Столешников переулок

– Была только что, – сообщила вторая. – Цены такие – за голову схватишься.

– Что хотят, то и делают, – произнесла первая, покачала головой и сообщила: – В «Елисеевском» ливерную колбасу дают, три кило в одни руки. Раньше я ее кошке покупала, та морду воротила, не хотела есть, а теперь…

– Что хотят, то и делают, – повторила вторая.

Ливерная колбаса – это, конечно, не предел желаний, но хоть что-то мясное. Тем более, что сахара много – мешков пять стоит у стены позади продавца-мужчины, неестественно бледного, словно пару раз его ткнули мордой в сахарную пудру.

Закапал мелкий, скучный дождь, сбивая последние листья с костлявых деревьев. Улица сразу заросла зонтами разных цветов. Прохожие норовили как бы случайно ткнуть зонтиковой спицей в глаз. Изредка у них получалось, и тогда снайпера долго и правдоподобно извинялись, представляя, как дома похвастаются, что деревенщина с раззявленными ртами и выпученными глазами в столице не переводится. Юрий Долгорукий потемнел и вроде бы насупился. Морось накапливалась на лошадиной морде и срывалась крупными каплями, напоминая слезы. Неподалеку от памятника стояла ярко красная иностранная машина, спортивная, приземистая, похожая на распластанную лягушку. Диковинку обступили мальчишки и взрослые мужчины, заглядывали внутрь салона через тонированные стекла. Номера на машине советские, что делало ее еще диковинней.

В левой половине «Елисеевского» было пусто как на прилавках, так и в зале. Зато в правой столько народу облепило колбасный отдел, расположенный в центре зала, что не только подступиться, даже поглядеть на товар и цену было невозможно. Стояли тихо, без обычной скандальности, без разборок, кто за кем. То ли растратили энергию в предыдущих очередях, то ли слишком болтливых выпроваживали из магазина, чтобы не спугнули колбасу. Ко всем остальным отделам можно было подходить и сколько хочешь рассматривать витрины, которые вроде бы не пустые, но и смотреть не на что. В штучном продавали трубочный голландский табак по безумной цене и спички, а в соседнем – соль. Такое впечатление, что соль и спички – те самые, которые народ раскупал во время путча, а теперь сдал назад за ненадобностью. Небольшое оживление было у хлебного, где продавали три вида – ржаной, серый и белый, да в молочном, где, кроме молока и кефира, предлагали майонез «Провансаль» в стеклянных банках без этикеток.

– А сколько майонеза можно брать?

– Сколько угодно, – буркнула продавец – молодая девица с облезлым маникюром морковного цвета. Видимо, этот вопрос задавали все покупатели, и она успела растратить обычную язвительность приобщенных к распределению жратвы.

На обратном пути от «Елисеевского» попалось несколько групп школьников, по два-три человечка. Каждый нес под мышкой по длинной банке немецких консервов – гуманитарную помощь, которую раздавали в школах. А взрослые смотрели не на лица прохожих, как раньше, а на то, что несут, и пытались угадать, где и как это что-то добыто. Вроде бы все сытые, по крайней мере, без голодного блеска в глазах, а на уме только одно: где бы урвать еды? Новый национальный вид спорта.

В продуктовом на Пушкинской очередь исчезла. Вместе с сахаром. Продавец пересчитывал пустые мешки, перекидывая их к двери подсобки. Худой сгорбленный дедок из сахарной очереди теперь стоял за водкой, опять в середине, окруженный женщинами, и опять вертел головой, отыскивая, наверное, собрата по мотне. Зонтика у него не было, и складывалось впечатление, что поля шляпы обвисли, размокнув под дождем. Достался ли ему сахар – не поймешь, но, скорее всего, нет, потому что в руках лишь две пустые прозрачные водочные бутылки с длинным горлышком, которые надо сдать вместе с талоном взамен пары полных.

Вот и исполнилась недавняя мечта – наблюдать зябкую осеннюю морось из теплой сухой комнаты. Окно кухни выходит на задний двор, где небо кажется еще серей и неприкаянней. На соседнем доме, на карнизе у крыши, покачивается худенькая метровая березка, белая в черную крапинку и с темно-коричневыми голыми ветками. Как она там оказалась и на чем росла – наверное, и сама не знала.

На кухню зашел Рамиль с большой сковородой и двумя стеклянными банками тушенки в руках. По сияющему, ублаженному лицу его было видно, что уже выпил, но самую малость. На этой стадии опьянения Рамиль готов осчастливить все подвернувшееся под руку человечество. Может быть, и попытался бы сделать так, если бы не мешала другая страсть – желание выговориться. Болтливость оставалась и на следующей стадии, исчезая на третьей, на которой вновь появлялось желание осчастливить, но уже в принудительном порядке. Рамиль не буйный, поэтому дальше слов дело обычно не идет. На четвертой стадии опьянения он ищет повод рвануть на себе рубаху и поплакаться в чужую. И находит.

– Купил что-нибудь? – спросил он, поставив сковородку и банки на стол.

– Майонез и кефир.

– Майонез – это здорово! – Рамиль блеснул вставным золотым зубом. Не сказать, что зуб слишком велик, но заслоняет остальные, только его и видно. – На хлеб намазал – и хавай до отвала! Помню, недели две сидели на нем, когда на прежней квартире жил, на Герцена. Пропились вдрызг, только на хлеб денег хватало, а майонеза купили по случаю целую коробку.

Он взял из настенного фанерного шкафчика консервный нож, ржавый наполовину, принялся открывать банки. Сверху в них было на два пальца жира, дальше шли плотно утрамбованные, большие куски красновато-коричневого мяса.

– Купил?

– Нет, передали из дому с проводницей, – сообщил Рамиль, с трудом выковыривая мясо из банок. – Ходил утром поезд встречать. Наша тушенка, башкирская. В Москве такой нет. И меда передали, трехлитровую банку. Башкирский мед считается самым лучшим в мире! Зайдешь, дам тебе, фалян-тугэн.

– Спасибо, не надо.

– Надо! Не стесняйся! – прикрикнул Рамиль. – Только не сейчас, завтра или когда там, а то мы с Андрюхой девок сняли, выпиваем – сам понимаешь!

– Институтские?

– Да ну их! Выпендристые – не подступись! Мы на Красной площади зацепили. Землячки Андрея, из Улан-Уде, – рассказывал Рамиль, разжигая печь одноразовой зажигалкой, прозрачной, желтоватой, в которой газа было наполовину. Голубое пламя успело лизнуть черную от волос руку, завоняло паленой шерстью. – Не знаешь, Яся здесь?

– Вроде бы нет, у них в комнате тихо.

– Узнает про девок, опять настропалит Женьку, и этот дурачок прибежит к нам, чтоб увели их, – произнес он, ставя на огонь сковороду с тушенкой. – Она боится конкуренток. Вдруг какая-нибудь даст Хмурому, и он выставит Ясю. Зачем ему халявщица?!

– Разве он не спит с ней?

– Конечно, нет! – уверенно произнес Рамиль. – Ты слышал хоть что-нибудь через стену?

– Нет, но может быть они очень тихо.

– В нашей квартире, с нашей-то акустикой, любое самое тихо очень даже громко, фалян-тугэн! – сообщил Рамиль.

– Чего ж он тогда поселил ее у себя, кормит-поит?

– Хитрая сучка! Игорь из второй группы рассказывал, как подъезжал к ней. Яся ему: «Я должна тебя узнать получше. Поживем вместе, походим в костел года два, тогда посмотрим». Игорь ей и выдал: «Я два года посодержу тебя, а потом ты другого лоха подыщешь?» Она на него так взъелась! Он парень битый, не то, что Женька-лопух. Этот проходил с ней полгода в костел, а Яся теперь в Польшу намыливается. Ей надо было где-то перекантоваться после института до отъезда «за бугор», – рассказал Рамиль.

– Что она собирается делать в Польше?

– То же, что и здесь – лохов стричь. И в колледже католическом учиться. Она для этого и стала католичкой. Игорь рассказывал, ей подружка посоветовала, которая два года назад таким же способом свалила сначала в Польшу, потом в Германию, – сообщил Рамиль, помешивая тушенку, которая зашкварчала на разогревшейся сковородке, начала постреливать капельками жира. – Яся и к тебе ведь подъезжала?

– Пробовала, но я вырос в курортном городе. У нас первое чему учат – обрубать хвосты. Особенно летом, в сезон. Любителей упасть на хвост у нас – второе море.

Рамиль заглянул в кастрюльку, в которой на соседней конфорке варилась вермишель, спросил:

– Скоро сваришь?

– Уже можно снимать.

– Давай сливай и я тебе тушенки отсыплю, – предложил он. – Наверно, надоело целыми днями пустую вермишель трескать?

– Угадай с трех раз.

Рамиль широкорото улыбнулся, блеснув вставным зубом.

– Двухсотрублевку сегодня видел, – похвастался он. – Говорят, уже и пятисотки есть.

– Если так и дальше пойдет, то скоро исполнится всеобщая российская мечта – станем миллионерами.

– А чего, я и правда мечтал пацаном стать миллионером. Хотел мотнуть в Америку, нарубить «зеленых» и вернуться домой, чтобы все кореша и знакомые от зависти лопнули, фалян-тугэн! Не люблю завистливых! – произнес он, зачерпнул погнутой алюминиевой ложкой тушенку и шлепнул ее назад в сковородку, брызнув во все стороны жиром, в том числе и себе на руку, которую быстро облизал.

На кухню бесшумно вскользнул, как мокрое мыло, Андрей – круглолицый узкоглазый бурят с большой черной родинкой под левым глазом. На слащаво улыбающейся физиономии было написано крупными буквами: «Я вас всех надую!» Что ж, иногда ему это удавалось, особенно, когда имел дело с такой простотой, как Рамиль или Женя, но часто и сам подзалетал, ведь самый легкий способ оказаться в дураках – считать себя самым хитрым. Андрей успел закончить технический вуз у себя на родине в Улан-Уде. Работать на заводе его сломало, потому что обладал классической азиатской аллергией на любой труд. Многочисленная родня помогла Андрею сделать другую трудовую книжку и скинулась на влазные в московский вуз. В квартире он появился как-то незаметно, занял комнату Камиля, но отрабатывать за нее – мести дворы – не рвался. Рамиль иногда возмущался по этому поводу, особенно с похмелья, но после первой рюмки успокаивался, потому что алкоголь моментально размывал обиду на такого понимающего собутыльника.

– Привет! – поздоровался Андрей вкрадчивым голосом и сунул вялую, потноватую руку. – Как дела?

– Лучше всех: никто не завидует.

– Все шутишь? – произнес Андрей с интонацией, которая была одновременно и хвалящая, и укоряющая – выбирай, какая больше нравится.

Рамиль выбрал первую и радостно сказал:

– Молодец, правильно делает! Давай, сливай воду, насыплю тушенки, фалян-тугэн.

Он подождал, пока из кастрюльки сольют воду, наклонил над ней сковородку и с помощью ложки бубухнул столько тушенки, что надежно похоронил под ней вермишель. Андрей скривился так, будто горячую тушенку вывалили ему за шиворот.

– Много!

– Ешь – и помни меня! – пожелал Рамиль и, сопровождаемый двойственно улыбающимся Андреем, понес сковороду к себе.

Надеешься сделать два дела – поесть и поиграть, а в итоге настолько увлечешься игрой, что забываешь о еде. Вспомнишь о ней – уже холодная, надо опять идти разогревать. И опять проглотишь самую малость – и все повторится сначала. Уж лучше на кухне есть и смотреть в окно. Жевать горячую вермишель с тушенкой, точнее, горячую тушенку с вермишелью и смотреть на холодный дождь.

Хлопнула входная дверь, послышались тяжелые шаги. Так отчетливо припечатывают ногу только не служивший в армии Хмурый. Оттянувшие солдатскую лямку забывают строевой шаг напрочь в первые же дни после дембеля, потому что он – едва ли не главная примета армейских прелестей. Женя зашел на кухню, повертел длинным носом, хмуря брови. Одет во все серое и не первой свежести, а ботинки оранжевые и чистенькие, словно только что из магазина. Сейчас Женя, в общем-то, довольно неряшливый человек, снимет их, оботрет сухой тряпкой и начистит бесцветным кремом до блеска, а перед выходом из дома повторит эту процедуру. Зато рубашку может носить, не стирая, недели три.

– Тушенка? – демонстративно принюхавшись, определил он.

– Она самая.

– Где достал? – спросил он.

– Рамиль угостил.

– Он у себя? – поинтересовался Женя.

– Да, но не один, Андрей пришел.

– Пьют? – спросил Хмурый и скривился так, будто отхлебнул кислючей бормотухи.

– Как положено.

– Алкаши, – произнес он без злости, констатируя факт.

Хмурый прошел к окну, посмотрел на дождь с недоумением, будто впервые увидел его, а не пришел только что с улицы. Наверное, и ему из теплой сухой комнаты дождь кажется другим.

– Будешь вермишель? Мне одному много.

– Нет, спасибо, – ответил Женя, посмотрев слегка выпученными глазами на бело-красно-коричневое месиво в тарелке и нахмурив брови. – Ясю подожду. – Он глянул на наручные часы из нержавейки и с треснутым стеклом. – Через час, чуть меньше, должна прийти.

– Она уезжает?

– Кто тебе сказал? – задал вопрос Хмурый с таким раздражением, будто разгласили тайну всей его жизни.

– Не помню, наверное, ты.

– Я не говорил! – заявил он с таким видом, словно отвергал обвинение в государственной измене.

– Значит, Яся.

– И она не могла! – выпалил он, подергал бровями и веками, как бы вдавливая глаза в глазницы, и более спокойным тоном молвил: – Если и говорила, незачем об этом всем рассказывать.

– Я ведь только тебе.

Хмурый подошел к столу Антонины Михайловны, приподнял крышку ее кастрюльки, держась за вставленную в ушко пробку брезгливо, как за слизняка. Уронил ее, громко звякнув. Перешел к печке, открыл газ, пошипел им и закрыл. Вернулся к окну. Посмотрел в сторону березки. Но без очков, наверное, не разглядел ее.

– В костел не хочешь сходить? – спросил он, не оборачиваясь.

Стоит русскому человеку вляпаться во что-нибудь, как начинает тянуть всех за собой, убежденный, что осчастливливает.

– Не хочу.

– Почему? – спросил он.

– Я атеист.

– Так нельзя – ни во что не верить, – проповедническим тоном произнес Женя.

– Я верю в человеческий разум.

Хмурый обернулся и с поживевшим лицом зачастил, покачивая оттопыренным указательным пальцем:

– Разум и есть божественная сущность! С него все и началось!..

– Жень, сейчас Яся придет, ей и расскажешь: вы с ней на одном уровне развития. Это во-первых. А во-вторых, в католики вы оба подались вовсе не по религиозным мотивам. В православные было бы прямей и бескорыстней.

– Ну, ты скажешь! – возмутился Женя, но, видимо, решил, что оправдываться – только усиливать подозрения, поэтому перешел в наступление: – Не важно, как человек пришел к богу! А ты прозябаешь во мраке, но когда-нибудь свет истины коснется тебя! – он похлопал по плечу.

Рука у него была холодная и твердая, будто вся из кости.

– Отменили партийные и комсомольские собрания, вот стадо от скуки и потянулось в другие места, где им всем скопом грозят кнутом, чтобы совсем в скотов не превратились. Пройдет мода – и опять все станут атеистами, потому что так ленивей.

– Чего?! – Хмурый скрестил на груди сжатые кулаки. – Да ты знаешь?!..

– Не знаю и знать не хочу. Дай поесть спокойно.

– Вот! В этом вся твоя сущность – жрать и больше ничего! – произнес он.

– А компьютер?

– Да, еще и этот идол! Но наступит время, и ты перестанешь поклоняться ему, прозреешь и вернешься в лоно истинной церкви! – произнес он настолько яростно, что становилось понятно: заткнется не скоро.

Пришлось уносить в свою комнату тарелку с недоеденной вермишелью, банку с майонезом, хлеб и чашку с чаем. Все за один раз. В спину летели Женины наставления в вере, больше похожие на проклятия. Хорошо, что христианство уже перевзрослело костры.

Компьютер бойко зажужжал дисководом, загудел монитором. Он не читает проповедей, не навязывает свои мнения, не требует жертвоприношений, не отчитывает за прогулы. Он служит, превращая в раба. А ведь есть в нем что-то, что делает его похожим на идола.

Женя решил, наверное, что хоть последнее слово и осталось за ним, но победы не добился, и вечером пришел в гости, позабыв постучаться. А может, и стучался, не до него было.

– Играешь? – задал он очень проницательный вопрос, щуря выпуклые глаза.

В мерцающем, тусклом свете от монитора его лицо казалось синеватым.

– Как видишь.

– Бросай, пойдем ко мне, – предложил Хмурый, наклонясь поближе к монитору, чтобы разглядеть игру.

– Зачем?

– Посидим. Я талон на водку отоварил. В одиночку не получается, – пожаловался он таким тоном, будто не удавалось главное дело жизни.

– Рамиля позови.

– Нет его, ушел с девками, – сообщил Женя.

– Опять Яся тебя на них натравила?

– Она меня не натравливала! – обиженно ответил он и потер длинный нос. – Чуть что, сразу она виновата!

– Не сразу, немного погодя. Сначала на тебя думают.

– Больше не будете думать, – сказал он.

– Запретишь?

Женя ничего не ответил, отошел к окну. Что-то он переложил на подоконнике – было слышно, но не видно, закрывал спиной.

– Уехала Ярослава, – произнес он тихо и постучал по подоконнику чем-то, наверное, карандашом, который там лежал.

– В Польшу?

– На год в Польшу, потом на год в Германию, – рассказал он.

– А тебя не берут?

– Через полтора года, не раньше, – ответил Женя и печально добавил: – Будет уже поздно.

– Может, это к лучшему? Она ведь дурачила тебя.

– Ничего ты не понимаешь! – запальчиво произнес Хмурый и стремительно перешел к журнальному столику. – Выключай, пойдем!

– Ну, пойдем, может, что-нибудь пойму.

В Жениной комнате было неуютно, как в гостинице. Везде валялись бумажки и обрывки веревок. Такое впечатление, что Яся паковала свое барахло в тюки, но вещей-то у нее было – чемодан да большая сумка. На середине стола красовались две бутылки водки, одна початая, белый батон, майонез и желтые яблоки, без червоточинок, слишком большие и красивые, такие в России не растут, а если и попадаются, то не для простых смертных. Создавалось впечатление, что яблоки несъедобные, бутафорские, сделаны из папье-маше.

– Приземляйся, – перенес Хмурый к столу еще один стул.

Сидеть приходилось боком к столу, потому что слишком велик он – если сесть по разные стороны, то не дотянешься, чтобы чокнуться, а без этого не пьянка, а перевод спиртного. Женя окунул горлышко бутылки в один стакан, побулькал водкой, наполняя его до венца, окунул во второй. Во втором оказалось пальца на два меньше, и Хмурый взял его себе.

– За что пьем?

– Не знаю, – ответил он, глядя в стену невидящим взглядом.

– Давай, чтоб у нее все было хорошо.

Хмурый продолжал смотреть в стену, вот-вот пробуравит дыру в соседнюю комнату. Он наклонил стакан к себе, плеснув немного через край, от себя и опять к себе. Рядом со стаканом появилась лужица, которая почему-то не растекалась.

– Нет, – промолвил он, – лучше за нас выпьем. За мужскую дружбу.

Водка была теплая и отдавала железом и канифолью. Такое впечатление, будто подержал во рту радиодеталь. И майонез – обычный «Провансаль», а привкус такой, словно в металлической банке хранился.

Хмурый выпил залпом, закашлялся, прикрыв рот рукой. Лицо его покраснело и из глаз потекли слезинки, быстро размазавшиеся по щекам. Он отломил кусок батона, налил на него майонеза и положил на стол, передумав закусывать.

– Ты бы подсуетился, проявил рвение. Глядишь, оценят и раньше пошлют в Польшу.

– Не оценят, – уверенно произнес Женя, вытирая слезы. – Да и не буду я больше к ним ходить.

– В атеисты подашься?

– Верить можно и без костела, – сказал он без твердости в голосе.

– Тебе виднее.

– Да, – согласился он, щуря подслеповатые глаза, и начал откупоривать вторую бутылку.

– Не части и по чуть-чуть.

– Хочу побыстрей напиться, – признался Хмурый.

– Когда очень хочется, не получится. Захоти чего-нибудь другого.

– Попробую, – согласился он.

Женя налил себе почти полный стакан, а во второй плеснул на треть. Увидев на столе кусок батона с майонезом, посмотрел на собутыльника: не его ли? Вспомнив, что сам приготовил, взял в левую руку, в правую – стакан с водкой и молча выцедил всю. Потом погонял ее из желудка в рот и обратно, пока первый не смирился и не принял водку. Слезы ручьями хлынули из зажмуренных глаз. Проморгавшись, он заткнул рот куском батона, который проглотил, почти не пережевывая.

– Каратэ займусь, – сообщил он, вытерев слезы. – Толик давно зовет. Я все отказывался, тренировки по времени с колледжем совпадали.

Толик убирал детский садик, который располагался между их участками. Он родился и вырос в Москве, но на москвича был абсолютно не похож. И на каратеиста тоже. В фильмах-боевиках они поджарые, верткие, а Толя был громоздким и казался неповоротливым. Малого ума и большой физической силы, не умеющий злиться, а также обманывать, хитрить да и вообще проявлять какие бы то ни было чувства, он являлся мечтой проходимцев. Заведующая детсада забирала у него половину зарплаты якобы на покупку хозяйственной мелочевки, на которую не хватало фондов, и на халяву припахивала его как электрика, сантехника, плотника. Толина жена – полная его противоположность – время от времени закатывала заведующей скандал, причем ругань стояла в кабинете такая, что гуляющие на улице дети переставали шуметь.

– А с институтом что думаешь?

Первый семестр Женя одолел с горем пополам, а на летней сессии сломался, завалил половину экзаменов. Попробовал пересдать, но без особого энтузиазма, потому что уже перебрался из общаги сюда, и появилась Яся с колледжем.

Женя сморщился, потеребил кончик длинного носа, красного, налившегося кровью, сказал нехотя:

– Посмотрим.

Интересно, в очках он будет смотреть или без?

– Восстановиться не хочешь? Сдал бы сессию…

– И что?! – произнес Женя. – Если серьезно учиться, то надо работу бросать, а на стипендию сейчас разве что ноги протянешь. Сколько она, если в доллары перевести?

– Один доллар двадцать восемь центов, как подсчитал вчера вечером мой компьютер. Сегодня, наверное, еще меньше.

– У тебя же повышенная? – задал он вопрос.

– Да.

– А обычной и на хлеб не хватит. Скоро цены отпустят – совсем мрак будет, – прокаркал Хмурый и разлил остатки водки по стаканам, в оба поровну.

Когда добили вторую бутылку, его порядком развезло. Лицо побурело, ткни пальцем – прыснет кровью. Глаза глубже запали в глазницы и в то же время казались еще более выпуклыми. Женя часто крепко сжимал губы и напрягался телом, сдерживая тошноту, отчего на шее вздувались жилы.

– Ну, ладно, я спать буду, – сказал он и, не дожидаясь, пока уйдет гость, лег одетый в ложе на полу.

– А чего не на кровать?

– Привык к твердому, – выдавил он еле слышно и закрыл глаза.

В коридоре, освещенном тусклой лампочкой, было ни темно, ни светло. На кухне голубоватым пламенем горела одна конфорка газовой печки, а из крана мерно капала вода. Капли звонко разбивались о металлический умывальник, звук казался раза в два громче, чем днем. Вода холоднющая, с сильным запахом хлорки, а на вкус – будто пососал большую медную монету.

В коридоре послушались торопливые шаги – Женя полетел в туалет. Унитаз он пугал отчаянно. Сказывалась привычка делать все настолько громко, насколько возможно. Его было слышно даже в комнате, несмотря на плотно запертую дверь.

В заветном окне на той стороне Столешникова переулка свет не горел. Там, наверное, уже спят.

В новолуние

старую шкуру

на звезды рвут

и латают

черные дыры.

Море было гладеньким, каким иногда случается ранним летним утром. Золотистый солнечный след лежал на нем почти целый, где-нигде зияли прорехи, которые быстро исчезали и появлялись в другом месте. В чистой прозрачной воде лениво плавали мальки между обомшелыми, зеленовато-бурыми валунами и светлой лысой галькой. Большая медуза зонтом повисла посередине между дном и поверхностью воды, подергивая длинными пупырчатыми щупальцами, словно пыталась подтолкнуть что-то невидимое под свой купол, к фиолетовому нутру. Море пахло не водорослями и йодом, как обычно, а дымом, горьким, свербящим горло. Дымил костер, который горел метрах в десяти от кромки воды. На трех больших камнях, обточенных водой и желтовато-белых со всех сторон, кроме той, которую закоптил дым костра, лежал ржавый лист железа с загнутыми вверх краями. На нем жарились мидии. Черные, с короткими темно-коричневыми бородками водорослей, крупные и не очень, лежали они на листе железа и возмущенно шипели, обволакиваясь паром. Те, что в центре, на самом жару, выпустили из себя всю влагу и раскрыли створки. Студенистая сердцевина затвердела и собралась в комочек на стыке створок. Комочек этот сладковат на вкус и не приедается…

– Эй, просыпайся! – прокричал где-то рядом Рамиль. – Ты еще не угорел?

В комнате было светло. Мимо окна часто пролетали капли, падающие с крыши, где дотаивал последний снег. Сильно воняло гарью. Такое впечатление, что прямо под кроватью что-то бездымно полыхает.

– У нас тут пожар, фалян-тугэн, а ты дрыхнешь без задних ног! – веселым голосом сообщил Рамиль и прошел к окну, потянул за веревку, которая открыла форточку, расположенную в верхней части окна, во всю его ширину.

Из открытой форточки пахнуло ранней весной – свежестью и тающим снегом. Когда снег сойдет, весна завоняет тухлой землей, прокисшей за зиму. От этой вони дуреют кошки и женщины. Потом весна наполнится ароматом набухших почек и только проклюнувшейся травы, и мужчины примутся строчить стихи и орать серенады.

– Какой пожар?

– Да Ленка Андрюхина швырнула горящую спичку не в банку, а за печку. Там тряпки валялись, газеты, ну, и занялось. Хорошо, я вовремя на кухню заглянул. Ох, и полыхало! Ведер пять вылил! – рассказал Рамиль.

Посреди комнаты столкнулись две воздушные волны – холодная из форточки и теплая и пропахшая дымом из кухни. Они ударились грудь в грудь, напряглись. Кухонная одолела, потому что ее подталкивала в спину третья волна, ворвавшаяся в квартиру через открытое кухонное окно.

– Весна! – произнес Рамиль хвастливо, будто она была делом его рук.

– Закрой форточку: колотун!

– Вставай, лежебока! – прикрикнул Рамиль, выходя из комнаты. – На заходе солнца нельзя спать, голова будет болеть.

Можно, если полночи играл в компьютерные игры, с шести утра убирал участок, а потом сидел на лекциях. Правда, не на всех, последнюю пару сачканул, потому что в перерыве перекусил в буфете и глаза начали слипаться, будто смазанные клеем. И правильно сделал: на обратном пути заглянул в продуктовый магазин и нарвался на мясо, говядину. Очередь была солидная, но женщины ждали, пока нарубят новое, остатки – жир да кости – мог покупать всякий, кому лень стоять.

На кухне вымачивала тряпкой воду с пола Лена – подружка Андрея-бурята, темно-русая девятнадцатилетняя девушка с серыми глазами на симпатичном лице, которое выражало полную безысходность. Такое впечатление, что все хорошее в ее жизни уже было, ничего больше не ждет. При первой встрече она посмотрела с немым вопросом: не ты ли моя судьба? Убедившись в обратном, больше никогда не смотрела в глаза. Она сосредоточенно вдавливала серую тряпку из мешковины в доски пола, темно-красные, с желтоватыми плешинами у печки, стола и умывальника. Глядя на Лену, возникало желание погладить ее по голове, сказать, что не стоит горевать, что через какое-то время, возможно, очень короткое, жизнь ее изменится к лучшему, но зная Андрея, язык не поворачивался произнести это. Скорее всего, благодаря его стараниям, печать обреченности еще глубже въестся в ее лицо.

– Тебе помочь?

– Нет, – ответила она очень тихо, встала и тщательно выкрутила тряпку над умывальником.

Судя по черному пятну копоти на стене у печки, пожар был не таким уж и большим. Видимо, Рамиль вылил ведро-два, справляясь с огнем, а остальные три-четыре – чтобы подвиг оценили подостойнее.

Мясо успело оттаять. Оно легко слоилось, но плохо резалось. Странно: если бы пришлось отрезать кусок от еще не ободранной коровы, наверное, не сумел бы и уж точно не стал бы есть. Произошло отчуждение: корова – сама по себе, ее мясо – само по себе, не замычит жалобно, когда полоснешь ножом.

На кухню зашла незнакомая блондинка с необыкновенно большими черными глазами, которые казались чужими на ее лице. Обычно темные глаза выражают или злобу, или тупость или легкомысленное веселье. Незнакомкины ничего не выражали, они обволакивали, всасывали в себя твой взгляд, а потом и тебя самого. Казалось, стоит расслабиться – и очутишься по ту сторону их, собственным негативом, антисобой.

– Что смотришь? – спросила она задиристо, хотя знала, какое впечатление производит, привыкла к завороженным взглядам. – Понравилась?

– Да.

– Ты смотри, какой честный! – улыбнулась она и перешла к Лене, трущей пол. – Хватит тебе, и так хорошо! – Она отобрала у подруги тряпку, выжала над умывальником. – Через пятнадцать минут само высохнет. – Вернув тряпку, подошла к столу, накрыла колпаком из аромата духов, наполненных солнцем и цветами, заглянула в кастрюлю. – Мясо будешь варить?

– Да.

– Кости не выбрасывай, мне отдашь, – приказала она.

– Бери мясо, сколько хочешь.

Глаза ее распахнулись еще шире, смотреть в них стало больно. По-сладкому больно. Она засмеялась, показав розовато-белые зубы, округлые, словно специально подпиленные.

– Я не себе, – выдавила она сквозь смех, – щенкам!

– Каким щенкам?

– Еще не знаю. Каких купим, – ответила она, впитывая глазами мужской взгляд, наполненный восхищением. – Мы в Москву за щенками приехали.

– Откуда?

– Из Свердловска, теперь Екатеринбург. Мы с Ленкой в одном классе учились, – сообщила она и повернулась к бывшей однокласснице, которая стирала мокрой тряпкой копоть со стены. – Да брось ты, все равно дом скоро снесут! – Незнакомка повернулась к столу. – Когда вас выселяют?

– Обещали к концу зимы, но какой – не сказали.

– Значит, через три года, не раньше! – поделилась она знанием поговорки и опять повернулась к подруге. – Все, заканчивай, пора ужин готовить.

Казалось, она не знает состояния покоя, все время должна двигаться и говорить. Непонятно было, как она переносит речи и неподвижность других.