Сколько раз было так - идешь по берегу в жаркий полдень, с каждым шагом все больше растворяясь и исчезая в фантастическом солнечном мире... В животе пусто, ни есть ни пить не хочется; а потом сядешь на камень в тени у воды, чтобы направо и налево был виден далекий горизонт; достанешь из рюкзака бутылку с красно-синей волной; а за ней - блестящий титановый контейнер с пищей богов, смешаешь две субстанции, эти эссенции Солнца и Луны, чтобы произошёл алхимический брак Эроса и Танатоса, а потом выпьешь получившуюся смесь - о, сома! - чувствуя, как с каждым глотком все быстрее и быстрее начинает пульсировать в теле Бог-Ротор... Тогда не наступит ни голод, ни жажда, а только изначальная радость будет играть во мне невидимым ветром силы - ведь было написано тысячи лет назад, что "кто достиг огненного тела Йоги, тот не знает ни болезни, ни старости, ни смерти".
      Я стоял в "Метеоре-25" возле левого выхода и медленно, с оттяжкой вливал тебя, о пепси-кола - в себя, а метеор пересекал Каневское море у Переяслава, где всегда ветер и блеск, где яркое солнце сияет над головой и искрится бесчисленными алмазными бликами вода в чаше синеющих гор метафизическое лето, не кончающееся никогда... О да, действительно, в этом фантастическом мира для полноты счастья достаточно самого факта существования...
      Я вспомнил, как в мае прошлого года я возвращался в Бабиной горы, сидя на корме ракеты под названием "Зiрка" и в этом же самом месте напротив Переяслава тоже пил пепси-колу, думая о загадке, оставшейся у тех синеющих гор. И вот загадка воплотилась - в мою душу вошла влекущая сила бучацкого посвящения.
      Метафизическое лето
      Настроение бучацкого посвящения, познанное в мае в Голубом каньоне, пронесло меня через всё лето этого года. Оно было совсем не таким, как предыдущие, хотя, казалось бы, повторялись те же самые приключения на дорогах странствий.
      Весной я познакомился с Волоханом - прочитав первую часть моих записок, называвшуюся в первой версии "Три лiта", Волохан пришел ко мне домой с бутылкой вина, чтобы поделиться впечатлениями, и так началась наша дружба. Вскоре мы поехали в экспедицию в Заруб, где было много разных интересных похождений, которые в молодости всем нам дарит лето. Мне запомнилось, как Волохан, набрав в яру серой глины, несколько дней старательно лепил из нее круглую чашу - "для сжигания эзотерических рукописей", как пояснил он; и как мы долго рубили толстую грушу, закрывавшую нам вид на Зарубину гору.
      Когда экспедиция закончила свою работу, мы отправились странствовать дальше, сначала в Бучак, на хутор Билянивка, где в то время собралась большая богемная компания, а потом на Бабину гору. Волохан познакомил меня со своими друзьями - Мишей и Шри Филиппом, и так это лето подарило мне встречу на дорогах странствий с людьми пути. С каждым из них меня потом связывали долгие, многолетние отношения, складывавшиеся по-разному, но у каждого я научился чему-то важному и ценному. Ведь несмотря на все отличия в жизненном пути нас объединяло нечто общее, роднящее наши души - годы молодости, проведённые в этих горах, и то великое, необъятное и неописуемое словами, что коснулось там нас.
      Это нечто было как вкус безбрежной дали, как прелесть манящей свободы, как загадочность бессмысленных слов "жизнь-бесконечна..." Прикоснувшись к нам когда-то, оно наложило на каждого из нас свой отпечаток на всю оставшуюся жизнь.
      Это нечто было во всём - в водах и в небесах, в событиях повседневности и в снах; оно было во всём процессе существования и мы даже не заметили как это вошло в нас.
      У каждого из нас оно проявлялось по-своему, но по своей сути было одним и тем же - запредельным, прикоснувшимся к нам среди этих гор. Как будто в те годы там распахнулись некие невидимые врата - врата в запредельное, дали нам редкую возможность войти в них, а потом, спустя время, опять закрылись. Своими путями мы шли к нему, своими способами мы искали его, и каждый из нас по-своему нашел его. И тогда нашим жизням суждено было пересечься...
      Я помню, как в один из дней мы сидели на песчаном склоне холма неподалеку от Бабиной горы - Шри Филипп на большом камне, а мы с Волоханом на песке и разговаривали о Душе Мира, о бучацком посвящении и о судьбах людей Пути в этих горах. Здесь, у этого камня я не раз сидел в уединении и созерцании, наслаждаясь свободой и думая о встрече с себе подобными, но мне трудно было представить, что такой разговор действительно когда-либо произойдёт. Но вот этот такой миг настал.
      Через пару дней я вернулся в Киев, а Волохан остался на Бабиной горе, чтобы дописать книгу об эзотерической психологии. Меня же настроение метафизического лета понесло дальше - в Таджикистан. Мне казалось, что там, среди снежных гор Памира, я найду то, что искал здесь - разгадку тайны великого полдня и ветра силы. Простившись со своими новыми друзьями, делившими со мной дороги странствий, я купил билет до Душанбе - Парапамир властно звал меня.
      Парапамир
      Мечта отправится на Памир была у меня давно - в сверкающем блеске горных снегов на фоне тёмного космического неба, в грохоте лавин и во вкусе воды ледниковых рек, текущих среди зарослей эфедры, было что-то настолько же влекущее, как звучание слов "Маханирвана" или "Парамашива".
      Тем более, много ли надо было в то время для путешествия на Памир? Всего 74 советских рубля на билет до Душанбе, титановый ледоруб, ещё кое-какое альпинистское снаряжение и, самое главное - несгибаемое намерение. Всё это у меня было и только семь часов полёта до далёкой среднеазиатской республики отделяли меня от исполнения задуманного.
      Когда самолет Ту-154 пролетал на высоте девяти километров над пустыней Каракумы, меня поразила красота заката за стеклом иллюминатора. В салоне самолёта какие-то мальчики в расшитых золотыми узорами тюбетейках гортанно кричали "Вах!" и бренчали на дутарах. Я же, не обращая внимания на эту восточную экзотику, рассматривал неправдоподобно-яркую полосу зари, как радуга пролегшую на западе над землёй, невидимой в темноте южной ночи. Эта разноцветная полоса на фоне чёрного звёздного неба была совершенно не похожа на привычные зори - наверное, такую зарю можно видеть над краем земного шара из космоса или с ледяных вершин высочайших гор.
      Аэропорт Душанбе встретил ночной духотой и зелёными светящимися буквами на здании аэровокзала, стилизованными под персидскую вязь. Сдав рюкзак в камеру хранения, я лёг на скамейку возле закрытых касс, положив под голову рубашку. В тёплом ветре надо мной шумело листьями какое-то большое среднеазиатское дерево - наверное, платан, - и яркие звёзды временами мерцали через просветы в его кроне.
      Конечно, можно было бы доехать на такси до гостиницы "Таджикистан" или "Памир", но зачем? Разве плохо здесь, под платаном?
      "... Ничего не ожидай от мира, и тотчас безмерно щедрым мир покажется тебе..."
      вспомнил я слова Рудаки, вычитанные недавно в старинной книге "История Персии, ёё литературы и дервишской теософии". Я долго лежал без сна, думая о предстоящем пути к озеру Искандеркуль.
      Рассказывают, что когда Александр Македонский в своём стремлении дойти до пределов мира достиг гор, называвшихся в то время "Парапамиз", его провели вдоль прозрачной реки с водой голубого цвета к её истоку, к лежащему между гор озеру, синему, как афганская бирюза. Какая-то неведомая мысль посетила Искандера у этого озера и он не захотел идти дальше, к пределам мира. В предгорьях Памира им был основан город Александрия Эсхата (нынешний Ходжент). С тех пор то горное озеро было названо именем Искандера - Искандеркуль.
      Из этой тёплой южной ночи под кроной платана проляжет и моя дорога через перевал Анзоб и дальше, по узкому скалистому ущелью до того места, где прозрачно-голубая Искандердарья впадает в бурый, мутный Ягноб. Потом по реке вверх, до озера Искандеркуль, а оттуда - к началу ледника, стекающего со склонов пика Чимтарга.
      Я был свободен в выборе цели и мог направиться в любую другую часть Памира, подробно изучив ночью расписание вертолетов, летавших в те годы в отдаленные уголки Таджикистана. Хотя не всё ли равно куда идти? Меня интересовало небо Памира и сверкающий свет великого полдня, а он в этих горах везде одинаков - и над озером Искандеркуль, и в Гарме, и в Джиргитале, и в Хороге, и в Кашмире, и, наверное, в Тибете.
      Первоначально я думал подробно описать своё путешествие со всеми прикольными подробностями восточного колорита, виденного в разных местах. Но перечитав со временем старые записные книжки я отказался от этой идеи и сильно сократил эту историю, поняв, что по прошествии лет весь этот колорит воспринимается уже не таким интересным. Потому что поход через перевал, по жарким горным дорогам - это действительно не настолько интересно. Как не очень интересной была и езда на разбитых грузовиках по ущельям в компании чабанов-киргизов в засаленных халатах.
      В кузове, где можно было сидеть только на цепи, натянутой между бортами, не снимая тяжелого рюкзака, бросало так, что вот-вот вывалишься, а дорога была лишь немного шире чем машина.
      Так я добрался до населенного пункта "Зеравшан-2", помеченного на картах, как некий городок. На самом деле там не было никакого городка, а был всего лишь рудник с несколькими бетонными строениями и туннелем с рельсами, уходившем вглубь хребта. Что там добывали? - Аллах его знает...
      На берегу Искандердарьи я заночевал на жестких камнях. Вода в реке действительно оказалась необычайного голубого цвета. В последних лучах солнца вдали, над громоздящимися скалами гасли снежные пики - Ягноб, Замин-Каро и другие. Здесь, под незнакомым небом, на каменистой твёрдой почве, у обочины дороги, ведущей в сторону кишлака Джик, я осознал, насколько далеко отсюда родные края... Если бы вдруг исчезли современные транспортные средства, сколько же пришлось бы идти по земле до Бабиной горы? Год? Или больше? Как шли по дорогам паломники в древности...
      Вскоре я добрался до самого озера Искандеркуль и посетил все места, куда хотел попасть. Однако ветра силы и великого полдня я там не нашел, как не нашел их в прошом году в Туркмении. Оказывается, яркого горного солнца, блеска снегов и темной синевы неба Памира было недостаточно для возникновения такого чувства, как на Зарубиной горе. Видимо, секрет здесь был всё-таки в чём-то другом, и в горах Памира я понял, в чем этот секрет - врата, распахнутые в запредельное.
      Полазив по горам, пока не надоело, и уже возвращаясь обратно, я провёл запомнившийся мне день на берегу реки Арг, берущей начало на леднике и впадающей в озеро Искандеркуль. Арг течет в глубоком ущелье, по берегам растут тенистые деревья и бесчисленные кусты эфедры, у воды были галечные косы, на которые можно было лежать, греясь на солнце. А рядом поднимались вверх километровые отвесные стены, прорезанные узкими ущельями каньонов. А ещё выше - белый снег, серый лёд, и всё это сверкает под солнцем алмазным блеском на фоне тёмного неба Памира.
      Лёжа на берегу Арга, временами купаясь в холодной воде, а потом снова предаваясь созерцанию небес, я долго размышлял о смысле жизни, о вратах в запредельное и о местах силы. И понял, что в горах центральной Азии, куда я всегда так стремился, конечно, интересно, но в наших приднепровских холмах лучше.
      Злота осiнь
      Прошло метафизическое лето 1985 года, пожелтели листья на деревьях и холодными стали ночи. Идя однажды по набережной и глядя на едущие мимо пыльные автобусы с надписями "Богуслав", "Канев" или "Ржищев", я думал о зове дорог. Уже много лет меня не покидало предчувствие, что именно там, в этих городках и селах приднепровской Украины мне суждено найти нечто важное - ветер силы, невидимо присутствующий повсюду, как вездесущая пыль провинциальных местечек... И мне захотелось ощутить, как на дорогах, вьющихся через поля и холмы приднепровской Украины, или в залах ожидания захолустных автостанций прикасается к моей душе злота осiнь.
      Это было загадочно и непостижимо - меня о звало к себе нечто, крещённое у истоков вечности по ту сторону добра и зла, поднимающееся над смыслом и бессмыслием к самим первоистокам мироздания - бесцельная игра атомов, мерцающих ночных звезд, небесных облаков, опадающих желтых листьев или человеческих судеб... Weltinnenraum, Душа Мира, обращающаяся ко мне, несовершенному человеку; бродяге на дорогах великого полдня, странствующему в поисках ветра силы. И вот она, многоликая, снова представала передо мной - в тёплом осеннем солнце, в безветренных ясных днях, в золотистых листьях пожелтевших осенних лесов, в ярких звездах, в запахе дыма, в ночном вое пса и в дали дорог.
      В такую пору золотой осени - пору безветрия, остановки и угасания всякий человек, будь он молод или стар, печален или счастлив, неизбежно чувствует прикосновение смерти: дыхания осеннего ветра, уносящего всех нас, как пожухлые листья за край мира. Но в этом прикосновении осенней закатности бытия нет ничего трагического - все это человеческое, слишком человеческое... На самом деле смерть не есть ни добро, ни зло. Она вне этого, будучи возвращение к тому первоистоку мироздания, из которого всплыли и ты и я, и куда неизбежно нам предстоит вернуться.
      "Не плач, не плач за юнiстю своєю
      Минає все, i празима блiда
      Там де палала буря молода
      На шибi мертву висрiблить лiлею..."
      Всё это старо, как мир. Как опадают листья с кленов в бучацких лесах и высыхают на холмах травы, так и многоликая жизнь растворяется, сбрасывая свои маски, и возвращается к первоначалам бытия, которые весной я искал в Голубом каньоне.
      Осенний поток всеобщего увядания, угасания и растворения уносит и меня в бездонную глубину, к основаниям мироздания - к ней, Душе Мира, воплощавшей себя во всех женщинах, к которым я испытывал когда-либо любовь. Теперь она сбрасывает свои маски и наступает пора возвращения от её проявлений к ней самой - неуловимой, как ветер, летящий через миллионолетия; как шум ветра и дождя; как солнечный луч и песок, текущий между пальцами... На протяжении всех веков она надевала на себя различные маски, то воплощаясь в человеческой форме, то снова уходя в бесформенную глубину своего инобытия, оставляя меня на краю океана безбрежности без всякой надежды на её возвращение.
      Ведь сама она не может ни увидеть, ни осознать себя, и потому порождает сознание и разум человека, чтобы через него - свои глаза и руки познавать саму себя. Но человек, идущий по этому пути, в какой-то миг уже не хочет быть просто глазами и руками Души Мира, желая вести с ней диалог на равных. Что это? Неслыханная дерзость?
      Или, может быть, просто любовь?
      В один из дней золотой осени я вышел из автобуса на конечной остановке - в далеком селе, где заканчивалась дорога. Дальше не было ни асфальта, ни людей, только уходящие за крутую гору две глинистые колеи, разъезженные тракторами.
      Конец человеческому миру - впереди только мир природный, живущий по своим законам. Казалось бы, что делать здесь современному человеку, погруженному в виртуальную реальность грёз, созданных цивилизацией здесь, где буреломы в ярах, пустые поля и бесконечно тянущиеся гряды холмов; где кричат по ночам звери и совы; где шумит холодный ветер...
      Чем глубже погружаешься в такой предвечный мир, тем более он оказывается пустым для человека - ведь во всем ему хочется найти что-то привычное, этому неугомонному человеку. А там, на тех рубежах, где заканчивается не только человеческий мир, но и мир природный, находиться Великая Пустота. Там шуршит сухой травой ветер; простирается в неизвестность высокое небо, а на горизонте виднеются серые контуры призрачных гор. Там вечность.
      Там ждет меня мой мир - пыльные дороги и камни в ярах; красные угли костра и гудение огня в сельской печи; неподвижное пламя ночной свечи и над крышей хаты - звёзды Ориона.
      Ахилл
      Однажды зимой Висенте принес рассказ про Ахилла, написанный биологом Валерой после того, как он прочитал первую версию книги "Праморе Тетис". Рассказ во многом перекликался с тем, о чем я пищу, и не только потому, что по легенде Ахилл был сыном богини Тетис. Поэтому я включил этот рассказ в новую версию своей книги, сделав это, правда, без согласия автора, которого после новогодней ночи в Трахтемирове я больше не видел.
      Ахилл и Черепаха
      И нет у нас никого, кто бы повел нас; единственный наш вожатый - это тоска по дому.
      (Г. Гессе. "Степной волк")
      Итак, Ахилл стоял на краю обрыва. Возле обглоданного куста лоха. Над Борисфеном.
      Там, дальше, внизу, где полоска берега уходила за гору, едва был различим стоящий на задних ногах чёрный козёл, объедавший опавшую с оползня дикую вишню.
      И совсем далеко, на лугу, между старицей и тремя древними дубами за рекой блестело на солнце лобовое стекло бензовоза совхозного шофера Толика. Ещё дальше все покрывала дымка.
      Ахилл оглянулся на пустое плоскогорье, сел на камень и снял мокрые джинсы. Было уже совсем безветренно и равнина не просматривалась до самого горизонта. Камень был шероховатый, весь в лишайниках, но тёплый.
      Оглядел себя, нашёл в паху большого клеща, дёрнул его и клещ легко оторвался. С головой. Порядок. Он достал из кармана рубахи перегнутую пополам потёртую пачку; в ней оставалось две "Примы" и переломанная "Исла". Обе "Примы" до половины повысыпались, и Ахилл, вытряхнув табак на ладонь, стал аккуратно набивать их сухими стебельками пижмы; концы сигарет позакручивал и, стряхнув в пачку остатки табака, на миг задумался. Потом положил две "Примы" в пачку и спрятал в карман, а обломок "Ислы" оставил. Он был туго набит и сладок своей тростниковой бумагой.
      В пистончике джинсов, разложенных рядом на камне, еще теплом от уже зашедшего за гору солнца, Ахилл нашёл завернутые в презерватив спички, размотал их, достал одну, прикурил от неё и стрельнул ею в сторону оврага.
      Конечно, ему бы не стоило бы курить. Но "Ислу" следовало выкурить, тобы меньше было соблазну. Ахилл делал частые и глубокие затяжки: "Исла" быстро сгорала.
      Когда окурок вжёгся в пальцы, Ахилл плюнул на него, встал, подошёл на шаг к обрыву, посмотрел, как окурок летит на дно, а потом помочился с обрыва вниз.
      Вернувшись, он увидел черепаху, разглядывавшую его из-под козырька узорного панциря.
      Ахилл рванулся к джинсам, наступил на сухой чертополох, взвизгнул, выматерился и упал не камень, ободрав запястье. "Тьфу, чего это я?"
      Он понял. Посмотрел на черепаху. Она лежала на брюхе, глядя с обрыва на реку.
      - Болван. Мог ведь ноги покалечить. Нашёл же кого стесняться. Ей-богу болван.
      Влезть в мокрые джинсы было тяжело. Он попрыгал на левой ноге и сел, чтобы достать из правой пятки колючку.
      Черепаха оглянулась, и словно убедившись в том, что Ахилл при полном параде, медленно повернулась к нему всем телом.
      Ахилл протянул к ней руку и поцокал языком - словно приманивал собаку. Черепаха подняла голову и поползла к нему. "Ого!" - подумал Ахилл и отдёрнул руку.
      "Нехорошо так". Он открыл сумку и достал из мешка овсяное печенье.
      - Эй, иди сюда! - Ахилл искрошил половину печенья и протянул на ладони черепахе.
      Она быстро подползла и стала жадно хватать крошки беззубым старушечьим ртом.
      - Ещё хочешь?
      Черепаха кивнула.
      - А почему же сразу не спросила?
      - Некстати было, сам понимаешь. Мешать не хотелось, - тихо ответила черепаха.
      - Я тебя не сразу заметил, так что извини, - сказал Ахилл, достав ещё печенья и завязывая мешок. - На, съешь ещё.
      - Да чего ты, это же дело естественное. Ну подумаешь, голый мужик нужду справляет. Брюхо у тебя не висит, зад не топорщится, всё на месте. Черепаха без панциря выглядит, наверное, хуже.
      - А яблоко хочешь?
      - Ну. А ты чего не ешь?
      - Я приучаю себя терпеть голод.
      - Зачем?
      - Как это зачем? На плоскогорье одни лишайники, а вода только у самых ледников.
      Черепаха проглотила кусок яблока и посмотрела на Ахилла.
      - Это точно; а дальше ни лишайников, ни воды.
      - А ты, значит, оттуда, сверху?
      - Сверху-то сверху... Ещё яблочко отрежь пожалуйста. А ты из оврага, я правильно понимаю?
      Ахилл потрогал свой мокрый зад.
      - Да.
      Он отрезал ещё несколько кусочков и положил перед черепахой на листик подорожника.
      - Слышишь, черепаха?...
      -Я.
      - А далеко до ледников?
      - Далеко.
      - А сколько?
      - Чего сколько?
      Ахилл задумался. Стадий? Миль? Километров? Узлов? Черепашьих суточных переходов?
      - Лет. Сколько лет ты ползла?
      - Много. Очень много. Я не считала. Но мне было тринадцать, когда гриф рассказал мне - а у нас был говорящий гриф, он нас языкам обучал - так вот, он рассказал мне, что если всё время ползти на восток, то можно прийти к глубокому оврагу, в устье которого есть большое черепашье болото. Там много растений и воды, там живут другие черепахи. Мне тогда стало ясно, что вся моя прежняя жизнь была даром отдана бесплодному лежанию между звёздами и камнями ночью, между камнями и солнцем - днём. Мне открылся Путь, и в его конце - великое свершение, незнаемое, но предощущаемое. Там должен быть сверкающий зелёный мир, и там меня будет много - как бывает много птиц... Знаешь, я всегда была одна на плоскогорье - я родилась там и жила - одна, между ледниками и каменной пустыней, вместе с птицами. А там, в конце моего пути я буду во множестве и в тоже время едина с такими же, как я, черепахами, и в этом будет моё преображение, и в этом будет моё бессмертие... С тех пор я ползла. А у грифа родились дети, а потом внуки, а потом правнуки, а потом у правнуков были правнуки, а теперь на плоскогорье живут правнуки этих грифовых потомков. А я лежу у края оврага. А внизу, пока ещё невидимое, моё бессмертие... Скажи, ты тоже там был?
      - Был.
      - Боже мой! И болото видел?
      - В полной мере.
      - Скажи... нет, я боюсь. Нет, скажи... какое оно?
      Ахилл улыбнулся:
      - Зелёное.
      Черепаха замолчала, посмотрела на Ахилла и стала доедать яблоко.
      Ахилл вынул из сумки вигоневые подштанники и фуфайку, свитер из колючей шерсти и гетры, и стал переодеваться.
      В воздухе, посиневшем от спустившегося с плоскогорья холода, замелькали рои подёнок, поднимаемых тёплыми воздушными потоками высоко над берегом.
      За рекой загорелся огонёк. "Толик костёр развёл, - подумал Ахилл. Палаточку поставил, бензовоз отогнал в кусты, натаскал судачков с волнореза, набрал казанок воды и поставил юшку. Наверное, привёз толстозадую Таньку-буфетчицу, и дерябнули они уже хорошенько, - или нет, ещё, наверное, нет. Вот уху сварят - тогда. А сейчас они ещё сушнячок вербный ломают - запасают хворосту на костёр.
      Рыбку сварят, картошечки бросят, потом корешков петрушки, морковки, перчику, укропу, специй разных, и уже когда совсем темно будет, тогда хорошо дёрнут, зажрут ухой с хлебчиком, а потом он возьмёт её за что-нибудь, и они пойдут в палатку..."
      - Ой, как тебя, - сказала из темноты черепаха, - можно тебя ещё спросить?
      - Саша меня звать. Спрашивай, - сказал Ахилл.
      - Я, знаешь, не поняла сразу - ты ведь наверх собираешься идти?
      - Наверх.
      - Наверное, очень надо?
      - Очень.
      - Я так и думала. А то ведь далеко. Днём жарко, а ночью холодно.
      - У меня очень тёплая поддёвка. Специальная. На камне в заморозок спать можно.
      - А еда, а вода? Ты ведь лишайников не ешь и росу не слизываешь, небось?
      - У меня есть печенье: высококалорийное и лёгкое. И канистра с водой.
      - Так ведь далеко. Тебе не хватит.
      - Хватит, черепаха, хватит, я ведь бегом туда и обратно. Я бегун, я самый быстрый из всех бегунов...
      - Как Ахилл?
      - Ага. А на ледниках я наберу воды и пойду дальше.
      - Не ходи. Зачем?
      - Очень надо.
      - Но ведь там ничего нет. Гриф там был. Там пусто. Тёмное небо, холодные скалы, слепящее солнце и нечем дышать. Пропадешь. Ей-богу пропадёшь. А всё таки, зачем тебе?
      - Так надо, черепаха.
      - Ну что ж, Саня, дело твоё...
      Черепаха замолчала. Потом послышалось её сопение. Она спала.
      Ахилл выбрал плоский камень, покрытый мхом, лёг на живот, укрылся сверху клеёнкой и стал смотреть на восток. Там, за рекой, у трёх дубов горел костёр, пахла уха. Вот щучья голова, а к ней пристала горошинка перца, и ещё кусок рыбы плавает в миске, и картошка, и хлеб, и специями пахнет, и рядом тёплая, мягкая тётка...
      "Зачем мне наверх? Если бы у меня были крылья, я полетел бы сейчас есть уху.
      Правду писал кто-то из древних: человеку для полного счастья нужны крылья...
      Нет, не так... Ну да всё равно. Захотел - слетал на улицу к дружку, захотел - в столицу, кофею похлебать, захотел - к бабе, захотел - и, как гриф, слетал туда, где плоскогорье сходится с небом...
      Ах, суконная твоя шуба, как хочется назад! Может, ну его?..."
      Он проснулся от яркого луча, бившего в глаза.
      "Что за чёрт? Луна, что ли?!"
      Едва разлепив косящие со сна и невидящие ещё глаза, Ахилл понял, что лежит уже навзничь, лежит на самом краю обрыва, и что это Сириус полыхает над ним среди чёрного неба.
      Ахилл тихо ругнулся и отполз от края. Сел на камень, скрестив ноги и потянулся за сигаретами. "Нет, не надо" - усилием воли он заставил положить пачку в карман. - "Потом пригодится".
      Черепаха проснулась от Ахиллова бормотания. Он сел, задрав голову и глухо бубнил под нос, но разобрать можно было только несколько слов.
      - Это я, Ахилл. Ты слышишь, это я, Ахилл!... Я иду к Тебе. Я иду пешком, потому что другого пути нет. Твой свет осветил мой мир. Я мал, и я во плоти, но я прошу Тебя, не исчезай с моего неба. Это же я, Ахилл, и я хочу ещё раз припасть к земле, раскалённой твоим светом. Слышишь: я иду домой..."
      Левая нога занемела. "Ух, чума!" - сказал про себя Ахилл. Помассировал ягодицу.
      В ноге зашумели колючие пузырьки. Ему вдруг стало как-то стыдно, что ли...
      - Спишь? - тихо спросил он у черепахи. Черепаха промолчала.
      На завтрак они разделили пополам одно печенье.
      - Ну что, Саня, - сказала черепаха. - Давай на пари, как у Зенона: кто быстрей - Ахилл или черепаха? Победителю - целое яблоко. Идёт?
      - Идёт, - улыбнулся Ахилл.
      Он переоделся в джинсы, кроссовки и футболку, упаковал сумку и сунул руки в лямки.
      - Ну что, прощай, что ли, черепаха? - Ахилл поднял её на руки и неловко приобнял. Черепаха потёрлась головой об его шею.
      - Угу, до свиданья. И про яблоко не забудь.
      - Не забуду, не бойся.
      Он положил черепаху на край оврага, где склон был пологим, установил дыхание и медленно пошёл вверх. Через несколько десятков шагов он пошёл на берег. Потом, пока Ахилл не скрылся в спускающемся по склону облаке, черепаха видела, как он легко, по оленьи, пятиметровыми прыжками перелетал с камня на камень...
      Когда солнце хорошо пригрело панцирь, черепаха подползла к самому краю, смерила взглядом расстояние до дна, втянула голову, ноги и хвост, а потом покатилась вниз и плюхнулась в болотце, разбросав вокруг брызги зелёной ряски.
      - Гриф, - спросила черепаха, - что здесь было, пока меня здесь не было?
      - Ничего не было. Как всегда. Днём солнце. Ночью звёзды.
      - А человек был?
      - Дети говорят, был.
      - А где он теперь?
      - Говорят, далеко. Грифам не достать. Там дышать почти нечем. Но снизу в ясную погоду его видно.
      - Покажи мне путь. Где он.
      - Там, над ледником. Ползи всё время по ложбине вверх, а потом, у скалы - вправо...
      Луна светила в упор, и черепаха, приползя ночью к скале, не сразу заметила Ахилла, свернувшегося калачиком в тени большого камня. Ей хотелось окликнуть его, но не хватало дыхания. Наконец черепаха подползла к нему, взобралась и передними лапами стала на плечо.
      - Эй! - сказала она в самое ухо. - Я выиграла пари. Яблоко теперь моё! Я была на своей родине, в черепашьем болоте, я оставила на земле много детей и теперь могу покинуть этот мир. А ты так и не дошёл до вершины. Где яблоко? Да хватит тебе дрыхнуть!
      Черепаха расстегнула молнию на сумке, лежавшей рядом с Ахиллом и сунула с неё голову.
      - Саня, ну же! Где яблоко?
      Она подползла с другой стороны и потрогала лапой его лицо:
      - Эй, слышишь?! Где яблоко?
      Лицо было твёрдым и белым, как ледник.
      И тут черепаха поняла, что яблока нет и не будет, и что она не сможет поделиться выигранным яблоком с проигравшим, и что она не похвастается перед ним, какие красивые дети у неё выросли, и как болото не обмануло её надежд. Ей стало так жалко яблока и несбывшейся похвальбы, что она тихонько заскулила, положив голову Ахиллу на плечо.
      На густо-синем, почти чёрном небе виднелись вершины плоскогорья. Луна зашла. Над самой кромкой горной гряды горела ровным голубым светом звезда.
      "Где я могла её видеть?"
      В черепашьем болоте.
      Ночью, когда ветер разогнал ряску к берегам и ушёл спать, на дне, на бесконечной глубине, в библейском мраке загорелась голубая звезда. С берега она показалась такой близкой, что черепаха плюхнулась в воду и попробовала донырнуть до неё. Но слишком глубоко лежала звезда...
      "Эй, Ахилл! Слышишь ли ты меня со своей далёкой звезды? Я поняла: ты не умер, ты бросил здесь своё тело, как мои дети бросают скорлупу на берегу, уходя в воду.
      Ты выиграл пари.
      Яблоко твоё"
      SMILES OF THE BEYOND
      Даль
      Морозным вечером в середине февраля 1986 года я стоял на набережной возле моста Патона, глядя на солнце, медленно опускавшееся за силуэт киевских гор на противоположенном берегу. Воздух был прозрачен, а небо таким чистым и бесконечным, каким оно бывает только в морозные зимние дни. Призрак грядущего лета вдруг посетил меня и захотелось прямо сейчас оказаться под Бабиной горой, где над лагуной у замёршего черепахового озера опять сверкнёт надо мной яркое белоё солнце.
      "... лисицi, леви, ластiвки i люди
      зеленої зорi черва i листя... i небо, що над нами синє i срiблисте..."
      Не раздумывая долго, я собрал дома в рюкзак кое-какие вещи и отправился на вокзал. Над путями горели яркие звезды и свистели локомотивы. Вокзальный шум, мороз, запах угольной гари... О, муза дальних странствий!