В поисках ветра силы

      Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение - красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...
      Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.
      Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни - всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного - таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.
      А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски - "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...
      Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.
      Пустыня безветрия
      Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.
      Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.
      Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя - то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.
      Потом, летом, образ пустыни безветрия снова и снова стал приходить ко мне на дорогах странствий. Особенно часто это бывало в пасмурные дни, заполненные серым светом. Куда-то идешь, не зная зачем, по серой дороге мимо столбов с гудящими проводами, ступая босыми ногами по мягкой серой пыли среди гряд низких серых холмов, под таким же серым небом, пронизанным призрачным светом Великой Пустоты... Или ночью - лежишь без сна у догоревшего костра, смотришь в небо, слушая шум ветра... Что есть в этом? Ничего... Что есть на самом деле? На самом деле нет никакого "на самом деле"...
      Пустыня безветрия оказалась не такой, как настоящие пустыни Азии с жёлтыми песками, она была серой, как пыль - мягкая, мельчайшая, не имеющая никакой структуры серая пыль... Вот оно, бесформие... "кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния".
      Когда-то, лет пять назад, эта мысль была бы для меня совершенно непостижимой и чуждой, а теперь... О да... Это безразличие и абсолютный покой были не только приятным, но иногда воспринимались, как высшая свобода: переживать происходящее вокруг и во мне самом, или не переживать, оставаясь равнодушным и безучастным свидетелем потока бытия.
      На серых бесконечных дорогах этой пустыни, по которым струились из ниоткуда в никуда угасающие ветры моей мысли, я не раз задумывался - а что, собственно, стоит того, чтобы его переживать? Или действительно, как говорит народная мудрость, "нiщо в свiтi не варте нi радостi нi печалi"?
      Раньше, странствуя по дорогам Великого Полдня, я искал сверкающий свет и ветер силы, зная, что в этом свете есть какая-то загадка и намёк на нечто важное. Но потом оказалось, что разобраться в этом пока нет возможности и постепенно мой путь отклонился в иную сторону. Так я на несколько лет отошёл от темы "сверкающего света", воплощавшейся для меня в образе Зарубиной горы и погрузился в миры "бучацкого посвящения", где занимался познанием иных сторон мира и самого себя.
      А в начале лета 1987 года меня снова привлекли яры и горы возле Монастырка и, конечно же, Зарубина гора. Что-то оставалось там, не разгаданное до конца...
      тайна первоматерии, тайна "мистического огня", который пронизывает собой небо и землю, присутствует во всех вещах мира, ни одной из этих вещей в то же время не являясь.
      В те дни, когда свет солнца ослепительно ярок и сверкает, как блеск стали, я не раз ощущал прикосновение некой невидимой силы, но не мог до конца постичь эту загадку. Поиски ответа привели меня в безжизненные горы и пустыни Средней Азии, но и там я не смог постичь тайну этой силы. И вот, летом 1987 года я снова оказался на осыпях Зарубиной горы, где ничего не изменилось, и всё такой же стальной свет сверкал над ржавыми и зелеными песками.
      Когда такой свет сияет над горами, кажется, что он пронизал и небо, и землю, и воду, как будто они едины. Ветер шумит в зелёных кронах деревьев, и солнечный луч, проникнув между плотно сомкнутых ветвей, вспыхивает бликом на текущей воде ручья в яру. Ещё лучше природа этого света проявляется, если есть ветер - волны на изломе прозрачны, как стекло; взлетают хрустальные брызги, а ярко-зелёная трава на холмах ходит волнами под ветром, как прозрачные вертикальные струи, тянущиеся от земли к небу. Тогда весь мир кажется светящимся и искрящимся, пребывающем в движении, в экстатическом танце. В такие дни в мире ощущается присутствие первоматерии, мифической светоносной субстанции, в которой соединены материальное и духовное начала - Materia Prima.
      Тогда красота мира воспринимается особенно остро, как будто сверкающий свет даже в неживое вещество привносит некую таинственную вибрацию экстаза. Что это - музыка сфер, танец субатомных частиц или ритм пульсации мироздания? Этого мы не знаем и не узнаем никогда. Но когда под действием такого света в неживых вещах оживает чувство красоты, кажется что инертное вещество возвышается и утончается; свет сгущается, нисходя ему навстречу, а в их слиянии рождается что-то иное, в чём уже нет ни материи, ни духа, ни вещества, ни энергии - Materia Prima, Первоматерия.
      Когда-то подобные мгновения были редки и я создал особый миф - один из мифов личной истории - о том, что где-то существуют особые места, в которых "изначальная сила" и "первоматерия" чаще прикасаются к земному миру. Этот личный миф подпитывался интуитивным предчувствием, что если найти такое "место силы", то там должно произойти что-то принципиально важное.
      С тех пор было пройдено немало пыльных дорог в окрестностях разных сёл и провинциальных местечек с загадочными названиями - мне казалось что именно там, среди полей и холмов Приднепровской Украины находится это место, невидимое для всех остальных. В те годы я ещё не знал, что врата в запредельное открылись лишь на время, и что настанет такой день, когда они неизбежно закроются. Тогда поля, холмы и обрывы станут просто холмами и довольно грязным берегом Каневского водохранилища, с постоянно цветущей водой - ведь первоматерия, этот "философский камень", поистине способный превращать в золото грязь земли, проникала в обычный мир именно через эти врата. Но мы успели завершить своё дело...
      А летом 1987 года я осознал, что таки нашел место силы, и в этих полях, лесах и горах действительно скрыт источник первоматерии. Ярче всего это чувствовалось, конечно же, на Зарубиной горе. Там в дни сверкающего света мне не раз казалось в час полдня, что этот свет, как ветер, входит в тело, рождая в нём вибрирующее ощущение, подобное кипению или гудящему рою. А когда после полудня переходишь в тень, оказывается что "сверкающий свет" присутствует и там - в зелёных листьях, в сером камне, в коричневом пне... В чём угодно и повсюду можно найти его.
      Тем летом я много времени проводил в гамаке, подвешенном в тени между двух груш на террасе над яром, где когда-то был лагерь нашей экспедиции. В полдень, в зной - а июнь и июль этого года были особенно жаркими - я забирался голым в гамак и там лежал в прохладной тени, подобно некому эмбриону... Свидетель вечности...
      Так я по много часов раскачивался в гамаке, созерцая синеву неба, нисходящую в душу жемчужным сиянием, и прислушивался к "рою" неких частиц, кипящему в теле.
      Вечером, когда жара спадала, можно было снова возвращаться на берег к Зарубиной горе. Небо и вода начинали приобретать вечернюю синеву и тогда сверкающий свет угасал, становясь красками зари.
      Казалось, что всё это может продолжаться изо дня в день бесконечно раскачиваться в гамаке, глядя на синее небо над головой, на ветви груши с зелёными листьями, на белые летние облака и на далёкий горизонт. Ни вставать из гамака, ни даже шевелиться не хотелось... Зачем шевелиться, если вот она передо мной - огромная всевмещающая Даль, то "ничто", в котором весь мир и вся жизнь уже присутствуют в каждом мгновении... если она, эта Даль теперь всегда со мной... всегда и везде...
      Лежа в гамаке под грушей, я снова и снова погружался в это состояние то днём под синим небом, то ночью, когда в кроне дерева мерцали над гамаком звезды или медленно плыла по небу яркая белая луна. Невозможно было определить, в чём именно содержится эта Даль, приносящая с собой в одном мгновении весь мир. Она была и в небесном ветре, и в далёких звёздах, и в шуме ветра - везде и нигде.
      Постепенно эта Даль стала заполнять пустыню безветрия. Кто знает, может быть она, эта даль - вообще единственное, чем можно заполнить бесконечную серую пропасть пустыни безветрия... Поистине, "опустоши себя, и я тебя наполню..."
      Дни сверкающего света слились в бесконечную череду, в монотонность вечности. В один из таких дней мы случайно встретились на Зарубиной горе с Мишей. С обрыва посыпался песок и Миша, голый и с большим рюкзаком, со смехом сбежал по песчаной осыпи на берег. В тот день был сильный ветер и большие волны разбивались о камни. Основательно двинувшись сомой, мы в экстазе скатывались вниз по песчаным склонам и бесились в волнах прибоя. Вечером мы в таком же восторженном состоянии отправились через поля в Трахтемиров, где созерцали фантастически яркую зарю, сидя на песке у воды. А когда настала ночь, мы долго разговаривали у костра о жизни и о том, чего бы в ней хотелось достичь.
      - В каком образе ты видишь самого себя сегодня? - спросил Миша.
      - Себя? Исследователем запредельных пространств, идущим по дороге легко и свободно идущим в сторону солнца.
      - А как бы хотел себя видеть в будущем?
      - Наверное, так же. Разве что, неплохо было бы, чтобы дороги странствий увели куда-нибудь далеко. В мире ведь есть немало красивых мест, в которых, наверное, тоже дует ветер силы... Где-нибудь на побережье Тихого океана, например, в горах Биг Сура ...
      Потом наш разговор перешел на то, что действительно неплохо было бы свалить из Совдепии куда-нибудь подальше... Сначала в Крым, а потом на пароходе из Одессы в Индию, в Пуну... в коммуну саньясинов... пожить там какое-то время, разобраться на месте, что представляет собой "зов Востока"... заодно попробовать настоящий индийский опиум. В Индии подзаработать денег и - в южные моря, на острова Тихого океана, где можно будет расслабиться и заняться творчеством.
      Во время этого ночного разговора я вдруг понял, что достиг всего, что хотел:
      чувство всеединства с миром, это "космическое сознание", как его иногда называют, было познано, а "мистический огонь" первоматерии найден. Теперь необходимость продолжать отшельничество в этих холмах отпала. Все события прошлых лет заняли свои места, как звенья одной цепи, и неслучайность их была для меня совершенно очевидной.
      На следующий день мы отправились в Канев, на Марьину гору. Мир сверкал, а дали звали в себя. Миша предлагал сразу же уволиться с пристани, всё бросить и ехать с ним в на море, в Крым, а потом в Одессу, к его приятелю Нисаргану... А там, может быть, подхватит нас ветер силы и кто его знает, куда понесёт дальше.
      Это было заманчивое предложение, опьяняющее чувством раскрывающейся впереди бесконечной дороги, но сразу всё бросить и увольняться мне показалось несолидным. А может, просто не хватило смелости... Миша уехал на море сам, а я, вспоминая потом о нашем разговоре, испытывал сожаление. Что, если бы тогда действительно ветер силы понёс нас дальше, в Индию?
      Дерево бодхи
      Тем временем жизнь шла своим чередом. Ещё в апреле этого года мы с Максом ходили по Лукавице и он присмотрел себе хату некого Сашка Билокура, переселившегося в село Лепляво, напротив Канева. Этот дом в прошлом году собирался купить Витя А., но не договорился с хозяином. Теперь цена снизилась, и летом Макс купил хату, стоящую на пригорке в хорошем месте, на краю села над глубоким яром. Можно было незаметно выйти из хаты и по тропинке мимо огородов уйти в поля, а через час быть на Зарубиной горе. От порога дома открывался вид на юг, на лесистые горы на другой стороне долины, а прямо напротив двери рос большой ясень. Днем он давал тень, а ночью под его кроной можно было спать. Ветер шелестел длинными узкими листьями, чем-то похожими на листья пальмы, а между ветвей мерцали звезды. В шутку мы назвали ясень деревом бодхи - так по преданию называлось дерево, под которым Будда достиг просветления. У корней ясеня был положен большой камень, на котором можно было сидеть, а рядом мы с Максом решили сделать столик для чайных церемоний. Для этого мы использовали большой жернов метра полтора в диаметре, выкатив его из бурьянов, где он лежал с незапамятных времен, с трудом затащили на пригорок к хате и там положили на камень. Зато потом наши труды были вознаграждены приятными мгновениями, когда по вечерам мы не раз сидели у этого жернова, предаваясь испитию чая с печеньем и разным благостным разговорам.
      Тем летом мы с Максом несколько раз путешествовали в самые дальние части наших холмов - в Прохоровку, где созерцали дали, сидя на краю Михайловой горы под дубом Шевченко и сосной Гоголя; в Каневский заповедник и в Мошенские горы, синевшие на горизонте за рекой Рось. Возвращаясь с жарких и пыльных дорог лета, приятно было усталым прийти в тихое село Лукавицу и сесть вечером под ясенем, а если собиралась гроза - в сенях возле отрытой двери.
      По вечерам мы вели долгие беседы о разном - об общих знакомых, об археологии; что нового в Лондоне и о том, откуда вообще взялся мир и куда он в конце концов денется. Всё чаще и чаще наши разговоры возвращались к идее создания в этих холмах национального парка. Уже был достигнут некоторый успех и по нашей инициативе в этом году черкасские власти издали постановление о заповедной территории "Трахтемиров", которая через пару лет была расширена до Бучака. На этом дело, правда, приостановилось и заповедник существовал только на бумаге, но первые успехи воодушевили нас и мы начали разрабатывать проект создания полноценного национального парка, подобного американским. Мы не предполагали, что этот проект пролежит десять лет в Верховном Совете под сукном, после чего его используют совсем другие люди, чтобы захватить всю эту местность в частные владения, где для нас места уже не окажется. Но тогда, 1987, мы пребывали в благостной безмятежности.
      Теплый летний ветер шелестел в листьях ясеня и подрагивало пламя свечи, поставленной в отверстие жернова. Когда чай допивался, мы заваривали новый и опять продолжалась наши беседы, не имеющие ни начала, ни конца. После этих долгих разговоров я ложился спать тем же, под деревом. Над горами поднималась луна, просвечивая сквозь крону. Спать не хотелось и я долго лежал, смотря на звезды и вспоминая разные эпизоды своих странствий. В те ночи под ясенем на грани сна не раз приходило ко мне чувство безмятежного счастья и начинало свою игру со мной... "Жизнь прозрачна и ясна, пока она ни для чего, а просто так..."
      - думал я, засыпая под шорох листьев. Какая простая истина, но как долго пришлось идти к ней. Сколько учений, доктрин... а на самом деле оказалось, что это ни к чему. Все века, все жизни мы мечтали об этом; все века мы стремились к этому - а на самом деле оно было всегда здесь, рядом с нами... простое, как шорох листьев на дереве бодхи.
      Вот какую истину мне подарило бучацкое посвящение, когда я обрел чувство подлинности мира и вкус реальности - той реальности, которая была тепла и ласкова, всегда готовая принять меня с материнской заботой такого, каким я есть:
      весёлого или грустного, сильного или слабого. Но окончательное осознание этой простой истины пришло ко мне летом 1987 года в те ночи под ясенем в Лукавице - поистине, деревом бодхи...
      Однажды, сидя под ясенем, я задумался о своем пути в этих местах. Семь лет назад, летом 1980 я впервые попал в мир призрачных гор, этот мир мечты и мифа, и он опьянил меня вкусом свободы, опьянил обещанием чуда. Мне хотелось быть странником, идущим по берегу в поисках фантастического праморя бесформия - и я стал им. Я хотел найти ветер силы - и нашел его. Самым совершенным учителем в этом для меня стала сама реальность. Добра она или зла? Наверное, и не добра, и не зла. Она то ласкает нас своими улыбками - Smiles of the Beyond - то бывает беспощадной, как река, без остановки текущая своим путём, который мы изменить не в силах.
      Однако достичь погружения во всеединство оказалось недостаточным необходимо теперь суметь как-то примирить это всеединство с человеческим бытием, с повседневной жизнью. Вначале такое состояние непрочное и его способна разрушить любая мелочь. Хочется уйти в яры, выкопать пещеру в самом недоступном месте и там сидеть много дней, созерцая небо. Потом, когда всеединство становится постоянным, возникает желание покинуть свою пещеру и раствориться в зеленом мире природы, странствуя по лесам и полям, как зверь. Такой странник свободен, ему ничего не нужно, кроме чувства единства со Вселенной, не угасающего у него в душе. Но потом и этого оказывается мало - хочется покинуть родное гнездо и отправиться дальше, куда глаза глядят... как там говорил Миша - в сторону Индии.
      А потом приходить миг, когда возникает желание вернуться в мир людей и суметь сохранить и там всеединство. Тогда можно будет действительно сказать, что всевмещающая даль смогла наполнить собой повседневную жизнь, не растворившись при этом в ней бесследно.
      Был конец августа. Лето скоро закончится и придется возвращаться в город. В душе возникло предчувствие, что семилетний срок моего пребывания в холмах подходит к концу. Я получил от волшебных гор всё, что хотел, и теперь могу с легким сердцем идти, куда захочу.
      Пока было неясно, как сложится моя дальнейшая жизнь, но я не сомневался, что даже если придется покинуть эти холмы, то великое и необъятное нечто, прикоснувшееся ко мне здесь, останется со мной навсегда. Даже в городской жизни оно будет напоминать о себе постоянно, присутствуя сером небе, в ярком солнечном свете или в проникающем через стены квартиры звуке самолета, переносящем мой дух в мир серых призрачных холмов.
      Пришла осень и стало холодно, но наши чаепития под деревом бодхи продолжались, только теперь приходилось топить в хате печь, а на камне сидеть в ватнике. Я полюбил этот ясень, и когда смотрел на его широкую крону, мне казалось, что старое дерево стало подобным центру всех Волшебных Гор, в котором связаны в один узел все дороги этого фантастического мира мечты и мифа.
      Как то в холодный и серый осенний день, сидя под деревом и размышляя о том, что Дао туманно и неопределённо, а кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния, я погрузился в созерцание серо-желтого света, струящегося с серого туманного неба над такими же серыми полями и горами. Когда-то уже было нечто подобное... метафизический серый свет пустоты...
      И я вспомнил. Лето 1984 года, работа в экспедиции... Вкус реальности. И серый свет. Тогда это было краткое мгновение. А теперь это опять был он серо-желтый свет Великой Пустоты. Он заполнял весь мир, рождаясь из туманной дали над горами. Что можно сказать об этом свете? Он таинственен и неописуем, подобно тому, как "Дао туманно и неопределённо"... Но он завораживал мою душу и звал за собой, звал в неизвестное. Я знал, что это она, Даль, посылает мне этот свет - Душа Мира, Weltinnenraum...
      Настал ноябрь и приблизилось время конца навигации. В один из последних дней моего пребывания в этих холмах я зашел в бучацкий магазин и решил купить себе про запас хорошего индийского чая, случайно оказавшегося в селе. Этот чай я впервые обнаружил в магазине весной, его был там целый ящик, а сельские жители чай обычно не покупают - они, как известно, пьют либо холодный компот, либо самогон. Я же пользовался все лето этим чаем в маленьких бумажных пачках, с приятным запахом, крепким и не дающим горечи.
      Мне часто приходилось покупать продукты в этом магазине - рис, печенье и сахар... А когда я шел с Бабиной горы к себе домой в Григоровку, мне нравилось покупать в этом магазине белый хлеб, пахнущий пшеницей, чтобы вечером сесть за стол у окна моей каюты с пустыми белыми стенами и есть хлеб с яблоками... Окно выходило в сторону бучацких гор, над ними медленно гасло небо, и горы постепенно скрывались в темноте, становясь неразличимыми. Над ними загоралась первая звезда, а на бучацкой пристани было видно три огонька, и еще один огонек выше - возле магазина, где я покупал хлеб... На этот слабый огонек на фоне чёрных гор я часто смотрел в ту осень, думая, как жить дальше.
      В тот день я зашел в магазин и поздоровался с продавщицей.
      - Оце дядько з Григоровки мабуть по чай...
      - Та авжеж - ответил я, - бо чай у вас добрiший, нiж у самому городi Каневi... А воно ж зiма... та i вообще... теє...
      - Ну да, то таке дiло...
      Так и поговорили - по народному. Забрал я последние шесть пачек чая, вышел из магазина, застегнул ватник, оглянулся по сторонам, на крутые горы и на серое осеннее небо... и моё сердце дрогнуло от мысли, что может быть и в самом деле я уже никогда больше сюда не вернусь. Подавив в себе эту печаль и плюнув под ноги, я заругался матом, надел рюкзак и ушел по дороге на север.
      Ещё минуту-две из окна магазина можно было видеть фигуру человека с рюкзаком, быстро поднимающегося по каменистой дороге, уводящей из села Бучак за гору, потом за поле, за лес и куда-то дальше, за горизонт. В ту даль неизвестного, куда уходят все дороги.
      Год Дракона
      Через несколько дней навигация закончилась, ночью пришел буксир и утром потащил нашу баржу на Киев. Погода была плохая, над скрывшимися в туманной мгле горами висело низкое серое небо и шел дождь. Завернувшись в ватник, я стоял у борта баржи и пытался разглядеть контуры гор. Возвращаться в город не хотелось, потому что было непонятно, как жить дальше. Но и тут оставаться уже не было желания.
      Два года назад, бросив всё и перебравшись в Григоровку, я думал, что это надолго и что здесь можно будет жить какой-то иной, альтернативной жизнью. Что ж, это удалось - ещё совсем недавно я сидел под деревом бодхи и размышлял о свете великой пустоты и о свободе, которую мне дарит этот свет. Однако постепенно я стал понимать, что устал от сельского образа жизни, и что пришла пора покинуть эти холмы для чего-то иного - правда, пока ещё не было понятно, для чего именно.
      Баржа проплывала мимо Переяслава и маяков, где мы были прошлой зимой с Максом и Дибровой. Бушевал ветер и волны бились о ржавый борт. Я зашел в каюту, закрыл дверь, затопил печь и начал сжигать в ней уже ненужные вещи - всякие бумаги, дневники странствий, эзотерические тексты и остатки психотропных субстанций.
      Потом за борт полетели финка и разные культовые предметы. Начинался новый период жизни, в котором мне все эти вещи уже не будут нужны. В печи гудел огонь - бумаги горели хорошо, а я сидел на ящике, глядя в огонь и слушал музыку.
      В ту осень я полюбил Стинга, человека моего поколения (он родился в октябре 1958 года) - как раз началось его восхождение к зениту славы и ко мне в руки попал его недавно вышедший альбом "Nothing Like the Sun" "Nada Como el Sol". Я проникся духом его песен ("Sister Moon... my mistress eyes are nothing like the sun..."). Почему-то именно он, Гордон Самнер из группы "Полис", получивший произвище "Стинг", потом на много лет стал для меня символом культового героя наступающей эпохи 90-х. Заканчивались 80-е, когда мы были просто бродягами на дорогах, жизнь изменялась, и умы начинал занимать новый образ человека, соединяющего в себе индивидуализм и творческое начало, нашедшего своё место в социуме и в то же время живущего чем-то своим, лишь ему известным - оставшегося странником, "бродягой западного мира", всё так же ищущим что-то неведомое, что всегда искали странники - личную силу, свой особый кайф или, может быть, мгновение вечно настоящего - кайрос... Мне тоже хотелось изменить свою жизнь, оставшись при этом собой.
      Вскоре после того, как я вернулся в город, Марина предложила мне все бросить "к ёбаной матери", как она выразилась, и уехать с ней в Америку. Идея была заманчивая - мне ведь всегда хотелось попасть в Беркли или в Биг-Сур, и я думал, что может быть больше никогда не попаду в мои горы...
      Но в конце декабря неожиданно позвонил Шкипер и предложил поехать в Лукавицу. Я воспринял это как указание ветра силы и не стал сопротивляться. Новый год мы встретили со Шкипером и его подругой Таней на вершине горы в лукавском лесу - скромно, но интересно. Пошатались по безлюдному ночному селу, изображая крики сов и вопли духов, напугали до смерти собак, а на другой день с самого утра отправились в дальнюю дорогу - в сторону горы Вихи и Голубого каньона. Я сказал Шкиперу и Тане, что покажу им места, в которых они ещё не были, но у меня кроме того была иная цель - почему-то я вспомнил о скелете огромного кабана, лежащего на горе над каньоном, и мне захотелось попасть в это место.
      Дорога была дальняя и сильно обледеневшая, я всё время падал и мрачно шутил, что, наверное, пришло время мне убиться и найти достойную смерть в полях, как дикий зверь. Идти было тяжело и мы оказались возле каньона уже во второй половине короткого зимнего дня. Снега почти не было и белые кости кабана были хорошо видны в траве. Я поднял огромный череп - он напоминал мне лик некого неведомого духа - и попробовал одеть его себе на голову как шаманскую маску, вспомнив, что в прошлом году это сделала Гела, известная в то время бучацкая колдунья. Но, видимо, голова у меня была побольше и ничего не получилось.
      Не знаю, зачем, но я сложил кости и череп кабана себе в рюкзак и мы пошли обратно. Когда мы были в мрачном зимнем лесу, начали опускаться сумерки. Ноги устали в тяжелых сапогах, а нести скелет кабана было нелегко. Пошёл мокрый снег и я почувствовал, что силы покинули меня. Шкипер с Таней ушли далеко вперёд, а я сел на краю дороги в грязь, чтобы перевести дух.
      День угасал и горы окутывал мрак. На миг я как бы увидел себя со стороны - оборванный безумец в ватнике, несущий в рюкзаке скелет кабана, неизвестно куда и зачем. А главное, непонятно было, зачем вообще всё это... На мгновение пронеслись воспоминания о солнечном лете, о сверкающем свете, о дорогах волшебной страны... казалось, что все это было не со мной... так, какой-то яркий цветной фильм... "Духи гор отвернулись от меня" - подумал я. - "Эзотерическая жизнь не удалась..."
      Но потом я собрался с силами - ведь не сидеть же здесь в грязи, к тому же в хорошо знакомом месте... смешно и глупо. Так я добрёл до Лукавицы, пояснив свою задержку тем, что кабаний скелет оказался тяжелее, чем я думал. В хате я обогрелся у горячей печи, выпил крепкого чаю и в полночь мы со Шкипером пошли прогуляться к ясеню. Облака разошлись, и сев на пороге хаты Макса мы созерцали полную луну, светившую через голые черные ветви дерева бодхи. Так мы сидели долго, не говоря ни о чём - ведь Шкипер человек опытный и хорошо знает, как созерцать луну. А потом я почувствовал, что в какой-то миг мой ум, а потом и мое "я" растаяли в лунном свете, извечно льющимся с черного неба над этими горами и над всем миром. Меня подхватил этот поток чего-то великого и необъятного, возникающий в неизвестном и исчезающий в столь же неведомом, и я почувствовал зов будущего.
      Огромное и непостижимое, оно было впереди - там, откуда струился над миром лунный свет. "Nada Como el Sol... my mistress eyes are nothing like the sun...".
      В этот миг моё старое "я" угасло, увяло под деревом бодхи, а на смену ему духи гор вдохнули в меня новое "я", сотканное из потока лунного света и холодного ветра, вобравшее в себя неведомость будущего.
      И тогда всё изменилось. Где-то там, за горой, над которой стояла белая луна, передо мной открылась новая жизнь. Я не знал, что будет со мной попаду ли я ещё когда-нибудь к этому дереву бодхи, или окажусь с Мариной в Америке. Да и какая разница... Главное, что снова передо мной простирался путь без конца, и снова мир звал меня своими дорогами. Снова я чувствовал себя странником, идущим к Солнцу.
      Не сговариваясь, мы со Шкипером встали, посмотрели друг на друга, всё поняли без слов и пошли обратно - две тени, бредущие в лунном свете по ночной сельской улице.
      Так мир дал мне новое рождение и очередной дар силы.
      Наступал Год Дракона...