Уличная красотка

Александр Новиков

Уличная красотка

Городской роман

А в Париже

Может быть, когда проеду мимо я,

Грубым словом вас и помяну —

Вы ведь, моя прежняя любимая,

Поменяли имя и страну.

Может быть, когда я вас увижу,

Заново родившуюся тут,

Вспыхнет и во мне любовь к Парижу,

Как и к вам, на несколько минут.

На холодной глади белой лилией

Вы не принимали свет дневной.

Может быть, когда-то и любили вы,

Может, были счастливы со мной?

А теперь вам, как фонарь во мраке,

Светит тускло мой стиховный бред,

И уже нерусские собаки

По-нерусски вам пролают вслед.

Но и в этом бесполезном свете,

Босиком ютясь среди зимы,

Вы, конечно, вспомните о лете,

Где когда-то распускались мы.

Где хотели в небе разминуться

Облаками, белого белей,

И упасть на землю, как на блюдце,

Белою пушинкой с тополей.

А в Париже, а в Париже

Фонари тусклей, и жиже

Их холодный, их печальный,

бесполезный свет.

А в Париже, а в Париже

Голуби летают ниже

Тех, что были в синем небе

Наших с вами лет.

2006 год

А музыка одна

Как эти звуки хрупки,

Что теребят мозги

И превращают звезды в гитарный трень!

И у короткой юбки

Есть что-то от музыки —

Плыть над землей и удивлять не лень.

Как эти тени серы,

Что не сплетаются

И расстаются к дому на полпути!

И у Надежды с Верой

Не получается

Третью сестрицу – Любовь – найти.

И музыка одна,

Вся про нее она,

По клавишам из дней

Вся музыка о ней.

Как эти окна тусклы —

В них и не пахнет сном,

И на подушках юбка рыдает – ниц.

По переулкам узким,

Пьяное, как вино,

Эхо гуляет окриком двух сестриц.

В них музыка одна,

Вся про нее она,

По клавишам из дней

Вся музыка о ней.

Белым крылом голубки

Пух тополей мела

Давняя ночь в клумбы и во дворы.

Помню, в короткой юбке

Рядом со мною шла

Девочка милая с именем третьей сестры.

И музыка была

Вся про нее светла,

По клавишам из дней

Вся музыка о ней.

1998 год

А она младше вдвое

А она младше вдвое,

У нее на ветрах

Белый парусник в море

Ждет на полных парах.

Белый парусник хлипкий,

Неприступен и горд,

Покидает с улыбкой

Ослепительный порт.

С Ним она уплывает,

В берег топнув ногой.

Ей вдогонку кивает

Вдвое младше Другой.

Ветер космы полощет,

Бьет хлыстом по волне…

С этим было бы проще

И в другом – наравне.

А она по привычке,

Как всегда не со зла,

Вдвое больше обычного

В порт свезет барахла:

Самых горьких историй

По три в каждой руке.

Он возьмет ее в море,

Только сам – налегке.

Полупьян и всклокочен,

Будет в каждом порту

Видеть в каждой – «не очень».

В каждой видеть «не ту».

А ее укачает —

Море так не право!

Всех она повстречает…

Но уже без Него.

1994 год

Аисты

Танцуют аисты на поле

В звенящей утренней тиши,

И смотрим мы со сладкой болью

Из проезжающих машин.

И тишина спадает в день такой хороший,

Чтоб не спугнуть слетевших с неба птиц,

И крылья хлопают, как хлопают ладоши

Любви, танцующей на бис.

Танцуют аисты так нервно

И тишину на клочья рвут —

Как будто день на свете первый

Они слетели и живут.

Не потому, что нынче в этом мире старом

Для их любви настала череда,

А потому, что в этом танце станут парой

Отныне раз и навсегда.

Как им легко купаться в утре,

И небо крыльями рубить,

И гладить нежно перья-кудри,

И друг для друга парой быть,

И эту жизнь считать земной удачей редкой,

И понимать – не долог в ней полет,

И знать, что голубь, не видавший клетки,

Цены свободе в небе не поймет.

Танцуют аисты на поле

В звенящей утренней тиши,

И смотрят все со сладкой болью

Из проезжающих машин

Как два, впервые улетевшие от стаи,

Забыв на время неба высоту…

Вот так и мы с тобой когда-то парой стали

У всех прохожих на виду.

2008 год

Айседора

Написал на зеркале в гримерной

Золотоголовый парень в черном,

Непомерно влюбчив, в меру пьян,

Первый на Руси, как первый в Риме,

В час признанья прима-балерине:

«Люблю Айседору Дункан».

Всех на свете баб подмять готовый,

Золотоголовый и бедовый,

Сплетней уподоблен кобелю…

Сердцу не найдя до сих отрады,

По стеклу алмазом скреб-карябал:

«Айседора, я тебя люблю…»

Русских кабаков без драк не сыщешь.

Серебро стихов – в пропойных тыщах.

Золото волос летит в стакан.

Хор цыганский весел безучастно,

И рыдает поутру участок:

«Люблю Айседору Дункан…»

Выплеснулась синь из глаз, как возглас —

Юношеский пыл – на женский возраст.

Плавает, не топится в хмелю.

Не роман – спанье при всех и в свете

Как стекло алмазом – сердце сплетни.

«Айседора, я тебя люблю…»

Что ж ты, жеребенок, бледно-розов,

Долго ли протянешь под извозом,

Непривычен к окрикам-пинкам?

Мил тебе галоп иль кнут мил злобный —

В имени ее твои оглобли:

«Люблю Айседору Дункан…»

Целый мир готовый взять на глотку,

Волоком тащимый к околотку,

Миром загоняемый в петлю…

Зеркалу свою оставил тайну

Тихо и светло, и так скандально:

«Айседора, я тебя люблю»

1988 год

Апрельская капель

Я люблю глядеть на капель —

С крыш спадают, как в плечи волосы,

И хрустальный синий апрель

Шепчет мне твоим нежным голосом.

Я ловлю в каждой капле всхлип

Этой девичьей тайной радости,

Что не грустен и не тосклив

Я в апрельской своей парадности.

Я люблю глядеть на дворы,

Где влюбляются снова голуби,

Где, еще не прознав поры,

Все деревья бесстыже голые.

Все красивы, и все без сна,

В лужах плещется ночь глубокая.

Мостовая. А вдоль она

Каблучками так мило цокает.

Я люблю глядеть на тебя

И держать твои пальцы-веточки.

Ты, конечно, – из голубят,

И, конечно, нет лучше девочки.

Пусть вопят, голосят, трубят,

Мол, за ней – хулиган по паспорту.

А еще не люблю себя,

Что я этим так много хвастаю.

2000 год

«Ax, как плакала она…»

Ax, как плакала она,

вся скривясь у алтаря,

Не молитву сотворя,

в пол холодный говоря.

В мини-юбке и в манто,

В окруженье, и – одна.

Убиенного – за что?! —

«новорусская» жена.

А как с кадилом вокруг ходить —

Как по-бабьи не завыть?

И на локоны платок…

Что удумал ты, браток?..

А я в спину ей крестясь —

Я случайный. Я не с ней.

Купола. Эх, купола.

Я здесь был. Я был не с ней.

Мне за завтрее – свеча.

И за прошлое – свеча.

Уповаю, лопоча.

А она молчит, крича.

Огласят вот-вот раба,

Да по ком прошла пальба.

Из руки к ногам – цветок.

Что удумал ты, браток?..

И стоим мы под причит,

И внимает купол пуст.

А у церкви ждет – торчит

тот, который жал на спуск.

Да не ведает она.

И под святые слова

Мир присваивает ей

Званье черное – вдова.

Ладан сладкий подыша,

В купол бросится душа.

Кабы в церкви мы одни…

Ну, да бог тебя храни.

2003 год

«Ax ты, жизнь – заплаты-клочья…»

Ax ты, жизнь – заплаты-клочья,

Перешита на сто раз

Так красиво, да не очень

Что-то радуется глаз.

Пролетает на три счета

Под ударами хлыста,

Но считается чего-то

Все же длинною она.

Раз!..

И вот он – я родился.

Два!..

Любовь прошла и стать.

Три!..

С чем бился, чем разжился,

Побросал, да и явился

Перед богом щеголять.

Глянул бог и подивился:

Что ж в рубашечке к нему

В той, в которой ты родился?

Не сносилась почему?

– Никакого в ней секрета,

Нет в ней блеска да тепла.

Но меня рубашка эта

Для тебя уберегла.

2010 год

Безработный музыкант

Ор вокзала украшая (или в переходе),

На рубли меняя ноты бесшабашно так,

Где кипит толпа большая, по слогам выводит,

Отбивая нос ботинку, безработный музыкант:

Женщина-конфетка,

Фантик золотой,

Жгучая брюнетка —

Не хочу другой!

А курсистка с кавалером под наркозом лета

Улыбнется и простится с денежкой смешной.

Бросит под ноги – примером – мятую монету

И к цветочнице умчится, отбивая такт спиной.

Женщина-картинка,

Фантик золотой,

Жгучая блондинка —

Не хочу другой!

А когда толпа растает, тертая без счета,

Без улыбки и без маски тихо, как всегда,

Точку звонкую поставит (волей звездочета)

В шапку брошенная наспех сердобольная

звезда.

1995 год

Белая горячка

Твой мир – большая клетка.

Мой – небо без конца.

Мы видимся так редко,

Мы – тени без лица.

То снимся, то садимся

Как голуби в чердак,

Но не уединимся,

Чтоб – допьяну! – никак.

Ты оплетаешь руку —

Как будто не моя.

Я каблуки по стуку

Сверяю, путая.

Но сладки-сладки дрожжи

Вдруг схватывают дых,

И мы с тобой похожи

На ласково-больных.

Белая горячка – белый локон

На руках горит моих —

У любви запой – не так уж плохо

На троих.

Белая горячка – ангел снежный

С факелом в руке

Наши души палит нежно, нежно

В костерке.

2009 год

Белый голубь

Ах, как на балконе белый голубь

ворковал,

Белый, будто снег, выпал на окно.

Если бы он вправду письма раздавал,

Перепало б мне тоже хоть одно.

Мелочи, пустяк, пару легких строчек,

Он принес мне, если бы хотел.

Просто забирать письма он не хочет,

Просто от кого-то улетел.

Как я верю этой птице, что в чужом

дворе

Пары не найти, хоть светлым-светло.

И придется воротиться с грустью на

крыле,

И в сердцах потом биться о стекло.

А телефон молчит, говорить не хочет —

Все слова он знает наперед.

Ах, лучше не звонок, лучше пару

строчек —

Голубь полетает и найдет.

Не уколет грудь бумаге острие пера,

Мысли, будто птиц, ветром унесло.

И уснет – тобою брошен тоже

до утра —

На столе листок, белый, как крыло.

Адрес выводить – с памятью возиться.

Ждать неделю, если повезет…

Ах, лучше не в конверт, лучше – в ноги

птице.

Голубь не обманет, принесет.

1996 год

Белый пароход

Завтра будет все не так.

Завтра в землю грянет дождь.

Завтра ты уедешь, улетишь, уйдешь.

А сегодня мы с тобой,

Птицу-Лето ухватив,

Жарко обнимаясь, попадем под объектив.

Белый пароход и синее море —

Пляжный фотограф, снимай скорей! —

Вот она в смешном головном уборе,

Ветреная чайка души моей.

Завтра будет свет не мил.

Выбросит на берег грусть.

Завтра я в тебя в который раз влюблюсь.

А сегодня бьюсь об мол

И шепчу тебе листвой,

И считаю чаек у тебя над головой.

Белый пароход и синее море —

Пляжный фотограф, снимай скорей! —

Вот она в смешном головном уборе,

Ветреная чайка души моей.

Завтра потеряет блеск

Самый белый пароход.

Завтра летний глянец с мира упадет.

А сегодня жмет на спуск,

Не обременен ничем,

Суетный фотограф с обезьянкой на плече.

Белый пароход…

Пляжный фотограф…

Вот она в смешном…

Ветреная чайка…

2000 год

Бог, нам встретиться не дай

Мы с тобой давно простились,

Кто куда запропастились,

С кем – не ведай, не гадай.

Память нас на фотках сирых

Пропечатала красивых.

Бог, нам встретиться не дай.

Ситчик манкий, хрупкий, тонкий

На фигуристой девчонке,

Время, тленью не предай!

Коль по шейке по лебяжьей

Складка ляжет – не промажет,

Бог, нам встретиться не дай.

В белом омуте простынном

На остылом, под постылым

Клятву молча оправдай.

Облилась слезами свечка,

Носит правая колечко.

Бог, нам встретиться не дай.

На кудряшливость височков

Время целит белой строчкой.

Стой, прошу, не увядай!

Ты ли замужем, за мужем?

А глаза – две мокрых лужи.

Бог, нам встретиться не дай.

В душной камере спросонок

Ключ мерещится в засовах —

Выходи иль выбредай!

Не венчались, так на кой нам

Пастор с лязгом колокольным?

Бог, нам встретиться не дай.

В коридорном стылом гуле

Нежных слов разбитый улей

По куплетам раскидай.

И на первом стыке рельсов

Хрусталем об пол разбейся…

Бог, нам встретиться не дай.

Под сургучный глупый оттиск

Наши контуры и опись,

Память, в бездну не кидай.

Пусть мы так, в давнишней паре:

Ты, и мальчик – на гитаре.

Бог, нам встретиться не дай.

Я опять полночный пленник

Вязну в щупальцах сирени —

Шестиструнная, страдай!

Далеки, как солнца пятна,

Вдруг слова твои понятны:

«Бог, нам встретиться не дай…»

1988 год

Бурлак

Куда ни бреду я – всё против шерсти,

Движения супротив.

И в каждом звуке, и в каждом жесте —

Кому-нибудь на пути.

И купол небес, запрокинув донце,

Мне спину дождями бьет

За то, что под ним волоку я солнце

С заката на восход.

Я – бурлак.

Я на лямке у баржи расхристанной —

Как на поводу.

Я – бурлак.

Где под крик, где под кнут, где под

выстрелы —

Так и бреду.

Лямка моя, ты мне невеста,

И епитимья, и флаг!

Горько мне в ней, одиноко и тесно.

Но я – бурлак.

И шепчет мне лямка: «Держи меня, милый,

Не гневайся и прости

За то, что твои отнимаю силы

И плечи тру до кости».

И там, где земле расступиться впору,

Мне ноги камнями рвет

За то, что свой крест волоку я в гору,

А не наоборот.

Я – бурлак.

Я на лямке у баржи расхристанной —

Как на поводу.

Я – бурлак.

Где под крик, где под кнут, где под

выстрелы —

Так и бреду.

Лямка моя, ты мне невеста,

И епитимья, и флаг!

Горько мне в ней, одиноко и тесно.

Но я – бурлак.

1998 год

«Был вечер тот не по-земному ласков…»

Был вечер тот не по-земному ласков,

А имя состояло из трех букв.

Она была красивой синеглазкой,

И я ее не выпускал из рук.

Был я куражной славой избалован,

Влюбиться мог и сгинуть на бегу,

И кувыркался чувствами, как клоун,

В азарте на курортном берегу.

Где волны с гребешком белее мела

Кидались в ноги и хлестались в мол.

Она мне тихо из-под мышки пела,

И целый мир улегся и умолк.

И был счастливый я и полупьяный,

И в лен волос ее заныривал рукой,

И ночь окуривали сладкие кальяны

Красивой синеглазенькой такой.

2005 год

В Екатеринбурге

Вечер грустен и без песен вышел как обряд:

Светел, нем и свят – как крест на рясе.

Я бельмом в глазу ночного фонаря

Поторчу и двинусь восвояси.

По памяти, повдоль неонных знаков —

Под пестрой их водой мой путь так

одинаков —

На те же улицы гребу, на те же переулки.

Я в Екатеринбу…

В Екатеринбу…

В Екатеринбурге.

Увязался, не отгонишь, пес-мотив простой,

Громыхает цепь стихотворений.

Первая же встречная мне девочка, постой,

Грех не наломать тебе сирени!

Года мои – в горсти изломанные ветки.

Сирень, меня прости, я только что из клетки.

Кричи, закусывай губу, ведь я приписан

в урки!

Ах, в Екатеринбу…

В Екатеринбу…

В Екатеринбурге.

И погост, и дом казенный, и церковный

звон —

Вот они, бок о бок неизменно.

Вечный Плен с Трезвоном Вечным сменит

Вечный Сон —

Прав Есенин: все мы в мире тленны.

Пока же мы не тлен, и наша жизнь не ретро,

Мы – ветры перемен, пусть корчатся от ветра

У пьедесталов на горбу державные придурки.

Ах, в Екатеринбу…

В Екатеринбу…

В Екатеринбурге.

1988 год

В солнечном порту

В солнечном порту, где все глаза раскосы,

Где седлает солнце мачты словно кол,

Где, дурной травой шпигуя папиросы,

Подмигнет тельняшечник мне, пропит и гол.

В солнечном порту изогнута лекалом

Год назад, и два, и нынче точно так,

Дама на углу стоит, как и стояла, —

Вспыхивает-гаснет «Мальборо» – маяк.

Весел я, но мне не ощупать порт,

Здесь не я один хочу ее обнять.

Выберусь и – прочь. Закачаюсь, горд —

На сто пальм березу мне не променять.

Хриплы голоса. Гудки из моря хриплы.

Льет на плечи бронзу солнечный черпак.

Небо хочет птиц, но к глазам прилипли

Бронзовые чайки, севшие в кабак.

Якорь тяжко спит. Меня не ждут на трапе.

Поднял паруса я бы всей душой.

Белый и смешной в азиатской шляпе,

Брошусь на песок теплый, но чужой.

1994 год

Весы

Мир – весы. Мы все на них положены.

Нет покоя чашам ни на миг.

Каждому есть противоположное,

Если равновесие на них.

Кренятся весы, и умолкают бравые,

С левой чаши – глянь – прыгают

на правую.

Кренятся весы, и иссякают смелые,

С правой чаши – глянь – прыгают

на левую.

Скачет мир – вселенская экспрессия,

Под весами – Вечный Океан.

Входят континенты в равновесие —

Разновес больших и малых стран.

Кренятся весы. Поштучно и оравами

С левой чаши – глянь – прыгают

на правую.

Кренятся весы, сам черт с Пречистой

Девою

С правой чаши – глянь – прыгают

на левую.

Вверх и вниз кидает, дурью мает их,

Дарит то падение, то взлет.

Что – весы? Такой же в сути маятник —

Если остановится – умрет.

Кренятся весы. Гонимые потравами,

С левой чаши – глянь – прыгают

на правую.

Кренятся весы. А я-то что же делаю?

Правой чашей сыт. И сыт по горло левою.

1986 год

Влюбился, девушка, в тебя

Плыл по ветру теплый вечер

И за горизонтом гас.

Ты попалась мне навстречу

В первый раз.

Твоя улыбка певчей птицей

Растаяла в ночи,

И замелькали встречных лица:

Ищи ее, ищи.

Помнил я, за ней шагая,

Все черты ее лица,

Но вела меня другая

Улица.

И полетело время свистом,

Как камень из пращи,

Аэропорт гудел и пристань:

– Ищи ее, ищи!..

Город в суете извечной

Вряд ли встречу принесет.

Кто я ей? Обычный встречный,

Вот и все.

Меняет мир свои одежды,

Но в огоньке свечи

Живет всегда тепло надежды.

Ищи ее, ищи.

Я влюбился, девушка, в тебя.

2008 год

Во дворе

Во дворе, где радиола на конце иглы держала

Нить мотива и луны лимонный диск,

Пробивал гитарой-соло какофонию квартала

Такт за тактом ливерпульский гитарист.

А потом игла чихала, открывалась дверь

балкона,

Дом полночный пестрой шторой делал вдох…

В послезвучье возникала темноглазая икона,

И отскакивали пальцы от ладов.

И шептал полночный идол в огорошенное

небо

То ли имя, то ли рифму, то ли бред.

И казалось мне, обронит: «Милый мой, сейчас

я выйду,

Мне родительское слово не запрет».

Мирно спал киоск с газетой, где объявлен

был крамолой

Этот парень, что с пластинки хрипло пел.

Но парили над запретом эта девочка и соло,

И над ними – звезды, белые, как мел.

………………………………….

А вчера на углу, там где очередь кольцом,

Мы столкнулись с ней к лицу лицом.

– Я узнал вас по ногам и духам.

Не узнали и подумали вы: хам!

Вот ведь время лица как подправило —

Ни на ощупь не узнать, ни на глаз.

И разговор у нас по правилам:

Хвастайтесь, я радуюсь за вас!

…Толстый, глупый и довольный, вот он,

Как павлин, как майский мотылек,

Щурится со свадебного фото —

Ваш уже законный кошелек.

А фото мне не нравится, но я совсем

не злюсь

За то, что на картин очке не я вас приласкал.

Но в складках платья вашего спит дорогая

грусть.

И в кольцах изумрудных – зеленая тоска.

А вчера на углу без запиночки и в лоб

Оценили вы мне свой гардероб.

И что на скрипочках у вас детвора —

То ли дело! – А что я вам пел – мура.

Вот ведь слово – как назло застряло

в горле —

Не пропеть, не выговорить враз.

И разговор у нас по форме:

Хвастайтесь, я радуюсь за вас!

…Звоном, хрустом и шуршаньем полный

Снимочек – не взять, не упрекнуть:

Катят вас брильянтовые волны

Золотому берегу на грудь.

А остальное мелочи. И я гляжу вдогон —

Всего тебе хорошего, пей сладко и до дна.

А все-таки та девочка выходит на балкон,

И в платье ее грошевом спит медная струна.

1990 год

«Волны сдвинулись с такта…»

Волны сдвинулись с такта,

И рассыпался в клочья прибой.

Вы, как белая яхта

С белокруглой вихлявой кормой,

Протаранили ночью

Все, что встало на вашем пути,

И якорь бросили прочно

До утра у меня на груди.

И глядел исподлобья

На меня солнцедиска колосс,

Как взрываю я хлопья

Золотых несусальных волос.

И, забывши про иней,

Холодящий рассудок виска,

Ниже всех ватерлиний

Опускается сладко рука.

Я в войне с целым миром,

Я собой над войсками – верховный

Источаюсь, как миром,

Золотыми слезами стихов.

Я – поэзии дьякон,

Причитая, у моря бродил.

Вы здесь бросили якорь.

Так пришлось – у меня на груди.

2005 год

Воробьи

Проститутки на Тверской, как воробьи,

Жмутся с холода к шныряющим авто.

Подобрал бы кто, уж тут не до любви —

Под дождем стоять, распахивать пальто.

Поиграл бы кто хоть в теплые слова

(Ну, какие, к черту, «бабочки» в мороз!).

Где же ездишь ты, богатая братва, —

Глазки синие, как медный купорос?

Где бы выловить, чтоб – денег три мешка?

Поделили, всем хватило бы расцвесть.

А что возьмешь с приезжего лошка —

На помаду да на пару раз поесть.

И столичная презлая суета

Не поверит ни слезам и ни словцу.

Время – за полночь. Ну, где ж вы, блатата?

Привезли бы, что-ль, богатую овцу.

Синим пламенем гори она, дыми,

Папиросочка кайфовая в горсти.

На Тверскую со студенческой скамьи —

Мать узнает, зарыдает, не простит.

И красива, и собой не лимита,

И с артистами могла бы покутить…

Может, просто улица не та?

На Лубянскую пора переходить.

Что за осень – на асфальте ни листка,

От неона ночи светлые, как дни.

Вот и розочки голландские с лотка

Тоже маются – приезжие они.

Тоже ввалятся сегодня в чей-то дом.

(Ну какие, к черту, жрицы от любви!)

Принцы… Ротшильды… Но это все потом.

А сегодня – на Тверской. Как воробьи.

1997 год

Воспоминание

Смеется девушка чему-то у фонтана,

Ей все обыденное – сказочно и странно,

И провожатый – молод, мил и мимолетен —

Смешит ее стихом на самой верхней ноте.

Талдычат голуби и кланяются низко

На шпаги ног прелестной чудо-гимназистки.

Я – провожатый. В одиночестве – беда нам.

Горит июль. Мы оба в небо бьем фонтаном.

На кон замётано, что юность накопила —

Кривится девушка над горечью у пива.

Слова срываются с проворством воробьиным,

Улыбка мается собой в бокале винном.

И фонари вокруг в почтительном поклоне

Купают ноги в акварелевом неоне.

Две тени сходятся, и путаются космы.

Смеется девушка так ветрено и просто.

Все как в кино. Все на пределе, как на гонке.

И только нет ни тормозов, ни кинопленки,

И за пустяк в душе сражаются армады,

И вкус победы – вкус пронзительной помады.

Смеется девушка чему-то у фонтана,

Ей все обыденное – сказочно и странно.

И весь сюжет случаен, чист и мимолетен.

И оборвется он на самой верхней ноте.

1990 год

Вот мы и допели

Вот мы и допели

Дошагали, долюбили, как могли.

Давние капели

Нас дождями в эту осень занесли.

Как случилось, если

Не заладилось ни сердцу, ни уму —

Лето были вместе,

Ну а в осень забрели по одному.

Помнишь, пели птицы,

Наряжая в побрякушки тишину?

Как тут не влюбиться,

Как на мысли не повесить пелену,

Как не рваться летом,

Загоняясь на попутном лихаче?

И молчать об этом,

Засыпая ранним утром на плече.

Я к другому дому

Зашагаю по заснеженной поре,

Ты споешь другому

В позолоченном нагретом сентябре.

Тихими кругами

Подрожит и успокоится вода.

Все, что было с нами,

Не вернется ни за что и никогда

Где же ты?

В далеком городе

Ветер кружит желтые листы.

След простыл —

Мы оба гордые.

Где же ты?

2009 год

Вчера

Плясал вчера на крышах города

Со снегом дождь.

И мне казалось, из-за холода

Ты не идешь.

А мне казалось, что назавтра ради нас придет

жара.

Но завтра кончилось вчера.

И звали ветки, ветром всклочены,

Тебя одну.

Орали трубы водосточные

Сквозь тишину,

Что завтра лето прошлогоднее опять придет

с утра.

Но завтра кончилось вчера.

Под танго водосточных труб

Среди двора,

Гляди, танцуют на ветру

Мое с твоим Вчера.

И никому на свете дела нет,

Где этот зной.

И почему похолодело – в снег —

Перед весной?

Наверно, завтра всем черемухам цвести опять

пора.

Но завтра кончилось вчера.

Под танго водосточных труб

Среди двора,

Гляди, танцуют на ветру

Мое с твоим Вчера.

2007 год

Гитара и шарманка

Гитара спорила до хрипоты

С невозмутимою шарманкой:

«Как можешь ты, как можешь ты

Одно и то ж до поздноты,

И в ясный день, и спозаранку?»

Терзался струнами потертый гриф,

Шарманка сонно отвечала.

Но иссякал ее мотив,

На полуслове прекратив,

И начиналось все сначала.

Я играю, я играю,

По чужим дворам шагаю,

Наша музыка – «шарман».

Жучка, шляпа вниз тульею —

Мы живем одной семьею,

Право слово, не обман.

При свечах или при звездах

Звуки легкие, как воздух,

Слух ласкают и парят.

Для глухих, немых, незрячих

Верно служит старый ящик

Много, много лет подряд.

Я играю, я играю,

Не хвалю и не ругаю,

Мой хозяин мил-хорош.

Как бы ручку ни крутил он,

Отвечаю я мотивом —

Мы поем одно и то ж.

А продаст меня другому,

Хоть плохому, хоть какому,

Как наскучившую кладь —

В ту же стойку встанет жучка,

Так же в руку ляжет ручка,

И начнется все опять.

Мой хозяин звезд не схватит,

Но зато за это платят,

И врагов не наживешь.

А вот твой – поэт ретивый —

Ищет новые мотивы —

Так и сгинет ни за грош.

Я играю, я играю,

Восемь нот перебираю.

Скажут: «Смолкни!..» – Я молчу.

А твоим певцам-страдальцам

Рубят головы и пальцы.

А я ручку, знай, кручу.

А я ручку, знай, кручу.

А я ручку, знай, кручу…

1985 год

Голубок

Мир звенел победным маршем

И цветные видел сны.

Ей хотелось быть постарше

Аж на целых две весны.

Ну а мне – как на картинке —

Перекрасить мир в свое,

И податься к той блондинке,

И с порога взять ее.

А в небе белый голубок, перышком парящий,

Ищет пару, ищет пару – ту, что быть

должна.

А над ним – бумажный змей, он не

настоящий,

Потому что змею в небе пара не нужна.

А потом под звуки ночи

От блондинки брел к другой —

Ее юбки – всех короче —

Мне маячили ногой.

Все духи в одном флаконе,

Мир окрестный беленя,

Оживали на балконе

И спадали на меня.

А в небе белый голубок, перышком парящий,

Ищет пару, ищет пару, облетает свет.

А над ним – бумажный змей, он не

настоящий,

И поэтому для змея пары в небе нет.

Летний дождь сбивает звуки

И смывает, как слеза.

Расцепились наши руки,

И упали в пол глаза.

Доиграла, как пластинка,

И оставила клише

Эта самая блондинка

Белым перышком в душе.

А в небе белый голубок, перышком парящий,

Ищет пару, ищет пару на лихой петле.

А над ним – бумажный змей, он не

настоящий,

Потому что настоящий тот, что на земле.

2003 год

Городской роман

Мы играем в городской роман

С белокудрой лахудрой.

У нее скрипмя скрипит диван,

И будильник душу режет утром.

Бросить бы – не больно-то роман заманчив,

Но что-то есть в них, в этих кукольных

кудрях.

Шаркает, пиликает под ребрами шарманщик.

Сладко так пиликает внутрях.

Врет пластинка, перепачкана в вине,

Нерв последний надрывая.

И пальто мое, распятое в стене,

Ищет вешалка другая.

Голосом прокуренным погода ропщет,

Но хлопнуть дверью не поднимется рука.

Брось ее!.. Но жизнь ее растопчет.

Или в рог согнет наверняка.

Мы играем в городской роман

Так азартно и несладко.

И шарманщиков под ребрами шалман

Голосит, хрипит, вопит на все повадки.

Милая, орет будильник, уходить бы нужно.

Но миг побудь еще глуха, раздета и слепа…

Да выгонят тебя с постылой службы.

Сквозь очередь не даст шмыгнуть толпа.

1990 год

Горожанка

Аэропорт переполнен,

И, в суете бесполезной слепа,

Очередь ходит, как волны,

И нас разделяет друг с другом толпа.

А женщина просто красива,

Просто кого-то пришла провожать.

К ней так и тянет нечистая сила,

Но мне уезжать. Мне уезжать.

Она улыбается в такт.

А мне так жалко,

Что снова колеса мои завертятся.

Красивая, просто так, горожанка

С глазами из синего зеркальца.

Что толку в прощании длинном,

Раз поцелуй не слетает с руки.

Взвоют по-бабьи турбины,

И промахнутся амуры-стрелки.

И все же на профиле этом

Взгляд невозможно не удержать.

Но я невольник, невольник билета.

И мне уезжать. Мне уезжать.

Она улыбается в такт.

А мне так жалко,

Что снова колеса мои завертятся.

Красивая, просто так, горожанка

С глазами из синего зеркальца.

В раз первый, и он же последний,

Состроим смешные улыбки легко.

Ни слухов вокруг нет, ни сплетни,

И нет удивленья, конечно, ни в ком.

Но зеркальцем синим освечен,

Я стану в дороге себя ублажать.

А больше прикаяться нечем.

И мне уезжать. Мне уезжать.

Она улыбается в такт.

А мне так жалко,

Что снова колеса мои завертятся.

Красивая, просто так, горожанка

С глазами из синего зеркальца.

1999 год

Два «прощай»

Состав вздохнет и тихо тронет,

Устало визгнут тормоза,

И на задымленном перроне

Твоя останется слеза.

А впрочем – капля непогоды,

Из глаз слетевшая мельком,

Где два «прощай» – слова-уроды

Согнули шеи под гудком.

И через миг слоны-подошвы

Ее растопчут по пыли.

Ну вот и все. Хандра о прошлом

Уже не встанет из земли.

Но память, ты одна по крохам

Готова все перетряхнуть.

Я знаю: фразам-скоморохам

Уже проделываешь путь.

И вслед готова хоть по шпалам,

Не озираясь на флажки.

Но слишком вялы, слишком малы

Ее наивные шажки.

И, стыкам в такт мигая пьяно,

Фонарь – полуночный синяк,

Под рев фальшивого баяна

Вдруг плюнет светом в товарняк.

И дым ушедшего, клубами

В зрачки пролившись, невесом,

«Прощай» с «прощай» ударит лбами

И зло швырнет под колесо.

1986 год

Девочка из лета

Грянет ночь глухим дуплетом

Над погашенным двором,

А бумага вспомнит лето

Под блуждающим пером.

Ветер листья в злые клочья

Растерзает во хмелю.

Вот теперь я знаю точно:

Я опять тебя люблю.

Вспомнил я про это,

Остальное показалось – суета.

Девочка из лета.

Девочка из лета-та-та-та-та…

Все как снилось, увлекая,

Так чего же надо мне?

Ты, красивая такая,

Танцевала при луне.

Под свирели, под басы ли,

Там, где нынче тишина,

И следы твои босые

Смыла теплая волна.

Вспомнил я про это,

Остальное показалось – суета.

Девочка из лета.

Девочка из лета-та-та-та-та…

И в руке, как нож холодный,

Я сжимал ее билет,

И змеюкой подколодной

Выползал прощальный бред,

И держала, как злой заступ,

Пыльный поручень рука

Милой девочки глазастой

До последнего гудка.

Вспомнил я про это,

Остальное показалось – суета.

Девочка из лета.

Девочка из лета-та-та-та-та…

Двор безмолвный, мне бы впору

Заблажить по всей ночи:

– Где украсть, какому вору,

От души ее ключи?

Под аккорды, под куплеты

Чей забор перемахнуть,

Чтобы девочку из лета

Хоть на миг опять вернуть?

Вспомнил я про это,

Остальное показалось – суета.

Девочка из лета.

Девочка из лета-та-та-та-та…

2001 год

Девочка под дождем

В городе дождь.

В городе сон.

Ветер сырую листву волочит.

Фары, как нож

Мокрый картон,

Режут мой город на части в ночи.

Жаль, что художником быть я не рожден.

Вот и картина – творенье божественных рук:

Девочка под дождем.

Девочка под дождем.

И никого вокруг.

Лужи без дна.

Небо без дна.

Я – посреди, оборвав якоря.

Это она.

И не она.

В этом дожде я такую же потерял.

– Жаль расставаться, давай переждем.

– Жаль, – отвечала, – но дождь промочил

глаза…

Девочка под дождем.

Девочка под дождем.

Так много лет назад.

Локти содрав и посбив каблуки.

А ночь все быстрей

Льет акварель

И размывает глаза ее – васильки.

Там, где я маюсь в ночи, осажден.

Там, где натурщица мокнет навзрыд, чуть

дыша…

Девочка под дождем.

Девочка под дождем.

А имя ее – Душа.

2000 год

Девочка-иголка

Чего тебе от жизни не хватает?

На чем тебя поймала наркота?

Душа парит, а тело пропадает —

Лишь год прошел, а ты уже не та.

Есть прозвище тебе – любовно и надолго:

В компании своей ты – «девочка-иголка».

Уколется по вене,

Заботает по фене

Золотая молодежь.

Покорно и без толка,

Девочка-иголка,

Зачем ты вновь сюда идешь?

Твой крепок сон, а рядом спит безбожник.

И кажется хоромами нора,

Где каждый вечер дьявольский художник

Отравленные краски подбирал.

И ангелы, что вслед кружили белой стаей,

Синими, зелеными на небе стали.

Уколется по вене,

Заботает по фене

Золотая молодежь.

Покорно и без толка,

Девочка-иголка,

Зачем ты вновь сюда идешь?

1995 год

День рожденья

Вам завтра 25. И званый люд,

Я верю, изойдет на комплименты.

Я верю, треснет стол от вин и блюд,

Собранных соответственно моменту.

Охапкам роз не хватит в доме ваз.

Не хватит слов воздать хвалу фасону.

Меня здесь нет. Но поздравляю вас

Гудком автомобильного клаксона.

Я знаю, грянут вилки и ножи

Почище, чем на поле Куликовом.

И голос из колонок заблажит

О том, что кто-то где-то цепью скован.

И в час, когда затеют перепляс,

Со стенки если грохнется гитара,

Считайте, это я поздравил вас,

Тепло и громко, в самый миг разгара.

Квартирный пес ваш выкупан ко дню,

Надушен, нацелован и – по кругу.

К тому же он участвует в меню —

Он умный, он во всем заменит друга.

Но если он на шею прямиком,

Сорвался, ощетинился, залаял,

И если вам в губу вцепился он,

Считайте тоже – это я поздравил!

Я верю, все хлебнут на брудершафт.

Друг друга за грудки никто не схватит.

Никто «ерша» не халкнет, оплошав,

И ни один не ляжет спать в салате.

И вы, блеснув собой (само собой!),

В кругу гостей – большой бриллиант

в оправе…

Но если драка, если мордобой,

Вы скажете: «Нас Новиков поздравил!»

Вам завтра 25. Я верю, грусть

Берет, когда пирог в свечах, как ежик.

Я к вам навряд ли в гости соберусь,

Да и навряд ли мне ваш муж предложит.

Но если вы на несколько минут

Сбежите вниз (для вас почти нет правил),

И если вас до завтра не найдут,

Пусть знают: это я пришел, поздравил!

1988 год

Дом под снос

Как просто, тихо, без речей,

Решился будничный вопрос:

Мой дом, теперь уже ничей,

Приговорен – идет под снос.

Еще денек – и крыша с плеч,

Сползется гусеничный лязг.

На пустыре, где стенам слечь,

Устроят бревна перепляс.

Где белый голубь на шесте,

Где в мае яблоня в фате,

Где звоном битого стекла —

Гляди – стрижи из-за угла,

Где по натянутой струне

Танцуют тени на стене,

И чертит детская рука

Границы мира с чердака.

Не дом – корабль кверху дном.

Один – и ты уже не флот.

Большим растерзанным окном

Кричал его беззубый рот:

«Здесь больше некому стеречь

В горошек ситцевую ночь!..

И на траву, как было, лечь,

И полететь куда-то прочь».

Где белый голубь на шесте,

Где в мае яблоня в фате,

Где звоном битого стекла —

Гляди – стрижи из-за угла,

Где по натянутой струне

Танцуют тени на стене,

И манит пальцем на крыльцо

Кавказской пленницы лицо.

Что здесь задумано потом —

Благословенным трижды будь!

Конечно, дом, конечно, дом

Построят здесь когда-нибудь.

Каркас, затянутый в бетон,

Глаза окон – во все концы.

«А где же тот?.. А где же он?..» —

Весной замечутся скворцы.

Где белый голубь на шесте.

Где в мае яблоня в фате.

Где звоном битого стекла —

Гляди – стрижи из-за угла.

Где по натянутой струне

Танцуют тени на стене.

И тихо лестница-клюка

Живет под мышкой чердака.

1985 год

Дурман

В темном лесе есть поляна.

На поляне есть цветок —

Испытаешь вкус дурмана,

Если хватишь хоть глоток.

Тот цветок порос бурьяном.

Дни и ночи напролет

Алкашам и наркоманам

Он покоя не дает.

Он любую тварь стреножит,

Будь ты – сдуру, или – пьян.

Кто к себе его приложит —

Превращается в бурьян.

Тот бурьян встает вдоль просек,

Блещет черною росой,

И его вприпрыжку косит

Тетка черная с косой.

Сказка ложь, да вся с намеком

Для любого дурака.

Шел я боком, боком, боком

Мимо черного цветка.

Шел размашисто и быстро,

Не касался, не вдыхал,

Но молил, от божьей искры

Чтоб тот лес заполыхал.

Ядовит он очень ведь,

очень ведь.

Но стоит у леса очередь,

очередь.

2007 год

Екатеринблюз

Оркестр ночного города…

В нем звуки живут в тесноте.

Разбрасывается гордо

Осколками дискотек.

Включайте же все на полную

Немедленно и сейчас!

Я музыкой город наполню.

А музыка вся про нас.

И к церковке на подходе я

Притихну, остепенюсь.

Здесь бог мне послал мелодию —

Екатеринблюз…

Он знает, что все мы спятили,

Оглохли в один присест.

И в память нам всем распятием

Сутулится сирый крест.

И я на него юродиво

До драных колен молюсь.

Молитвою мне мелодия —

Екатеринблюз…

Прозрачный он и упрямый —

Не впишут его в листы.

Я девочке лучшей самой

В него заверну цветы.

Грозятся уйти, уходят ли —

Я все равно остаюсь.

Как нота из той мелодии —

Екатеринблюз…

1999 год

«Есть на свете истина одна лишь…»

Есть на свете истина одна лишь,

Но узнать ее нам не дано.

Всей на свете правды не узнаешь —

Мир бездонный. Зря мы ищем дно.

Зря мы ищем дальний купол неба,

Увлекаясь мыслями в полет.

Даже бог наш в этом своде не был,

Потому и нам быть не дает.

Даже если к господу предстанем:

«Дай нам правду, мы же – человек!..»

Все равно всей правды не узнаем

И уйдем искать ее навек.

2009 год

Жена

Эта женщина седая

Мне не мать и не сестра.

И глазами молодая,

И душою не стара.

Их, сединок этих частых,

Не берет басма и хна,

Не гадайте понапрасну:

Эта женщина – жена.

Из ее сединок тихо

Каждый день не с той руки

Жизнь кроила, как портниха,

Да вязала узелки.

Клок фаты на свадьбе майской

Распустился в нитку-прядь…

Век теперь со мною майся —

На кого теперь пенять!

Так и было. Ждали лета

В тридцать первый майский день.

На четыре части света

Мир дурманила сирень.

Мне тогда подумать можно ль,

Что взамен ее любви

Путь сибирский, путь острожный

Втиснут под ноги мои?

А беда-то вся до точки

И известна, и стара:

За мои куплеты-строчки

Непродажного пера.

Где от боли и от пота

Я душой на части рвусь,

Где хрипит надрывной нотой

Измордованная Русь.

Где сквозь слезы – смех до колик,

Да облава – пес на псе,

И куда ни ступишь, Новик,

Ты – в запретной полосе!

За полшага до крушенья —

Здесь охотник глуп и слеп —

По певцам, как по мишеням,

Лупит сверху, влет и вслед.

Увильнуть от мушки-злючки —

Не стерпеть душе стыда.

Мать-Россия – круг в колючке,

Значит, верно, мне – сюда!

Где земле огромной горло

Давит «малая земля»,

И заздравят звуки горна

Власть брякушек и рубля.

Мне туда, где Честь и Веру

Раздавил плакатный щит,

Где в загонах и вольерах

Совесть наша верещит.

Где гуляет нынче плетка,

Пряник завтрего сулит.

Посбиваю ли подметки

Иль с подметок буду сбит?

Я не свят. И жизнь вторая

Мне в кармане не дана.

Но на эту я сыграю,

Коль играется она.

Коль целы и невредимы,

И красивы до сих пор

Этой женщины седины —

Струн серебряных аккорд.

1984 год

Женщина ушла

За женщиной тянулся шлейф —

Синявый дым табачный

До первого угла.

Сорвалось с губ моих о ней

Два слова неудачных,

И женщина ушла.

Висел вопрос в ее прищуре узком.

Продать она себя хотела и могла

На языке любом. Но я сказал на русском.

И женщина ушла.

А я пошел, мурлыча в тон

По городу, где Альпы

Над крышами – горбом.

Где танцовщицы за стеклом

То белы, то асфальтны,

То просто в голубом.

И в кабаке, в дыму, в проходе узком

Мне пела у стола взахлеб и догола.

И даже позвала. Но я сказал на русском.

И женщина ушла.

И был я нем. И был я зол.

И ухарем бездомным

Из потного стекла

Чужое пойло, как рассол,

Хлебал в дыму бездонном.

И выстыл, как зола.

И в руки мне ломилась грудью блузка.

Кривлялась и врала. Метала и рвала.

И на углу ждала. Но я сказал на русском.

И женщина ушла.

1995 год

За морем синим

Табак выгорает так сладко,

И бродит вино в голове,

На сцене танцует мулатка,

И вечер необыкновен.

Горланят безмозглые чайки,

Вцепляются в гриву волне.

Встречайте, встречайте —

Я русский блатной шансонье!

Я вырвался за море сине

И в шляпе из пальмовых крон

Хлещу и грущу по России,

И мне не хватает ворон.

Что снег на погостах глотают,

Что воду лакают из луж.

А так же вон той не хватает,

Что за море выпустил муж.

Здесь воздух в цикадовой фальши,

И тесно уже на столе.

Я с каждым стаканом все дальше

К родной улетаю земле.

Мечтаю, как сяду в кутузке

И как из нее убегу.

Я русский. Я русский…

А значит, здесь жить не смогу.

Ах, как здесь тепло,

да не хватает дрожи.

Ах, как здесь темно

в свете фонарей.

Ах, так здесь вино —

папуасов дрожжи.

Ах, как мне хмельно,

А родина хмельней.

2001 год

Золотая рыба

В заведенье, где на вывеске горит огрызок

слова,

Где ни воду пить не стал бы, ни вино…

Но за окнами гроза, и я сажусь за стойку

снова,

И прохожих, как ворон, могу считать через

окно.

А она красивой рыбой за стеклом, хвостом

виляя,

По дождю плывет – как жаль, что не

сюда! —

Машет каждому такси и не такси, как

в баттерфляе,

Но пустого не найти и не уехать никуда.

Городская рыба золотая,

Ночь тебя размоет и вода.

Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,

Но у нас с тобой не будет никогда.

Я пускаю дым в слезливое окно. Я вслед

не брошусь,

Золотая моя давняя пора.

Золотыми пусть останутся слова: «Прощай,

хороший…»,

И пусть случайный подвезет и не отпустит

до утра.

Городская рыба золотая,

Ночь тебя размоет и вода.

Ночь бывает, дождь бывает, все бывает,

Но у нас с тобой не будет никогда.

1995 год

Золотая Це-Це

Было тяжело и душно,

А наутро выпал снег.

И была ее подушка

Все еще во сне.

Где замки, полы и стенки

Вышвырнуты вон,

Где она была туземкой

Голой среди волн.

И глядела то и дело

В ласковую синь.

А его корабль белый

Был простым такси.

Замер, не захлопнув дверцу,

На чужом крыльце.

И ее во сне кусала в сердце

Золотая Це-Це.

И ресницы были – крылья

Полуночных сов.

И душа дышала пылью

Белых парусов.

А у той, другой, подушка

Со свинцом в лице.

И у ней считалась просто мушкой

Золотая Це-Це.

Через ночь вела крутая

Лестница-змея.

Тот, в ночи блудил, плутая —

Был, конечно, я.

И по мне во сне жужжала

Как о подлеце,

И туземке в сердце била жалом

Золотая Це-Це.

2000 год

Катька

У соседки малолетки Катьки-Катеньки

На зашторенном окне лампочка – цветок.

Полночь звякнула, и ей – спать да спатеньки,

Но перо вдоль по бумаге скачет со всех ног.

У соседки малолетки Катьки-Катеньки

Ноги – шпаги,

руки – сети

и спиной дельфиньей – бровь.

Катька в юбке. И на воле. А я в ватнике.

Катька пишет письма мне про любовь.

Губы пухлые – конфетки, красно-сладкие,

Да кривятся, да еще в кровь кусаются.

В спину Катьки-малолетки слухи гадкие:

«Что нашла ты в нем, окстись! Ты ж

красавица!»

У соседки малолетки Катьки-Катеньки

Глазки – слезы.

Сны – занозы.

С кляксой ручка нервная.

А мне в погонах почтальон аккуратненький

Письма носит. И читаю их не первый я.

И душа, как рыба в сетке, бьется-мается,

И глаза, как снегири по зиме, – огнем.

Кудри Катьки-малолетки в сон провалятся

И запутаются в пальцы мне живьем.

У соседки малолетки Катьки-Катеньки

Пепел в прядках.

Жизнь в закладках.

Ах, мне к ней нескоро так…

И танцуют на мозгах буквы-акробатики:

Кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать-кать…

Катька-Катенька.

1998 год

Каштановая прядь

Милая улыбчивая женщина,

Две строки твои мне – сладкий яд.

Штемпелем-печатью не отмечены —

Только клякса – родинка твоя.

Чтобы там, где точка,

Взгляд мой как прирос —

Завитушка-росчерк,

Будто прядь волос.

Каштановая прядь накручена на ветер.

Ушла, и ничего не поменять.

Как в воздухе вопрос,

Как росчерк на портрете.

Каштановая прядь…

Каштановая прядь.

1996 год

Когда мне было 20 лет

А продолжения не будет.

И мы расстанемся вот-вот.

Мне осень голову остудит,

Повесив звезды в небосвод.

И ты останешься случайной,

Мне поцелуй в ладонь зажав,

На самом ветреном причале,

Где все прощаются, дрожа.

А продолженьем был бы вечер,

Где ты – моя. А не его.

Где все в руках у первой встречи,

А у последней – ничего.

Где все застыло, как на фото,

Где ночь хотела быть длинней…

Для продолжения, всего-то,

Так не хватило пары дней.

Не укорят и не оженят.

И новый шанс не упадет.

Не надо горьких продолжений —

Пусть эта капля будет – мед.

Пусть все закончится в начале

С улыбкой милой на лице.

На самом ветреном причале…

Без продолжения в конце.

Я эту девочку в фонтане искупаю.

Я на асфальте напишу ее портрет.

И что мне ночью делать с ней —

я тоже знаю.

Я думал так, когда мне было 20 лет.

1995 год

«Когда от ветра станут тусклыми…»

Когда от ветра станут тусклыми

Прически кленов и рябин,

Моргает день глазами грустными

В немом предчувствии седин.

Таранит слух природы жалоба,

И, дрожь отчаявшись унять,

У неба просит только малого:

На иней золото сменять.

Листва заблудшая слоняется

И превращается в дымы,

Что в три погибели склоняются

Перед могуществом зимы.

Затишья хрупкие, непрочные,

Ждут ливень, майскую грозу.

Но давят трубы водосточные

Скупую мелкую слезу.

В глазах под бойкими ресницами

Еще июльское тепло.

Но миг – и эти искры птицами

На юг далекий повлекло.

Но миг – и все вокруг изменится,

Как на пол рухнувший хрусталь, —

Улыбка-блик, событий пленница,

Сверкнув, расколется в печаль.

И дни вчерашние колосьями

Пойдут рассудку в жернова.

И лето, вдруг проснувшись осенью,

Сгорит до углей, как дрова.

1984 год

Колокольня

Уродился я один, но ты мне – двойня.

Тот же звон в башке и та же долговязь.

Ах ты, милая сестренка – колокольня,

Как чудесно, что ты тоже родилась!

Значит, будет мне не одиноко

Задираться выше над толпой,

Как с надеждой в небо синеоко

Задирает голову слепой.

Уродился я таким и маюсь звоном.

Так давай же мы с тобою вдругорядь

Как по нотам проиграем по иконам —

А по чем же мне еще с тобой играть?

Иззвонимся вдрызг до хрипа в душах,

Знаешь ты, и я все знаю сам:

Нас с тобою первыми порушат,

Потому что – ближе к небесам.

2002 год

Красивая женщина

В этом сне вы чужая наложница —

Так чего ж вы привиделись мне?

В этом сне ничего и не сложится,

Кроме песни, которая тоже во сне.

Вы такая красивая женщина,

Вам никак не уйти от любви и от

ласк.

Но судьба так ловка и изменчива,

И они на земле происходят без вас.

Так чего ж вы душой не заноете,

И улыбка не дрогнет в лице?

Так чего ж вы губами так ловите

Отраженье мое у себя на кольце?

Вы такая красивая женщина,

Вам никак не уйти от любви и от

ласк.

Но судьба так ловка и изменчива,

И они на земле происходят без вас.

В этом сне истеричными скрипками

Все расскажут про нас наизусть.

В этом сне половицы со скрипами,

По которым я опять к вам крадусь.

2000 год

Красивоглазая

Влюблялся я немало,

Ах, не в кого попало,

Журчало время, как вода.

Рисково так и мило

Она меня любила,

Моя кудрявая беда.

Она кривлялась лужам,

Она гордилась мужем,

Но убегала до утра —

Цветок на тонкой ножке,

Осколок солнца в брошке.

И ей спасибо и – ура!

Как в брошенной монете

Мы кувыркались в лете

И выпадали в нем, звеня.

Сбегались, расходились

И снова грудью бились

С разбегу сладко об меня.

Она слагала крылья

В нутро автомобилье

И улетала, хохоча, —

На нитке колокольчик,

С которым бродит ночью

Красивоглазая печаль.

Красивоглазая…

А я… А я…

Как ветер гнал живой листок,

Где ножницы ее красивых ног

кромсали дни.

Красивоглазая…

А я… А я…

Я не скопил их клочья впрок.

И разметало их.

И бог ее храни.

Но вечера, как птицы,

Устали, видно, биться,

Попавши в сладкую петлю.

Был путаным, как бредни,

Один из них последним

Без слова тихого «люблю».

И в губы мне так липко

Впилась ее улыбка

И раскололась на печаль,

Как небо в шрамах молний,

Как в дикий берег – волны,

Как на пол рухнувший хрусталь.

Красивоглазая…

А я… А я…

Как ветер гнал живой листок,

Где ножницы ее красивых ног

кромсали дни.

Красивоглазая…

А я… А я…

Я не скопил их клочья впрок.

И разметало их.

И бог ее храни.

1999 год

Красоля

Я на песке рисую веткой,

Тебе красивой глядя вслед.

Не то блондинкой, не то брюнеткой,

И называется портрет:

«Красоля!»…

А ты, с причала ноги свесив,

На воду голову склоня,

В каком-то тайном интересе

Рисуешь, вроде бы, меня.

«Красоля»…

Размечет ветер холст песочный,

Распустит вдаль круги вода,

Но нас в одном портрете точно

Не нарисуют никогда.

«Красоля»…

А значит – стой. А значит, летом

Давай знакомиться уже.

Давай висеть, как два портрета,

Эх, друг у друга на душе.

2010 год

Крошка

Сохла над диваном у нее

на стене гитара.

На окне цветы, на душе цветы

бредили дождем.

И глазело зеркало в диван:

ах, какая пара!

Пара – ты да я, пара – ты да я.

Ты да я вдвоем.

Запускала кольца в потолок

томно сигарета,

А на них верхом про любовь слова

улетали прочь.

И лежали сложены мы с ней,

словно два билета

На один сеанс, на большой сеанс

под названьем «Ночь».

И хотела допытаться дверь:

долго ли пробуду?

Не останусь ли, не застряну ли

в ласковых руках?

Глубоко ли в сердце положу

милую причуду —

Крошку, что летать может по ночам

в белых облаках.

Спотыкались тени на стене

и крались до прихожей,

И шептались в крик, и молчали вслух,

и сплетались вновь.

И была поделенная ночь —

не одно и то же:

Для соседей – шум, для меня – ночлег,

для нее – любовь.

Крошка.

С треском сгораешь, как бабочка

на фитиле.

Крошка.

Пляшет огонь. И я в крошечном

греюсь тепле.

2009 год

Кто такая?

Каждый лист острием каблучка обходя,

Через зеркало лужи порхая,

Ты уходишь, и вслед то гудят, то глядят:

Кто такая ты здесь, кто такая?

Последит и отстанет последней луна,

Ветер кудри щипнет, пролетая.

Почему ты одна? Почему ты одна?

Кто такая ты здесь, кто такая?

Потерзают и бросятся мысли бежать,

И слова – побрякушками в уши.

Я вчера ее на ночь хотел удержать.

Был не лучше других. Но – не хуже.

А сегодня могу посчитать по всему

На дороге случайной прохожей,

Что раздеть догола не дано никому.

Если только сама не поможет.

1994 год

Локон ее волос

Она несла себя легко,

Как белый парус по толпе.

Толпа сворачивала головы ей вслед.

Но ни о чем и ни о ком

в губах ее висел напев,

И разминуться было б нам – так нет.

Локон ее волос ласковой белой змеей

Мне угодил на плечо.

Локон ее волос только задел,

Но до сих пор горячо.

Все было так. Все было здесь.

Так романтично и давно.

Все как под музыку из глупых оперетт.

И про меня, и про нее —

все оборвалось, как кино.

Нам посмотреть его хоть раз еще… Но нет.

Локон ее волос ласковой белой змеей

Мне угодил на плечо.

Локон ее волос только задел,

Но до сих пор горячо.

Глаза промчались мимо глаз,

Хоть – не слепой. И – не слепа.

Нырнули горькие духи в дым сигарет.

И разошлись. И нипочем

не догадается толпа,

Чьей эта женщина была. И – нет.

Локон ее волос ласковой белой змеей

Мне угодил на плечо.

Локон ее волос только задел,

Но до сих пор горячо.

1996 год

Луали

Столица напялила темный колпак

И сбросила pret-a-porter.

Я пью, и меня развлекает толпа

Туземного варьете.

И гнется всех лучше красивая та

С коралловой дальней земли

И мне говорит языком живота,

Что имя ее —

Луали.

И видится в танце мне предок ее,

Не знавший ни букв, ни икон —

Он держит сегодня в руках не копье,

А сотовый телефон.

И если я в гости приеду к нему,

Не бросит меня на угли.

Про это танцует на сцене в дыму

Красавица

Луали.

Ей белые снеги покажутся – бред.

И копьями с крыши – вода.

И ей не понять, как в России поэт

Не может щадить живота.

Не может ни сползать на нем, ни сплясать,

Ни даже сменять на рубли.

Лишь только в дуэлях его искромсать

За русскую

Луали.

2003 год

Люблю сейчас

Ты помнишь, сорила осень

Золотом по углам?

И было нам двадцать восемь

Ровно напополам.

Ты ласково говорила:

– Всему настает пора. —

И эхо тех слов парило

По уголкам двора.

Я это золото мешал к вину

И выпивал его зараз.

А еще я так любил тебя одну.

А впрочем, все еще люблю

сейчас.

Ты мне говорила грустно,

Но били слова, как кнут,

Что все золотые чувства

Когда-нибудь опадут.

Я думал совсем иначе.

И мир – золотой богач,

И осень – что нет богаче —

Дождями пускались в плачь.

Я в этом золоте топил луну

На дне твоих печальных глаз…

А еще я так любил тебя одну.

А впрочем, все еще люблю

сейчас.

Но что-то сменилось в выси —

На север умчался юг —

И все золотые кисти

Ненужными стали вдруг.

И сор золотой облезлый

Слетел под веселый свист.

А девочка та исчезла,

Как с ветки кленовый лист.

Я в этом золоте купал струну

И выставлялся напоказ.

А еще я так любил тебя одну,

А впрочем, все еще люблю

сейчас.

2007 год

Мариночка

Учились мы с Мариночкой, когда при слове

«рок»

Со страху залезали под кровати.

Ей школа образцовая открыла сто дорог

И выгнала ее за вырез в платье.

Кричал директор что-то о бедламе

И, тыча зло в Мариночкину грудь,

Публично оскорблял ее «битлами»,

А под конец вдогонку крикнул: «Блудь!»

Тогда словцо «эротика» считалось матерком,

А первый бард считался отщепенцем.

Катилась жизнь веселая на лозунгах верхом

И бряцала по бубнам да бубенцам.

Храня тебя, Марина, от разврата,

И миллион таких еще Марин,

Упорно не хотел кинотеатр

Показывать раздетую Марлин.

Ты нам тогда, Мариночка, мерещилась

во сне —

Совсем как из нерусского журнала,

Где не регламентированы юбки по длине —

Как ты была права, что бунтовала!

Коль целый хор лысеющих мужчин

Кричал: «Длинней подол и круче ворот!..»

И миллион таких еще Марин

Ему назло с ума сводили город.

Бежали мы, Мариночка, на выставки картин

В аллеи, где художник чист и беден,

Где не сумеет высокопоставленный кретин

Угробить скрипку глупым ором меди.

Там на маэстро клифт с потертой фалдой,

Но сколько ты ему ни заплати,

Не нарисует женщину с кувалдой

На стыках паровозного пути.

Ты выросла. Все вынесла. А мой гитарный бой

Сыграл поминки дикостям запретов.

Мариночка, как нужен был твой с вырезом

покрой

Для первых бунтовщических куплетов.

Прости меня теперь великодушно —

Я ни один тебе не подарил,

Хотя б за то, что самой непослушной

Была среди бунтующих Марин.

1986 год

Маэстро

Посвящается А.Я. Якулову

Я дома у Маэстро

Пью чай и дую сгоряча.

И рухну ниц на кресло,

Когда смычок сорвется от плеча.

И скрипка, за три века

Не раскричавшая души,

Луне поднимет веко

И тишину растормошит.

Я дома у Маэстро

Из трубки пробую табак.

Молчит, не скрипнет кресло,

И кольца дыма вязнут на губах.

Смычок все чаще, чаще,

То плача, то смеясь, то злясь…

Маэстро – настоящий.

И настоящий князь.

Я дома у Маэстро

Гоняю водку над столом.

Я с ним, как в ходе крестном,

За скрипкой этой лезу напролом.

Склоняюсь над гитарой,

Смычком его крещен.

Маэстро ведь не старый,

Мы поживем еще!

Я в полночь по столице

Уйду, сжимая воротник,

Чтоб в тишину ввалиться,

Как в бухту после шторма бриг.

Простимся на улыбках,

Он в гости снова позовет.

И горько мне, что скрипка

Его переживет.

1998 год

Милосердная сестра

Милосердная сестра,

Излечи нас, иже спятим.

Словом Веры и Добра

Поднеси нам крест с распятьем.

Дай нам Слово. Слово – бог.

У казенной койки нашей

Не заглушит стук сапог

Тихой поступи монашьей.

Да отвадит боль от ран

Жест послушницы всесильной,

Чья душа – уже есть Храм,

Лучший Храм на всей России.

И раскаянья искра,

Может, вспыхнет в нас, как пламя.

Милосердная сестра,

Дай нам Веру. Веруй с нами.

1989 год

Монашенка

Постригалась тихо, без апломба,

Без благословения в миру.

С корочками вузова диплома

Из полнометражки – в конуру.

– Монастырский хлеб, опомнись,

пресен!..

– Чур! Сутана – вечно! Не фата!..

Постригалась натрезво. Без песен.

Грешная все это суета.

Скорбное, без лейбл, сукно сутаны

Терто пересудами до дыр.

Приведись удариться в путаны —

Словом не обмолвился бы мир!

Ксения, послушница теперь уж,

Грех земной поклонами отвесь.

Поступай, как знаешь, если веришь.

Впрочем, смысл жизни в том и есть.

Бог тебе, монашенка, указка.

С легкой, значит, все Его руки.

Мы – другие, мы не верим в

сказки —

Гордые без веры дураки.

Мы дерзаем, бьемся и воюем

Что-то в этом мире изменить:

То в огонь свечи истошно дуем,

То истошно силимся звонить.

С левого колена да на право —

Нам не до камней монастыря!

От роду безбожная орава.

В теменище. Без поводыря.

Ксения… Послушница всего лишь.

Безфамильна – имя в мире – тлен.

Может, часть и нашего отмолишь?

Если так, дай Бог тебе колен.

1986 год

Монета

Брошу, брошу я монету —

Вдруг да выпадет «орел», —

Полетаю с ним по свету,

Где ногами не добрел.

Полетаю, полетаю,

Ворочуся из степей

И, конечно, напугаю

Ваших белых голубей.

Белых-белых, слава богу,

Что никто не изловил,

Что живут через дорогу

От любви.

Если выпадет мне «решка» —

Я не стану вешать нос.

Сяду я в тюрьму, конечно —

Понарошку, не всерьез.

Поворчу и поругаю —

Мол, судьбина – хоть убей!

И, конечно, напугаю

Ваших белых голубей.

Белых-белых, слава богу,

Что никто не изловил,

Что живут через дорогу

От любви.

Брошу, брошу я монету,

Будто по ветру перо.

Ну а вдруг монета эта

Да и встанет на ребро?

Значит, будет жизнь другая,

Без полетов и скорбей,

Значит, я не распугаю

Ваших белых голубей.

Белых-белых, слава богу,

Что никто не изловил,

Что живут через дорогу

От любви.

Я вчера монету бросил

Из открытого окна

И заждался на вопросе:

Чем вернется мне она?

Из небес она мигает:

Мол, терпения испей.

И летает, и пугает

Ваших белых голубей.

2007 год

Мы с тобой увидимся не скоро

Мы с тобой увидимся не скоро.

Может так случится – никогда.

Дни твои бегут, дай бог им, в гору,

А мои – под гору, вот беда.

Прожит день – он крестиком на стенке.

Час еще – прогулка во дворе.

Я живу, где все вокруг – оттенки.

Ты – в большом цветном календаре.

Все мое богатство – папиросы.

Все мое имущество – тетрадь.

И допросы, долгие допросы.

Я б соврал, да нечего соврать.

И так жаль, что мне уже не 20.

Если б так – от счастья бы завыл.

Я умел, ты помнишь, улыбаться,

А теперь, вот, начисто забыл.

От того и маюсь, видно, лишку,

То ругаясь грубо, то грозя.

Я одной тебе скажу, малышка:

Я б поплакал, да ведь тут нельзя.

Где ты, поезд, пролетевший мимо —

По холодным рельсам не догнать?

Я не называл тебя любимой,

А теперь, вот, начал называть.

И когда за полночь мне не спится,

И мечтаю, ручку теребя,

Сотни строк, как бешеные спицы,

Водят хоровод вокруг тебя.

На душе свербит сверчок запечный —

Зря бедняга силится заснуть.

И к тебе отсюда только Млечный,

Самый долгий и неясный путь.

1984 год

На Восточной улице

На Восточной улице

На карнизах узких

Сизари красуются

В темно-серых блузках.

Тень ложится под ноги,

Я шагаю дальше,

Где клаксоны-окрики

Горло рвут до фальши.

Не спешу, как было, я

Два квартала выше,

Где такие милые

Три окна под крышей,

Где ронять мне выпало

Вздох обиды тяжкий,

Там сирень рассыпала

Белые кудряшки.

А еще два тополя

В побрякушках лунных

Мне листвой так хлопали

За лихие струны!

И в лады потертые

Вдавленное слово

Ветер мне развертывал

В переборы снова.

В песни да припевочки,

Словно ленты в косы,

Темноглазой девочке

Золотоволосой.

Буйствовал, досадовал,

Тенью – мимо окон,

Да к щеке прикладывал

Непослушный локон.

Лет-то сколько минуло:

Посчитать – потеха!

Вроде как сединами

Потрясти приехал.

Да разве все упомнится —

Не прочтешь, как книжку:

Память – девка-скромница,

Слов у ней не лишку.

А быть может, блудница

Изменила напрочь?

Посредине улицы,

Оступившись – навзничь.

1984 год

На могиле А.Я. Якулова

Друг мой старый,

Друг великий,

Вот и встретились,

Как встарь.

Твой стакан опять

Не выпит,

И читаю,

Как тропарь:

«Дом твой нынче

Не могила —

Не могила, а тюрьма.

Выходи давай,

Друг милый,

Выпьем водочки.

Эх, ма!..»

2008 год

На палубе горланят в караоке

На палубе горланят в караоке

Куплеты, от которых – лезть в петлю.

Но терпит ночь. И океан глубокий,

И я, на удивление, терплю.

Так ветрено в душе. И парус белый,

Как платье на красавице, трещит.

Она вино вбирает неумело,

И взгляд ее, как камень из пращи.

Циклоп большой, светящийся на глади —

Корабль под зуботычинами волн,

Сосватает нас с нею, на ночь глядя,

Под корабельных склянок перезвон.

И братия, галдящая у стоек,

Нарядна, показушна и хмельна,

Сойдется в мненье: дамочка-то стоит,

Испить ее и залпом, и до дна.

А я, ныряя в синих глаз глубины,

Рассказ нехитрый слышу наперед,

Что дома ее встретит нелюбимый,

Что он не тот. А я, конечно, – тот.

И в небе, сплошь утыканном свечами,

Задувши только грешную свою,

Я как корабль прозябший на причале

Ей мачтами скрипучими спою.

О том, что мы в толпе так одиноки,

Что в жизни все подобны кораблю…

А палуба сгорланит в караоке

Куплеты, от которых – лезть в петлю.

1999 год

На прощанье

Допьемте – и бывайте.

А время след залижет.

И всё – о вас.

Дворовый обыватель

По сплетням из Парижа

Вам долг воздаст.

Докурим, и пора бы

Вам к имени приставить

«Мэм», «фрау», «мисс» иль «госпожа».

Я верю: в оперении тетерки

Вы мне не повстречаетесь

в Нью-Йорке.

Ни сумочной. Ни сумрачной.

Ни судорожно дрожа.

А цветы с названьем глупым

«флоксы»

На балконе вашем, тут как тут,

Полночью подвыпившие хлопцы

Барышням в букеты оборвут.

Сподобимся в альбомы

На желтые листочки

Скорбеть душой.

Где старые любови,

Я вам оставлю строчки

Как друг большой.

И обещаю точно

На памятную дату

Вам, «фрау», «мисс» иль «госпоже»,

Чтоб вы вконец Россию не забыли,

Послать вам башмаки с российской

пылью.

Вам, лапотной. Вам, лаковой.

Вам, лайковой уже.

А цветы с названьем глупым

«флоксы»

На балконе вашем, тут как тут,

Полночью подвыпившие хлопцы

Барышням в букеты оборвут.

1990 год

Надо ж, встретились

Надо ж, встретились – не во сне,

ведь! —

Вечер, мистикой не угробь:

И кафе было – «Черный лебедь»,

И в бокалах – «Медвежья кровь».

И в нагретом дыму перченом,

От которого спас – слеза,

Хохотали мы оба в черном,

Запуская глаза в глаза.

Две больших долговязых птицы —

Грудь – о грудь, чтобы клюв —

о клюв,

Продолжали так хитро биться,

Чтоб не выронил клюв: «Люблю».

А потом была ночь темнющей,

И какие-то в ней «пески»,

Пальцы в пальцы вплетались плющно,

И луна – помереть с тоски.

И такси своим желтым гребнем

Разрезало, как скальпель, ночь

Там, где птицы прощались с небом,

Как в каком-то кино, точь-в-точь.

И на стрелках давно не девять.

И душа отбивала дробь.

И одна была – «черный лебедь»,

А другая – «медвежья кровь».

2000 год

Напиши

Будь же умницей, не пиши

Слов надушенных, а в конверт

Положи мне чуть-чуть души,

А тирады потом – поверх.

Оближи, обласкай крыло

И заклей мне в конверте вдох.

Завтра штемпель пробьет число,

И помчит оно со всех ног.

О любви ни полстрочки, чур —

Это давняя наша хворь.

Я к тебе без конца скачу,

Да не свижусь никак с тобой.

А под утро коня – в расход!

Пешим драпом бреду в глуши.

Это редко – два раза в год.

Будь же умницей, напиши.

Собери, коль черкнуть решишь,

Перекрестков несносный шум.

Все, что хочешь. Но только тишь

Не клади между строк, прошу.

Изомни, изогни клочок,

Раскромсай его в конфетти.

Я б по букве его прочел.

Привези его мне. В горсти.

1988 год

Не Джоконда

В напыщенном бомонде,

где люди – пузыри

И табели о рангах —

как «Отче наш»,

Где места нет Джоконде —

художник, посмотри,

Не надобна ни кисть,

ни карандаш.

А дым – он как кулиса:

то нет, то есть.

Поднимется – и тоже

упасть спешит.

Она – хоть не актриса —

но тоже здесь.

Оставь бокал, художник,

бери, пиши.

Здесь с нее не напишет никто —

У нее не манто, а пальто.

У нее как от ветра кудряшки,

И на пальцах смешные стекляшки.

И поэтому с ней два седых дурака —

Свысока.

Прольется свет. Но вместо

огня – как душ.

И к ней гуляка тоже

пойдет, польстит.

А купленный оркестр

сыграет туш.

Ах, что же ты, художник,

не упусти!

Здесь с нее не напишет никто —

У нее не манто, а пальто.

У нее как от ветра кудряшки,

И на пальцах смешные стекляшки.

И поэтому с ней два седых дурака —

Свысока.

1997 год

Не пиши мне в Порт-Артур

Не пиши мне в Порт-Артур —

Нету адреса.

Пуля – дура. Но из дур —

Мне досталася.

Прямо в сердце с высоты

Бойной силою

Наотмашь. А в сердце – ты,

Моя милая.

Не пиши мне в Порт-Артур

С каждым случаем —

Не дойдет мне в темноту

Светлым лучиком.

А ударит залпом в тыл

И сердце по клочкам

Разметет. А в сердце ты,

Моя ласточка.

Не пиши мне в Порт-Артур —

Нету адреса.

Пуля – дура. Но из дур —

Мне досталася.

Сердце цапнет, и – кранты,

И не встать с ничка

По весне. А в сердце – ты,

Птичка, птичечка.

Бескозырочки как блюдца

На заоблачном пруду.

Ленты черные так вьются,

Ай, на малом, на ходу.

Ай, на малом, самом малом,

По воде крапленой алым.

Да – под серую плиту.

2010 год

Не узнаю

Расставались ненадолго

Без печали и труда,

Оказалось, как осколки —

Навсегда.

Возвратились в светлой вере,

Как в окно вчерашний луч,

А у двери, а у двери

Новый ключ.

Я уже не узнаю по короткой юбке

Лучшую мою, прежнюю мою, первую мою.

И по майской воркотне голубя голубке,

Вышло, что себя в этих голубях я не узнаю.

Вспоминали все – так проще.

Ночь настанет, и – найдем.

Что было тыща первой ночью,

Стало – днем.

Было пламя, да сбежало

Не от ветра и воды,

И от нашего пожара —

Только дым.

2010 год

Нина, Ниночка, Нинель

У учительницы младших классов Нины

Ногти в лаке и напудрен нос рябой.

Ей сегодня не смотрины – именины,

И детишки поздравляют всей гурьбой.

У учительницы младших классов Нины

Поздно заполночь погашена свеча,

И отмерен ей зарплаты рубль длинный:

На помаду, на конфеты и на чай.

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой – на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

У учительницы младших классов Нины

Под ресницами тепло и бирюза,

А в эту ночь ее глаза – аквамарины,

От которых отрывается слеза.

И купаются в ней лебедями двойки,

И квадраты превращаются в круги.

А потом она дотянется до койки

И забудет про зарплаты и долги.

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой – на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

У учительницы младших классов Нины

Все – от ласточки до певчего сверчка.

И доска за ней черней, чем гуталины,

Пишет: «С днем рожденья, Ниночка!»

И когда к груди притянет все букеты

И расставит в банки все до одного,

Вдруг захочется давиться сигаретой —

Не хватает только от него.

Ах, Нина, Ниночка, Нинель…

Страна направит и заплатит.

Есть три пути: один на паперть,

Другой – на сирую панель.

А третий, Ниночка, Нинель?

Душа кричит истошно: «Хватит!»

Но дети празднуют капель…

Ах, Нина, Ниночка, Нинель.

1999 год

«Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва…»

Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва.

Ее метла пинками мечет в кучи.

Но, глянь, один листочек злополучный

Еще не брошен ветру в жернова.

Не постарел еще? А может, страшно —

вниз?

И оттого трясет, как в лихорадке?

В кору вогнав по щиколотку пятки,

В последний раз – его эквилибрис.

Попридержись, циркач осенний, не сорвись,

Дождись, когда арена станет белой.

Я, как и ты, мечусь осатанелый

И без конца заглядываю в высь.

Когда же снег? Когда пожухлые цвета

Накроет залп снегов, и с них – довольно?

Тогда, пожалуй, можно добровольно

Слететь замерзшей бабочкой с куста.

Чтоб кувырком, как шут, барахтаясь —

крутясь,

В ее окно ударить и с досадой

Вдруг заорать: неужто вы не рады,

Что выпал снег, что я не втоптан в грязь!

Что я лечу, что я покуда не упал,

Ведь завтра мне до окон не подняться —

Седая хмарь меня запишет в святцы,

Освищет ветер мой осенний бал.

И понесет меня с карниза на карниз,

И будет бить о каменные стены,

Крича мне: ты – простой, обыкновенный,

Бессовестно прорезавшийся лист!

Ложись же в снег, циркач бульварный,

дворовой,

Не доводи старуху до падучей! —

Листва давно послушно сбилась в кучи,

Попряталась, укрылась с головой.

Довольно с них. Пускай судачит воронье.

Давай, листок, в стекло к ней постучимся.

Минуту, две… Простимся и умчимся,

Разбросанные, каждый за свое.

А после нас замрут ледяшками слова,

Что нынче – снег. Что вовсе нам

не грустно.

Решим на том, что в этом доме – пусто.

Все сожжено до углей, как дрова.

Ну вот и всё. Хандрой отмаялась листва.

1986 год

Одно собрание 1970 года

Коллектив здоровый мутим, травим мы,

Как мы смели, подлецы!

Взвился с места комсомолец правильный,

Закивали одобрительно «отцы».

– Вот, слыхали, воют «быдлов-роллингов»,

Нам ни спать и ни учить под вой! —

И президиум сверкнул очами кроликов,

И, казалось, выкрикнул: «Конвой!..»

Замер сход. Застыли оборванцами

Трое мы – бродяги на балу.

И, вчера еще довольный танцами,

Факультет в пылу клеймил «хулу».

Конница идейной жандармерии

С шашками речевок наголо

Вырубала нас, чтоб не намерились

Повторить подобное падло.

Господи, да вы ли это, девочки?

Мужики, да вы ли это тут?

Кто он вам? В припадке к небу вздев очки,

Тыча в нас, командует: ату!..

Кто он, наставляющий так истово

Нас заткнутся впредь и вас – смолчать? —

С расстоянья пушечного выстрела

Мастер выявлять и обличать.

Нас тогда оставили, не выгнали.

Видно, нам написано на лбу.

Руки все согнули, руки выгнули —

И решили, стало быть, судьбу.

Мы потом давились дымом «шипочным».

Был осадок горек и тяжел.

Узнаю с тех пор я безошибочно

Всех, кто на собранье не пришел.

1984 год

Она – не моя

Бокал все полней и полней,

А в стенке бокала я с ней отражаюсь. Я с ней.

Она – не моя.

Она убежала от мужа. Ушла, уползла, как

змея.

Она положила себя,

Как битую карту, рубашкой помеченной

вниз.

Она – не моя.

И ночь для нее на сегодня не больше чем

просто каприз.

Громко и неслаженно

Оркестрик про любовь проголосит.

Зачем она со мной – неважно.

Зачем я с ней – поди, спроси.

Про завтра не хочется знать.

Ей хочется сладкого – надо в него поиграть.

Она – не моя.

Ей надо вернуться назавтра, не зная, не помня,

кто я.

А я не хочу потерять,

И взять насовсем я ее не могу, не хочу.

Она – не моя.

А все-таки виснет рука и плывет у нее

по плечу.

Громко и неслаженно

Оркестрик про любовь проголосит.

Зачем она со мной – неважно.

Зачем я с ней – поди, спроси.

1995 год

Осень

Оставляю в бушующем лете

Я тебя навсегда. Навсегда.

Как в сгоревшей дотла сигарете,

От огня не оставив следа.

Но в казенных гостиничных шторах

Уцепилась и прячется лень.

В них расплачется осень так скоро

На стекле. На стекле.

А в глазах, как в море синем,

Солнце на плаву.

Бьется на плаву и слепит.

Листья календарные пустые рву

Под несносный городской лепет.

Как усталыми звездами шают

Отслужившие службу слова.

Их, конечно, сотрет и смешает,

Если выудит, злая молва.

Отзвенит и ударится оземь

Шепелявое слово «прощай»,

И расплачется желтая осень

На груди у плаща.

А в глазах, как в море синем,

Солнце на плаву.

Бьется на плаву и слепит.

Листья календарные пустые рву

Под несносный городской лепет.

Оставляю в бушующем лете

Я тебя навсегда. Навсегда.

Как в сгоревшей дотла сигарете,

От огня не оставив следа.

И всезнающий ветер хваленый

Не собьется к зиме на пути,

И любовь, как горящие клены,

На душе облетит.

1999 год

Пароходишко

Вот он – пароходишко бумажный,

Ходит он от берега ко дну.

В луже, там, где дом многоэтажный,

Где она пройдет, перешагнув.

Флагом всполохнет ей или дымом

И гудит-дудит во все гудки.

А она опять нарочно мимо,

Прячется в кудряшки-завитки.

Рвется, будто пес, порвав ошейник,

Голос, осмелевший от темна.

Полночь. И мы терпим с ним крушенье

В луже, где распрыгалась она.

К трапу мне! И прямо на восходе

Прочь уплыть в далекую страну!

Надо бы. Да только пароходик

Ходит вдаль от берега ко дну.

А потом, когда просохнут лужи

И наступит зной, того гляди,

Станет он сухим листком ненужным

И на первом ветре улетит.

Близко ли, далеко ли – неважно.

Где никто его не узнает…

Белый пароходишко бумажный

Вдоль по борту с именем ее.

1998 год

Пароходишко колесный

Пароходишко колесный —

Сто заплат на оба борта —

Катеров папаша крестный

В семь часов уйдет из порта.

И, как боцман дым табачный,

Монотонно и привычно,

Станет воду чавкать смачно

И гудком прощаться зычно.

А портовые зеваки

Посчитают: киносъемка.

И потянут слухи-враки,

И развяжут рты-котомки.

Посмеется хором пристань,

Потолпится и позлится:

Мол, катаются артисты,

А вот нам не прокатиться!

А еще на шлейф из сажи

Берег вылупит бинокли,

И малец в панаме скажет,

На кулак мотая сопли:

– «Когда вырасту я взрослый,

Я в такой не сяду даже —

Пароходишко колесный —

Мало хода, много сажи!»

Даст затрещину мамаша

Малолетке кипешному

И ресницами помашет

Пароходику смешному.

А малец, с обиды плача,

Впредь усвоит быстро-просто,

Как решаются задачи

В интересах пароходства.

Только я в молчанье стисну

Ржавый поручень причальный —

Я один на всю на пристань

Знаю: рейс его – прощальный.

Не к актерам и актрисам

Тащит латаное днище —

Он отплавал, он приписан

К корабельному кладбищу.

А еще сквозь мысли-блудни

Память выстрелит дуплетом:

Вот на этом самом судне

Мне хотелось вокруг света.

Никакой был шторм не грозен,

Но пробило время склянки,

И мечту мою увозят

Вдаль на вечную стоянку.

1987 год

Патефон

Вы не фея, не миледи

И не кукла, но

Ваши кудри шеей лебедя

Льнут к груди хмельно.

Вы – танцовщица из бара,

Южной ночи визави.

Для гулянки вы не пара,

Но вы пара для любви.

Вы не ведьма, не мадонна,

Не икона, но

Я плыву к вам речкой сонной

И теряю дно.

Вы бушуете, как лето,

Распускаясь и звеня,

И на сердце у поэта

Сладко вьетесь, как змея.

Нас мотает, бьет и кружит,

Как осенний лист.

Я – над небом. Вы – над лужей.

И то вверх, то вниз.

И над миром полуночным,

Презирая маету,

Мы разбрасываем клочья —

Нашу с вами красоту.

Дрожит, дрожит в глазах у вас

слезинка,

И вечер наш пошит, как пестрый

балахон.

А жизнь, а жизнь играет, как

пластинка.

А время, время, время – патефон.

2006 год

Побрякушка

Хоть на палец или в ушко,

Поощряя красоту,

Я куплю вам побрякушку

В промежуточном порту,

Где по-русски, не считаясь,

Я куплю любой ценой,

Чтоб на вас она болтаясь,

Хоть чуть-чуть дышала мной.

Вам – как по снегу полозья —

Палец ей окольцевать.

Но слетит, ударит оземь

И забьется под кровать,

Потому что у торговца

Нехорошая рука:

Он дарить не чаял вовсе —

Он продал наверняка.

Он продал. А сам смеется,

Тормоша ее в горсти:

– Ты гляди, с другим схлестнется,

Потеряет, не найти!

Ты возьми еще хоть пару —

Испытаешь не одну.

Я отдам почти задаром

И, поверь, не обману.

Я о нем, как о болезни,

Расскажу вам, покривясь,

Чтоб, когда кольцо исчезнет,

Оправдались вы, смеясь,

Чтоб как лучшую подружку,

Коль останетесь одна,

Вспоминали побрякушку.

Побрякушку – грош цена.

1995 год

Подсолнух

От жары затих, не дышит вечер сонный.

Дом когда-то был, я помню, угловой,

Где на изгородь уставился подсолнух

И кивает мне ушастой головой.

Гаснет пламя, и ломают руки спички.

Кольца дыма повисают за плечом.

Дом чужой, но да послушные привычке

Пальцы шарят по карману за ключом.

Эй, подсолнух, как ни пялься,

не узнаешь —

Ты живешь на свете только первый

год.

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух, зря

киваешь —

Каждый третий здесь меня не узнает.

Тянет душу, как сиротская гармошка,

Дверь не скрипнет – как к воротам

приросла.

Эй, подсолнух, покивай еще немножко —

Мысли кругом, будто лодка без весла.

Пособи мне – стукни стеблем прямо

в раму,

Бей, покуда растеряешь семена.

Эй, подсолнух, желторотый, глупый самый,

Ты махни мне, если выйдет не она.

Эй, подсолнух, что увидишь на дороге,

Глаз тараща от темна и дотемна?

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух

длинноногий,

Не идет ли где по улице она?

Новой краской, видно, крашены ворота,

И мальчишки с крыш глазеют наверху.

Эй, подсолнух, оборвут тебя в два счета —

И не сыщешь по дороге шелуху.

Одногодки, сорванцы и шалопаи

Хитро шепчут и мотают головой.

Эй, подсолнух, видишь, мне один кивает?

Самый шустрый среди них, конечно, твой!

Эй, подсолнух, зря ты, видно,

лупоглазый,

С любопытством шею тянешь

за плетень.

Эй, подсолнух! Эй, подсолнух,

слышишь, сразу

Головы своей лишишься в тот же день.

1983 год

Попутчица

Колеса бьют по стыкам перегона

За солнцем, оседлавшим косогор,

И в свете ночника купейного вагона

С попутчицей мы строим разговор.

Мелькают за окном платформы станций,

Считающих минуты тишины,

И фразы ни о чем устраивают танцы

Смешно и неуклюже, как слоны.

Испытаны все методы и средства,

Но гаснет безнадежно разговор,

И час назад еще удачное соседство

Грозит молчаньем выстроить забор.

Но вдруг девятым валом откровенность

Нахлынет и затопит с головой,

И чопорное «вы», и глупая степенность

Друг другу расхохочутся впервой.

Кто мы теперь – кому какое дело? —

Попутчики и пленники дорог.

И шутим мы: вот так в раю Адам и Ева

Свой первый начинали диалог.

Летит состав, гудком взрывая темень,

На небе дымом вычертив вопрос:

С какой же ты цепи тотчас сорвалось,

время,

И бешено несешься под откос?

1985 год

Послушаем магнитофон

Погода – дрянь. И на дороге гололед.

Шныряет «дворник» по стеклу туда-сюда,

взад и вперед.

Вот кто-то машет мне. Пожалуй, подвезу.

Я – не такси, но для нее готов на всем газу.

Остановлю. Спрошу у ней перед

капотом:

Согласна ли на самый дальний перегон?

Ах, этот холод… Этот транспорт

по субботам…

Садись, послушаем магнитофон.

Мне лекарь – музыка, и ночь – всему судья.

На красный свет мой путь опять среди житья —

бытья.

На самых диких виражах мотор не глох —

Машина хочет жить как я: на двух, а не

на четырех.

Как хорошо, что в эту ночь могу

помочь я,

Кто непогодой с теплым домом разлучен,

Кто в свете фар моих всплывает только

ночью.

Садись, послушаем магнитофон.

Ну обругай, ну назови меня: лихач.

Нарочно нервы тереблю твои, пуская вскачь.

Гоню затем, чтоб нам не в спину смерть,

а в лоб,

И чтоб из музыки тебя сейчас ничто

не отняло б.

Кори меня, но не исчезни в вихре

мутном

По воле прочих невезений и препон.

Я отпущу педаль, но только рано утром.

Садись, послушаем магнитофон.

Я от тебя на полдороге без ума.

Гасите рыжие зрачки скорей, в ночи дома.

В поклоны рабские ослепших фонарей

Наплюй, машина, светом фар, рубя их

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.