошу: найди Гимпа.

Тут она вспомнила о прилепленном к вороту одного из ловцов «жуке». И о приемнике, оставшемся в сумке.

— Где моя сумка? — Она принялась озираться. В палате ничего не было, никаких вещей. Стены, приборы. Стул и на нем халат из махрового хлопка — больничный, зеленый.

— При тебе, моя милая, не нашли никакой сумки. Вообще никаких вещей, — отвечала медичка.

— Такого не может быть. Была сумка. Там Гимп… то есть с ее помощью я могу найти Гимпа.

Медичка, теряя терпение, постаралась улыбнуться как можно ласковее.

— Сумки не было. Сегодня к тебе зайдет вигил, и ты ему все расскажешь — кто на тебя напал. И про сумку — тоже.

— Да, да, пусть вигилы найдут сумку. Пусть найдут… — шептала Ариетта.

Она знала, что вигилы ей не помогут. И никто не поможет… Как она могла потерять сумку! Приемник должен был привести ее к Гимпу. Гений Империи надеется на нее. Надеется и ждет спасения. А она не может ничего. Абсолютно ничего.

Как самый обычный человек.

Глава 6

Сентябрьские игры 1975 года

Бог Диспитер даровал ребенку свет, Витумн — жизнь, Сентин — чувства. Ватикан помог открыть рот и издать первый крик.

— У тебя сынок.

Медичка положила Норме Галликан на сгиб руки спеленутого малыша.

Норма смотрела на сына с удивлением. Обычное смятое красное лицо новорожденного с пухлыми губами, с мокрыми, едва приметными ресничками. Меж набрякшими веками едва можно различить темно-серые глазки.

Она боялась существа, которое произвела на свет. Нечеловеческая тварь, нечеловеческое соитие. Кто может появиться на свет в результате? А появился обычный крошечный человечек. Безобидный. Беззащитный. Слабый.

— Устал, бедняжка, — прошептала медичка. И такая нежность в ее голосе, будто этот теплый комочек — ей родной. Самый лучший, самый замечательный. Норма пока не испытывала к новому существу никаких чувств, кроме легкого удивления и любопытства. Вот ты какой…

— Как ты думаешь, он похож на человека? — спросила Норма.

Медичка удивленно приподняла бровь так, что зеленая шапочка затопорщилась с одной стороны.

— Да, конечно. Обычный мальчик. Хорошенький. Бровки, реснички.

«И как она только это разглядела!» — подивилась Норма.

Пахло горящим маслом. Возле постели теплился масляный светильник. Старинный обычай велит зажигать свет, чтобы при появлении человека присутствовала богиня света Светоносица. Но проникнет ли свет в душу этого ребенка?

— Я могу оставить малыша у себя?

— Конечно, и кроватка для него приготовлена.

Медичка опустила сверток в прозрачный ящичек — колыбельку.

Но Норма не о том спрашивала.

— Навсегда? — спросила она, — Навсегда могу его оставить?

Медичка уже не удивлялась вопросам.

— А это как он пожелает. — И засмеялась.

— Он может не пожелать, — прошептала Норма.

Встреча была назначена в портике Октавии. Квинт явился раньше времени. Встреча его тревожила. Он делал вид, что рассматривает знаменитые статуи Фидия и Праксителя, восхищается всадниками Лисиппа. В назначенное время он остановился возле статуи сидящей женщины. «Корнелия, мать Гракхов», — значилось на базе.

— Поговорим?

Квинт медленно повернулся. Перед ним был невысокий плотный человек с гладко выбритой головой. Военная выправка, загорелое лицо, пухлый подбородок, тонкие губы. Глаза… В глаза Квинт старался не смотреть.

— О чем. — Да, в глаза лучше не смотреть. Квинт смотрел на прекрасное лицо Венеры Праксителя. Так проще.

— Прогуляемся вдоль портика и побеседуем.

— Побеседуем…— Квинт демонстративно запнулся.

— Гай, — представился тот. — Но при новой встрече я могу назваться иначе.

Квинт поморщился — его любимая фраза в устах этого человека звучала издевкой. «Собрат"…

— Тебя не смущает тот факт, что ты по-прежнему на свободе? Ведь ты удрал из-под ареста, — напомнил человек, назвавшийся Гаем. Он говорил покровительственно, как будто имел над Квинтом власть.

— После этого мир перевернулся, — уклончиво отвечал тот. — Обо мне забыли.

— Есть люди, которые помнят даже о тебе.

— «Целий»? — зачем-то спросил Квинт. Он старался выглядеть чуть-чуть глупее, чем есть. Иногда это полезно. Хотя он не надеялся, что ему удастся провести этого, как его… гм… «Гая». Как только он увидел этого человека, сразу понял, что за спиной незнакомца маячит тяжеловесное, похожее на крепость здание «Целия».

«Гай» не ответил. Впрочем, Квинт и не надеялся получить ответ.

— Тебе позволили остаться на свободе. Дело прекратили. Ты свою задачу выполнил.

— Выполнил, — бесцветным голосом отозвался Квинт. — А в чем была моя задача?

Теперь он был уверен, что люди «Целия» знали о предстоящем рейде монголов. Знали и делали вид, что не знают. Решили заманить Элия в ловушку. Но им только кажется, что они его победили.

— Зачем убили Элия? — спросил Квинт. Так, вопрос в пустоту. Опять без надежды на ответ.

— Это тебя не касается.

— Касается. Я — римский гражданин. — Стоит изобразить этакого глупца-идеалиста. Почему-то люди вроде «Гая» считают, что все идеалисты — глупцы. Не стоит разочаровывать «гаев».

— Красиво звучит. Вернее, звучало. Скоро это будет пустым звуком. Великий Рим больше не выполняет желаний. Пока мир движется по инерции. Но скоро все поймут, что жить где-нибудь в Лондинии и быть гражданином Альбиона ничуть не престижнее, нежели быть гражданином Рима. Тебя это не пугает?

— Я думал над этим… — неопределенно протянул Квинт.

— Думал, но не придумал яркой приманки. Или ты по примеру своего хозяина предложишь раздавать деньги направо и налево. Но деньги быстро иссякнут. А нищий Рим тем более никому не нужен.

— Элий бы тебе ответил. А я не могу.

— Значит, ты не так хорош, как воображаешь. Роксану ты тоже не мог раскусить.

Квинт стиснул зубы. Да, свои поражения признавать тяжело. «Самый лучший фрументарий» — вспомнил Квинт недавние свои заявления. Ничего они не стоят нынче. Ничего. Потому что Элий умер. А все остальное… а все остальное к воронам.

— Ты, конечно, глуповат, — продолжал «Гай». — Но ты был предан хозяину.

— Элию, — поправил Квинт.

— Теперь ты поступаешь в распоряжение императора. Ты — его личный фрументарий.

— Я и так ему служу. Ему и Летиции.

— По собственной воле. А теперь будешь служить по приказу диктатора Макция Проба.

— А если диктатор сменится?

— Диктатор может смениться. А император — нет.

— «Целий» опять знает нечто такое, чего не знают другие?

— Здесь нет подвоха.

— Я буду служить. Но сам по себе. Ни «Целий», ни префект претория не будут иметь надо мною власти. Я — частное лицо на службе. Тут личное. Ничего для «Целия» — вот мой девиз.

— Для частного лица ты слишком много знаешь.

— Хочешь меня устранить? — Их глаза наконец встретились. Квинт будто нырнул в ледяную воду. Внутренне содрогнулся. И это ему очень не понравилось.

— Пока нет. Служи… И помни, что мы всемогущи.

— Разве? — Лучше было не говорить такое. Прежний Квинт не сказал бы. А вот Элий бы непременно сказал. И нынешний Квинт тоже.

— Считай, что я тебя не слышал, Квинт. Или ты намеренно желаешь, чтобы тебя уничтожили?

— Я мешаю «Целию»? Неужели? Ведь я малявка. Никто. Спятивший с ума агент. Он повернулся и пошел.

— Подожди! — окликнул «Гай». Квинт остановился.

— Ты повредил ногу?

— Нет.

— Тогда почему ты хромаешь? Квинт пожал плечами и пошел дальше. Он заметно хромал. На правую ногу.

Она не жила — лишь делала вид, что живет. Происходящее почти ее не касалось. Улыбка маленького Гая Постума порой веселила и заставляла ее губы в свою очередь складываться в улыбку. Еще любила сидеть в саду на своей загородной вилле среди отцветающих кустов роз, смотреть, как роняют лепестки осенние цветы на слишком тонких стеблях, и читать книги. О чем-то таком, что поражает воображение. Последний библион Кумия о Нероне наделал много шума. Все хвалили описание пожара Рима. Летиция сидела в саду в плетеном кресле и читала, как пылал храм Юпитера Капитолийского. Как ветер гнал огненные волны по форуму. Элию не понравился бы этот библион.

Солнце согревало кожу. Разумеется, это не счастье, и даже не радость. Это театральный аулеум, за которым нет сцены, один черный провал. Она не знала, что ее убивает — отчаяние или любовь, или то и другое вместе. Порой мысль совершенно безумная мелькала в мозгу: задушить проклятое чувство и начать жить новой жизнью. Покойно и тихо, как все. Завести любовника и никогда не вспоминать об Элии. Будто его и не было вовсе. Но тут же все в ней восставало, и она зажимала ладонью рот, чтобы не закричать. Хотелось себе самой надавать пощечин. Отказаться от любви к Элию — как она могла придумать такое?! Ведь это все, что у нее осталось. Без любви она казалась себе и не человеком уже, а безобразным обрубком — торсом без рук и ног.

Вечерами она сидела на галерее, смотрела на засыпающий сад, вдыхала вечерние ароматы и мечтала, что утром боль не будет такой острой…

Именно в один из таких вечеров Летиция увидела его. Он стоял внизу у подножия лестницы так, что мраморная скульптура Нимфы наполовину скрывала его. И все же она не могла обознаться — плечи и профиль, и черные волосы, начесанные на лоб, — все было до боли знакомым. Летти вскочила. Сердце билось как сумасшедшее. Сейчас оно разорвется, и Летиция упадет замертво. Но сердце выдержало, не разорвалось.

— Элий! — закричала она.

Он повернулся. Лучи заходящего солнца обвели красноватым контуром тонкий нос и острые скулы. Летиция бросилась вниз. Элий рванулся навстречу. Летиция замерла, ухватившись за мраморные перила, и едва не упала — так резко остановилась.

Он бежал наверх. То есть и раньше она видела, что Элий может бегать довольно быстро, может перепрыгнуть через две, через три ступеньки даже. Вот только его уродливые козлиные прыжки сразу напоминали об увечье. А этот будто летел наверх. Подбежал и остановился, не доходя двух ступенек. Сдерживаемое дыхание рвалось сквозь плотно сжатые губы. Теперь она видела точно, что это не Элий. Похож. Да. Но не Элий. Нос тонок и так же кривоват, и глаза — один выше другого, но в серой их ледяной глубине такой холод — ни намека на нежность! Тонкие губы надменно изломлены — где же улыбка Элия, придававшая его не слишком красивому лицу удивительную притягательность? К тому же гость выглядел куда моложе Элия. И как-то глупее. И чем больше находила Летиция этих несходств, тем сильнее поднималось внутри тошнотворной волной отвращение.

Летиция попятилась, уже догадавшись, что перед нею — Гэл, бывший гений Элия. Непокорный смельчак, но при этом убийца, предатель, заговорщик.

— Уходи, — прошептала Летиция. — Уходи, или я позову охрану и тебя убьют.

Он протянул к ней руки. Руки были тонкие, почти женские. Руки негладиатора и небойца.

— Его больше нет, Летти. А я могу его заменить…

— Вон!

— Не кричи, — Гэл сокрушенно качнул головой. — Я на него похож. Неужели тебя это не волнует?

— Вон!

— Да я же сказал, не кричи. Вот дуреха! — Он попытался обнять ее. Она ударила изо всей силы кулаком в лицо.

Гэл отшатнулся, оступился на лестнице и полетел вниз. Поднялся, отряхнул ладони, рассмеялся.

— Ты что же, будешь жить, как весталка? Летти, тебе шестнадцать. У тебя столько лет впереди. Ты хоть сосчитала? Так посчитай…

Она не ответила. Вдруг прыгнула вверх и перелетела — именно перелетела по воздуху ступенек десять, отделявшие ее от Гэла, двумя ногами ударила его в грудь. Он покатился кубарем вниз, а она медленно опустилась на перила лестницы и замерла, не держась ни за что. Собралась в комок для нового прыжка.

Гений попятился.

— Глупо! Ты еще не знаешь, что такое одиночество! Наступит время, и ты пожалеешь! — выкрикнул он, вскочил и пустился наутек.

Наперерез ему, рассекая волны зелени, мчался преторианец. Гэл нырнул в кусты. Преторианец кинулся его искать, но тщетно. Бывший гений как сквозь землю провалился.

Вернувшись, гвардеец с изумлением уставился на Летицию — она сидела на наклонных перилах на корточках, как большая птица, приготовившаяся взлететь.

— Видел, как я его ударила? — засмеялась Летти. — Здорово. Он катился вниз кубарем. Это за то, что он дурно сказал про Элия. А я не позволю никому дурно говорить об Элии. Никому.

Она повернулась и пошла по мраморным перилам наверх, не соскальзывая. Гвардейцу показалось, что ее босые ступни не касаются мрамора.

— Домна Летиция! — окликнул ее преторианец.

— Да. — Она обернулась. Улыбка все еще скользила по ее губам — кажется, впервые с тех пор, как пришло известие о гибели Элия, она улыбалась по-настоящему.

— Не надо показывать, что ты умеешь так. — Гвардеец смутился. — Тебя могут… не понять.

— Хорошо, я не буду.

Он протянул руку, она оперлась на его ладонь, спрыгнула с перил. Он поддержал ее за локоть, как будто ей в самом деле нужна была его поддержка.

— Как тебя зовут? — спросила она, поспешно отстраняясь.

— Авл Домиций.

— Ты предан императору Постуму, Авл Домиций?

— Да, домна Летиция. Я ему присягал. И тебе я предан.

— Очень хорошо. Не забывай о своей преданности, Авл. Не забывай даже тогда, когда остальные забудут.

— Не забуду, клянусь Юпитером, — воскликнул он слишком громко и слишком страстно.

— И не пускай больше гения в сад. Пусть гуляет, где хочет. Но только не здесь.

Он вновь придвинулся ближе. Он чувствовал, ее тоже тянет к нему. Но она вновь отступила. Вскинула глаза. В вечернем полумраке в этом взгляде можно было прочесть все что угодно.

— Не здесь…— шепнули ее губы.

— Домна Летиция! Домна Летиция! — На галерею выскочила служанка. — Только что звонили из Эсквилинской больницы. Старика Тиберия избили…

— Что? — не поняла Летиция. Избили старика? Она ослышалась? Такого в Риме не бывало. Сколько Летиция живет — за долгие-долгие шестнадцать лет ни разу не бывало такого.

— Избили… — голос служанки сделался виноватым, будто ей стыдно было говорить такое. — Он в больнице.

Летиция едва узнала Тиберия. Лицо распухло и почернело, глаза совершенно заплыли.

Одна нога была на растяжке, вскинутая вверх, как указатель, с укрепленными грузами. Вторая — просто в гипсе.

— Тиб… что ж такое. Кто это? — растерянно прошептала Летти, гладя старика по лежащей поверх одеяла руке. На тонкой прозрачной коже синяки казались черными.

— Не знаю. Какие-то подонки. Остановили на улице. Спросили мое имя. Я назвался. Чего мне скрывать? И вдруг они… они… о боги… они стали меня бить. Меня, старика… Я служил еще Адриану, отцу Элия…

Старик затрясся, по щекам его покатились слезы.

— Тиберий, друг мой, не надо, не надо, не плачь, — повторяла Летиция. — Здесь тебя никто не обидит…

— Они были в черном. Как обвиняемые в суде. Все в черном, — шептал Тиберий распухшими лиловыми губами.

Летиция не знала, как его утешить, и плакала вместе с ним.