Чаттертон

– Нужно познакомить тебя с моим издателем, – сказала она наконец, так как ей не приходило на ум ничего более дельного. – Он… – она призадумалась. – Он к поэтам хорошо относится.

Чарльз, развалясь на диване, откинулся назад и вытянул руки над головой, как будто собирался зевнуть.

– У меня куча времени. Я же никуда не спешу. – И добавил грудным голосом, пародируя торжественный тон: – Мой гений еще когда-нибудь признают. – Хэрриет ничего на это не ответила, и он быстро добавил: Вивьен передает вам привет.

– Очень приятно. И от меня ей большой привет. – Она пока не припоминала, кто такая Вивьен, но внезапный наплыв дружелюбия к этой незнакомой женщине решила использовать для того, чтобы перейти наконец к заготовленной речи. – Чарльз, я вот почему тебе позвонила. Дело все в том, что я сама не своя.

– А чья же?

– Ну полно, я же всерьез. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен какой-то стимул. – Он склонил голову набок, продолжая улыбаться. – Что, если тебе снова попробовать со мной поработать? – Говоря это, Хэрриет оставалась совершенно спокойна, но руки крепко упирала в колени, как будто, вырвавшись на волю, те могли зажить сами по себе, принявшись выписывать перед ней в воздухе причудливые фигуры.

– Это так неожиданно, – сказал Чарльз, впрочем, не выказав ни малейшего признака удивления. По правде, он и не знал, что на это ответить. Еще несколько дней назад он бы с охотой откликнулся на предложение Хэрриет, – но теперь портрет Томаса Чаттертона так вдохновил его, что ему не хотелось отвлекаться от затеянного расследования. С другой стороны, Хэрриет и здесь могла бы как-то помочь…

Та наблюдала за ним, вспоминая, как трудно ему всегда было прийти к какому-то решению.

– Ну просто откажись, – пробормотала она, склонившись поближе, – если тебе не хочется.

– Не в этом дело…

– Наверно, ты занят по горло. – Она подобрала с пола брошюрку со стихами Чарльза и начала листать ее. – Ну, я имею в виду, своей работой. На одном стихотворении она задержалась с большим интересом, в то же время усиленно пытаясь вспомнить остальную часть того, что приготовилась сказать: – Как-то раз ты высказал замечательную мысль, Чарльз. Ты сказал, что реальность выдумали люди, лишенные воображения. – На самом деле она вычитала эту фразу из какого-то книжного обозрения, но Чарльз улыбнулся: ему приятно было слышать, что кто-то еще помнит слова, должно быть, когда-то произнесенные им. Она же продолжала гнуть свое, приближаясь к главному. – Но разве мы не можем совершить еще один шаг? Разве мы не можем вообразить реальность?

Чарльз снова откинулся поудобнее на диване; он чувствовал себя как рыба в воде в подобных умозрительных рассуждениях, к которым привык с университетских лет; в действительности, с толкованием таких материй он с той поры значительно не продвинулся.

– Конечно, можем, – отвечал он. – Все зависит от языка. В конце концов, реализм – такая же искусственная штука, как и сюрреализм. – Эти фразы он помнил назубок. – Реальный мир – это всего лишь последовательность интерпретаций. Всё, что записано, мгновенно становится чем-то вроде художественного произведения.

Хэрриет быстро подалась вперед – не особенно вдумываясь, о чем именно он говорит, а скорее хватаясь за очередную соломинку.

– То-то и оно, Чарльз, – изрекла она победным тоном. – Как раз поэтому ты мне и нужен. Нужен для того, чтобы меня интерпретировать! – Она произнесла последнее слово с особым нажимом, как если бы его смысл только сейчас открылся ей. – Видишь ли, я пытаюсь писать мемуары…

– Ах, мемуары. Амуры и муары. Мемориалы. – Он хотел было продолжить беседу, но вот теперь откуда ни возьмись лезли эти слова. – Мимозы. – Он сам себе поражался.

– …но я не могу собрать их воедино. Все имена и даты у меня есть. Все заметки, дневники тоже есть. А я вот не могу. – Она задумалась, ища нужное слово. – Проинтерпретировать их.

– Но я же не умею…

Она оборвала его, размахивая брошюркой со стихами:

– Ты умеешь писать. Это всем известно. Пишешь ты как ангел. – Она не сводила с него глаз. – К тому же я хорошо тебе заплачу.

Она почти сразу же раскаялась в этом обещании, но Чарльз, по-видимому, не расслышал щедрого предложения Хэрриет. Он удивлялся, как это многим уже известно, что он хорошо пишет: «все» – это, разумеется, преувеличение, но раз Хэрриет так говорит… Внезапно он исполнился уверенности в себе.

– Так значит, вы хотите, чтобы я сочинил за вас мемуары?

– Я хочу, чтобы ты стал моим незримым призраком.

Эта фраза понравилась ему, и, как бы то ни было, он возгордился своим умением принимать внезапные, но верные решения.

– Мисс Скроуп, – сказал он, – я стану вашим призраком. – Он улыбнулся. – Я стану лучшим призраком на свете.

первая примета

– Чаттертон! Чаттертон! Чаттертон! – Эдвард расхаживал по комнате, выкрикивая полюбившееся новое слово. В руке он держал поджаренный хлебец и, размахивая им, писал в воздухе воображаемые буквы.

– Эдвард Беспокойный, у меня голова от тебя болит. – Вернее, Чарльз опасался, что она разболится. Он пытался прикрепить портрет к стене, но почему-то это никак не удавалось. То гвоздь оказывался чересчур маленьким, то край подрамника – чересчур узким: холст соскальзывал набок или вовсе соскакивал с гвоздя, и Чарльзу стоило немалого труда не дать ему свалиться на пол. Но ему всегда нравилось чем-нибудь заниматься в эти утренние часы как раз когда Вивьен собиралась уходить к себе на работу, хотя нередко он сразу же после ее ухода опять ложился в постель. Картина грохнулась ему на голову, и Эдвард заверещал от смеха.

– Хочешь, я попрошу сделать для нее раму? – спросила Вивьен. Она работала секретаршей в "Камберленде и Мейтленде", небольшой художественной галерее на Нью-Честер-стрит. Она несколько колебалась, прежде чем поступить на эту работу, поскольку еще в первые дни их совместной жизни Чарльз уверял ее, что они как-нибудь «перебьются», что когда-нибудь его сочинения обязательно напечатают – это лишь "вопрос времени". Они жили год от году все беднее и беднее, а он лишь спокойнейшим тоном повторял свои заверения, – и когда она наконец объявила, что выходит на работу, она опасалась, что он рассердится или по крайней мере раздосадуется на то, что она не доверяет его словам. Но он лишь улыбнулся – и ничего не сказал. С тех пор он редко упоминал о ее работе, а когда она заговаривала о каких-нибудь спорах или трудностях в галерее, его лицо принимало слегка озадаченное выражение – как будто он не совсем понимал, о чем она толкует.

Он прислонился головой к холсту, чтобы удержать его в равновесии, и она повторила свой вопрос.

– Раму? Да нет, не нужно, Виви. Мне бы пока не хотелось кому-то его отдавать. Знаешь ведь, как бывает.

Да, она все прекрасно знала: во всяком случае, она подозревала, что Чарльз не хочет услышать от кого-нибудь, будто картина лишена всякой ценности. Но Вивьен не выказала своего нетерпения. Она склонилась к Эдварду, чтобы тот помог застегнуть ей сзади жемчужное ожерелье. Каждое утро сын дожидался этой минуты, и вот теперь, «защелкнув» мать, он обвился вокруг нее руками и вдохнул запах духов от ее шеи. А она взяла ручки сына и стала их целовать, что всегда его очень смешило.

– Ну, Эдди, что же ты собираешься делать в выходной?

– Я схожу кое-куда с папой. – Эдвард уткнулся лицом в ее шею и волосы, так что его голос звучал приглушенно. – Он говорит, что это важно.

Чарльзу наконец удалось повесить картину на стену, и он сделал шаг назад, чтобы полюбоваться на нее.

– Мы тебя непременно расследуем, – обратился он к изображенному на холсте пожилому человеку, чья правая рука лежала на стопке книг. – Мы раскроем все твои тайны.

Вивьен мягко высвободилась из объятий сына и выпрямилась; она собиралась что-то сказать Чарльзу, но, увидев радостное воодушевление на лице Эдварда, раздумала. Она повернулась, собираясь уходить, но не успела она дойти до двери, как раздался внезапный шум: портрет отделился от стены и шлепнулся на ковер изображением вниз.

– Ну вот, теперь он ушибся! – вскричал Эдвард. – Чаттертон ушибся!

– Прекратишь ты когда-нибудь, Эдди? Теперь у меня и вправду болит голова. – Заметив, что по лицу Вивьен пробежала тревога, он добавил театральным тоном: – И дремотная немота сковывает мои чувства.

– Мне пора, – сказала Вивьен. – Я уже опаздываю. Берегите друг друга. – Но оставляла она их вдвоем с некоторой неохотой.

В то же утро, чуть попозже, они отправились в Дом-над-Аркой. Эдвард, разобравшись, в каком направлении они идут, немедленно взял на себя роль проводника, то и дело нетерпеливо дергая отца за рукав. Чарльз же брел позади: всякий раз, оказываясь с сыном где-нибудь вне дома, он становился рассеянным и неуверенным. Они уже собирались повернуть на Доддз-Гарденз, как вдруг Чарльз задумался и остановился. Он поглядел на покрытый пылью вяз, который сотрясался, когда мимо проносились машины.

– Как ты думаешь, – спросил он у сына, – сколько на этом дереве листьев?

– Семь тысяч четыреста тридцать два. С половинкой.

– А сколько времени понадобится ветру, чтобы все их стряхнуть?

Но Эдвард больше не слушал.

– Пап, мы уже пришли.

– А сколько времени оно уже стоит здесь?

Эдвард уперся руками в спину отца и принялся что есть сил толкать его на тихую улочку за углом. Тут они на миг притормозили, и Чарльз показал на арку и обветшавший каменный дом, нависавший над ней.

– Вот! – сказал он. – Здесь-то и погребены все тайны!

Эдвард взял его за руку. Они вместе прошли под аркой и оказались во внутреннем дворике. Вывеска на сей раз гласила следующее: "Лавка Древностей у Лино. Сливки Сливок. Отведайте же Их". Взбираясь по узкой лестнице, они услышали чей-то дискант, распевавший то ли гимн, то ли похоронную песнь, и Эдвард начал нервно хихикать.

– Сейчас же прекрати смеяться! – сурово приказал ему отец, постучав в дверь. Наступила тишина, послышался кашель, затем звук запираемого ящика, и наконец дверь стремительно распахнулась настежь.

– Да-да? – Мистер Лино смотрел на Эдварда и, казалось, обращался к мальчику: – Кто это?

Эдвард, в свой черед, спокойно смотрел на него, и так бы они простояли, глазея друг на друга, еще долгое время, если бы изнутри не раздался другой голос:

– Впусти ж их легионы, пусть узрят моих орлов и мои трубы!

Тут мистер Лино показал мальчику язык, и тот возмущенно отплатил ему той же монетой, как раз когда появилась миссис Лино.

– Сучок, – сказала она. – Уж вырастет ли он?

Эдвард засунул руки в карманы и насупленно посмотрел на нее.

– За этот год я вырос на три дюйма.

Чарльз, добродушно улыбавшийся обоим во время этого краткого обмена репликами, теперь повернулся к мистеру Лино.

– Привет, я Вичвуд. Я приходил на прошлой неделе и обменял у вас свои книги на картину.

Мистер Лино с серьезным выражением поглядел на Эдварда:

– Я думаю, теперь он хочет ее вернуть. А ты, как думаешь?

– Нет-нет, – поспешил сказать Чарльз. – Я хочу оставить ее у себя. Мне только нужны кое-какие сведения.

Мистер Лино ткнул в сторону Эдварда:

– А он тоже играет на каком-нибудь инструменте – или так просто стоит себе?

Мальчик залился краской стыда и в смущении отошел в угол и заглянул в большую каменную урну, взгроможденную на старые театральные журналы.

– Я вот все думал… – снова начал Чарльз, и тут же чета Лино притихла. – Я вот все думал – а не знаете ли вы чего-нибудь еще об этом портрете?

– Знает ли она что-нибудь о портрете? – вопросительно обратился мистер Лино к спине Эдварда.

Мальчик почему-то немедленно обернулся и прокричал:

– Да, знает!

Миссис Лино быстро покатила обратно на своем кресле и по скату въехала в соседнюю комнату, примыкавшую к лавке.

– А ты ей нравишься, – сообщил ее муж Эдварду, и тот попытался скрыть свое удовольствие от такой новости, принявшись играть с двумя старинными куклами, которые стояли прислоненными к урне. – Поосторожней с моими детками, – прибавил мистер Лино. – Они кусаются. – И, оскалившись, показал Эдварду зубы.

Тут в комнату снова вкатила его жена – так же внезапно, как и выкатила из нее, – вытянув перед собой красный гроссбух, словно это был какой-то предупредительный сигнал. Затем она водрузила книгу себе на колени, обхватив сверху руками.

– Ну? – спросила она. – Так что же это была за картина?

– Это был Чаттертон. – Тут внимание Чарльза отвлек Эдвард, уронивший одну из кукол в каменный сосуд и теперь тщетно пытавшийся дотянуться до нее. – Точнее, там изображен мужчина в летах. Она лежала тогда вот здесь.

Миссис Лино размашисто раскрыла гроссбух и принялась тщательно изучать его содержание.

– Портрет неизвестного, – прочитала она наконец. – Начало XIX века. Получен от Джойнсона. Колстонс-Ярд, Бристоль, Сомерсет. Или теперь это Эйвон?

– Это что – имя человека, изображенного на картине? – Голос Чарльза звучал как-то взволнованно.

– Да нет, это поставщик.

Он облегченно вздохнул.

– Значит, он вам ее продал?

– Вы же поэт. У вас должен быть свой тезаурус. Поставщик. Продавец. Смерть торговца.[24]

– Как, вы сказали, его имя?

– Д – «дождь», Ж – «жаба», О – «окно», Й – «йод», Н – «нос»: Джойнсон. – Она с нежностью поглядела в сторону Эдварда, но тот почти целиком залез в каменную урну, одни только пятки торчали. – Строптивый сын.

– Как вы сказали – Колстонс-Ярд, Бристоль?

– Как же еще? – Она начала медленно пятиться и, проворчав: – Старый дурень, вечно он занят, – снова исчезла в соседней комнате.

– На помощь! Папа! – голос Эдварда раздавался из недр урны: он и куклу не смог достать и сам оказался в ловушке.

Мистер Лино повернулся к Чарльзу:

– Могу я до него дотронуться? – Чарльз кивнул, и владелец Дома-над-Аркой с мрачной ухмылкой подошел к урне и ухватил Эдварда за ноги, а потом выволок наружу. – Я же предупреждал, – сказал он, – что они кусаются.

– Там внутри пахнет! – Эдвард выглядел несколько оторопевшим.

– Конечно, пахнет. Это же погребальный монумент. – Он важно пожал мальчику руку, Эдвард в ответ отвесил маленький поклон, в то время как отец, взяв его за плечо, разворачивал его к двери.

Когда они спускались по каменным ступенькам, сверху вновь послышалось пронзительное пение или завывание. Эдвард издал звонкий йодль, но Чарльз тут же заставил его замолчать.

– Не смей, – сказал он. – Передразнивать старших некрасиво.

явь или виденье

В бристольской адресной книге значился один-единственный Джойнсон некий Катберт Джойнсон из Брамбл-Хауса, Колстонс-Ярд. Когда Чарльз набрал указанный номер и попросил к телефону человека с таким именем, ему показалось, что на звонок ответил пожилой мужчина:

– Ее нет дома. Я не спрашиваю, где она. Я не знаю, где она. Мне совершенно наплевать, где она.

Чарльз поначалу решил, что старик просто ослышался и поэтому говорит о своей жене, миссис Джойнсон.

– Да нет, мне нужны вы. Я насчет портрета.

– Я ничего не смыслю в портретах. Я ничего не смыслю в картинах. Я ничего не смыслю в искусстве.

– Но мне кажется, это вы продали одну картину в лавку древностей Лино.

– Ну, об этом теперь нечего толковать. – Повисла пауза, и Чарльзу послышалось какое-то шелестенье. – Так вы сказали, я вам нужен? – Старичок заговорил более приветливо: – Тогда заходите. Он говорил так, словно Чарльз находился в соседней комнате.

– Я звоню из Лондона.

– А, так ты малыш-кокни? Надеюсь, без татуировок? – Чарльз подтвердил, что без. – Ну ничего. Все равно заходи. – И положил трубку, лишив Чарльза возможности договориться о времени визита. Однако состоявшийся разговор отнюдь не показался ему неудачным или даже необычным: напротив, он усмотрел в нем торжество своей убедительности и тактичности. Чарльз приготовился совершить поездку в Бристоль, где с помощью этого отзывчивого пожилого джентльмена ему, быть может, удастся разрешить загадку Чаттертонова портрета. Во всяком случае, такими замыслами он поделился в тот же вечер с Филипом, который немедленно вызвался сопровождать его.

– Поиски начинаются в субботу, – возбужденно объявил Чарльз. – Только не спрашивай, что и как. Просто поедем и нанесем визит!

шагни за ворота

На следующее утро он проснулся в полном одиночестве. Он собирался выкрикнуть: "Который час?", но что-то застряло у него во рту, и он поперхнулся. Это был его язык – и это был не его язык: словно кто-то другой заталкивал эту массу ему в глотку. Он попытался подняться с кровати, но голова его осталась лежать и оглядывать сузившимися и отупевшими глазами ярко освещенную незнакомую комнату. Под скальпом тоже ощущалось какое-то беспокойство, как будто и он тоже силился приподняться и заговорить. Он попытался позвать Вивьен, но ее имя непомерно выросло у него в гортани, и он услышал свой голос, произнесший почему-то: "Герань!" Он поскорее закрыл глаза, чтобы в них не успели вонзиться сверкающие ножи.

На следующее утро он проснулся в полном одиночестве. Вивьен ушла на работу, а Эдвард был уже в школе. Он знал об этом, и все равно ему хотелось позвать их; но горло болело, словно он кричал ночь напролет, и ему с большим трудом удалось разомкнуть губы. Он лежал согнувшись на краю постели, со сползшими простынями, и, откатившись с того места, где он спал, он вдруг увидел, что простыня, лежавшая под ним, пропитана чьим-то бурым потом. От него пахло металлом – резкий нечеловечий запах. Левый глаз никак не мог нацелиться на это пятно: веко упорно закрывалось, и Чарльз сумел успокоить его, лишь поднеся к голове руку. Прикоснувшись к своему лицу дрожащими пальцами, он ощутил теплоту телесного разложения.

В ванной его вырвало. Он не осмелился причесаться, потому что у него были чужие волосы. Он оделся. Он вышел из дома. Почувствовав жажду, он вошел в кафе и с удовольствием отметил, как ярко смотрится еда на столиках. Он огляделся, желая поделиться с кем-нибудь своей радостью, и заметил, что перед всеми едоками разложены небольшие горки химикалий: фиолетовые, желтые, зеленые и черные. Чарльз взялся за чашку чая; ее левая сторона была холодной, а правая – горячей. Мир вокруг был расчерчен на полосы, будто схвачен медными обручами. Поднявшись, Чарльз рухнул на месте, и ему помогли выбраться из кафе. Вместо левой стороны он пошел по правой. Посреди улицы его кто-то остановил; он никогда не видел этого лица прежде, но когда он рассмотрел эти брови, нос, морщинки на лбу, рот, бледную кожу, шею, волосы – все это показалось ему столь странным, что он не выдержал и расплакался.

Проехала синяя машина, потом красная, и их яркие цвета тоже внесли в окружающий мир что-то болезненное. Он взглянул на дома и людей, видневшихся в домах, и эти огоньки слились, образовав параболу, тянувшуюся к небу. Сколько же тут лиц? Душ здесь нет – одни только лица. И что это за вода струится по его лицу? Ей имя – дождь, иль крик, иль коростель. И это дар. И вот все эти люди – да, ведь это люди, – открывали рты и зачем-то шумели. На них была разноцветная одежда, и они передвигались с места на место. Всё находилось в движении. Всё соприкасалось со всем, и Чарльз наблюдал, как по левому углу перемещается солнце. Мир был чересчур ярок. Я в темнице, подумал он, и этот яркий свет будет сторожить меня, пока не выйду с песней на свободу. Он свернул в аллею, и его опять стошнило.

Он сидел у фонтанчика, прислонившись спиной к его круглой чаше. Словно мрамор, о! – сказал он, и в тот же миг, отвлекшись, услыхал стук молотков, звуки дрели и голоса рабочих, перекликавшихся между собой. На улице за небольшим общественным садом, где он сидел, строился дом, и Чарльз задумался об участи одинокого кирпича: быть может, его подобрали из развалин какого-нибудь другого, более старого дома, а теперь снова пускали в дело. И вот уже Чарльзу представлялись все дома на свете: они вырастали и рассыпались под тяжестью его собственного дыхания. А может быть, этот кирпич изготовили совсем недавно – вылепили и обожгли в одно прекрасное утро, когда счастье кирпичного мастера передалось его материалу. И так, кирпичик за кирпичиком, создавалось настроение нового дома.

Эти звуки терзали его голову, и он наклонился к самой земле. В верхушках деревьев поднялся ветер, их ветви закачались над ним, медленно стряхивая на землю бурую листву…

Пробудившись, он заметил, что листья унесло ветром, а перед ним стоит юноша. Его рыжие волосы были зачесаны назад. Он пристально смотрел на Чарльза, а затем коснулся его руки, будто остерегая его.

– Значит, ты болен, – произнес один.

– Я знаю, что болен, – ответил другой.

Он собирался подняться.

– Не сейчас. Не сейчас. Я еще приду повидать тебя. Не сейчас.

Чарльз не знал, что ответить, а когда снова поднял взгляд, юноши уже не было. Ветер унялся, и, слушая, как за его спиной журчит вода в фонтане, Чарльз понял, что боль прошла. Он быстро встал, протер глаза и зачерпнул воды из фонтанчика. Пить он не хотел – ему просто хотелось ощутить ее колыханье в своих сомкнутых ладонях. А потом он разбрызгал ее по лицу и волосам.

– Пора закрывать, – послышался чей-то голос сзади, и Чарльз обернулся, надеясь увидеть того самого юношу, который разбудил его минуту назад. Но это был парковый сторож. Он стоял у открытых железных ворот, выходивших на шумную улицу, и ухмылялся. – Напрасно вы разговариваете с самим собой, сказал он. – Это первый признак.

Чарльз в ответ рассмеялся.

– Но признак слабости иль признак горя? – Он сумел превозмочь свою болезнь, хотя она и нанесла ему тяжкий удар, и теперь, испытав облегчение, он уже не задавался вопросом – был ли тот юноша явью или виденьем.

– Мне было плохо, – сказал он, – но теперь мне стало лучше. – И шагнул за ворота.

4

– Смотри-ка, – сказал Чарльз. – Викторианец. Ну разве не милашка?

Филип мельком взглянул на бронзовую фигуру Изамбарда Кингдома Брюнеля,[25] державшего на коленях шляпу в форме печной трубы. Прямо над его головой светилась вывеска со словами «Место встречи», а рядом с ним стояла другая фигура, поменьше – паддингтонский медведь с ящиком для пожертвований в пользу Ассоциации бездомных семей.

– "1805–1851", – прочитал Чарльз надпись перед сидящей фигурой. Значит, он умер молодым. – И они направились к своей платформе, проходя под сводчатой, из стекла и железа, крышей Паддингтонского вокзала, и звуки этого старого здания раздавались вокруг них гулким эхом.

Когда Чарльз расположился поудобнее в вагоне, выложив перед собой на столик плитку молочного шоколада «кэдбери», билет, два яблока и Большие ожидания, в бумажной обложке, поезд Лондон – Бристоль, по расписанию выезжавший в 9.15, тронувшись, уже отъезжал от станции. Филип поглаживал свою бородку и мрачно глядел в запломбированное окно, а его спутник чертил свои инициалы по стеклу, на котором слой пыли затуманивал открывавшийся вид.

– Ройял-Оук – Королевский дуб, – сказал Чарльз. – Красивое название.

– Бывший лес. – Филип взглянул на ярко-красные кирпичные здания контор, мимо которых они проезжали. К востоку, извиваясь, уходила автомобильная дорога.

– А Вестбурнский парк? – Чарльз совсем развеселился.

– Поля. В прошлом. – Они проезжали через ущелье муниципальных жилых домов, блестевших в утреннем освещении. Промелькнула старая электростанция, изрыгавшая белый дым с мусором в низкое облачко; по мосту проехал грузовик.

– Счастливая долина? – Филип взглянул на него в удивлении. – Это я сам выдумал. – Чарльз откинулся, явно наслаждаясь теплом вагона. – Ну разве не чудесно, – продолжал он, – что мы все вместе едем к нашему месту назначения? – Он с удовлетворением оглядел остальных пассажиров, а затем оторвал кусочек страницы от Больших ожиданий, скатал его в шарик и отправил себе в рот. У Чарльза это была давняя привычка: он очень любил поедать книги.

Филип, наблюдавший, как за окном проносится город и пригороды, все еще казался меланхоличным.

– Жаль, что Вивьен не поехала с нами, – сказал он наконец. – Ей нужна передышка.

– Всем нужна передышка, старик. – Чарльз уже скатал себе очередной книжный шарик и теперь поглощал его. – Хочешь тоже кусочек? Очень вкусно. Он протянул книжку Филипу, но тот вежливо отказался. – Зато она не торчит день-деньской в этой квартире! – Чарльзу вдруг захотелось как-то оправдать себя в глазах друга. – Ведь это же я присматриваю за Эдвардом, а с ним, сам знаешь, как трудно иногда бывает. К тому же… – Он проглотил очередную порцию Больших ожиданий, – теперь, когда я работаю на Хэрриет, у меня появятся кое-какие деньги.

Филип отобрал у него книжку.

– Перестань, это вредно, – сказал он.

– Мне хотелось совсем не такой жизни. Но я не знаю, что я могу сделать. Что я могу сделать? Ты знаешь, как я был болен… – На самом деле, он никогда раньше не говорил Филипу о своей болезни. Увидев изумление на лице своего друга, он улыбнулся. – Но теперь все закончилось. Отчего ты столь хмур, приятель, – мы же начали паломничество? – Он взглянул на двоих людей, сидевших напротив них в купе. Они играли в скрэббл, и он внимательно изучил доску. – Преграда, – сказал он, когда поезд покатил по чугунным рельсам в сторону Бристоль-Темпл-Медз.

* * *

А когда они спросили на вокзале, как попасть на Колстонс-Ярд, им велели "идти на шпиль", так как эта улица и находится прямо за церковью Св. Марии Редклиффской.

– Чаттертон, – произнес Филип, когда они направились к церкви. – Там он родился.

С вокзала казалось, что шпиль высится над группой маленьких домиков.

– Какие милые трущобы! – сказал Чарльз, махнув рукой в том направлении.

Но, выйдя за пределы Бристоль-Темпл-Медз, они сразу же потерялись в паутине окольных дорог и пешеходных улочек, которые уводили их куда-то в сторону. Чарльза это вовсе не расстраивало: казалось, он был только рад развеяться.

– Ты заметил, – спросил он, когда они пытались перейти широкий перекресток, – как много в Бристоле рыжих? – В нескольких дюймах от его лица проехал грузовик, оставив позади себя клубы дыма и пыли. – А, вот же она! Я вижу ее между машинами. – Чарльз вытянул руку и шагнул на мостовую, не глядя ни влево, ни вправо, и спокойно пересек улицу. Филип, не отставая ни на шаг, последовал за ним, нервно подавая знаки и строя гримасы водителям, которые едва успевали вовремя притормозить. Когда они перешли на другую сторону и завернули за угол, перед ними возникла церковь Св. Марии Редклиффской.

Однако, явно не желая укладываться в картину безмятежного захолустья, нарисованную воображением Чарльза, церковь располагалась чуть в глубине от другой оживленной улицы. Друзья, не проронив ни слова, снова перешли дорогу и медленно зашагали по узкой улочке, куда выходил один из изукрашенных порталов церкви. Наружную дверь окружали прихотливые резные изображения святых, черепов, ключей, непонятного вида зверей и сгорбленных чертят; а над самими вратами возвышалась фигура бородатого мужчины, воздевшего руку в приветствии.

– Впереди – Колстонс-Ярд! – воскликнул Чарльз. – Я так и знал, что чутье меня не подведет!

Сам Брамбл-Хаус найти было нетрудно: среди других домов он выделялся своей георгианской террасой. Перед ним находилась железная ограда, где красовалась табличка с надписью от руки: "Осторожно, злая сука. Кусается". Чарльз подошел к воротам, а Филип остался стоять.

– Церковь, – сказал он спокойно. – Я буду ждать тебя у церкви.

Чарльз беззаботно помахал ему рукой, открыл ворота и вошел внутрь. Но не успел он дойти до парадной двери, как она уже распахнулась. "О Боже, произнес чей-то голос. – Кто ты, возмутитель моего спокойствия?" Из дома показался старик и огляделся по сторонам, не обратив внимания на Чарльза. На нем был леотар[26] леопардовой расцветки, поверх которого болтался ворот красного спортивного костюма. Человек был лыс, но, заметив следы белой щетины, топорщившейся с боков головы, Чарльз подумал, что тот обрился наголо совсем недавно.

– Не об этом ли все галдят в наши дни? Просторы?

– Мистер Джойнсон? Я Чарльз Вичвуд, привет. – Ответа не последовало, но Чарльз бодро продолжал: – Я звонил насчет портрета.

Старик уперся рукой в бедро.

– Она в делах, она в бегах, она у черта на рогах. Так что о ней и не толкуй. – Он помолчал. – Как тебе моя вывеска? – Он указал на табличку "Осторожно, злая сука". – Это я сегодня ночью придумал. Ну-ка, давай входи – и похихикаем. – Говоря это, он поманил Чарльза в дом. – Люблю от души похихикать, честное слово. – У него был какой-то особый льстиво-вкрадчивый голос, и изо рта у него пахло мятными пастилками. – Надеюсь, ты не куришь, – сказал он, любовно беря Чарльза под руку и ведя его в коридор. – Я соблюдаю строжайший режим. – Он еще раз огляделся по обеим сторонам улицы, прежде чем захлопнуть дверь. – Впрочем, зови меня просто Пэт. – Тут он и в самом деле захихикал. – Помассируй-ка мне шею, а? Что-то затекла. – Чарльзу не особенно хотелось дотрагиваться до кожи этого старика, и он коснулся кончиками пальцев воротника спортивного костюма и слегка нажал. – Нет-нет, – сказал Пэт. – Чересчур вы, молодые, костлявы. Пойдем на кухню. – Он заспешил по коридору со стариковской энергичностью, слепой и суматошной.

Чарльз пошел за ним и, глядя, как Пэт вскрывает банку морковного сока, спросил как будто невзначай:

– Мистер Джойнсон, это ведь вы продали картину в лавку Лино?

Пэт внезапно рассердился, пролив морковный сок на подбородок.

– Я вам никакая не мистер Джойнсон! Сказано же – нет ее дома. Не могу я это пить. – Он поставил банку с соком на стол. – Я вне себя. Она мне грозила, она меня била, она меня сломила. Она бушевала, рвала и метала жуть что тут творилось. Как мне садиться на свой режим, когда здесь такое?