Подземная Москва

И так как ему никто не ответил он повернул «прибор смерти» в отверстие нового хода и брызнул в него длинным фиолетовым лучом рассеянного тока. В торопливо перебегавших пятнах света иностранцы увидели скелеты, черепа с темными пробоинами глаз и кости рук, протянутых к ним так близко, словно руки хотели их схватить. Впечатление от этой картины было настолько жуткое что «негодяй» заслонил лицо руками и, словно наседка, присел на пол. Конечно, дальше он не сделает ни шагу! Даже настроенный отнюдь не романтически инженер Кранц несколько смешался. Что угодно, но подземных кладбищ он не ожидал… Впрочем он очень скоро оправился от смущения.

— Дорогой герр Басофф, — сказал он, — вы участвуете в экспедиции как знаток русского народа и его истории, не правда ли? Не объясните ли вы нам, кстати, что обозначает этот склад человеческих скелетов на глубине пятнадцати метров под Москвой?

Тогда «негодяй» коснеющим языком принялся врать о том чего он не знал об Иване Грозном.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

В КОТОРОЙ ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОЛЬЗЕ АРХЕОЛОГИИ

Когда в новое отверстие просунули фонари, оказалось, что даже соединенного света четырех лампочек не хватает чтобы осветить новую пещеру. Опустившись на колени археолог обнаружил, что погреб западал вниз ступеньки, словно оседая, уходили в пол, земля становилась рыхлой и пахла дохлыми кротами. На мгновенье жуткая, почти физическая нерешительность. овладела им. Так часто бывает с людьми,, слишком крепко верящими в одну какую-либо возможность. Если бы свет фонариков падал на лицо, а не шуршал робкими тенями по желтоватому лесу этой типичной неолитической пещеры, на жестком прорубленном его лице можно было бы заметить нечто близкое к отчаянию. Он был археологом — и только! Впрочем, этого было не раз достаточно, чтобы считать свои расчеты с жизнью поконченными он помнит свой последний поход в Холодный Яр. Кто знает, что и с каких времен таил в себе этот широко шумящий лес, пристанище гайдамаков [36] еще со времени Гонты [37] и Железняка [38]. Лес протянулся на десятки верст и под самым Матронинским монастырем, столицей непокорной гайдамацкой силы, светятся кусты радугой волчьих глаз, и злы медведи, потревоженные на лесных пчельниках. Он ночевал в пещерах, уходивших в темное нутро земли слышал, как бьется ее сердце по ночам и как перекликаются под утро простуженные волчьи голоса, озлевшие от голода. В революцию в Матронинские леса ушли повстанцы и жили в них, как жили во времена Запорожской Сечи, светясь по ночам волчьими глазами костров, катясь шалой дробью винтовок, катясь песней, все равно неслышимой в глухжх просторах. Тогда встреча в лесу с человеком была еще страшнее, чем встреча с волком. Костлявый старичок, в проклеенном по ободку сургучиком пенсне, влюбленный в прошлое, как в невесту, две недели упрямо дрожал в лесу, в пещерном ходу, так же, как сейчас, пахшем теплой гнилью земляного нутра, и вряд ли не самыми лучшими днями его жизни были эти незабываемые дни… Человек прошлого бережно прятал в землю самый надежный свой кошелек, лучшее, чем он владел: золото, доспехи, верный меч и верную лошадь и после смерти — свою жену. Он глубоко зарывал их в пещеры и в курганы, страшась, что разроют сыновья и внуки, и не страшась, что через столетия их разроют другие люди, которым не нужны проржавленные мечи и запястья добровольно сходящей в могилу жены, которые бережно унесут их в музей и в хранилища, чтобы вместе с песней, вместе с величавой балладой о прошлом — память о нем понести к вечности. О, какая жуткая, какая прекрасная минута, когда в Ольвии, на берегах Тясьменя, в Холодном Яру [39] или здесь — в Московском подземном Кремле — под ударом упорной лопаты вдруг выступит из мертвого прошлого кусок живой жизни, чтобы показать еще одну ступень, по которой из глухого, неведомого небытия прошел человек к пиджаку, к автомобилю, к электрическому утюгу. Итак, еще раз вперед!

— Товарищ Дротов, нам придется укрепить лестницу у входа и попробовать спускаться по одному. Без лестницы спуск опасен. Однажды в Холодном Яру я точно таким образом провалился в пещеру и просидел в ней больше суток… Где ваш лом?

Только тут было замечено отсутствие Кухаренко. Решили, что Сиволобчик пойдет назад, здесь же, у спуска в погреб, будет оставлен горящий электрический фонарь. Ушедшие вперед постараются не терять фонаря из виду. Таким образом, они будут знать, что Сиволобчик и Кухаренко еще не вернулись. Когда же вернутся, пусть поставят рядом два фонаря и ждут известий от них. Это будет база, от которой экспедиция возьмет направление.

Приподняв фонарь, Сиволобчик все еще медлил.

Словно он пытался что-то сказать, но не осмеливался. Конечно, он не был трусом, но подобное предприятие, очевидно, безрезультатно. Ночью надлежит спать — кто не умеет спать, тот не умеет работать, — и этакой вот ночью залезть черт знает куда, вываляться в пыли и, в лучшем случае, прослушать лекцию о каком-то царе, о котором и помину давно не осталось…

— Павел Петрович, — осмелился он наконец, — вы уж меня извините, пожалуйста… я уж, как говорится, сплеча!.. Вы уж валяйте, чего там, а мне сына завтра чуть свет в диспансер вести.

— Воля ваша, товарищ.

— Оно, конечно, да вы уж не сердитесь… Ей-богу, как говорится… Рабочему человеку, да в подземные Кремли!.. Я уж лучше пойду, пока не поздно…

И он в самом деле пошел, высоко подняв фонарь над головой.

Дротов сплюнул ему вслед.

— Серость, — сказал он, — вот она, наша несознательность-матушка… И наплевать… одни справимся…

— Ничего, это уж не так плохо, — мирно заговорил археолог, — совсем не нужно ни ругаться, ни плеваться, Дротов! По-своему он прав! Сейчас у русского рабочего еще нет времени заняться своим прошлым, надо строить настоящее — не правда ли? Наше настоящее кричит петухом, как любит выражаться один мой маленький приятель, поэтому оно отнимает у нас каждый час и каждую минуту. Но, конечно, придет время, и мы с вами разберемся во всем — не только в идеологическом и экономическом, но и в историческом, в самом прямом смысле этого слова, наследии. И тогда многое, перед чем мы сейчас останавливаемся, как вот в этом тупике, станет для нас понятным… Держите лестницу.

Они спустили конец лестницы в погреб, веревки лестницы развертывались с легким шуршанием. Это показывало, что стены хода отвесны, что, может быть, это даже колодец, который не имел прямого отношения к ходам подземной Москвы и возник по какой-либо другой причине…— Голова археолога уже скрылась в темноте. Дротов светил ему фонарем, но вдруг снизу лестницу дернули с такой силой, что Дротов и Боб не удержали ее концы и, сорвавшись, археолог камнем полетел в глухую черную тьму…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦА ТАЯ

ВНЕЗАПНОЕ РЕШЕНИЕ МИЛЛИАРДЕРА

В то же самое время в «Адлоне», в великолепной гостинице, где останавливаются короли, миллиардеры и международные прохвосты и где для Фредерико Главича обтянули мебель в цвета хорватского флага, а в вестибюле подвесили гамак, произошли события, столь же важные для судьбы метрополитена, как и работы концессионеров в Москве. Кто может угадать каприз миллиардера, проснувшегося не в духе? Кто может предусмотреть, какая новая причуда осенит голову человека, когда он потягивает шерри-коблер на веранде, сплошь заставленной живыми цветами и так густо засеянной дамскими шляпками всех стран и рас, что ловкие кельнеры должны продвигаться меж ними не иначе, как высоко поднимая бронзовые подносики, словно это знамена или фамильные драгоценности. Кто бы посмел точно определить, о чем в настоящий момент задумался этот щедро набитый синеватым жиром мешок, у которого по Атлантическому океану плавают восемь пароходов, у которого вырабатывают дензнаки тридцать фабрик в Америке, в Германии, в Далмации, у которого в правом кармане жилета чековая книжка на два с половиной миллиона, отрыжка после вчерашней рыбы, разочарование во всем и геморрой? Нет, никто не в состоянии даже предположить, о чем может задуматься такой могущественный человек! И даже сам могущественный человек не знает, о чем он задумался. Прежде всего, ему жарко. Он обтер платком взбухший желваками лоб и приказал кельнеру подставить под стол два чана со льдом. Потом он подумал: хорошо бы ущипнуть вон ту блондинку в огненных волосах, лорнирующую прыщеватого принца справа; он пальцем поманил кельнера и спросил голосом заснувшего карася:

— Что за женщина?

Кельнер, мальчишка-херувим, какие водятся только в мутной воде больших европейских гостиниц, смазал медом в самое ухо:

— Если его светлость хочет, она постучит сегодня в половине двенадцатого в покои его светлости. Кажется, она — супруга министра.

— Пошлите ее к черту вместе с министром… Потом он понял, что ему надоела музыка. Джацбанд, громыхавший барабаном, кастаньетами, автомобильным рожком, битыми тарелками, нечто среднее между симфонией Баха и маршем сифилитиков, умолк, как зарезанный. Конечно, все благожелательно улыбнулись маленькому капризу: не каждому же из смертных приходится распивать кофе в обществе настоящего миллиардера.

И когда, наконец, кабардинцы в мокасинах проплясали казачка, потому что Главичу крытьсвою скуку дальше было нечем, — все посетительницы нашли, что светловолосая Кэтт — очаровательная девушка, хоть и несколько простовата для такого высокого жизненного амплуа, как любовница миллиардера. В тот день ее матовый лоб украшала диадема из светлых сапфиров, а платье было так же красно, как и цвет ее румянца.

— Кэтт, — вяло, словно он подавился битым стеклом джац-банда, сказал миллиардер, — вы не находите, что всю эту сволочь, сидящую и справа от вас, и даже слева, за пятьдесят долларов можно поставить вверх ногами, как пескарей? Если вам так же скучно, как мне, и если вас может развеселить подобное зрелище, я готов вам его доставить… Вы знаете, Кэтт, сегодня я чувствую себя демократом… Я почувствовал себя демократом еще во время утренней ванны… И право, мне хочется сделать что-нибудь очень демократическое в этом отеле для отставных принцев…

Он вынул сигару, откусил кончик и выплюнул его в сливочный пломбир.

Тогда кругом зашелестел шелковый шепот:

— Смотрите: он плюет в пломбир! Вы не видели? Это просто изумительная привычка: плевать во все, что стоит на столе. Смотрите же! Он плюнул опять!.. Впрочем, говорят, что Карнеги… вы знаете? — тот самый, что усыновил попугая… еще остроумнее в своих причудах. Ведь Главич, в конце концов, просто золотой осел из Рагузы…

Джац-банд просыпался свежим попурри на расколотых стаканах. Две пары пошли по залу в изломанном джимми, а джимми — это способ без помощи рук удержать на плечах спадающие штаны, и, когда мужчины все-таки удержали свои штаны, их разочарованно проводили аплодисментами. Нестерпимо воняло отравой дорогих духов, с лиц и подбородков сыпалась в пломбир и кофе пудра, и, кто знает, была ли она примечательнее плевка ошалевшего от скуки миллиардера? До ужина, когда отель приступал к «настоящему делу», когда по коридорам его, с видом министров, спешащих на доклад, сновали кельнеры, а метрдотели, с достоинством придворных советников, наклонялись к тем же столикам, но ус певшим принять деловой вид, к тем же людям, но во фраках и смокингах, к тем же дамам, но раздевшимся теперь на три четверти, — оставалось еще два часа. Самое никчемушное в большом европейском городе время. В окна свисает не то закат, не то просто выжатый лимон. Фонари только пробуют свою силу. Глаза женщин еще не горят теми завлекающими огнями вечера, когда оживают даже дряхлеющие миллиардеры и собственная жена начинает казаться интересной женщиной.

Фредерико Главич зевком едва не разорвал рот.

Он, приказав принести оранжаду, сказал:

— Кэтт, моя маленькая крошка, вам, должно быть, необычайно скучно с таким большим и старым человеком, как я. Вы были в Испании, в Италии, в Германии, но сумели сохранить в себе некоторую прелесть дыры, которую представляет собой ваша и отчасти моя родина. Моя — я говорю только потому, что имел неосторож ность в ней родиться. Но мы, миллиардеры, как великие полководцы и великие мыслители, не принадлежим только одному народу, если даже имеем паспорт с его гербом. Я нахожу, что «негодяй» был прав в вопросах о вечности. Я не признаю простейшего способа удержаться в памяти человечества, притом такой способ испортил бы вашу чудесную фигуру. Вот почему я затеял историю с подземными богатствами и книгами московских царей, которых все равно нам с вами не прочитать. Это не только прихоть, Кэтт, как может это показаться дураку, которому не под силу тяжесть даже одного миллиона!

Закончив это любопытное предисловие, Главич сделал неожиданный вывод:

— Завтра мы улетаем с вами в Москву!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

МИЛЛИАРДЕР ФРЕДЕРИКО ГЛАВИЧ ЛЕТИТ В МОСКВУ

На аэродроме Темпельгофа, откуда ежедневно отлетают аэропланы и в Вену, и в Кенигсберг, и в Лондон, и в Дрезден, готовили к отлету в Москву новенький сероватый «юнкере». Миллиардер боялся сквозняков, поэтому всю внутренность кабины выстлали шкурами молодых леопардов. Было зябкое безразличное берлинское утро. Механики, осматривая самолет, переругивались голодными голосами. Из предместий на велосипедах тянулись в город переписчицы на машинках, маляры с кистями за спинами, свинцоволицые наборщики и продавцы пива в вокзалах подземной дороги. В домах, обставивших аэродром серым взводом одинаковых чемоданов, растворялись утренние окна, и в них заботливые хозяйки, торопясь не пропустить положенный час, словно по команде, выстат вили перины, бецуги и ковры, что можно было делать только с шести до восьми по субботам, а была как раз суббота.

— Вы слышали, герр Шмидт? сказал молоденький моторист другому. — Он нанял целый аэроплан прямо в Москву!

— Миллиарды! — почтительно отвечал тот.

— Но у нас с вами тоже миллиарды…

— На два наших, миллиарда дают только один фунт маргарина…

— Мне рассказывали, что миллиардер купил сто кило наших немецких миллиардов, чтобы оклеить ими комнаты в своей вилле где-то на юге…

Фредерико Главич прибыл на аэродром к девяти. Его сопровождали Кэтт и летчик, которого миллиардер пригласил к традиционному утреннему петуху. Явились также оба патера, когда-то кропившие народ у «Адлона», Фредерико их не приглашал, они пришли сами, на всякий случай. Провожать миллиардера прибыли, по меньшей мере, десять автомобилей. Даже те два человека, что вчера танцевали джимми, и прыщеватый принц, сидевший с дамой, которую миллиардеру захотелось ущипнуть, и сама дама, беженка из Кельна, сочли своим долгом выразить сочувствие миллиардеру, отправляющемуся в Москву.

— И вы не боитесь живых большевиков? — спросила дама, слегка склоняя вперед шляпу, отчего ее глаза всегда начинали казаться глубокими, как Рейн.

— Это очень рискованное путешествие… — осторожно согласился патер. — Когда я был в Африке у кафров…

— Вы знаете, вчера я читал в «Берлинер Тагеблатт» о том, что большевики зажарили представителя Ара [40], который имел неосторожность удалиться из своего отряда, и даже съели его живьем…

— Какая храбрость!..

— Такая храбрость свойственна только настоящим миллиардерам.

— Я бы сказал, что это безумие — отправляться миллиардеру в страну, где не осталось даже ни одного миллионера. Я бы запретил под страхом величайшей пары подобные увеселительные экскурсии. Пусть лучше летит в Африку, если ему хочется щекотать уставшие нервы… Миллиардер принадлежит не только себе.

Фредерико Главич .стоял у кабины, на нем была каска, торчавшая огурцом на жирной голове, в руках он равнодушно мял меховые перчатки. Он со снисходительной улыбкой слушал все эти вежливые опасения. Он был миллиардером десятый год и знал цену не только почтению и дружбе, но даже любви. Кроме того, его мутило после вчерашнего пломбира и ночь опять была бессонной.

Он оглянулся, ища, куда бы плюнуть. Но плюнуть было некуда.

Блестящая толпа, колыхая зелеными, красными и желтыми шляпками, дыша всеми запахами косметики, наступала на миллиардера со всех сторон золотом своих зубов, кармином улыбок и остриями отполированных заточенных ногтей. Он был похож на загнанного зверя, которого охотники затравили в угол лесной опушки, но все еще не верящего в неизбежный конец и пробующего обороняться.

Он вяло сказал:

Пошли вон, дураки!

Ему хотелось закрыть глаза, заснуть и не проснуться. У него от усталости кружилась голова. В первый раз в жизни ему стало жалко себя. Он вдруг почувствовал, что вот — большое тело расплылось, что оно не удержит и рухнет, что голова сейчас треснет, как переспелый арбуз, и тогда они бросятся на него сворой не знающих пощады псов. Потому что он — только свежее, пахнущее теплой кровью мясо. Он в изнеможении прикрыл синие, набухшие веки. Было время, когда на берегу моря, большого и теплого, его ласкала мать, потому что и у миллиардера была мать. Тогда он был сыном виноградаря и вместе с отцом учился радоваться пышному цветению лозы, утренним розоватым волнам, когда, как птицы, скользят по ним паруса рыбаков, тугим дарам узлистых маслин, свевающих по веснам розовый снег юга в покатые горизонты. Он оставил отца, ушел в Америку — тогда многие уходили в Америку — учиться, уважать золото и богатеть, и в Америке он научился уважать золото и разбогател, но навсегда ушла с души тихая радость, какую прежде так просто навевало море. Миллиардер тревожно оглянулся на Кэтт: одна она еще умела напоминать ему об этих невозвратимых вещах.

— Господа и почтенные дамы, — сказал тот, кого он обозвал прыщавым принцем, — когда миллиардерам становится скучно — они уезжают охотиться на львов. Так делал Рузвельт, так поступал старый тигр, который давно уже выродился в собаку, — Клемансо. Конечно же мы не смеем препятствовать желанию уважаемого миллиардера…

Прыщавый принц внимательно посмотрел в сонные глаза Главича.

— Мы только почтительнейше просим его отложить свою поездку до завтра. Сегодня, как вам известно, состоится весенний бал в «Фиаметте» в пользу инвалидов войны, имевших несчастье потерять трудоспособность на все сто процентов. Мы были убеждены, что фигура почтенного миллиардера украсит наш скромный праздник. Мы, собравшиеся здесь, единодушны в этом мнении. Не правда ли, господин патер? Почтенные дамы, я уступаю вам место! Из ваших сладких уст прольются…

Тогда миллиардеру показалось, что он большая изнемогающая муха, попавшая в клейкий сахар. От ощущенья сладости его тошнило. Ему трудно было дышать. Превозмогая себя он крикнул летчику:

— Прошу вас!

Он ухватился за ручки кабины и тяжело полез вверх. И тотчас из-под винта выбился тугой ветер стронутого мотора. Ветер налетел шквалом, в нем закружились перья, сорванные шляпки, прыщавый котелок. Он ослепил глаза и ватой заложил уши…

Миллиардер Главич бежал. Впервые в жизни поняв, что вот сейчас он совершает бегство от того, к чему стремился всю жизнь, когда учился уважать золото и богатеть, и кто знает, — быть может, к тому, что с годами утерялось, но было там — в цветущих виноградниках на берегу, розовом от восхода, на светлом парусе лодки, улетающей, как птица, к горизонтам…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

МИЛЛИАРДЕР ФРЕДЕРИКО ГЛАВИЧ ПРИБЫВАЕТ В МОСКВУ

В шестом часу утра — когда солнце чуть пробует зацепиться красноватыми лучиками за шпили московских церквей, а по улицам сонные метельщицы гонят вихри пыли, бумажек, спичечных коробок и подсолнечной шелухи, когда город еще спит и только на вокзалах громыхают бидонами молочницы, да первый трамвай, встрепенувшийся от ранних фабричных гудков, резво разгоняя кошек, несется по пустой улице — с ходынского аэродрома выехала извозчичья пролетка с поднятым верхом. У миллиардера болела голова, ему казалось, что он все еще летит на аэроплане, а бедняжку Кэтт совсем развезло. Миллиардер сказал извозчику: «В гостиницу», еле впихнув свое тело в обдряпанную, словно ее протаскивали в игольное ушко, пролетку, и притих. Потом он принялся с любопытством разглядывать пейзаж.

«Азия», — вяло подумал он, откидываясь в пролетку, вразброд дребезжавшую на четыре голоса четырьмя своими колесами, и едва не поперхнулся от боли: из пролетки в его спину упирался большой ржавый гвоздь.

Извозчик не знал другого адреса и повез своих пассажиров в гостиницу «Савелово», у Бутырской заставы. Это были отличные номера для приезжающих, с подачей самоваров, но без права распития спиртных напитков. Кроме того, на стенках висели следующие плакаты: «Просют матерно не вырожатся», «Просют семенков не щелкать», а также программа, — «вероятно, кабарэ», подумал миллиардер — «Амсамбль русская песень», которая исполнялась внизу, в пивной, под самыми номерами. В программе были обозначены удивительные вещи: «Тов. Селиванов — бас контап., тов. Худояр — бас централ., тов. Наседкина — колотырная сопрана», но, к его счастью, миллиардер плохо понимал русский язык и потому вяло кивнул головой, когда размашистый половой в кудерьках ввел его в номеришко и плюхнул чемоданы на облезлый диван.

Главич покорно присел на краешек табуретки для умывания, а Кэтт на большой чемодан, который уже втащили и поставили возле кровати.

Но половой не уходил и стоял в дверях.

— За три дня пожалте вперед, у нас правила та кая… Потому хозяин работает без кредиту-с!

— Сколько?

— За номер три сорок… Вторую кровать прикажете? Три сорок да рупь сорок — шесть сорок! Электричество отдельно, самоварчик подадим, чай, сахар — ваши!

Миллиардер едва вытащил из кармана червонец, как тот уже исчез из его глаз.

— Смею рекомендовать гражданину иностранцу тишину наших семейных номеров… У нас этого, чтобы с девочками, извиняюсь, даже в природе не существует… А насчет чистоты — сейчас наведем… Извиняюсь… Тут в номере вчера один шаромыжник из Полтавы стоял, ну-с, насорил маленько, дело известное… Без этого, извиняюсь, невозможно… Я сейчас… Дарья! Дарья!.. Где ж ты дрыхнешь, кабыла сивая?.. В шашнадцатый из Парижу приехали… Бежи сюды, черт вшивай!.

Гостиница перевернулась вверх дном. Из четвертого, где с вечера завалились спать два небритых кавказца с сандалиями, вытаскивали всклокоченную кровать: «Ничего, душа моя, — успокаивал Васька-половой, — доспишь на канапе, тут, видишь, гость из Парижа заявился…» — «Волоки, волоки, лешай тибя придави!» — «Дарья, ставь заразом два самовара! Гость мыться хочут…» Из хозяйского номера волокли комод, и сама хозяйка на ходу от тирала с него капусту. В коридор из номеров высунулись сонные рожи, в смятых бородах торчали хлебные крошки и остатки вчерашней яичницы. Бороды вели между собой самый раздражительный разговор:

— Скажите, пожалуйста, какой буржуй прикатил! Отдай, говорит, перину!.. Васька, сукин сын, говорит… Невелика, говорит, птица, и без перины доспишь…

— Я ему говорю… Представьте, этому несознательному Ваське говорю: теперь произошло равноправие полов и национальностей… А потому, говорю: плевать я на твоего буржуя хочу!.. А он, негодяй, и говорит…

— Что же он, негодяй эдакий, говорит?

— А ты, говорит, отчего второй месяц по счету не плотишь?

Спустя полчаса миллиардер сидел в номере, сплошь заставленном вещами, и пил чай с блюдечка. Васька торчал в дверях, с жаром советуя попробовать копченой колбасы.

— Вы не сумлевайтесь, — убедительно говорил он и даже поплевал на нее и обтер рукавом, — колбаска пер-веющий сорт-с!..

Миллиардер чувствовал себя превосходно. Давно уже он не чувствовал себя таким жизнерадостным. Словно и не было этого утомительного, длившегося целые сутки перелета и сегодня, как вчера в «Адлоне», он принял ванну, а не ополоснулся в каком-то мерзком тазу, едва не расквасив голову об угол косопузого трюмо, расставленного для красоты посреди комнаты.

— Ну, милый человек! — воскликнул миллиардер. — А теперь беги за автомобилем.

— Это каким же-с? — опешил Васька, но недаром он был сообразительным малым. Минуту спустя в кори доре, будя остальных постояльцев, еще осмеливающихся дрыхнуть на виду таких невероятных событий, раздался его отчаянный вопль:

— Да-арья! Да-арья, теста калужская… Лети к Страстному за автомобилем! Лети, пропащая твоя душа!..

ГЛАВА ДВАДЦА ТЬ ПЕРВАЯ

В ПЕЩЕРЕ ВРЕМЕН НЕОЛИТА

Товарищ Боб кричал в черную дыру. — Павел Петрович, вы слышите меня? Вы живы? Он припадал к земле, поворачивая ухо к отверстию. Ответа не было. Из дыры тянуло теплом, прелой затхлой вонью и еще легким сладковатым запахом серы. Дротов молча снимал с себя пиджак. Потом он развернул вторую лестницу, к концам ее, на случай, если она не достанет до дна, привязал веревку, воткнул лом в землю, загнав его на три четверти, привязал к его концу нехитрое свое сооружение и стал спускаться в дыру.

— Товарищ, — сказал он, когда из дыры оставалась видимой только его голова, — вам следует остаться и вернуть Кухаренку и Сиволобчика. Скажите им, что с Мамочкиным несчастье! Я полезу немедленно, в таком положении его нельзя оставить. Когда вернетесь, вытащим Мамочкина и поднимемся прочь отсюда.

— Хорошо, — отвечал Боб, — я не буду терять времени…

Колодец уходил вниз почти вертикально. Спускаясь по лестнице, Дротов скоро перестал ощущать под руками землю. Фонарь он держал в зубах. Лестница крутилась, свертывалась под его тяжестью, а дна все еще не было. Свет фонарика рассеивался бледным желтоватым веером, не доставая до земли. Дротов понял, что он висел в какой-то огромной пещере, случайно проникнув в нее с потолка. Может быть, она бездонна? Тогда Мамочкин погиб… Он решил спускаться вниз, пока позволит веревка.

Вскоре он заметил в темноте маленький огонек и догадался, что это — выпавший карманный фонарик археолога. И в тот же момент почувствовал, как теплые пары серы обложили его горло.

Из расщелины — она находилась где-нибудь поблизости — с квохчущим сипением бились серные пары. Вероятно, они и были причиной падения археолога. Но Дротов недаром в молодости копал уголь в донецких шахтах; он знал, на большой глубине эти серные рудники нередки, и умел задерживать дыхание. Он ухватил веревку, обвил ее ногами и скользнул по ней вниз, готовясь каждую минуту зажать кулаки, когда под ногами обнаружится конец веревки. Скользнув, он почувствовал землю.

Археолог лежал на земле, лицом в мягкую податливую глину, по-детски подвернув под щеки кулаки. Он уже приходил в себя. Его волшебный жезл воткнулся тут же, сломанный пополам. ,

— .Вы не ушиблись? — спросил Дротов.

— Нет. Но куда мы попали, Дротов? Какие тут, к черту, подземные Кремли! Тут целые катакомбы!.. Где остальные?

— Товарищ Боб ушел разыскивать Кухаренко. Я думал, что вы разбились, Павел Петрович. Я послал его отыскивать Сиволобчика, чтобы на сегодня прекратить..

— Что прекратить?

— Поиски, Павел Петрович, но завтра…

— Бросьте говорить ерунду, Дротов… Никаких завтра, мы нащупаем ее еще сегодня, смею вас уверить… А ну, помогите мне подняться…

Пять минут спустя они снова подвигались по краю пещеры, стараясь не уходить от ее конечностей в глубину. Археолог предполагал, что пещера эта является неолитической. На пещерах и подземных ходах стоит вся Москва, и было время, когда наши дикие предки на зиму уходили в них на ночлег и прятались сами и прятали свое несложное добро от диких животных и врагов. Он сказал об этом Дротову.

— Если это так, пещера должна выходить куда-нибудь за Москву, вернее всего, к дюнам Москвы-реки, потому что трудно предположить, чтобы наши предки проникли в нее столь же неудобным способом, каким проникли мы…

Так прошло десять или двадцать минут: под землей путники потеряли всякое представление о времени. Они все подвигались и подвигались по краю пещеры, но конца ей не было. Тогда они решили вернуться назад и ждать возвращения товарища Боба. Путь наверх был все-таки один, а потеряв из вида фонарь, они рисковали остаться под землей.

У веревки, свисавшей вниз, как огромная серая змея, оба старика сели на землю, подложив мешки. Археолог предложил подкрепиться жареными котлетами.

— Приходилось ли вам когда-нибудь есть жареные котлеты сажен этак пятнадцать под землей? спросил он, усмехаясь.

— А приходилось, — отвечал серьезно Дротов, — у нас, в донецких шахтах.

Они долго молча жевали. Веревка висела безжизненным хвостом: наверху все еще никого не было. Неподалеку сипел серный газ, легкий его привкус закисал во рту. В пещере простиралась темная, до звона в ушах, мертвая тишина. Она жила таинственной и черной жизнью. И от этой тишины, обволакивавшей уши, от сладковатого запаха серы — стариков придавила усталость, наседавшая тяжелым сном на глаза.

— Спать нельзя! Не спите, Дротов! — испугался археолог.

— Я не сплю, — сказал тот. И потом, чтобы сказать еще что-нибудь, языком, еле послушным от сонного забытья, промямлил: — А хорош, должно быть, был этот гусек Иван-то Грозный?

— Да, — отозвался Археолог и, впадая в его тон, сказал: — Царь был обстоятельный.

— Хоть не место, да на то показывает, что вам придется о нем мне рассказывать… Не то засну!

Они: потушили один фонарь, тот, что оставался гореть, прикрепили повыше на веревке: чтобы те, сверху, вернее его увидели. Оба полулегли. Дротов подпер голову кулаком, и археолог начал свой рассказ.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В ДНИ ГРОЗНОГО ЦАРЯ…

— Да, Дротов, эти подземелья, муравленые ходы, кладбище костяков, горящих страшным, мертвым светом в темноте пещер, — все это тесно связано с личностью Грозного царя, насмешника и тирана, личностью, до сих пор еще тусклее освещенной русской историей, чем наши изнемогающие фонарики. В самом деле: что мы знаем о нем? В те дни, по свидетельству историка Забелина, «память предков была унесена потоком петровских преобразований; через пятьдесят лет родная старина стала от нас дальше ассирийской». В бешеном землетрясении петровских времен, вздернувших Россию не хуже, чем сейчас, на дыбу, ушла бы от нас в историческую тьму навсегда странная и зловещая, как хлебнувшая крови сова, фигура московского царя, если б не… иностранцы, оставившие кое-какой след в мемуарах. О Грозном писали: Горсей, Флетчер, Штаден [41]. Но только в наши дни эти записи стали доступны русскому человеку.