ГЛАВА ШЕСТАЯ

«БУРЖУАЗНЫЙ РЯДОК» НА СУХАРЕВКЕ

Но в тот день стряслись еще некоторые события, во многом изменившие первоначальный план. До сих пор неизвестно, когда иностранцы напали на след подземного Кремля: в субботу ли ночью или в воскресенье утром? Но в воскресенье утром видели, однако, «негодяя» с видом туриста расхаживающего по Сухаревскому рынку.

Пожалуй, он просто с любопытством наблюдал картинки московского торжища.

Он постоял в шапочном ряду, где молодцы примеривали шапки, а пока примеривали исчез картуз у того, кому примеривали. В обжорном ряду шипела на сковородах яичница, брызгаясь горячим салом на руки и даже на носы неосторожных прохожих; с треском, словцо живые подскакивали на сковородках пироги и котлеты; мужчина лет сорока, в фуражке инженерного ведомства, время от времени говорил замогильным басом: «Вот дули!» Под ногами шныряли мальчишки на ходу залезая в карманы; солнце припекало затылок; на мясе в палатках, над открытыми, словно кошели, мешками с мукой, с сахаром, с подсолнухами кружились зеленоватые облака мух. Тут можно купить все: от подтяжек, снятых с плеч тут же, до мотоцикла. Гребенки, пиджаки, вывороченные в пятый раз, дудолки для детей, диваны с подштопанными боками, зеркальные шкапы, отражающие удивительные рожи, и ужасающее количество сапог. Сапоги носили на руках, и их примеривали, постукивали по подошвам, любовно поплевывали на голенища и расходились, не сойдясь в гривеннике.

По правую сторону трамвая, фыркающим комодом налезавшего на эту разношапочную, разномастную, орущую и жующую толпу, находился замечательный «буржуазный рядок»-. Тут толпились бывшие полковники в серых, протертых по швам шинелях, дамы в бархатных когда-то тальмах, бывший присяжный поверенный и бывший вице-губернатор Вово, сильно постаревший за эти «роковые десять лет», но так и не научившийся выговаривать букву "р". Зизи, Мими, княжна Анна Львовна, помните, та самая, что в Благородном… Они торговали остатками саков и мехов, дедушкиными подарками, чернильницами с амурами, из которых нельзя писать, раздробленными несессерами, ножичками для рыбы, стенными бра — хламом, который остался от голодных лет, да так и не пригодился. Тут же по сходной цене предлагали бюстгалтеры, духи «Лориган Коти», в которых на чаю плавали две капли настоящих духов, цветные наколки для волос, плюшевые альбомы, будильники с музыкой, виды Кавказа и мундштуки.

— Майн герр, — сказала по-немецки дама с заботливо увязанным флюсом — на Сухаревке ее звали «барыня Брандадым», — не обратите ли вы внимание на этот великолепный кальян, вывезенный покойным мужем из Константинополя?

Конечно, это была «дама из общества». «Негодяй» догадался по породистому носу, тонким, как мундштуки кальяна, рукам и отличному выговору на чужом языке. Он взял в руки мундштук и для чего-то поглядел в дырочку. Кальян он раньше не видел, но, черт его знает, по какой надобности покупаются иногда вещи?

— Мой муж почти не употреблял его. Я помню, когда мы шли по Пера в Константинополе…

У «барыни Брандадым» обозначилась слеза и повисла на просаленных заячьих ушках платка. Ко всему тому ее беспокоил флюс. Но она отлично разбиралась в психологии покупателя. И когда тот, повертев мундштук, в нерешительности протянул его обратно, она «прикрыла» козырным тузом.

— Я — урожденная Дурново и по мужу княгиня Оболенская… За весь этот прибор, излюбленную вещь покойного князя, я прошу только меру картошки…

— Меггу кагтошки, — подтвердил Вово. Правда, он был пьян — «с этой революцией Вово совсем опустился», — но, смерив взглядом туристский костюм «негодяя» и его швейцарские «котлетки» [22], Вово добавил в точку:

— Не скупитесь, ггаф…

Кальян был куплен. «Негодяй» остался джентльменом до конца. Впрочем, он тут ничем не рисковал. Он повел даму по зеленому ряду, в котором, словно снесшиеся куры, орали торговцы:

— Вот пимадоры! Крымские пимадоры!

— Агурцы! Агурцы!

— Редису не прикажете?

«Барыня Брандадым» приторговала меру картофеля и, пока ее ссыпали в подштопанную старым носком плетенку, спросила с томностью:

— Вы иностранец?

— Иностранец, — подтвердил «негодяй».

— Вероятно, вы немец? — продолжала догадываться дама. — В наше время так редко приходится беседовать с настоящими людьми.

— Нет, я из Женевы! Из самой Женевы!

— Ах, я так живо помню это очаровательное озеро… Когда мы с мужем… — вы знаете: я — Дурново, а по мужу княгиня Оболенская… — были в Швейцарии, мы так любили вечером поехать на лодке… И этот звон женевских костелов в хрустальном воздухе…

— Удивительный звон! — согласился «негодяй».

— Тайого звона я не слышала во всем мире, — с восторгом перебила дама… — Насыпьте еще четверку… Нет-нет, вот из этого мешка… Эти «нувориши» всегда подсунут самую гниль… В этом звоне есть что-то баховское, вы не находите?

— О да!.. Он очень напоминает мендельсоновскую «Песню без слов»…

Картошка была насыпана, когда дама спросила вполголоса:

— Зачем же вы приехали в эту ужасную страну?

— Я — концессионер. Я приехал прокладывать московский метрополитен…

Как говорится: рыбак рыбака видит издалека. Двадцать минут спустя «барыня Брандадым» ехала с «негодяем» на извозчике, и «негодяй» вежливо поддерживал ее под локоток.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

УСЛОВИЯ «БАРЫНИ БРАНДАДЫМ»

Извозчик остановился у оранжеватого домика на Никитской, и приехавшие стали подниматься на лестницу. На ней по-прежнему омерзительно пахло кошками, ступеньки жалобно скулили под ногой, в полумраке «негодяй» едва не споткнулся о ванну.

— Вы видите, как я живу, — сказала «барыня Брандадым» страдальческим голосом, — все эти ванны, кошки и дрова способны задушить живую человеческую душу.

— Я вас вполне понимаю, — в тон ей отвечал «негодяй», протаскивая картошку в комнату.

И дверь за ними захлопнулась на замок. «Негодяй» плюхнулся на диванчик и сказал:

— Княгиня, счастливая случайность свела нас сегодня на этом ужасном Сухаревском рынке… Дело, ради которого мы приехали сюда, огромной, почти непередаваемой простыми человеческими словами важности… Оно может не только обогатить вас, оно может… Словом, оно может доставить вам возможность забыть о существовании Сухаревки!..

Но в комнате «барыня Брандадым» вдруг преобразилась. Она сняла подъеденную молью шляпку, попудрилась возле плешивого зеркальца и, подобрав губы в снисходительную улыбку, присела у окна.

— Все это так, — сказала она с достоинством истинных Рюриковичей, — я не отказываюсь помочь вам…

— Но чем, я прошу вас совершенно точно указать это. Мы, швейцарцы, любим точность во всем.

— Прежде всего, я открою вам план русской экспедиции в подземную Москву. Я назову имена ее участников. Наконец, я совершенно точно укажу время, когда они спустятся под землю.

— А-а-а! — важно пропел «негодяй». — Все это действительно нам очень нужно, по что вы хотите за сообщение таких сведений?

«Барыня Брандадым» словно прицеливаясь, прищурила глаза:

— Прежде всего, чтобы вы на мне женились!

— Виноват?

— Вы не ослышались… Прежде всего, чтобы вы на мне женились.

«Негодяй» увял внезапно, как увядает цветок осенью. Он даже не успел окинуть взглядом женщину, предъявившую к нему столь категорическое требование. Он только видел ее желтые, как у слепой лошади, зубы, основательный нос, желтый протухлый шиньон на голове, напоминавший старый войлок у выходных дверей.

— Княгиня! — прошептал он. — Я нахожу этот каламбур совершенно неудачным… Прежде всего, — тут он припомнил светлокудрую Кэтт, — я, так сказать, уже отдал сердце…

— О! — воскликнула «барыня Браидадым». — Вы меня не поняли… Я не собираюсь посягать ни на ваше сердце, ни даже на руку… Вы женитесь на мне советским браком, чтобы, когда вы поедете за границу, и я смогла бы в качестве жены выехать с вами… Там, — «барыня Брандадым» заговорила с задетой гордостью, — мы разведемся, и я снова стану княгиней Оболенской…

— Но, княгиня…

— Это решительное мое условие!..

— Я хотел сказать, что у вас нет средств… Вы меня простите, но мы с вами люди деловые.. Кто поручится, что, приехав за границу, вы не потребуете от меня средств к существованию в качестве моей жены?

— У меня есть средства!

— Но, княгиня… Эта обстановка.. Дрова, тухлые кошки, ванна…

— Я вам говорю — у меня есть средства…

— Княгиня, я хотел бы доказательств… Простите, я не смею вам не верить, но мы с вами люди деловые…

«Барыня Брандадым» с достоинством приподнялась. У нее был вид оскорбленной королевы. «Негодяй» даже струхнул: «Черт с ней, — подумал он, женюсь, пожалуй, а приедем — сбегу в Италию, не буду жить в родной Швейцарии». Но княгиня вдруг сняла с себя парик, под ним обнаружилась совершенно лысая, блестящая, как молочная бутылка, .-голова, оснащенная по бокам бирюзовыми серьгами.

— Вы видите эту шишку? — ткнула она в нарост величиной с голубиное яйцо. — Прошу вас потрогать и убедиться… Да не бойтесь, это не саркома!

« Негодяй» от смущения не знал, куда ему провалиться.

— В этой шишке вшит наш фамильный бриллиант в восемнадцать карат… Операцию сделал мне знакомый врач еще в восемнадцатом году… Теперь вы верите, что, переехав границу, я могу не нуждаться в таком муже, как вы…

«Барыня Брандадым» надела парик и опустилась в кресло.

— Я верю! — пискнул уничтоженный «негодяй».

— Согласны на мои условия?

— Согласен! — прошептал он еще тише.

— Мы с вами люди деловые, — сказала княгиня, — не правда ли?

— Деловые, — уныло подтвердил «негодяй».

— Напишите расписку, что я беременна и вы являетесь отцом моего ребенка!

— Кня-ягиня!

Она равнодушно отвернулась к окну:

— Как хотите!

— Хорошо: вы беременны, а я… ей-богу, не виноват!

— Я вас не виню… но мы живем в такое время, когда не веришь даже родному отцу…

Наконец все формальности были закончены, «негодяй» выдал обязательство жениться и увезти жену за границу. «Барыня Брандадым» вскипятила на примусе чайник, достала две чашки с отколотыми ручками, но зато «настоящего севрского фарфора», малинового варенья, спросила:

— Вам покрепче, дорогой жених?

«Негодяя» свернуло в коросту от этого уж очевидно неудачного каламбура, но он решил претерпеть до конца. Полчаса спустя он выходил из комнаты, окончательно растерявшийся и встревоженный. «Барыня Брандадым», придерживая рукой разболевшийся от варенья флюс говорила с озабоченностью молодой жены:

— Так не забудьте же — они спускаются сегодня…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЛЮБОПЫТНЫЙ ОПЫТ С КОШКОЙ

«Негодяй» на ходу вскочил в трамвай…

Было часа два. Самый пустой час на московских улицах. На углах дремлют моссельпромщицы, под солнцем растекается их шоколад. В палатках, никуда не торопясь, пьют воду прохожие безработные, по тротуарам бродят сонные кошки; из окна, на котором свесилась потная перина женщина в растрепанных волосах кричала кому-то:

— Марья!

— Чиво?

— Сегодня собрание комитета! Ва-аське скажи перевыборы…

— Ска-ажу!..

На Петровке воняли автомобили, в окнах рыжели на солнце принадлежности дамского туалета, по тротуару унылый «снегирь» гнался за удиравшим яблочником, не выправившим патент. «Негодяй» мимоходом купил «Известия» пробурчал человеку, саданувшему его портфелем в бок:

— Извиняюсь! — и юркнул в темный холодный подъезд дома, выходившего углами на Софийку и Неглинный. Это был штаб концессионеров, обещавших Мое кве метрополитен.

Два инженера в голубых пижамах, разомлевшие от мое ковской полуденной жары, лениво потели за чаем. Это были вполне честные немецкие, лица: одинаковые губы цвета ветчины, глаза вялые, кам трава, — медлительные, уверенные в каждом своем движении люди. В углу на подставке фотографического аппарата помещался прибор, напоминавший волшебный фонарь. Человек в черной маске поворачивал ручку, следя черными подковами глухих очков за стрелкой, прыгавшей по зеленым цифрам. Когда стрелка перескакивала на тридцать, из жерла прибора вырывались маленькие фиолетовые молнии в экран, укрепленный на стене. В замаскированном «негодяй» узнал инженера Кранца, прибывшего в экспедицию с непонятным поручением.

Инженер в голубой пижаме назывался «repp Отто Шпеер». Он сказал, отдуваясь:

— Отлично дорогой Кранц! Мы были свидетелями мгновенной смерти мухи, попавшей на экран… Это поразительно и совершенно непонятно… Но что вы скажете о той вон кошке, присевшей на противоположной трубе?

Я скажу, что в данном случае ни кошка, ни даже слон ничем не отличаются от мухи.

Он повернул прибор к окну, дернул за шнурок, и кошка подстреленная тупой фиолетовой молнией, скользнула с крыши. Тогда замаскированный снял маску — видимо, она предохраняла его от действия губительных лучей.

— Вот вам лучи Мыотесса на практике, — сказал Кранц, — и пока в этой варварской стране знают о них только понаслышке, в наших руках есть преимущество! Что вы думаете обо всем этом, герр Теодор Басофф?

Так звали «негодяя». Иногда, переделав окончание фамилии на два "ф", можно стать иностранцем. «Так вот оно что, — подумал Басов, — концессионеры вооружены действительно до зубов».

— Господа — сказал он, — то, что я готов сообщить вам вряд ли вас порадует. У нас есть конкуренты и по моим сведениям они сегодня спускаются в подземную Москву.

И он рассказал о некоторых деталях своего визита в оранжеватый домик на Никитской.

— Их два? вяло спросил инженер в голубой пижаме.

— Два.

— Вы твердо в этом убеждены?

— Мне сказала княгиня. Но постойте Впрочем, она сказала также что Мамочкин упоминал о трех рабочих с завода «Динамо» Я не знаю их роли.

— Хотя бы десять рабочих с завода «Динамо»! — как орешек, раскололся смехом инженер в голубой пижа ме Дорогой герр Кранц, скажите нам, какими хими ческими средствами располагает наша экспедиция для того чтобы избавиться от непрошеных конкурентов, если придется встретиться с ними в таком неудобном месте как подземный Кремль?

— Можно попробовать чихательный газ, спокойно отвечал Кранц, — люди зачихаются до смерти… Можно попробовать также веселящий газ, люди будут смеяться до смерти… Не правда ли, эта картинка так и просится в современный юмористический журнал: люди, смеющиеся до смерти в подземельях Московского Кремля? Если бы мы с вами не в состоянии были проделать этот опыт на практике, я бы сказал: похоже на выдумку захмелевшего романиста.

Инженер Кранц был большим знатоком своего дела.

— Кроме того, — добавил он, — вы только что были свидетелями некоторых, отнюдь не фантастических, опытов.

Тогда инженер в голубой пижаме сказал, наливая новый стакан чая:

— Вы очень предусмотрительны, Басофф, и мы благодарим вас за своевременное предупреждение. Назначьте вашей княгине небольшое вспомоществование: купите у нее плюшевый альбом, два бюстгалтера и, пожалуй, ордена покойного князя… Если по ходу дела нужно — женитесь на ней: учитесь быть настоящим европейцем!.. Все это не изменяет наших планов. Сегодня мы спустимся в подземелье, хотя бы там оказалась целая рота красноармейцев…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ТРИ НОВЫХ ГЕРОЯ ПОВЕСТИ

Тут, наконец, я должен познакомить читателя с остальными героями моего повествования, притом сразу с тремя. Они назывались: Арсений Дротов, Семен Сиволоб-чик и Степан Кухаренко. Два из них, вероятно, были великороссами, они говорили на "а" и подстригались в кружок. Третий — выворачивал «мабут» и хоть также читал «Правду», но под вечер, когда все трое возвращались с работы, любил вспоминать про великого Тараса и вареники с сыром. Все трое работали на заводе «Динамо» Восемь часов на заводе, когда, словно оголтелые, крутятся шкивы, визжат шестеренки и зубчатые колеса и многопудовые маховики сотрясают стены, совершенно изматывают нервы. Но без пяти четыре —восторженно ревел заводской гудок, и Дротов обтирал об фартук напильник снимал промасленную прозодежду и у ворот над весенней лужей, у которой уже прохаживался чей-то петух поджидал приятелей. Он был жилист и сух, усы его обвисали по-горьковски, правое плечо — не от того ли что правая рука двадцать четвертый год держала напильник — было выше левого, в обхождении он был прост и степенен, так как давно знал цену жизни и свое в ней место. В революцию из таких никогда не вырабатывались крикуны, а всегда дельные, незаменимые работники. Он два года дрался в красной пехоте, отстоял екатеринославские заводы, ходил на Каховку и Сиваш, а когда «маленько ослобонился», познакомился с политграмотой. Сидел над ней год, водя опрямевшим от напильника и курка пальцем.

На Пименовской, в той ее конечности, где упирается она в бывшую Сущевскую часть, года три назад растащили по бревнышку на топливо дом, и черный его обгорелый костяк долго торчал бы еще, как гнездо больных зубов, если бы товарищи Дротов, Сиволобчик и Кухаренко не задумали поселиться вместе и из потертых ок-рошившихся кирпичей не попробовали заложить дом-коммуну. Так новая жизнь началась с фундамента. Когда его выводили, земля была рыхла и податлива.

Семена на заводе называли «порохом» за способность быстро загораться и столь же быстро остывать. «Тов-ва-рищи — кричал он, вымахивая вперед подстреленную не то на Кубани, не то под Варшавой руку, — вот оно!» Его белобрысый хохолок окончательно намокал. Вероятно ему казалось, что он все еще командует ударным взводом и потому, что бы он ни делал, все было ударным. Но так было два дня, потом его энергия остывала или направлялась на другое. Дротов — молчаливый и уверенный расчетливый в каждом движении, словно напильником он ворочал камни на годы — в таких случаях бывал для Семена самым необходимым человеком. Он умел поддерживать в нем остывающую энергию и направлять ее с большей для всей братвы выгодой.

Если ко всему этому добавить чисто национальное упрямство Кухаренко, его ленцу, но и его упорство в достижении поставленной цели — представляется совершенно ясным, что компания друзей обладала не только недостатками, но и некоторыми достоинствами, притом недостатки как водится, уравновешивались, достоинства наоборот, складывались и в сумме представляли собой силу, достаточную, например, чтобы на развалинах растащенного на дровишки домика построить довольно сносный и удобный для жилья дом. А ведь известно: если из метлы вытаскивать по прутику — можно изломать всю метлу, а прутики вместе — метлы не сломать, если бы даже такое страшное учреждение, как домовый комитет захотело это попробовать!

В субботу Дротов, по обыкновению, поджидал своих друзей у фабричных ворот. Рабочие по привычке, хоть обыски и отменили, выходили гусем, один за другим, у ворот толпились. На лужах весело кололось весеннее солнце, проезжие извозчики поливали грязью словно коричневым липким веером/

— Легче, че-орт!

— А ты рот не разевай! Ра-аззява-а!

— Раззява не раззява, здрясте, товарищ!

— Вы были на заседании завкома? Обсуждался вопрос о МОПРе [23]… Мы порешили всем цехом.

— Ваньку обязательно надоть побоку! Это, я вам доложу, такой карась…

— Да-с, чертеж весьма сложный ..

— И куда это центра смотрить? — умов не приложим…

— Куды, куды прешь? Аль зенками-то не зришь?

— Ой товарищ Дуня, гляньте: Москва-река-те! Хошь семенков?..

— А на гармошке сыграшь?

— Для тебя — что хошь!..

— А я вам говорю, товарищ, что мораль рабочего класса, поскольку она уже выкристаллизировалась…

— Вот ду-лли! Дули!

— Кенскенкин, тебе на Ханиловку? Аида с нами по путе!

— На улице, че-орт!.. Стыду у тебя нету!…

— Итак, товарищ, мы говорили о МОПРе…

— Манька! Манька! Не тае! Не тае! Которая с паковочной . Где тебя черти но-осют? Иди сюды!

— И-иду!..

— Наше вам с кисточкой…

Подошли Сиволобчик и Кухаренко. Друзья неторопя-щимся шагом людей, отработавших свое, пошли вверх по улице.

Дротов сказал:

— Я видел археолога вчера. Он сказал, что спуск назначен на субботу… Сегодня вечером… Сегодня он покупает веревочные лестницы, к девяти просил собраться у Лобного места.

— Не страшно? — спросил почему-то Сиволобчик.

— Э, милый, — просто отвечал Дротов, — нам ли бояться земли?.. Да и поздно об этом раздумывать… Итак, товарищи, не забыть: мотыги, фонари, пару топоров, хорошо бы отыскать хоть один лом. Мамочкин, товарищ Боб да нас трое… Я думаю справимся .. Я бы сказал: мы должны справиться.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

НА СТУПЕНЬКАХ ЛОБНОГОМЕСТА

Часам к девяти вечера, когда Москва уже остывает от торопливого делового дня, когда по Ильинке, по Никольской, по Варварке, гомонившим еще часа два назад советским людом, с портфелями, в которых булки с колбасой, женины ботинки в починку и половинка портвейна на сон грядущий, — редко увидишь пешехода, да и тот, пожалуй жулик; когда в черных чанах, вонявших целый день свинцовым асфальтом, — беспризорные, озираясь на «снегиря», прицеливаются устроиться на ночь; а по площади, упершейся в красное на закате небо шпилями Спасской и Василил Блаженного, прорвет засыпающую тишину редкий лихач, и цокот подрезиненных его копыт откликнется далеким барабаном, — к Лобному месту подошли три человека и присели на ступеньках Они были в валяных сапогах, с мешками, из мешков торчали рукоятки топоров, в руках — лопаты, у переднего — лом.

— Обождем, — сказал Дротов.

— Обождем! — отвечали двое. Кухаренко меланхолически добавил:

— Пойтить махорки поискать што ли? Под землей без табаку сдохнешь…

— И то верно! — степенно согласился Дротов. Поищи товарищ…

Когда он ушел Сиволобчик нервно спросил:

— Скажи ты, Арсен, на милость… Для чего мы втесались в эту штуку? Есть ли что под землей, нет ли — неизвестно! А если и было — библиотека вся истлела, а золото цари порастаскали… А ты — лезь, да добро бы еще заставляли, а то по своей воле.

— Верно, Семен, по своей воле… Многое мы сделали по своей воле, потому что верили… С верой все можно сделать… Попы верой горы двигали. Мы верой государство двинули. Уж л и подземного Кремля не отыщем?.. Ты говоришь, есть ли что под землей? А я тебе говорю— есть. Есть, браток!.. Вороны из-за границы зачем прилетели? Задаром, думаешь? Подземную конку в Москве строить! Держи шире! Когда голодали мы — дали нам из-за границы хушь один завалящий фунт дали, тебя спрашивают?.. То-то и оно!.. А как поправились — во все полезли. За углем — пожалте нам концессии!.. За золотом — пожалте, мы ручку приложим!.. Почешут нас эти ручки… Так и тут… По старой пословице: гром не грянет — мужик не перекрестится. Теперь, браток, зевать не приходится… Мы не полезем — они полезут если уж не влезли…

Из темноты, мешковато надвинулся Кухаренко сказал:

— Нашел полфунта, хватит… Присел, закурил. —

В этот момент мимо во второй раз прошла подхрамы-вающая женщина в кацавейке, когда-то бархатной, в шляпке с пером неизвестной, подъеденной молью птицы и с ридикюлем. Присмотревшись к ней поближе, знающий человек тотчас признал бы «барыню Брандадым», избравшую для вечерней прогулки столь отдаленное место, очевидно, неспроста. Она повертелась подле рабочих спросила тем мармеладным голоском, каким, по ее мнению, и следовало разговаривать со «всеми этими гражданами»…

— А что, граждане милые, дальние вы будете аль нет?

— А дальние, — безразлично отвечал Кухаренко.

— То-то я гляжу, как будто не наши, не московские… Мамочкина дожидаетесь, Павла Петровича?

— Это ты точно… Мамочкина.

— И я вот Павла Петровича жду да что-то запропастился… Полезете-то когда? Сегодня аль нет?

Дротов внимательно посмотрел на любопытное птичье перо, однако простодушно ответил:

— Должно, сегодня… Вишь, с лопатами… А ты откуда знаешь?

— Сестра я ему… Боязно за брата, вот и пришла. Так, значит, сегодня, в котором же часу?

— Говорили — в десять.

— Ну-ну… В десять так в десять… Счастливо оставаться, граждане милые…

Рабочие видели, как впрохладку она завернула за угол. За углом вдруг побежала по улице бочком, безобразно задирая юбку, и тотчас мимо, к повороту на Никольскую, вымахнул прорезиненный лихач, тугим цокотом пробарабанив над площадью. На нем мчалась «барыня Брандадым», придерживая на лету перо… Если бы кто-нибудь из них имел возможность проследить за странным поведением гражданки Оболенской в эту памятную ночь, он увидел бы еще, как лихач придержал на площади Свердлова и из скверика, где днями толчется публика вокруг четырех цветочных портретов, а по вечерам женщины, отнюдь не пролетарского происхождения, прохаживаются с кавалерами в шляпах и котелках, как из этого скверика, пропахшего душистым табаком и «Лориганом», выбежал молодой человек в швейцарских котлетках, по виду самый исправный иностранец, и на ходу скакнул на подножку… Этот наблюдательный человек увидел бы, как лихач осадил запененную лошадь у подъезда дома, выходившего углами на Софийку и Неглинный, и оба пассажира юркнули в темноватый глухой подъезд. Полчаса у подъезда никого не было. Дом, днем торговый и многолюдный, казался пустым чемоданом. Наконец из него вышли два человека, волоча с собою ящик с лопатами и обернутый в черное прибор, напоминающий по внешнему виду раскрытый фотографический аппарат. В них без труда можно было признать концессионеров, строящих в Москве метрополитен. Они повернули на Большую Дмитровку, крадучись зашли во двор дома, где зиял огромный пробный колодец; шедший сзади, все в тех же швейцарских котлетках, присвистнул, на свист из колодца застуженный сиповатый бас ответил:

— Есть!

— Надо торопиться, — сказал по-немецки Ба-софф. — Мамочкин точен, он полезет ровно в десять…

Я поручил этой дуре задержать его во что бы то ни стало…

— О, мы, немцы, весьма точный народ! — отвечал, высовываясь из колодца, инженер Шпеер, распивавший вчера чай в голубой пижаме: сейчас он был дежурным в дыре, к которой концессионеры никого не подпускали, а дежурили сами, сменяясь каждые шесть часов. Он бережно принял прибор, сунул его в черный рыхлый погреб, потом попробовал глубину шестом и вдруг сразу прыгнул, словно провалился сквозь землю. За ним спрыгнули остальные двое. Они засветили проход электрическими фонариками, потом привалили к проходу доску; на нее сверху была набита глина. Доска сровнялась с землей и сделала место прохода неузнаваемым. Бережно подняв завернутый в черное прибор и лопаты, они двинулись сухим, выложенным в кирпич сводчатым ходом в подземный Кремль. Это был г.от самый ход, которым при царе Алексее Михайловиче бежал из Кремля от разъяренной толпы боярин Морозов, отчего археологи и прозвали его морозовским… Концессионеры по слепому слу чаю напали на верный путь…

Но всего этого поджидавшие на Лобном месте рабочие не знали. Они закрутили уже по третьей «ножке». Кухаренко смачно выругался: «Эдак поджидавши, можно и проголодаться». Часы на Спасской башне пробили десять и четверть одиннадцатого. Никольская, Варварка и Ильинка умерли даже для жуликов, беспризорные под самым носом «снегиря» высвистывали родные рулады в теплом асфальтовом чану — а археолога все не было и не было…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

НЕОЖИДАННЫЕ ПРЕПЯТСТВИЯ В ДОМИКЕ НА НИКИТСКОЙ

Меж тем в оранжеватом домике на Никитской разыгрывалась настоящая трагедия.

Мамочкин и товарищ Боб (так назывался молодрй человек в серых гетрах), закупив на той же Сухаревке веревочные лестницы, свечи и всякие другие материалы, потребные для путешествия под землей, возвращались по Никитской, нагруженные, как верблюды. Археолог Мамочкин имел привычку, разговаривая о подземном Кремле, становиться абсолютно глухим и абсолютно слепым. Началось с бидона молочницы, черт его знает для какой надобности поставленного у самой лестницы.

— Я слышал, что профессором Стеллецким был обнаружен в Перновском архиве [24] список книг библиотеки Грозного, составленный, видимо… — и, уже пролетев через злополучный бидон, он закончил: — …еще Ветер-маном… какая стерва ставит молоко на дороге?

Руки его упирались в молочные реки, растекавшиеся по тротуару, а усы, в которых запуталось слетевшее пенсне, почему-то оказались в сметане. Однако он продолжал:

— Но вся беда в том, что список оказался затерянным… Куда, куда прешь, проклятая баба?

Женщина средних лет и отличной мускулатуры, увязанная в платок так, что видны были только ее глаза, вышла в этот момент из подъезда дома и без лишних разговоров на тему о пролитом молоке ухватила бидон, обратившийся в ее руках в довольно увесистое оружие.