В поисках ветра силы

Может быть, нигде огромность неба не ощущалась так сильно, как на этой полевой дороге, петляющей по узкому гребню между обращенными к Днепру склонами гор и глубоким яром. Яркое солнце полдня сверкало своим стальным светом над головой и зелёные кроны деревьев блестели в этом свете, казавшись сделанными из металла - так всегда бывает в те дни, когда сильный ветер делает небо прозрачным и бездонным.
      Так мы приехали в Трахтемиров, я начал рубить дуб, а доктор Максимов беседовал с хозяйкой о жизни. Тем временем грузовик, разворачиваясь, съехал с колеи и засел в болоте по самые оси. Мы долго откапывали колеса, подкладывали под них срубленные ветки - машина дергалась, колеса вертелись, во все стороны летела грязь, шофер остервенело матерился, нас нещадно жалили оводы, а мы проклинали и болото, и машину, и липовый мёд. Наконец шофер пришел к выводу, что "дiла не буде", и я отправился на поиски какой-либо техники, способной выдернуть грузовик из болота.
      А полдень приближался, и никаких машин в таком безлюдном месте не предвиделось.
      Я вышел на бетонной мост, разбитый беспощадным временем, с травой, растущей между плит, сел у "панської криницi" на поваленный телеграфный столб и приготовился долго сидеть под ослепительным солнцем - в тень идти не хотелось.
      Так я утратил ощущение времени и, как потом оказалось, около двух часов сидел на столбе в сверкающем свете, бездумно глядя на пыль на дороге и на белые облака.
      Однако неожиданно свершилось чудо, послышался шум мотора и с горы спустился трехосный ЗИЛ "дядька Андрiя", которого я знал. Наш грузовик легко выдернули из болота, и мы поехали обратно, поднявшись по ухабистой дороге через лес и снова оказавшись в полях над Монастырком, откуда открылся вид на все четыре стороны света. В кузове меня обдувал сильный ветер и после жары и укусов оводов я испытал приступ блаженства. Стоя в кузове, я держался за передний борт. Машину сильно бросало из стороны в сторону, а я смотрел в сверкающее солнце, не отводя от него глаз и пытаясь удержать равновесие. В какой-то миг стальной свет коснулся меня своим призрачным лучом, как будто мы остались с солнцем вдвоем, как некие странные танцоры, и теперь между нами был только этот заполняющий весь мир стальной свет... Так и запомнился мне этот день середины лета - ветер, полдень, мёд и стальной свет Солнца.
      Когда мы приехали в лагерь экспедиции, я взял кусок свежего хлеба, отлил немного липового мёда и спустился в яр к источнику. После жары и поездки через поля глоток родниковой воды в прохладном яру был столь желанным, а вкус меда и свежего хлеба показался ни с чем не сравнимым. Сидя на камне у источника, я долго слушал журчание воды, а потом по яру пошел на берег купаться под обрывом, а когда вышел из воды и лег на теплом песке, то душу заполнило чувство великого блаженства.
      В длинном июльском дне было столько событий и всяких интересных дел... Наверное, так было в детстве, когда игры не утомляли, каждый день казался новым и неповторимым, а по утрам, после пробуждения, испытывалось чувство радости от того, что настал новый день. Не это ли была полнота бытия?
      Летом 1984 года было много таких удивительных дней. Мне часто приходилось куда-то ездить в кузове грузовика по полевым дорогам под палящим безоблачным небом; глядеть как ветер волнами колышет желтую пшеницу; грузить бревна, мешки и бидоны с водой; отдыхать в тени дерева на краю поля; копать лопатой твердую горячую землю; пить воду из журчащего родника в холодном яру; лежать на белом песке; в полдень плавать в прозрачной воде; в вечерний час отдыхать под дикой грушей; есть липовый мед, запивая его холодной водой; читать "Историю античной литературы"; слушать музыку; сидеть у костра, участвуя в разговорах, или просто молча глядя в огонь; смотреть с горы на широкий Днепр с плывущими баржами, на розовый след самолета в гаснущем небе и на зеленую лесистую гору на той стороне яра, на восходящую белую луну и на далекую звезду Арктур; слушать, как бьется сердце, протягивать ноги в спальном мешке; переворачиваться на спину на самом уютном ложе - земле, взор обращая на мириады звезд, из века в век совершающих через всё небо свой "незнаний шлях" - и растворяться во сне. И всё это - в одном длинном, знойном июльском дне...
      Тем летом я осознал ценность и самодостаточность своего бытия, дающего возможность уйти из мира цивилизации и вести иной, альтернативный образ жизни - сесть в "метеор" и исчезнуть в сельской глуши, где время навсегда остановилось, почти так же, как в какой-нибудь азиатской пустыне.
      Здесь был иной мир - грубый и первобытный, как пахнущий соляркой ватник или замасленные детали двигателя грузовика; как полевые дороги, холодные звезды, дым костров. Да, этот мир проще, чем мир культуры, но он реальный, настоящий, и это заставляет терпеть все неудобства жизни бродяги и странника. Там, в этом грубом, природно-сельском мире я нашел свою свободу и свой путь; там я нашёл нечто гораздо большее - Великую Пустоту.
      "Не думайте и не действуйте, а просто будьте"
      Экспедиция закончила свою работу в середине августа, но мне еще не хотелось возвращаться в город и я решил отправиться у Бучак, на Бабину гору. Простившись с археологами, уезжавшими на машине, я по тропинкам, через поля и холмы пошел в Григоровку на пристань.
      И вот - снова стучит сердце дизеля под полом "Метеора-29", снова бьёт ветер в лицо, и несутся мимо зеленые леса и горы. Через десять минут я уже был в Бучаке - ржавая баржа причала в тени высокой горы, голубой свет неба, бесконечный горизонт и оглушающая тишина после шума двигателей "метеора".
      - Здоров! - сказал мне начальник пристани Петро, сидевший, как обычно, в безмятежности и праздности у борта баржи. - Ну як воно... у Сполучених Штатах?
      Що там дядько Рейган? (он почему-то считал, наверное из-за отдалённого сходства фамилии, что я имею отношение к американскому президенту Рейгану).
      - Та все як було...
      - Ну i в нас так само...
      И вот я медленно поднимаюсь по дороге от пристани на гору, наслаждаясь тишиной вечера. Каждый раз, когда я проходил по этой дороге возле пристани, одно и то же чувство приходило ко мне - уюта и пустоты... Великая пустотность бытия...
      "Когда человек рождается - он слаб и гибок, когда умирает - он крепок и черств.
      Когда дерево растет - оно нежное и гибкое. А когда оно сухое и черствое - оно умирает..."
      Передо мной отрылось село, лежащее в долине среди высоких зеленых гор, я спустился вниз и перейдя через яр, где шумел по камням быстрый поток, стал подниматься по лесной дороге, ведущей по склону горы Вихи. Над дорогой нависали кроны старых деревьев, а по её краям лежали большие камни.
      "Не думайте и не действуйте, а просто будьте..." - вспомнились мне слова из трактата одного местного адепта по прозвищу Волохан. Мне приходилось читать его самиздатовские труды, подписанные псевдонимом "№20" - как потом выяснилось, это был номер его квартиры. Я знал, что Волохан тоже приезжает в Бучак, ходит по этим дорогам, подолгу живет в палатке возле дома Вити А. в дальней части села - на хуторе Билянивка. Тогда я ещё не был знаком ни с кем из этой компании кроме самого Вити А. Но трактаты Волохана - "Эволюция сознания в документах", "На подступах к Локаята-йоге" и другие - произвели на меня сильное впечатление, и тем летом я носил на дне рюкзака с трудом читаемые фотокопии. В те годы, когда эзотерическая литература не издавалась, плохо читаемые копии были обычным делом.
      Возможно, из-за с трудом различимого местами текста, а может быть - от энтузиазма, свойственного молодости, смысл этих текстов часто казался более многозначительным и таинственным, чем было на самом деле. Однако трактаты Волохана не утратили своего очарования для меня и спустя двадцать лет, когда они стали доступны в Интернете и есть на компакт-дисках, которые можно купить на любой станции метро.
      А а то лето я часто читал их и до сих пор помню некоторые места наизусть, хотя, может быть, и не совсем точно: "Йога выходит в жизнь, чтобы её наполнить, но в то же время она должна суметь не раствориться в ней бесследно..."... "Именно непричастность в причастности дает полноту существования и подлинную свободу - не только "от чего", но и "для чего"...
      В этих трактатах было нечто, скрытое между строк - может быть, отражающее личность самого автора, - что завораживало меня, заставляя снова и снова вспоминать его загадочные слова то на жарких дорогах лета, то по ночам у костра.
      "Брахман есть пустота. И в этой таинственной пустоте зарождаются законы пространства, времени, причинности - весь наш мир с трамваями, воробьями, клочками газет, катящимися по ветру..."
      Через Волохана, познакомиться с которым мне предстояло только через год, я открыл для себя понимание некоторых идей - древних и давно известных, изложенных во многих книгах, от "Дао де цзин" до Ричарда Баха и Рам Дасса. Однако ранее эти идеи, понимаемые умом, были непостижимы для моего сердца. Теперь же, по мере избавления от ума и погружения в миры бучацкого посвящения, куда привёл меня ветер силы, все эти идеи начали входить в моё сердце, питая его, как вода - ведь "Дао подобно воде...", а "мягкое и слабое побеждает твердое и сильное...".
      Так Волохан стал одним из тех, у кого я научился чему-то принципиально важному; может быть даже у него - в большей мере, чем от кого-либо другого из людей, оказавших на меня влияние. Говорят, что талант Алана Уоттса был в умении излагать идеи культур Востока таким образом, что они становились понятными современному человеку. Так и Волохан - он изложил некоторые идеи такими словами, которые были созвучны моему сердцу. И эти слова стали тем зеркалом, в которых ветер силы отразил нечто непостижимое, присутствующее повсюду в мире - в холмах, лесах, полевых дорогах и небесах.
      А может быть, это сам ветер силы обращался ко мне через слова его книг... И если раньше я считал, что следую пути воина - охотника за силой, стараясь применять принципы этого пути не только на дорогах странствий, но и во всем остальном - работа, деньги, отношения с женщинами и друзьями то теперь этот ветер привел меня к совершенно иному пути, пути текущей воды, пути спонтанности, пути неусилия, недеяния и незнания (ведь "незнание глубже, а знание мельче..."). И то, что воину необходимо завоевывать силой несгибаемого намерения, вода достигает без усилий, побеждая своей мягкостью и слабостью...
      Погруженный в размышления, я дошел до Бабиной горы. Опять передо мной была высокая зелёная липа и белые облака над головой. И небо - безбрежное небо лета, ласкающее своей синевой, как будто так ласкает нас сама Жизнь единственная Реальность. Ведь у неё нет рук для ласки, а только это небо с его голубым светом...
      "З усiх явищ найдивнiше - то саме iснування..."
      Вдруг я понял до конца эти слова Богдана Антонича, написанные им несомненно в момент озарения. Понял не умом, как может понять любой человек эти нехитрые слова, а именно пережил. "... само существование..."
      Мне вспомнился день в августе прошлого года, когда исчезла стеклянная перегородка, отделявшая меня, "зрящего" - от мира, "зримого". Если человек отказался от добра и зла, отказался от всех разграничений, а потом отказался и от того, чем он отказывался от разграничений - от ума - он остаётся один на один с "тем, что есть", лицом к лицу с единственной реальностью. И тогда действительно уже ничего не нужно, кроме самого процесса существования, в котором обнаруживается источник изначальной радости.
      В такие мгновения кажется, что поток времени остановился и, наконец, исчезла рябь быстрого течения бытия, скрывающая за собой то, что находится в глубине.
      Ведь именно время отделяет человека от запредельного - вспомнились мне слова Мейстера Экхарта, написанные много веков назад. Не только преходящие вещи и преходящие страсти, но сам налёт и привкус времени... А когда этот поток прекращает течь, тогда остается вечно настоящее. "Кайрос", "Nunc stanc", "Here & now", "здесь и сейчас" - по разному пытались называть такое мгновение вечно настоящего, когда останавливается поток бытия, а подлинность мира переживается со всей ее остротой.
      Конечно, всё это трудно объяснить словами, если не пережил сам. Но когда наступает ЭТО, художник откладывает кисть, а пишущий - бумагу. Больше писать не о чем. Потому что настало наконец ТО САМОЕ...
      Солнце садилось. Поднявшись на гору, я поставил там палатку и лег на нагревшейся за день вершине среди зарослей пахнущих летом трав. Передо мной разворачивалась величественное зрелище заката - зрелище, присутствующее в мире каждый день, но от этого не утрачивающее своей красоты. А когда красная заря начала разгораться над горами, из которых я пришел сюда, ко мне пришло долгожданное чувство бесконечности бесконечности мира и бесконечности жизни.
      В угасающем небо яркий розовый след самолета поднимался к самому зениту, а у меня вдруг появилось желание завтра рано утром отправиться в Канев на самую высокую гору, поднимавшуюся за лесом. Там, на вершине, белело пятно какого-то поля, а за ним - темная точка одинокого дерева. Эту гору я постоянно видел перед собой отсюда, и кто знает, может быть там я найду что-то необыкновенное? От этой мысли, пришедшей на грани сна, в сердце возникло чувство радости. Надо мной загорались звезды, я поуютнее улегся в спальном мешке и уснул.
      Приехав рано утром на автобусе в Канев, я пошёл по дну одного из яров, вьющегося между высоких и крутых зеленых холмов, к самому его истоку и там поднялся на гору, к которой стремился. Передо мной открылось светлое, почти белое поле созревшего овса, колышущегося под ветром. На вершине горы стояла деревянная вышка топографического маяка, а рядом была одинокая липа, старая и раскидистая, как уютный дом, из тени которой куда не посмотришь - одно только бескрайнее небо, а ни гор, ни горизонта не видно - они остались где-то внизу, за краями колышущегося белого поля.
      Там, под этой липой я встретил час полдня, а потом забрался по железным скобам на деревянную вышку, где можно было стоять на шатких досках, обозревая дали.
      Здесь небо казалось ещё ближе, и я ликовал - меня не обмануло вчерашнее предчувствие, и Марьина гора (а именно так называлось это место) очаровала меня.
      Потом, в последующие годы не раз её далекая вершина с одинокой липой, видимая почти с любой точки на побережье, влекла меня к себя, обещая снова и снова прикосновение к чувству бесконечности жизни и даря стремление к свободе - к самой совершенной свободе, какая может быть в этом конечном мире Солнца и Луны, конечном мире Сансары.
      Несколько часов на вершине небесной горы прошли незаметно. По незнакомой полевой дороге я спустился в село Пекари и пошел берегом обратно в Канев на пристань - а здесь, в тени прибрежных холмов, мимо ворот Каневского заповедника проходили, наверное все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...
      Подойдя к источнику, текущему возле заповедника у самой дороги, я увидел сидевших там с рюкзаками студентов-геологов, приехавших в заповедник на практику. Один из них протянул мне кружку, чтобы я набрал воды. В этот миг наши глаза встретились - все странники этих гор, которые были и которые ещё будут...
      В воскресный день на пристани было много пассажиров, устроивших давку, но это не омрачало моего восторженного настроения, пока я ехал в "метеоре" в Киев. Выйдя с причала, я сел на скамейку у трех старых толстых деревьев, растущих возле речного вокзала, испытывая великое блаженство бытия. Выпив бутылку пепси-колы, я медленно пошел набережной, а потом по лестнице на гору, в сторону Софийского собора - небритый бродяга в грязных штанах, потемневший от солнца, как темнеет кусок дерева, окатанный рекой и выброшенный на берег, под яркий свет знойного лета. Пока я поднимался по лестнице, держа в руке пустую бутылку, перед глазами всё стояло белое поле, колышущееся под ветром, деревянная вышка и небо - одно только небо у нас над головами...
      Праморе Тетис
      Осенью я снова попал в холмы возле Бабиной горы. В лесу на склонах Вихи, недалеко от старой грунтовой дороги, я увидел зеленый вагончик на колесах - железная труба над окном, а над крышей - вышка бурового станка со связкой труб.
      Это были геологи. Подойдя к ним, я назвался археологом, рассказал про нашу экспедицию и завязал с ними знакомство. Получилось так, что несколько дней я прожил вместе с ними в этом вагончике, потому что в палатке уже было довольно холодно.
      Рано утром я отправлялся на весь день бродить по холмам, возвращаясь лишь к вечеру и принося мужикам из сельского магазина водку или консервы, так что они меня считали за своего. Я ходил по бучацким лесам, где многие места были для меня ещё неведомы, всё было новым и поэтому несколько дней показались такими насыщенными и долгими, как будто прошёл месяц.
      Все чаще и чаще шли дожди, шумя ночью по железной крыше вагончика, и без остановки стучал дизель, ввинчивая бур все глубже и глубже в толщу горы, чтобы вынуть на поверхность столбик то зелено-серого песка давно исчезнувших морей, то твёрдого зернистого песчаника или синевато-серой глины.
      По вечерам, когда опускалась темнота, я сидел у теплой железной печки, пил чай с начальником отряда Васей, а в огне потрескивали грабовые дрова, который я носил из леса. Дождь шумел по крыше, стекая по грязному оконному стеклу, а бур все глубже и глубже уходит в основание горы. Казалось, что так я сидел у печки всегда, и нет никакого "вчера", как нет никакого "завтра" - зачем они, эти "вчера" и "завтра", если Великая Пустота проникает повсюду - о, это вечно настоящее...
      Геологи громко разговаривали, рассказывая анекдоты и какие-то скучные житейские истории, а я их не слушал, глядя в огонь и разминая пальцами кусочек древней красно-фиолетовой глины... В какой-то миг я почувствовал свою причастность к морям давно минувших эпох - ведь для воображения время не является преградой.
      В следующие дни это настроение стало всё больше овладевать мной - я ходил по влажным осенним лесам, мок под дождями, лазил по ярам, собирал окаменелые раковины в Голубом Каньоне... Шумели над головой деревья, пахло прелыми листьями и мхом, а в душе у меня всё ярче расцветал фантастический образ праморя Тетис, прародины всех живых существ. Когда-то, сто миллионов лет назад, это был огромный древний океан, тянувшийся с запада на восток на десять тысяч километров, а сейчас всё, что от него осталось - это Средиземное, Черное и Каспийское моря.
      Я вспоминал, как летом лежал на солнце на осыпях прибрежных обрывов зеленых песках того самого древнего океана, пересыпая их между пальцами. Прозрачная волна, плещущая у ног и бесконечное водное пространство, искрящееся под солнцем напоминали о теплом райском праморе, образ которого мы носим в глубине души...
      Когда лежишь на осыпающемся с обрыва серо-зеленом песке, нагревшемся на солнце, прижавшись к нему всем телом, постепенно возникает чувство растворения в ярком свете и в плеске волн и кажется, что душа сжимается в точку размером с одну из этих зеленоватых песчинок. И тогда, может быть, "меня" уже вообще нет...
      "назавжди"...
      А когда мое "я" растворится в этих осыпающихся песках вечности, в белом солнце и ветре - тогда раскроется бездна времен и песчаный обрыв станет берегом давно исчезнувших морей, шум прибоя которых можно теперь услышать только в глубине души. И катящиеся с востока волны великого праокеана будут с шорохом набегать на берег... Тогда моё "я" станет лишь волной в этом прибое. Там, в том великом праморе бесформия, праокеане экстаза я стану ничем и буду, наконец, во всём - в набегающих на песок волнах, в белой морской пене и в искрящемся на волнах свете...
      Этот фантастический образ стал особенно ярким сейчас, осенью, среди сумрачных лесов и гор. В те дни я увлёкся чтением книги Криштофовича "Палеоботаника" и повсюду носил её с собой в рюкзаке, рассматривая рисунки растений древних геологических эпох - эоценовой пальмы Nipadita burtinii, олеандров, гинкго и секвой, отпечатки ветвей которых можно найти в серо-зеленом песчанике на обрывах Голубого каньона. А воображение рисовало картины тропического океана и давно отшумевшего прибоя - как будто откуда-то из глубины светило некое иное солнце, более яркое, чем сегодняшнее; светило из тех древних эпох, где и небо было более синим, чем сегодняшнее; и море более прозрачным, чем наши моря; и мир более девственным чем этот, уже вдоль и поперек исхоженный неугомонными людьми.
      Образ праморя влек меня всегда, присутствуя в детских мечтах, эротических фантазиях и наркотических видениях как некий изначальный рай, где переживается полнота бытия... Образ голубых вод изначального рая звал к себе не только меня, но и многих бродяг западного мира - имена некоторых из них известны, например Гоген или Стивенсон, уехавшие навсегда в Южные моря. А сколько было тех, чьих имён мы просто не знаем...
      Видение изначального рая и фантастического праморя были скрыты в самой глубине моего "я", на той грани, где и само "я" лишь появляется и где оно потом снова исчезает. Ведь праокеан бесформия - вместилище всего; из него возникают все формы проявленного мира и в нем они опять растворяются, а само "Я" - всего лишь волна, зародившаяся где-то в его глубине, чтобы потом извечно стремится возвратиться в этот праокеан.
      Когда мы рождаемся в мир, выходя из материнской утробы, как из лона вод первичного океана, утраченная безмятежность внутриутробного существования младенца начинает восприниматься как потерянный рай, а сама материнская утроба - как врата этого рая. Потом, на протяжении всей жизни, за стремлением к наслаждению страсти и к наслаждению жизнью вообще оказывается некое более глубокое стремление - вернуться в прозрачные воды изначального рая... И, проникая в любимую женщину, мужчина стремится не только символически вернуться в материнскую утробу, к безмятежному существованию нерожденного младенца, но и еще дальше - в голубые воды первичного праокеана, где исчезают границы индивидуальности и всё едино со всем, где нет ни тебя, ни меня, и где всем нам суждено когда-нибудь встретиться - катящиеся волны в том праокеане экстаза, который есть Альфа и Омега, начало и конец всего.
      Однако осенью 1984 года я ещё не знал этого, а был лишь бродягой на дорогах Действительности, лежавшим на песке под бучацкой горой Лысухой и переживавшим свое погружение в "праморе бесформия", в котором растворялось и исчезало моё "я"... Что может влечь больше, чем этот таинственный миг, когда собственные границы вдруг исчезают, а сознание, бывшее подобным воде, налитой в чашку, вдруг обнаруживает, что оно вернулось к своему первоистоку - тому морю, в котором стремятся исчезнуть и поглотиться все реки земли...
      Так прошла неделя, дожди прекратились, и в последний день накануне отъезда была яркая солнечная погода. Пронзительная синева осенних небес, прочерченная белыми полосами перистых облаков, раскинулась над желтеющими лесами. В этот день меня не оставляло чувство, что пока я хожу по лесным дорогам, они незаметно уводят меня из мира реального в фантастический мир мечты и мифа - мир праморя Тетис.
      Хотелось бы ещё остаться здесь, пока в сердце жило это вдохновляющее состояние, но пришло время уезжать. Трехосный грузовик "Урал", меся грязь лесных дорог, отвез меня в Канев. Машина остановилась у базара, где возле входа баба продавала несколько красных осенних яблок, разложенных на тряпочке. Я купил эти яблоки, а когда баба, видевшая, как я вылез из кабины грузовика, спросила, откуда я приехал, я ответил: "Геолог я, бабо", - настолько за эти дни я отожествился с железным вагончиком, бывшим мне домом; с буром, погружавшимся в глубину горы и с разноцветными песками давно исчезнувшего праморя Тетис, шорох прибоя которого пригрезился мне в звуке осенних дождей.
      Альфа и Омега
      Прошла осень, настала зима и когда в конце февраля 1985 года установилась морозная солнечная погода, мне снова захотелось оказаться среди Волшебных Гор.
      Поскольку в те дни кроме далеких гор мои мысли занимала еще и девушка Таня, с которой я недавно познакомился, то я соблазнил её идеей совершить зимний поход по льду в некое глухое село, где можно будет заночевать. Вернее, не просто заночевать, а провести ночь... Наш роман, которому суждено было длиться недолго, тогда только начинался, и это было, конечно же, наиболее вдохновляющей частью путешествия и его целью. Меня воодушевила идея зимой, в сильный мороз, провести с женщиной ночь на печи в первобытной сельской хате, где пахнет сеном, а в тишине потрескивает пламя свечи.
      Приехав утром на автобусе в Переяслав, мы вышли на лед с радужно переливавшимися кристаллами инея, образовавшимися на снегу безветренной морозной ночью. Идти было легко, на поверхности льда лежал слой смерзшегося снега, а в лицо светило солнце, уже довольно теплое в конце зимы. Впереди на горизонте белели склоны гор, яркий свет блестел на снегу, а над головой было морозное небо, темно-синее в зените и светлеющее по краям до прозрачной космической голубизны. Голубой горизонт кольцом охватывал собой весь мир, заполненный сиянием и холодом, а бесконечная высота неба поражала воображение. Хотелось запрокинуть голову и раствориться в безбрежности небес, в ярком солнечном свете, отражающемся от полярной белизны заснеженного льда... Было что-то фантастическое, запредельное и нереальное в этом хрупком зимнем пространстве белого снега и голубого льда, пространстве прозрачности и чистоты, созданном неземным холодом.
      Достаточно первого дыхания весны, первого теплого ветра, и эта прозрачность мира, влекущая и дух к такой же чистоте и ясности, быстро исчезнет. Начнут таять снега, в лесах потекут ручьи, потянутся из дальних стран стаи перелетных птиц, возвращаясь на родину; потом растет лед на реке и среди пожухлой серой прошлогодней травы появятся первые цветы признаки наступление еще одной весны, как и каждая предыдущая весна, обещающей что-то новое и неизвестное...
      Мы шли довольно долго, почти весь короткий зимний день, временами подкрепляясь печеньем, шоколадом и кофе. В начале нашего путешествия я опасался, что моя спутница начнет ныть и капризничать, но Тане понравилось идти по белой снежной равнине в голубую даль.
      Солнце стало клониться к вечеру. Лиловыми стали горизонты и порозовел край синего неба, а после долгого путешествия по льду в сердце зрело чувство умиротворения, превращавшее и чашу сердца в нечто столь же огромное, как купол небосвода, раскинувшийся над всей землей холодными и прозрачными красками зари.
      "Мы - фантастические существа в фантастическом мире" - вспыли в памяти слова из книги Кастанеды.
      Наконец мы оказались возле долины, лежащей между гор. Там, в расположенном в ней селе, в те годы глухом и заброшенном, у нас была возможность заночевать. Солнце зашло за холмы и с неба начал падать сильный мороз. По тропинке мимо сугробов, наметенных февральскими вьюгами, мы вскоре дошли до первых хат. Людей не было видно и только запах дыма напоминал о том, что здесь кто-то есть.
      После целого дня, проведенного на морозе, приятно было зайти в хату, затопить печь и греть руки над быстро накаляющейся железной плитой. Таня сидела у открытой дверцы печи. Красноватый свет садящегося солнца проник через окно и коснулся ее лица, придавая ему некую загадочность. И когда я смотрел на эту земную женщину, с которой мы были мало знакомы - женщину, поддерживающую огонь в печи, как будто это действительно был алхимический огонь - мне казалось, что сегодня, пусть на один день и одну ночь она стала тем пустым зеркалом, в котором отражается моя мечта.
      А вечерний свет, проникающий в хату через замерзшие окна, заполнил собой все пространство комнаты, и последний красно-золотой луч солнца лег на голубовато-белые стены. Отблеск красного огня в печи, гудение пламени и близость женщины, с которой мы проделали сегодня длинный путь по льду, по тайным зимним путям войдя никем не замеченными во владения ветра силы... Казалось, что в этот вечерний миг прикоснулась к миру загадка. Поистине, мы - фантастические существа в фантастическом мире...
      Расстегнув куртку, я сидел на широкой деревянной лавке, прислонившись спиной к постепенно нагревавшейся печи. Гудел огонь и если приложить руку к теплым камням, можно было почувствовать в них едва заметную дрожь от пламени. На столе из старых, почерневших досок стоял закипевший чайник, была разложена всякая еда, которую мы принесли с собой, а последний красный луч солнца озарял все это своим неправдоподобным сиянием... И запах духов от волос женщины - в этой древней хате, где пахнет мышами, сеном и дымом... какой странный контраст... поистине, пересечение двух миров... ведь мы - фантастические существа в фантастическом мире...
      Я пил из горячей железной кружки чай, а она не пила, а только смотрела на свою чашку, на поднимающийся из нее пар, озаренный закатным красным светом, и едва заметно улыбалась, так что невозможно было понять действительно ли это улыбка, или только загадка...
      Солнце село за гору, вечер быстро угас и небо стало совсем темным. Мы вышли во двор, постояв в снегу у старой кривой яблони, глядя на мерцающие всеми цветами радуги морозные звезды и говоря о чем-то пустом и милом, о чём обычно говорят в таких случаях мужчина и женщина. Холодало, и Млечный Путь с мириадами роящихся звезд, яркий и отчетливый, поднимался из-за горы, прочерчивая собой все небо, а другой его край таял в серебристом зареве восходящей луны.
      Замерзнув, мы пошли обратно в дом, где уже было довольно тепло. Я подкинул побольше дров и мы полезли на печь, где в дальнем углу горела свеча. Там между нами и произошло то, ради чего мы сюда шли через бесконечную ледяную равнину - шли в голубую даль, во владения ветра силы.
      О, эта старая как мир игра вечности - пустое зеркало и безличный, бесформенный, подобный великому древнему океану поток жизненной силы, заключенный в теле женщины... Та игра, в которую могут играть только двое...
      "Я есть Альфа и Омега, начало и конец..."
      Давно догорела свеча. Лежа без сна и смотря в темноту, я слушал звук ветра, шумящего над крышей и потрескивание углей в печи, вспоминая строки Богдана Антонича:
      "Лежиш на хутрi ночi тепла й вiрна
      Мудре коло життя завершене
      За смерть сильнiше лиш кохання..."
      Вот сейчас мы лежим с этой женщиной на печи, вдали от города и привычного мира, в этом чужом доме, где мы оказались по воле случая... Завтра мы уйдем отсюда, а послезавтра, может быть, наши судьбы расплетутся так же легко, как и сплелись, и останется в душе только примарний срiблистий слiд, вабливий, як слiд вiд далекої зiрки... Ведь путь - это свобода.