Янычары устремились подобно потоку во внутренние укрепления. Восставшие, бессильные против этой толпы неумолимых врагов, предпочли смерть ожидавшим их мучениям. Сражаясь, они отступили к пороховому погребу и взорвали его… Тысяча турок убита взрывом. Это был отчаянный шаг, но иного выхода не было.
      Когда прошел первый панический ужас, причиненный этой неожиданной катастрофой, взбешенные янычары рассеялись по городу. Невольники, не участвовавшие в возмущении, были схвачены как заложники. Ужаснейшими муками вымещали мусульмане на ни в чем не повинных людях мужество их товарищей… Одни были колесованы живыми, другие, пригвожденные руками и ногами на лестницах, ждали на них медленной и мучительной смерти, одних зарывали живыми в землю, других сажали на кол, иные, брошенные на крючья в продолжении трех, четырех дней ожидали смерти, страдая от знойных лучей солнца и укусов насекомых.
      Вот так трагически закончилось восстание в Алжире.
      – Звери, – произнес герцог.
      – Это еще не все, – сказал Рауль печально, – Впрочем, монсеньор, быть может, вы утомлены и расстроены и не желаете больше слушать столь ужасающие подробности – чересчур тяжело читать эти страницы книги террора.
      – Я само внимание, – хмуро ответил Бофор, – Продолжай, дорогой мой. Я должен все знать.
      – Отцы Святой Троицы не переставали вести с пиратами переговоры о выдаче невольников. Одного из них заподозрили в заговоре. Целью заговорщиков была организация побега рабов. Дом старого священника, по всей видимости, был штабом. Старик координировал действия своих связных. Кто-то раскрыл пиратам план заговора – то ли из коварства, то ли по слабости. Святой отец и его приближенные были схвачены…
      – Что с ними сделали?… – спросил Бофор, заметив, что его адъютант не решается продолжать. Рауль провел рукой по лбу.
      – Я буду читать дословно текст Отцов Святой Троицы, – промолвил Рауль дрогнувшим голосом. Герцог молча кивнул.
      – ''Отыскав священника, бешеные алжирцы привязали его на стуле, снесли на мол, обернули спиной к морю, и, зарядив пушку порохом, привязали служителя Божия к жерлу, нанесли ему в этом положении тысячи обид и оскорблений, и, наконец, принесли его в жертву своей ярости. Пушку разорвало, но она произвела все действия, которого ожидали от такого неслыханного варварства, так как взрыв уничтожил большую часть плачевной жертвы. Остатки тела и клочья платья его были тщательно собраны несколькими христианами и хранимы как святыни. Добродетели старого священника снискали ему уважение даже среди диких разбойников – многие пираты оплакивали его смерть.
      За стариком последовали еще несколько христиан, которые погибли той же смертью. Между ними находился молодой человек, спокойный и решительный, в прошлом офицер французского флота. Когда-то он взял в плен одного алжирского реиса и оказал ему самый радушный прием и человеколюбие. Последний, получив свободу, сохранил добрую память о французском моряке, и в ту минуту, когда его привязывали к жерлу пушки, он узнал его. Немедленно бросился он к нему, крепко обнял несчастного молодого человека, объявляя, что умрет вместе с ним, если не пощадят его друга! Это братское самопожертвование должно было бы спасти обоих, но ярость алжирцев до того была воспламенена заговором, что они не обратили внимания даже на просьбы своего соотечественника, и, вместо одной жертвы, выстрел сделал две…''
      – Боже мой… – проговорил адмирал, – И мы ничего не знали…
      – Я тоже испытал нечто вроде шока, монсеньор. Но я должен был познакомить с этими документами вашу светлость.
      – Еще есть что-нибудь?
      – Еще, монсеньор, обращение самих невольников. Их свидетельства о зверствах мусульман, о чинимых ими беззакониях по отношению к мирным путешественникам, купцам, ученым… Нечто подобное тому, что говорили жители побережья. Сведения впечатляют, не правда ли, монсеньор? – спросил Рауль.
      – Да, – мрачно сказал Бофор, – Сведения впечатляют. Я даже сказал бы, что меня эти факты ошеломили. Я был наслышан о зверствах мусульманских пиратов, но чтобы настолько… И знаешь, что мне пришло в голову, скажу тебе по секрету? Насколько наш король осведомлен о терроре в Средиземноморье? Неужели король все знал?
      – Вполне возможно, – сказал Рауль, – Теперь я уже мало чему удивляюсь.
      – Версаль! – герцог саркастически расхохотался.
      – И что теперь с этим делать? – задумчиво спросил Бофор, как бы советуясь с самим собой. Герцог держал в руках бумаги Отцов Святой Троицы и рассеянно смотрел на Средиземное море за окном. Рауль так и понял этот вопрос как риторический и ничего не ответил. Бофор стряхнул с себя задумчивость и обратился к нему непосредственно:
      – Ну, виконт, что с этим делать?
      – Полагаю, монсеньор, перевести документы и поставить в известность… наших…
      – А не вызовет ли это панику среди них?
      – Монсеньор!
      – О, милый виконт, я заранее знаю, что ты хочешь возразить мне! Вы, мол, не девчонки, а мужчины, вы знали, на что шли – нет, мой мальчик, даже я, выходит, не знал, на что шел! Вы участвовали прежде в военных действиях, но Фронда и войны с испанцами – это же не то!
      – Совсем не то, – согласился Рауль, – Я понимаю, монсеньор, – добавил он все тем же грустным тоном, – Но неужели вы хотите скрыть от людей правду?
      – Иногда неведение – счастье, – вздохнул адмирал, – У меня из головы не выходит молодой моряк… Представить на его месте мальчишку де Сабле или капитана де Вентадорна, это…
      – Ужасно, монсеньор, – ответил Рауль, – Но мы не имеем права утаивать правду. Скажу больше, монсеньор, не надеясь на особый успех, но Обращение Святых Отцов можно попробовать послать монархам и правителям, упомянутым в их декларации. А разве вы так не считаете, монсеньор?
      Честнейший человек Франции задумался. Герцогом овладели противоречивые чувства. Ненависть к палачам, подвергавшим жестоким, невообразимым мучениям его соотечественников, сочувствие к жертвам террора – такое же пламенное, как ненависть, тревога за людей, доверившихся ему, Адмиралу Франции и страстное желание уничтожить эту нечисть, нехристь, выпалить по пиратским притонам из всех пушек трех палуб его флагмана и боевых кораблей, разбить цепи невольников, согнанных на восстановление касбы… Но сохранит ли его армия боевой дух, если он сейчас послушает своего чересчур честного адъютанта и предаст гласности документы Отцов Святой Троицы? Леденящие душу свидетельства жертв террора могут вселить ужас в его людей. Не лучше ли приказать де Бражелону забыть обо всем, словно ничего не было? – такие сомнения терзали честнейшего человека Франции.
      – Я должен принять решение? – спросил Бофор то ли себя самого, то ли Бражелона.
      – Вы меня спрашиваете, монсеньор?
      – А что бы ты сделал на моем месте, мой дорогой? – герцог схватил насколько бумаг и резко взмахнул ими, – Что мне делать со всем этим? Обещал победу, обещал сокровища, а не успели попасть на место боевых действий – и обрушить на солдат такую информацию.
      – Зверства, чинимые противником, побуждают в солдатах конкретные чувства, монсеньор. Вы спросили, что я делал бы на вашем месте? Монсеньор! Я польщен вашим доверием, но мне трудно представить себя на вашем месте. Я всего лишь ваш адъютант. Решение принимаете вы, и вы отдаете приказы. Но если бы я был не я, а победоносный блистательный герцог де Бофор, Король Парижа, я сказал бы людям всю правду! Вас называли Королем Парижа, мы вас сделаем королем Алжира! Если, конечно, нас не разорвут мусульманские пушки.
      – Да на кой черт мне это королевство! – хмыкнул Бофор, – Но в главном ты прав, виконт. Я так и сделаю. Соберем людей, владеющих латынью, переведем все эти бумаги, и я сам отправлю ''Декларацию Отцов Святой Троицы'' сильным мира сего. Хотя, я тоже очень сомневаюсь, что они все как один откликнутся на этот крик отчаяния.
      – Да, монсеньор, но бумагам надо дать ход – мы, во всяком случае, сделаем все возможное. Но вы же понимаете – чтобы положить конец мусульманскому террору в Средиземноморье, нужна очень сильная антитеррористическая коалиция христианских держав. А христианские державы все Семнадцатое столетие только и занимаются, что воюют друг с другом. И, возможно, между европейскими странами в ближайшие десять-двадцать лет не одна война разразится. А мы можем сейчас рассчитывать на Испанию и Мальтийский Орден, потому что они не прекращали войны с мусульманами.
      – Испания? У нас сложные отношения с Испанией. Наши буканьеры на Тортуге доставляют немало хлопот флоту католического величества. Там, ей-Богу, не разберешь, кто прав, кто виноват.
      – Да, монсеньор, мы знаем об этих конфликтах. Но, если в Атлантике наши интересы противоположны, в Средиземноморье мы можем выступить вместе против общего врага.
      – Кто знает, – вздохнул Бофор, – Испанцы мужественно сражались с мусульманами на протяжении столетий, но сейчас они, похоже, выдохлись…
      – И отделаются от нас классическим ''маньяна'', – насмешливо сказал Рауль.
      – Я надеюсь только на реальную помощь Мальтийского Ордена. Эти-то не подведут, – сказал герцог.
      – О да, – ответил Рауль, – Я тоже верю, что братья-рыцари нам помогут. А теперь, монсеньор, взгляните сюда! Последний документ из матушкиной шкатулки. Вам будет интересно.
      Рауль развернул перед герцогом большую карту.
      – Ого! Карта побережья! Капитан все сокрушался, что у нас нет подробной карты. Он за нее готов был отдать десять лет своей жизни!
      – Теперь она есть, – улыбнулся Рауль.
      – Прекрасно! – воскликнул герцог.
      – Вот, – сказал Рауль, – На так уж все и плохо. Карта дает шанс организовать высадку и не сесть на мель, не напороться на скалы.
      – Гениальная женщина твоя матушка! – восхищенно сказал Бофор.
      Рауль опять улыбнулся.
      – А ведь она знает латынь, – вдруг вспомнил герцог.
      Рауль слегка вздрогнул
      – Знает, – ответил он,- Честно говоря, монсеньор, матушка – последний человек на свете, которого я, будь моя воля, познакомил бы с трагическими документами Отцов Святой Троицы. Но вышло так, что она первая все узнала.
      – Знаешь, мне что-то не по себе, – поежился Бофор, – Давай выпьем!
      Герцог достал с полки бутылку и налил вино в бокалы. Они выпили не чокаясь и не произнося тостов. Бофор убрал бутылку.
      При этом занавеска, закрывавшая полку, откинулась, и Рауль увидел стоящий на полке портрет Анри де Вандома. Он не удержался от удивленного возгласа. Бофор улыбнулся и протянул рисунок Раулю.
      – Произведение нашего юного гения Люка Куртуа. И представь – за час нарисовал! Вот за этого парня тебе тоже от души спасибо!
      – Прекрасный портрет, – сказал Рауль, – Это больше чем портрет. Это сам Анри де Вандом. И знаете, монсеньор, Анри мне очень напоминает вашу прелестную дочь…
      Скажи это Рауль раньше, до исповеди Анжелики, герцог заявил бы: ''Да это она и есть''. Но герцог решил сохранить тайну Анри де Вандома.
      – В самом деле?- шутливо спросил герцог.
      – Там, на вантах, мне даже показалось… только не смейтесь, монсеньор… мне показалось, что Анри – это и есть Анжелика…
      – Ты сошел с ума, мой бедный виконт! – расхохотался Бофор. Тонкий психолог усмотрел бы в этом смехе неестественность, но Рауль больше смотрел на портрет голубоглазого пажа, чем вслушивался в интонации голоса герцога.
      – Анри похож на Анжелику?! – продолжал, смеясь герцог, – Разумеется, черт возьми! Анри похож на меня!
      – Я, кажется, понял, – сказал Рауль смущенно.
      – Вот и умница, – усмехнулся Бофор.
      В политическом вопросе честнейший человек Франции оправдал свою репутацию. Но в частной жизни самый честный человек пошел на обман, который он в данный момент считал весьма невинным…
      А Рауль впервые за все эти суматошные дни смог по-настоящему выспаться. Бессонница становилась его ночным палачом. Умница Дюпон понял его состояние, и, хотя Рауль считал ниже своего достоинства жаловаться на самочувствие и побаивался грозного дока, лекарство оказалось более чем кстати, сон дал ему отдых и покой, он проснулся в прекрасном состоянии. Приключение с Вандомом дало ему уверенность в своих силах и затаенную гордость за свой поступок. При всей учтивости и любезности, Бражелон был весьма амициозным молодым человеком. Приключение с Вандомом, стоившее ему нечеловеческого напряжения всех сил, сделало его героем. Он находился в приподнятом настроении и, поскольку было еще очень рано, решил позволить себе поваляться и подумать о вчерашних приключениях, теша свое тщеславие.
      Теперь ему на ум приходили многие детали, и он вспоминал их с удовольствием – синяя гладь моря, далекий-далекий горизонт, величественная картина морского простора, открывшаяся с салинга. Деревянный резной барьер круглой марсовой площадки… Теплое дерево мачты из портосовских лесов… И главное, самое приятное воспоминание о спасенном им паже, который так похож на прелестную Анжелику…
      А раз так – наш герой выбрался из своей норы, оделся более нарядно, чем обычно, тщательно побрился, стараясь избегать порезов, а такое с ним случалось, когда он обходился без услуг Гримо. Поразмышляв несколько секунд, Рауль достал свою золотую брошку с сапфиром – его знатные родители просто обожали этот драгоценный камень – и, закрепив брошкой свое жабо, расправил пышные кружева. В довершение своего наряда Рауль набросил короткую легкую курточку жемчужно-серого цвета с серебристой вышивкой, под цвет штанов и ботфорт. Обычно с этой курточкой он надевал светлосерую шляпу с синим пером и синий бархатный плащ, но для утреннего визита к герцогу это не было нужно.
      Итак, Рауль остался вполне доволен своей внешностью. Он прошелся по каюте, подыскивая предлог, чтобы нанести визит Бофору. Осведомиться, что ли, о здоровье очаровашки Вандома? Да и герцог вчера ворчал, что редко видит своих Пиратов… Он мельком взглянул на Гримо. Старик спал, а возле него лежал толстенный том Сервантеса. В книгу были засунуты исписанные корявым почерком Гримо листы бумаги. Не стал ли Гримо тоже сочинять мемуары? Дурные примеры заразительны. Рауль мельком взглянул на первый лист.
      ''Мой дорогой господин граф! Спешу поведать Вам…''
      Рауль понял, что старик всю ночь писал графу де Ла Феру. Интересно, как он там расписал мои вчерашние приключения и что ''спешит поведать'' отцу? – подумал Рауль. Любопытство – чувство вполне понятное в его положении… Да он и побаивался, не написал ли Гримо лишнего, не преувеличил ли его подвиги во славу Бахуса.
      Но, как ни терзал Рауля демон любопытства, он преодолел искушение и захлопнул ''Дон Кихота'', оставив на прежнем месте недописанное письмо старика Гримо. Мимоходом его кольнула совесть – в отличие от Гримо, исписавшего своими каракулями несколько листов, он до сих пор не удосужился написать ни строчки родителям. Такое с ним было впервые. Но писать неправду он не хотел, а правду не мог. Да что он мог выжать сейчас из себя, если не сокращенный вариант так восхитившего его письма барабанщика, которое назвал ''формулой письма домой''.
      ''Все нормально. Кормят хорошо. Я здоров. Ваш любящий сын…''
      Формула эта была все-таки не универсальна. Прочитав такое послание, его родители перепугаются и решат, что он сошел с ума.
      Рауль, не зная чем заняться, взялся опять за ''Записки'' Шевретты – он не раз их перечитывал. Но в это утро Рауль достал из шкатулки второй пакет, предназначенный герцогу де Бофору. Вот и предлог, чтобы нанести визит герцогу! Рауль стал просматривать бумаги Отцов Святой Троицы. ''Боже мой'', – прошептал он, перечитал раз, другой, убрал бумаги в пакет и вскочил на ноги. Тайна документов Отцов Святой Троицы, казалось, жгла этот пакет.
      Рауль решил немедленно идти к Бофору и познакомить герцога с содержанием пакета. Остальное читателю известно.
 

ЭПИЗОД 29. ОТКРОВЕНИЯ ''ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА''.