Империя (№3) - Боги слепнут

— Гений, где мой гений, почему не подскажет, что делать, — прошептала Верония Нонниан.

— Если Бенит получит власть, он ее никогда не отдаст, — заявил Секунд и накрыл голову тогой в знак протеста.

— Нам нужен сильный правитель! — воскликнул Луций Галл.

— Сенаторы, вы сошли с ума, — сказал кто-то тихо. — Вы хотите погубить Рим. Неужели вы разучились думать, неужели разучились смотреть в будущее?

Все обернулись в сторону говорящего. Он сидел на пустующем месте Макция Проба. Но это был не Макций Проб. Голова его была прикрыта тогой. А тога… О боги! Тога была пурпурной. Никто не видел, как этот человек вошел в курию. Постум, сидящий на своем курульном стульчике, украшенном слоновой костью и золотом, обряженный в пурпурную крошечную тогу, захныкал. Неизвестный откинул полу тоги со лба. И сенаторы узнали Элия. Все замерли. Но никто не мог не узнать покойного Цезаря — его бледное лицо с тонким носом и удлиненными серыми глазами. Усмешка, что прежде таилась в уголках рта, исчезла — губы были печально изогнуты, будто Элий оплакивал неразумный сенат. Призрак Цезаря переводил взгляд с одного сенатора на другого и осуждающе качал головой.

Всем стало не по себе.

— Это гений, гений Элия, Гэл, — сказал кто-то.

Луций Галл подбежал и всадил стило в запястье гостя, ожидая, что прольется кровь с платиновым ореолом. Но кровь не пролилась. Да и само стило прошло сквозь руку Элия, как сквозь воздух. А призрак Элия стал таять, и вскоре место Макция Проба вновь опустело.

— Элий против, чтобы его сына опекал Бенит, — сказала Верония Нонниан. Постум расплакался в голос.

— Император описался, — хихикнул Луций Галл. — Это его подпись.

Элий проснулся. Поезд однообразно гремел колесами на стыках. За окном мелькнуло море и скрылось за поросшей соснами горой. Напротив на скамье, подложив под голову сумешку, спал Корд. Запястье, в которое во сне сенатор Галл вонзил стило, болело. Странная слабость охватила Элия. Никогда прежде он не видел столь явственных снов — только что он присутствовал на заседании сената. Сенаторы хотели вручить диктаторскую власть Бениту. Элий им помешал. Заседание закрыли. Но надолго ли? Ведь он не образумил их, а только напугал. Вскоре страх пройдет. И что будет тогда? О боги, что же тогда будет?!

— Либерта Победительница, бодрствуй над нами! — едва слышно прошептал Элий.

Корд спал, голова его моталась из стороны в сторону. Поезд повернул, огибая очередную гору, солнечный луч упал Корду на лицо. Тот пробормотал невнятное, заворочался и крикнул: «Падаем!»

Поезд нырнул в туннель, и стало темно.

Дракон делал вид, что стережет сад, а на самом деле дрых самым бессовестным образом. Дракона звали Ладон. Люди говорили, что Геркулес его прикончил. Вранье. Жив-здоров. Развалился, заняв всю дорогу, и храпит. Желто-зеленая кожа от старости покрылась наростами и складками, а бока сделались зеленовато-лимонными, как у лягушки. Постарел и растолстел дракон, как и его хозяева — боги. Стены вокруг сада высокие. Но не слишком. Вполне нормальные стены. Замшелые. Тут и человеку нетрудно перелезть, не то что богу. Да и сад так разросся, что ветви перевешиваются через ограду. Исключительно из почтения к богам сюда никто не лазает. К тому же яблоки эти вовсе не молодильные. Ничтожный Эврисфей вернул яблоки, едва получил их от Геркулеса. Вполне понятный поступок — плоды сии божественные, людям они без надобности. И молодость никому вернуть не могут. Даже богам. Иначе бы Юнона не красила волосы в такой ужасный рыжий цвет, а скушала бы яблочко и омолодилась. Яблоки эти — божественные скафандры для путешествия из мира в мир, со звезды на звезду. Логос напрасно пугал Меркурия опасностями путешествия в Космосе. Боги не будут строить корабли, не будут надевать скафандры и погружаться в анабиоз. Они скушают по яблочку и удалятся. Энергии, разумеется, понадобится уйма. Но переход будет мгновенным.

Логос взобрался на дракона — тот даже и не проснулся, пока Логос топал по его загривку. Из вежливости Логос постучал в ворота. Подождал. Никто не собирался открывать. Да и не заперто было. Между створками щель, и в ту щель из сада сочился зеленоватый свет. Железные ворота отворились со скрипом, и Логос вступил в сад. Яблони были огромны. Листья изумрудные, белые стволы. Вот только яблоки… Что-то их не видно. Логос обошел сад. И наконец приметил на одной из яблонь, на самой вершине, там, где ветки особенно хрупки, первый золотой плод. Логос поднялся в вышину и сорвал яблоко. Смертный ни за что бы не достал. А вот и второе яблоко притаилось на макушке соседнего дерева. Логос медленно плыл в небе над садом и собирал золотые яблоки. И собрал ровно двенадцать штук. Немного же яблок для путешествия в космосе припасли боги. Но есть еще одно, щедро подаренное гладиатору Веру. Выходит, что всего плодов тринадцать. Минерва не обманывала, говоря, что Логоса обещали прихватить с собой.

Двенадцать олимпийцев плюс юный Логос.

Остальных просят не беспокоиться и напрасно не паковать вещи…

Логос перемахнул через стену, через дракона. Теперь надо было придумать, что делать с яблоками, чтобы боги их не нашли.

Понтий присел на мраморную глыбу и отер лоб. В ушах звенело. Волдыри на ладони лопнули и кровили. От огромной статуи Геркулеса, которую планировали установить в центре форума Бенита, успели отлить две ступни в сенаторских башмаках с полумесяцами. Ступни водрузили на постамент в ожидании остальных частей.

Понтий прислонился спиной к мраморному блоку и смотрел, как по ступеням недостроенной лестницы, бездарно скопированной с каменного водопада Пренесты, наверх поднимается стайка подростков. Впереди шагал долговязый юноша в тоге-протексте. За ним — девушка лет шестнадцати с охапкой фиалок. Они остановились у гранитной базы и принялись перешептываться.

Потом юноша поднял девушку на плечи, и она положила букет цветов на бронзовую ступню.

— Эй, — крикнул Понтий. Парень едва не уронил девчонку. С визгом и криками вся компания кинулась вниз.

— Опять принесли цветы к ступням Элия? — усмехнулся напарник Понтия Марк, подходя и садясь рядом. — Закурить есть?

— Что ты сказал? Ступни Элия?

— Ну да. Те самые, которые ему отрубили в Колизее.

— Погоди, но ведь это Геркулес!

— Не слышал, чтобы Геркулес носил когда-нибудь сенаторские башмаки, — ухмыльнулся Марк.

— Вернее, Бенит в облике Геркулеса, — поправил сам себя Понтий.

— Каждый трактует образ по-своему. Так есть у тебя табачная палочка или нет?

— Нет, — огрызнулся Понтий. — А когда привезут остальные части статуи?

— Какие части? — хмыкнул Марк. — На ступни пошло тридцать тысяч фунтов бронзы. Все запасы металла кончились. Так что у нас будут одни ступни.

Понтий закусил губу. Он ощущал обиду смертную. Личную. Непереносимую. Какие же вокруг Бенита толкутся идиоты! Да и сам вождь…

— Это же должен быть Геркулес, — настаивал Понтий.

— Но пока его нет. А ступни есть. А вон еще почитатели идут! Ей, ребята, найдется закурить? — весело крикнул Марк.

Парень в пестрой тунике, явно слушатель какой-нибудь риторской школы, протянул Марку пачку.

— Я слышал, отлили еще два уха, но их не к чему приделать, — шепотом спросил будущий ритор. В глазах его прыгали веселые огоньки.

— Но ступни вышли отменные, клянусь Геркулесом! — отозвался Марк, закуривая.

— Ступни бога!

— Или Цезаря.

— Заткнитесь вы, оба, — заорал Понтий, и на глазах его выступили слезы.

— Тебе не нравятся ступни? — невинным тоном осведомился Марк. — Тогда любуйся Капитолием.

Глава 18

Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Вчера во время танцев вокруг костров двух человек толкнули в пламя. Один из пострадавших получил сильные ожоги и доставлен в Эсквилинскую больницу. Как удалось выяснить, это редактор Авентинского вестника Аполлодорий».

«Разве у нас нет иных подходящих кандидатур, кроме Бенита? — спрашивает Помпоний Секунд. — Почему сенат все время твердит о Бените? Лишь потому, что его имя называет этот сомнительный вестник „Первооткрыватель“? Человек с репутацией Бенита не может стать диктатором. Странно, что римляне, столь щепетильные в вопросах честности и чести, избрали Бенита в сенат».

«Акта диурна», 10-й день до Календ мая [52]

Криспина скомкала номер «Акты диурны» и отшвырнула. О чем спорят эти идиоты? Отдать власть Бениту — не отдать? Чушь! При чем здесь Бенит? Власть должна принадлежать ее девочке. И у Криспины достаточно сил и ума, чтобы этого добиться. Кто такой недоносок Постум? Всего лишь посмертный сын троюродного брата императора. А в жилах ее дочери течет кровь самого императора. Пусть сенаторы спорят до хрипоты — все равно маленькая Руфина станет императрицей. Первой императрицей Рима. Пора менять законы. Да, да, по конституции женщина не может править Римом. Но когда-то и в сенате женщинам было запрещено появляться. Мамея, мать Элагабала, пыталась. Но дело кончилось скандалом. Но за тысячу лет может хоть что-то измениться! Теперь женщин в сенате около сотни. Бенит через свой мерзкий вестник доказывает, что сенат должен избрать его диктатором. А Криспина докажет, что наследницей Руфина должна стать единственная дочь покойного императора. Нынче пресса может сделать что угодно. Лишь бы достало денег ее купить. А деньги у Криспины есть. Разумеется, куда меньше, чем у Летиции. Но их хватит, чтобы купить несколько бойких перьев.

Первым делом надо найти какого-нибудь проходимца, который напишет, что Постум вовсе не сын Элия. Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно, кстати, кто на самом деле отец Летиции — Гарпоний Кар всего лишь ее приемный отец. Тут можно насочинять невесть что. Надо нанять Вилду. Да, да, Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина — единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости — оплодотворить юную женщину, и пожалуйте — новый подлинный наследник готов.

Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своем плане насчет Руфины.

Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…

Криспина сняла трубку и набрала номер.

Дождь лил по-прежнему. Не дождь — сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечет? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно-единственное окошечко с двумя стеклышками внахлест, и в сильный дождь сквозь щель постоянно сочилась вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса, прежде чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порожек. Внизу, под полом, подозрительно поплескивало. Наступит момент, поток подхватит крошечную хижину и понесет ее как утлый челнок, — представлял Гимп. Нет, не понесет. Дырявая хижина тут же рассыплется.

Еще одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б, потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.

— Где ты взял эту мерзость? — спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая пленка сала.

— Там же, где и всегда, — невозмутимо отвечал Гепом.

— Верно говорил учитель, что самое страшное на свете — это нищая старость[53].

— Зря ругаешься, — возразил Гепом. — У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.

— Уж скорее грибы тут вырастут, — вздохнул Марий Антиохский. — Погода с ума сошла.

Ему никто не ответил — ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего было возражать, мысль очевидная. Говорить об очевидном — все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.

— Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, — пробурчал старый киник. — Сейчас сидел бы где-нибудь под пальмой и жарил на солнце старые кости.

— А где-то еще светит солнце? — спросил недоверчиво Гимп.

Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить ее. Ужас пронизывал жилище с головы до ног. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды — где-то крыша все же дала течь.

— Землетрясение, — прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: — У-у-у…

Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать — почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипы и клинья?

— Мир предоставлен сам себе, — с грустью сказал Марий, — и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечают тоже.

— Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождем. Что ты будешь делать?

— Люди создадут новую, — хихикнул бывший гений. — В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве, книги, которые читали, когда подросли, музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности, одежда, которую обожали и сносили до дыр, авто, которые водили в зрелости, ложа, на которых они предавались Венериным утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили, — здесь. Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.

Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром. И укатил. Еще отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.

— В этом году в Империи будет голод, — вздохнул Гимп. Он все еще мыслил как гений Империи. — Хлеб сгниет. И виноград. И овощи.

Однако хватит лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи — ты должен думать об этом постоянно. Даже если тебя выкинули на помойку.

— Промокнешь, — предрек Гепом. С этим было трудно поспорить.

— На, возьми, — гений помойки протянул собрату клеенчатый плащ и солдатские калиги. — Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.

— На помойке нашел?

— Ну не в лавку же ходил, — усмехнулся Гепом. — Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причем совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашел картонную коробку, а в ней, представляешь, — тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.

— Покажи, — потребовал Гимп.

— Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?

Гепом нехотя достал свое сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подметка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.

Гимп внимательно осмотрел находку.

— Давно ты это нашел?

— Да уж прилично.

— В семьдесят четвертом, летом.

— Осенью, — уточнил Гепом.

— Зря ты не отнес коробку вигилам.

— Вот еще. Ну выкинул кто-то тогу, парик. Может, актер какой.

— Да, актер. Только актер этот убил Александра Цезаря.

— С чего ты взял?

— Убийца Александра пытался подражать Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми темными волосами. И еще он хромал. Все сходится.

— Да-а, — задумчиво протянул Гепом. — Похоже.

— Так вот, мой тебе совет. Нет, не совет, а приказ.

— С чего это ты мне приказываешь?

— Потому что я — гений Империи. А ты — гений помойки.

— Были, — напомнил Гепом.

— Неважно. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай ее префекту Курцию. Запомнил?

— Ну, может, и запомнил, — нехотя отозвался Гепом. — Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.

— Вот и зарегистрируешься.

— Я завтра тоже уйду, меня дорога ждет, — сказал Марий.

— Все мы гении, а как мало знаем, — вздохнул Гепом. — К примеру, ты знаешь, кто убил Александра Цезаря?

— Нет, — отозвался Гимп. — И даже бывший гений Александра не знает. Позабыл. Последние несколько минут жизни подопечного почти всегда выпадают из памяти гения. Вот у этого стерлось все, связанное с убийством. Помнит: Цезарь в перистиле лежал, а больше ничего.

— Вы, гении, всегда не то знаете, что надо. И правильно сделали, что вас погнали в шею, — фыркнул Марий. — Пользы от вас чуть.

Помпоний Секунд еще раз перечитал письмо. Текст был не особенно хорош — суховат, незатейлив. Остряки-стилисты будут высмеивать неумелые обороты. Пусть их! Большинству кажется, что Рим устоит сам по себе, потому что — это Вечный город, это Великая Империя, это тридцать легионов, и этого достаточно. Но надо же что-то делать, чтобы остановить хаос. И надо что-то делать, чтобы остановить Бенита.

— Надо что-то делать, — повторил Помпоний Секунд вслух и протянул письмо Августе. Летиция слушала сенатора вполуха.

— Ненавижу Бенита! — воскликнула с детской безаппеляционностью. — Если я против, значит, его не выберут? Так? — она поставила подпись и на мгновение задумалась. — Я уезжаю из Рима, ты знаешь? На несколько дней. Бенита точно не назначат диктатором? — Она нахмурилась — сердце билось как будто не на месте: то в горле, а то вообще замирало.

— Точно не назначат, — зачем-то пообещал сенатор.

— А что консул Силан? Он тоже против Бенита?

Сенатор пожал плечами. Не стал говорить, что консул Силан подписать бумагу отказался. Разумеется, Силан готов на все, чтобы устранить сенатора Флакка. Да и Помпонию Секунду Флакк не нравится. Но что же делать?!

Почему всем нравится Бенит? Почему римляне считают, что он так нужен Риму? Может, Помпоний выжил из ума, может, так постарел, что не понимает происходящего? А остальные понимают, прозревают, предвидят и потому не беспокоятся.

Бенит хочет власти — пусть получит. Трион неведомо где изготавливает новые бомбы — пусть изготавливает. Легионеры продолжают умирать от лучевой болезни — пусть. Империи грозит голод — что из того? Пока таверны полны жратвой, все столики заняты, все чаши полны. И театры полны, и Колизей. И гладиаторы дерутся. И ставки на них высоки. Что тебе еще надо, Помпоний?

Помпоний Секунд никогда не был особенно умен, а речи его не были особенно блестящи. Он произносил средненькие речи, средненький человек среднего возраста и среднего роста. А тут он как будто и говорить научился. В речах появилась страстность. В оборотах — яркие сравнения. И роста он стал как будто повыше — плечи расправились, голова иначе теперь была поднята. У него явились вдруг поклонники — ходили за ним, просили автографы, на грудь прикалывали значки с его профилем. Однако он напрасно просил у них помощи — они тут же исчезали, как мотыльки. Этих мотыльков привлекал аромат скандала и силы. Сенатору звонили по телефону, неизвестные, хриплые, похожие друг на друга голоса просили отказаться от войны с Бенитом, жить с молодым сенатором в дружбе и мире. Помпоний Секунд не желал внимать звонившим, швырял трубку. Тогда звонили другие (или все те же?) и угрожали недвусмысленно. И опять Секунд не желал слушать, опять прерывал разговор.

Помпоний побывал у Юлии Кумской. Ему нравился ее дом — не шикарный, но обставленный с необыкновенным вкусом, где каждая вещь подбиралась, как кусочек смальты для мозаики, ложилась в свое гнездо, и создавалась картина. Ничего особенного, ничего слишком уж дорогого, кричащего. Бюст на подставке, шелк песочного оттенка, зеленоватый ковер на полу, занавеси плотные, двухцветные. Кофейная чашечка с золотым ободком. Придя в этот мир, не хотелось уходить, особенно когда за окном проливной дождь. Здесь от каждой вещи исходило тепло. Будто не кошка лежала на вышитой подушке, а гений. А может, в самом деле это гений? У любого человека есть какой-нибудь талант. У некоторых — создавать такие дома.

— А может, Бенит и не так плох? — проговорила Юлия задумчиво, откладывая письмо. — Я рада, сиятельный, что ты так озабочен судьбою Рима. Но, кто знает, может, Бенит — новый Юлий Цезарь?

— У нас уже был император, мнящий себя Юлием Цезарем. — Помпоний всегда недолюбливал Руфина и этого не скрывал. — И сколько людей стали несчастными!

— Правителя не должны интересовать отдельные судьбы. Ему надо думать о процветании государства в целом. А кто там гибнет и как — не все ли равно.

Помпонию показалось, что он ослышался. Прежде Юлия никогда так не говорила. Они смотрели друг другу в глаза. Юлия улыбалась чуточку растерянно. Она явно пожалела о внезапной своей откровенности.

— Бенит вчера говорил то же самое, — не без сарказма заметил сенатор. — Не его ли слова ты повторяешь?

— Да, прежде я не принимала Бенита всерьез. Но я переменила свое мнение. И в лучшую сторону. А впрочем, обо всем этом не стоит думать. Я играю. И этим живу.

И не подписала письмо.

Норма Галликан возилась со своим малышом в таблине клиники. Малыш сидел на детском стульчике и весело гукал, раскидывая по полу таблицы с данными о пересадках костного мозга. Норма в черной тунике, в черных брюках в обтяжку, коротко остриженная и неимоверно похудевшая, выглядела то ли девочкой, то ли старушкой — не поймешь.

— Бенит? Мерзавец! — вынесла Норма Галликан приговор и тут же подмахнула письмо. — Триона так и не нашли? — спросила она зачем-то у Помпония. — Мне удалась последняя пересадка. Не хочешь взглянуть на счастливчика? Не хочешь — как хочешь! Тогда иди отсюда и не мешай. У меня уйма дел. Не до твоих мелочей.

От Нормы Помпоний отправился к Луцию Галлу, но того не оказалось дома. Так сказал слуга, на мгновение приоткрывший дверь и тут же ее захлопнувший. Было уже поздно. Сенатор поехал домой. Машина затормозила у дверей. И тогда от колонны портика отделился человек, закутанный в блестящий плащ, и подбежал к машине.

— Мне надо с тобой поговорить, сиятельный, — заявил незнакомец, клацая зубами. Он промок насквозь.

— Кто ты?

— Понтий. Я — человек. И я одновременно — исполнитель желаний. То есть я исполнял желания. А теперь меня отправили строить этот дурацкого Геркулеса. А я не для этого подался в исполнители.

Помпоний распахнул дверцу, и Понтий плюхнулся на сиденье. В машине было тепло. Понтий блаженно вздохнул. Струи дождя били по стеклам. Хорошо сидеть в машине и ехать, и ехать неведомо куда. И в конце пути откроется удивительный край, где зелень, и солнце, и храмы. «Элизии, что ли?» — сам себя одернул Понтий.

— Знаешь, что за существа служат у Бенита исполнителями желаний? Нет? Почти все бывшие гении.

— В этом еще нет ничего криминального.

— А если я скажу, что это они разгромили редакцию «Либерального вестника»? И именно они сожгли базилику.

— У тебя есть доказательства?

— Я видел это сам.

— Мне нужны доказательства, — сухо сказал Помпоний Секунд. Парень ему не нравился. Похож на мелкого доносчика. Из тех, что шакалами вились вокруг крупной дичи во времена Тиберия или Нерона и доносили, чтобы захапать долю наследства несчастной жертвы. Чего добивается этот тип? Денег? Славы? Мести?

— У меня есть фото, — Понтий протянул сенатору конверт. — Только с условием: ты возьмешь меня к себе на службу.

Ага, вот и награда. Не доля имущества, но тоже кое-что существенное.

— Кем хочешь работать?

— Кем угодно. Но чтобы денег побольше.

— Хочешь быть моим клиентом? Парень отшатнулся.

— Ну нет! Клиентом — это уж дудки. Клиентом — ни за что! Ищи другого дурака.

— Секретарем будешь работать?

— Это пожалуйста.

— Дашь показания в суде?

— Дам, — отвечал Понтий почти без запинки. — Не хочу никому прислуживать. Ни гениям, ни людям. — Запечатанный конверт лег на колени сенатору. — Когда Бенита скинут, вели убрать эту дурацкую статую с берега Тибра.

— Ступни Элия, что ли? — спросил сенатор.

— Именно, — сквозь зубы процедил Понтий. Дело сделано, надо выходить под дождь. Понтий поежился.

— Будь осторожен, — зачем-то напутствовал его сенатор.

— И ты тоже, сиятельный. Спечешься — и мне конец.

Глава 19

Апрельские игры 1976 года (продолжение)

«Дожди не прекращаются. Италии угрожает наводнение. Виды на урожай неутешительные».

«Сегодня — день Юпитера, виноградной лозы…»

«Акта диурна», 9-й день до Календ мая[54]

Сенатор Помпоний Секунд вышел из дома, пытаясь зонтом прикрыться от хлещущих струй. Тога сразу сделалась мокрой. Машина сенатора стояла чуть поодаль. Вернее — ему показалось, что это его машина. Подойдя ближе, он различил сквозь стену дождя, что машина окрашена не в пурпур, а в черный цвет. Ему стало не по себе. Он хотел вернуться в дом и позвонить в гараж, но тут чьи-то крепкие пальцы ухватили его за локти и толкнули к машине. Секунд попытался сопротивляться. Подметки сандалий заскользили по мостовой. Порыв ветра вырвал из рук зонтик и взметнул вверх — к верхушкам исхлестанных дождем кипарисов.

— На по… — раскрыл было рот Помпоний, но вопль захлебнулся.

Мокрые от дождя руки втолкнули его в машину. Запах пыли и влажной шерсти, пота и вина ударил в нос. Сенатор ткнулся лицом в чьи-то колени, попытался повернуться, глянуть в лицо похитителям, но не успел — тонкая бечевка захлестнула шею, острая боль прошла по горлу, будто кто-то полоснул ножом. Помпоний еще барахтался, как в волнах, в чьих-то руках и коленях. Потом дернулся и затих, но все же пальцы его в последний момент соскребли с чьей-то груди клочок ткани.

— Ну вот, все кончено, — сказал один из убийц, отдуваясь, как после тяжкой работы. — Забирай скорей его папку. Тело выбросим на помойку.

Бенит выслушал Криспину с интересом. Ему стоило огромных усилий не расхохотаться, когда она рассказывала, как будут извлекать сперму старика Викторина и замораживать в жидком азоте. Криспина совсем рехнулась. Вернее, она всегда была большой дурой. Но идиоты созданы на благо умных людей, таких, как Бенит. Кто-то предлагает стерилизовать идиотов. Какая опрометчивость! Напротив, их надо размножать, холить, лелеять и следить, чтобы популяция идиотов не сокращалась…

— Милочка моя, твой план хорош. — Бенит улыбнулся — ну наконец-то можно улыбнуться, не вызывая подозрений. — Вот только Постум принадлежит к более старшей ветви Дециев. Отстранить его не поможет даже сперма Викторина.

— Постум — не сын Элия.

Ого! Даже фантазии Бенита не хватило додуматься до такого! Гениальная глупость! Но Бенит постарался скрыть свое восхищение.

— Пусть так, — сказал с напускным равнодушием, — но, кроме тебя, об этом никто не знает. Вот если бы тебе удалось доказать…

— Докажем! — Криспина неколебимо верила в успех. — Это проще простого.

— Ну и как же?

— Можно сделать анализ крови.

— Уже сделан. Подтверждает отцовство Элия. Криспина так уверилась в своей клевете, что была обескуражена. Как же так? Почему?

— Повторный анализ, — заявила, хмурясь.

— Группа крови у человека не меняется. Не говоря о том, что новых данных о крови Элия, кроме тех, что хранятся в картотеке Эсквилинской больницы, никто уже получить не сможет.

— У Постума изменится группа крови!

— Хорошая мысль. Но пока, к сожалению, неосуществимая.

Идиотам иногда удается поставить весь мир на уши. Кто знает, а вдруг этой дуре удастся доказать, что мальчишка не сын Элия. Хотя все видят, что малыш — уменьшенная копия покойного Цезаря. Только копию чуть-чуть подправили — нос выпрямили, и глаза уже не так отличаются один от другого. Мальчишка, коли вырастет, будет красавчиком. Вот именно — если вырастет. Интересно, кто поверит, что Летиция изменяла Элию, если и сейчас она ни с кем не спит и вообще ни на кого не глядит. Вилда пишет, что юная вдовушка смотрит на бюст покойного мужа, изваянный Марцией, и занимается мастурбацией. Может, Вилда и не врет. Но во время мастурбации еще никому не удавалось забеременеть.

Однако есть старый рецепт: клевещите побольше, и в клевету поверят. Пока что правило это действует безотказно.

Дождь хлестал в окно. Будто назойливый попрошайка, которого невозможно прогнать. Он колотит в дверь и требует, требует. Невольно ценишь тепло просторного таблина. Под шум дождя любые идеи перестают казаться бредовыми и начинают приобретать привлекательность.

— Я докажу, — заявила Криспина. — И способ у меня есть. Очень простой способ.

— Поговорим о чем-нибудь другом, — Бенит окинул ее аппетитную фигуру оценивающим взглядом. Какая же все-таки она дура. Но задница и бедра у нее восхитительные. — И займемся более приятным делом.

Несмотря на свою глупость, Криспина сразу все поняла. Уж что-что, а подобные намеки она понимала верно. Они предались Венериным утехам прямо в таблине. Он был груб, но его грубость нравилась женщинам.

— А ты читал статью Вилды в «Гладиаторском вестнике»? — спросила она, глядя, как Бенит одевается. — Вилда пишет, что Элий не мог иметь детей.