– По-моему, и я прибыл сюда с этим же заданием. К тому же раньше вас! – нахмурился Хасан из Амузги.

– Оберегать твою любовь и сентиментальничать нам сейчас недосуг! – угрюмо и даже раздраженно бросил Муртуз-Али.

– Что ты сказал?! – как ужаленный вскочил Хасан из Амузги и схватил брата комиссара за ворот бешмета. – Я спрашиваю, что ты сказал?

– Чего мы ждем? Пока ты убедишься, что твоя куймурская красотка в безопасности?

– Смотри! Меня не остановит то, что ты брат комиссара! – вскипел Хасан из Амузги.

В последнее время из-за своих неудач он стал очень раздражителен. Вот и сейчас, не вмешайся Мустафа сын Али-Шейха, не миновать бы серьезной ссоры.

Все это происходило на террасе сакли в Агач-ауле.

– Успокойтесь, только того и не хватает, чтобы мы друг друга перестреляли. Ты не прав, – обращаясь к Муртузу-Али, сказал Мустафа, – все в этом деле одной ниткой скручено. Где рукописный коран с медной застежкой, известно только Муумине, а о том, где шкатулка, знает Саид Хелли-Пенжи, и нечего корить Хасана! Однако надо действовать…

– Об этом я и говорю.

Вдруг в голове Хасана из Амузги пронеслась тревожная мысль: «Где коран, знает Муумина, где шкатулка – Саид Хелли-Пенжи, и оба они вместе. Саид Хелли-Пенжи никогда еще не был так близок к тайне, как сейчас… В такой ситуации только круглый идиот не воспользуется случаем! Неужели Муумина не раскусит этого негодяя? Он, конечно, постарается всячески завоевать ее доверие, попытается расположить к себе… Куда он мог с ней направиться? Конечно же в Куймур, ведь книга с медной застежкой там!..»

– Вы правы, надо действовать! – сказал Хасан. – На коней! Не будем больше ждать. А ты, Муртуз-Али, прости меня. Я стал не в меру раздражительным, по каждому поводу готов сорваться, как пружина. Будто зверь в меня вселился…

– Я не сержусь на тебя, Хасан из Амузги. Поверь, у меня душа болит за тех людей, которые ждут нас… – виновато проговорил Муртуз-Али. – Узнай о них любой враг, разгонит, как стадо. Они ведь понятия не имеют, с какого конца стреляет ружье, никогда пороха не нюхали.

– Думаешь, я не знаю этого? Или, может, считаешь, что мне нравится сидеть сложа руки?..

Вчетвером они выехали из Агач-аула и направили своих коней на юг. Им предстояло пересечь талгинские холмы. Ни в коем случае не обнаружив себя ни перед турками, ни перед людьми Исмаила, пройти подальше от хутора. Но едва они, придерживаясь лесочка, спустились к речушке в ущелье, тотчас услышали треск ружейных выстрелов, глухим эхом отдающихся в скалах. И стреляли не где-нибудь, а именно на хуторе. Что бы это значило? Притаившись в кустах, всадники переглянулись между собой. Стычка эта была по шуму серьезная. Бились не двое, трое, а десятки людей. Похоже, что бесноватый Исмаил не простил оскорбления. И хотя вина была на Саиде Хелли-Пенжи, но бесчестье дочери невольно нанесено турецким офицером, которого Исмаил гостеприимно приютил у себя в доме. Вот потому, наверно, он и решил расправиться с ним…

– Что будем делать? – спросил Мустафа, словно бы разгадав мысли Хасана и подтверждая их. – Клянусь кораном, который мы должны найти, это исмаиловские люди сражаются с турками.

«Я же говорил, что Саид Хелли-Пенжи бросил между ними горящее полено. Вот оно и вспыхнуло! – хотел воскликнуть Хасан из Амузги, но сдержался, ибо недостойно джигиту хвастаться, к тому же бывает очень досадно потом, если случится ошибка. – А может, ночью Саиду с Мууминой не удалось выбраться из хутора и сейчас весь этот тарарам из-за них?»

– Пройдем к тому лесу на склоне! – показал плетью Хасан из Амузги, и, повинуясь одному его жесту, белый скакун понесся вперед, увлекая за собой и остальных коней с их седоками.

Преодолев вброд речку, всадники стали подниматься вверх по крутому склону, сплошь поросшему невысокими кряжистыми дубками.

Вот он, Талгинский хутор, виден как на ладони. Так оно и есть: вчерашние единоверцы, разделявшие не только идеи пантюркизма, но и хлеб на подносе, сегодня столкнулись в лютой ненависти друг к другу.

Турецкие аскеры, узнав об аресте своего командира, поначалу пришли в замешательство, но, увидев, что люди Исмаила во всеоружии взбираются на коней и выстраиваются на майдане, учуяли что-то уж совсем неладное и насторожились. А когда к ним подъехал Сулейман, они потребовали от него объяснения, за что арестован их командир, турецкий офицер Ибрахим-бей.

– Он нарушил закон гостеприимства и осквернил дом нашего уважаемого Исмаила! – громко, чтобы слышали все, сказал Сулейман. – А вам, аскеры, я советую без лишнего шума сложить оружие, иначе… – и он показал на свои готовые к бою отряды, без лишних слов давая понять, что станется иначе.

Туманное объяснение причины ареста Ибрахим-бея не убедило аскеров в его виновности, а потому сложить оружие они отказались, и тогда… Тогда-то началась эта потасовка, по поводу которой позже острословы шутя говорили: били своих, чтобы чужие боялись. Не успевшие сесть на коней турки рассыпались кто куда и начали стрельбу… Одной из первых же пуль ранило Сулеймана, и он слетел с коня… Увидев, что их командир вышел из строя, Исмаиловы люди в остервенении выхватили из ножен сабли и стали налево-направо рубить фесконосцев…

Эта-то сцена и предстала со склона взорам четырех всадников.

– И эти люди собирались сегодня под одним знаменем выступить против бичераховцев!.. – с иронией заметил Хасан из Амузги.

– Кстати, это их выступление было бы нам на руку, – сказал Умар из Адага. – Бичерахов сейчас и наш враг.

– Отары сойдутся – собаки дерутся, собаки разойдутся – чабаны дерутся! – буркнул Муртуз-Али.

– Что будем делать? – словно сам себе задал вопрос Хасан из Амузги.

– Когда двое дерутся, третий среди них лишний, – проговорил Муртуз-Али. – Там нам делать нечего. Мы нужны своим живые, а не мертвые.

– А если для пользы… – Хасан не торопился с разъяснением.

– Вообще-то не мешало бы прибрать к рукам людей Исмаила. Я тебя понял, Хасан из Амузги! – сказал Мустафа.

– И правильно понял! Турки, хоть их и меньше, сдаваться, похоже, не собираются… Вон они уже даже теснят горцев. Смотрите, горцы дрогнули!.. Да их всех перебьют! Двинемся на помощь?

– У нас важное задание!.. – попробовал удержать его Муртуз-Али. – Мы не имеем права рисковать…

– Но они же бьют горцев. А люди нам очень нужны. Да и совесть потом покоя не даст… За мной, братья, испытаем на турках острие дамасской стали!

Выхватив саблю, Хасан из Амузги понесся к хутору, друзья последовали за ним. Они подскакали со стороны, откуда турки никак не ждали удара. Всего четыре всадника, а им показалось, будто ураган налетел. Турки даже опомниться не успели… Подбодренные неизвестно откуда взявшейся подмогой, горцы мгновенно обошли турок с двух сторон, и окруженный враг сдался. Одни повалились на колени, моля во имя аллаха о пощаде, другие, побросав оружие, подняли руки, третьи, кому удалось выскользнуть из кольца, устремились в лес.

Всех обезоруженных турок согнали на майдан. Здесь уже местный знахарь возился с раной Сулеймана. Ранение оказалось легким, а с коня он слетел больше от страха. Предусмотрительным оказался бывший царский офицер, под бешметом у него была надета кольчуга. Пуля прорвала всего несколько звеньев у правого предплечья и застряла в мякоти. Лекарь с легкостью извлек ее и, приложив листья подорожника к ране, сделал перевязку. Сулейман встал, поправил бешмет, огляделся вокруг. К нему, в окружении горцев, шел Хасан из Амузги со своими друзьями…

– Это они? – спросил Сулейман у своего помощника, настороженно рассматривая непрошеных гостей.

– Да, – ответил помощник. – Исход боя решили они.

– Не они, а я решил! – сурово отрезал Сулейман и, обернувшись к Хасану из Амузги, спросил: – Чему обязан столь торжественным появлением?

– Здорово ты расправился с ними! – сказал Хасан из Амузги, понимая, что такая лесть придется ему по нраву. – Я рад приветствовать смелого человека. Если не ошибаюсь, тебя Сулейманом зовут?

– Да. Здравствуй, Хасан из Амузги.

– Кто тебя надоумил на такое?

– Ненавижу их!..

– А где же Ибрахим-бей? Неужели убит?

– Арестован он.

– А Исмаил?

– У него своя беда. Из-за этого турка дочь повесилась. Надеюсь, вы не ищете с ним встречи? А за содействие спасибо!

– Это наш долг. Думаю, и ты поступил бы точно так же… – многозначительно произнес Хасан.

– Не знаю, – буркнул с холодностью Сулейман. – Не будь такого оборота, я обязан был бы арестовать вас. Но примите мое великодушие и продолжайте свой путь.

– А может, путь-то у нас один? У всех горцев он один. Подумай, Сулейман. Ты человек отважный. Видишь, как народ наш терзают всякого рода иноземцы. Стонет под ними земля… Ты сам хорошо понимаешь, что к чему. Будь с народом, с горцами. Вот с ними…

– У меня есть на то свои соображения…

– Я знаю, что ты порвал с белогвардейцами. Если ты не с ними, то должен быть с нами, иного пути нет.

– Эй, вы!.. – крикнул Сулейман бойцам, которые возились с турками. – Оружие аккуратно сложите вон у того стога и их отведите всех туда, а лошадей в загон. – Он взялся за голову: – Трещит, проклятая, крови, что ли, много потерял? Разделаюсь вот со всеми этими турками и потом…

– Что ты хочешь с ними делать?

– Прикажу расстрелять! Отвести вон к той пропасти и расстрелять.

– О, это не годится, Сулейман.

– А я никого не спрашиваю, годится или не годится. У меня с ними свои счеты…

– Хорошо, я не требую, чтобы ты спрашивал нас. Но сам рассуди, если хочешь сберечь своих людей: сегодня ты расстреляешь турок, а завтра генерал Хакки-паша расстреляет всех этих людей. А Хакки-паша, ты знаешь, уже близко. – Хасана внимательно слушали окружавшие его воины отряда Исмаила. – Сейчас каждый человек на счету. Решающие бои впереди.

– Наши люди готовы умереть!.. – сказал Сулейман. По тому, как воины смотрят на Хасана из Амузги и как его слушают, он понимал, что люди эти уже настроены встать на его сторону. Но Сулейману не хотелось сдаваться так сразу. Внутренне он и сам соглашался с доводами амузгинца, а признаться в этом самолюбие не позволяло.

– За что же они готовы умереть? – Хасан из Амузги повернулся к бойцам: – Вот ты или ты, хотите вы завтра умереть?

– Если придется…

– А за что?

– Я обязан… В долгу…

– Перед кем?

– Исмаилу должен. Ему обязан…

– Да чтоб ваш род передох, как говорит Исмаил! – возмутился Хасан из Амузги. – Самое дорогое у человека жизнь, а вы заложили ее в долг… Добровольно надели на себя хомуты. «Я обязан…», «Если придется…» Хоть один из вас подумал о родном крае, о горах, о кунаках, о жизни вообще. О том, что она может быть прекрасной, доброй вот в этих наших горах…

– Улыбнулась нам советская власть, и нет ее… – сказал один из бойцов. – Вот если бы вернуть… За это можно бы всем миром пойти.

– Так о том же я и толкую! Была советская власть. Да, она улыбнулась нам. Но враги не дали ей расцвести. Вот чтобы вернуть ее, нам надо собраться с силами… Ваш командир Сулейман еще не решил, с кем он. А вот ты или ты, с кем вы?

– А как же Исмаил? Он мне три барана дал…

– Да Исмаил-то один, а вас много, и всех нас в горах много!

Горцы вдруг зашумели. Человек-то ведь дело говорит?!

– Сулейман, у тебя доброе сердце…

– Сулейман, ты наш командир…

– Мы тебе верим…

– Ударьте по рукам с Хасаном из Амузги, и ты увидишь, мы нигде и никогда не дадим тебя в обиду…

Они знали Сулеймана. Он суров, но справедлив. Никогда не давал Исмаилу самодурствовать, удерживал от бесчинств, и за это люди его уважали. Вот и сейчас. Верили, потому и уговаривали.

– Хасан из Амузги, так и быть, я скажу тебе всю правду. Характер у меня дрянной… вот пока вы не появились, задумка у меня одна была: покончить с турками и податься с этими людьми к вам, к комиссарам. Ты пришел, словно бы на зов мой объявился, а во мне вдруг гордыня заговорила, самолюбие… Ну, да ладно… Вот тебе моя рука.

Хасан из Амузги крепко пожал его руку.

– Друзья мои, спасибо. Кто не со всеми, тот пусть и не в могиле, а покойник.

– Только одна у меня просьба, – сказал Сулейман. – Не трогайте старика Исмаила, я сам с ним все улажу. Горе у него…

– Пусть будет по-твоему, Сулейман! – Хасан сел на коня.

– Ура! – прокатилось в рядах.

– Сулейман, с тобой мы оставим Муртуза-Али, брата известного тебе комиссара Али-Баганда. Думаю, ты примешь его…

– Ну уж, если он брат комиссара, пусть и сам будет комиссаром.

– Советчиком тебе будет, поможет разобраться, как дальше поступить с турками.

– Хорошо.

– А нам пора!

– Счастливо!..

Хасан из Амузги ехал довольный тем, что все уладилось, что вот теперь и здесь будут надежные люди на случай будущих боев. Умар из Адага попробовал было высказать недоверие этому бывшему царскому офицеру, но Мустафа не согласился. Офицер не офицер, а деваться ему некуда. Он понял, что его люди не очень-то хотят проливать кровь неведомо за что. Вон как Хасана слушали…

Втроем они скоро преодолели талгинские холмы и уже спускались к долине Каменной Черепахи – так называют одинокую скалу у полустанка Инчхе в степи, – когда навстречу им из-за поворота вдруг показались шестеро всадников.

– Это сыновья Абу-Супьяна, – сказал Мустафа сын Али-Шейха. – Но с ними еще двое, кто бы это мог быть?

– Ослепнуть мне на месте, если один из них не Саид Хелли-Пенжи! – воскликнул Хасан из Амузги. – Но где Муумина? – Тут же радость оттого, что он увидел Саида Хелли-Пенжи, которого так ждал, сменилась волнением и беспокойством за судьбу девушки, перед которой он чувствовал себя виноватым. Хвастался: «…Позови меня, и я явлюсь» – а сам предстал перед ней в позоре…

Тревожная мысль заставила Хасана рвануться с места. И понеслись они навстречу всадникам, поднимая пыль за собой. Подъехав, Хасан резко потянул узду, конь вздыбился и остановился. Глянув в упор на хмурого Саида, Хасан спросил:

– Где Муумина?

– Я здесь! Здесь, Хасан! – вырвался у девушки радостный возглас, и она подъехала к нему.

– Муумина, это ты? А что на тебе надето?

– Саид меня так обрядил, когда выбирались из хутора.

– Саид Хелли-Пенжи, я приветствую тебя! – это прозвучало как благодарность. В душе Хасан дважды торжествовал: вот он и не обманулся.

– Я рад услышать от тебя приветствие, Хасан из Амузги! – с поклоном ответил Саид.

– Гордые сыны Абу-Супьяна, вы всегда на пути моих удач, поклон вам, братья!

– Слава тебе, Хасан из Амузги, – ответил старший брат. – Этот человек – убийца нашего отца, и нам непонятно такое расположение нашего брата к врагу нашему. У тебя, верно, на то есть свои причины, объясни их нам, Хасан из Амузги. Твое имя он трижды назвал с надеждой. Мы сохранили ему жизнь до встречи с тобой…

– Я обязан вам за любовь ко мне, сыновья Абу-Супьяна, и моя сабля всегда на вашей стороне… Вы и на этот раз были великодушны… Сойдем с коней, братья…

Все спешились. Хасан из Амузги отвесил почтительный поклон старшему сыну Абу-Супьяна, затем обнял его за плечи и сказал:

– Поверьте мне, никогда не желавшему вам боли и печали, поверьте, что этот человек, которому я простил то, что не прощается, понял, осознал все и к тому же еще совершил полезное для всего нашего общего дела. Я понимаю, что и это не повод для сыновей, чтобы они могли простить убийцу отца. Но поверьте мне и в том, что он не убивал уважаемого Абу-Супьяна… Я говорю это потому, что хочу, чтобы вы избежали ошибки, которую потом себе не простили бы…

– Ты знаешь наше уважение к тебе, Хасан из Амузги, ты нам как брат, но на сей раз позволь нам поступить так, как велит наша честь. Убийце – смерть!

– Убийца получил свое, он мертв, сыновья Абу-Супьяна!

– Он не отнял кинжала у убийцы, а вложил его ему в руку! Тот, кто вкладывает кинжал в руку убийцы, страшнее самого убийцы. Убийце – смерть!

– Братья мои, пусть заговорит в свое оправдание этот человек, свершивший почти подвиг во искупление своей вины!..

– Могила нашего отца взывает о мести, уважаемый Хасан из Амузги.

– Прошу вас, братья, внять моим словам! Отступитесь на сей раз от своего решения!

– Нет, Хасан из Амузги. Убийце – смерть!

– Я дал ему слово, что вы сохраните ему жизнь! Я, Хасан из Амузги, дал такое слово, вы понимаете или нет? А может, вы хотите, чтобы Хасан из Амузги не сдержал своего слова, когда он… – Хасан ткнул плетью в грудь Саида Хелли-Пенжи, – когда этот человек, о котором нельзя сказать, что он ангел, сдержал свое слово?!.

– Хасан из Амузги, твое слово дорого нам, но есть ведь еще и наше слово. Убийце – смерть! И он умрет! Здесь, сейчас! Скажут, что гора у горы в гостях была, поверь. Но верить, что у этого человека изменится натура, – бессмысленно!..

– Вы не хотите внять моим словам, братья, ну что же… Будь по-вашему! Но… только после того, как вы одолеете меня, братья мои! Только после этого вы расправитесь с ним! – и он рывком выхватил из-за пояса наган и кинжал.

В решительные минуты Хасан из Амузги становился похожим на леопарда, почуявшего опасность. Он яростно сверкнул глазами, готовый к прыжку.

– Итак, достойные сыны Абу-Супьяна, я к вашим услугам.

И в руках у четырех братьев вдруг оказалось оружие. Ни Умар из Адага, ни Мустафа сын Али-Шейха пока не принимали участия в споре. Кто прав, а кто виноват, понять было не легко. Пожалуй, обе стороны были одинаково правы. Но и Умару и Мустафе было понятно одно: что в столь ответственное время и горячность Хасана из Амузги, и настойчивость сыновей Абу-Супьяна не в пользу общему делу.

Больше других всем происходящим была встревожена Муумина. Она не могла понять, почему Хасан так усердно защищает этого недостойного человека, зачем заступается за него. Муумина во время перепалки Хасана с сыновьями Абу-Супьяна заметила, как насторожился Саид Хелли-Пенжи, пытался перехватить ее взгляд, чтобы взглядом же просить ее забыть все, что с ней произошло. Он понимал, что, если она скажет, как он, Саид, хотел с ней обойтись, Хасан не станет его защищать.

Муумина подбежала к Хасану, который стоял широко расставив ноги, взъерошенный и готовый в ответ на любое движение метким ударом сразить нападающего.

– Не надо, Хасан, не надо, желанный!.. – взмолилась девушка.

– Муумина, не подходи, прошу тебя!..

– Неужели вам тесно на этой большой земле? Почему вы все ненавидите друг друга!.. – Муумина сглотнула горькую слюну и всхлипнула… – Если вы не можете обойтись без крови, так убейте меня и успокойтесь. За меня вам никто не станет мстить, я бедная дочь слепого отца… Насытьтесь моей кровью, и будет вам… – утирая слезы полой бешмета, она опустилась на колени.

– Встань, Муумина! – подошел к ней Мустафа. Затем, обернувшись к Хасану, сказал: – Мне дороги сыновья Абу-Супьяна, как дорог и ты, Хасан из Амузги. Но позволь узнать, где гарантия, что этот человек, привыкший убивать из-за угла, предавать любого, – что он еще раз с легким сердцем не предаст тебя или нас?

– Он должен достать у Исмаила шкатулку с ключом. Он знает, где она находится и достанет ее… – сказал Хасан из Амузги.

– Шкатулка с ключом у меня в хурджине, Хасан из Амузги, – ответил Саид Хелли-Пенжи. – Я знал, что она нужна вам, и я ее выкрал… – «Мне бы только сейчас спастись от них, а потом…» – пронеслось у него в голове. Уж очень не хотелось ему умирать. Сыновья Абу-Супьяна не простят, но только бы сейчас Хасан из Амузги спас его и только бы не заговорила эта девушка…

Зрачки Саида Хелли-Пенжи метались в страхе…

– Я же говорил вам! – воскликнул Хасан из Амузги. – В нем проснулась совесть! Человек понял свои промахи и осечки. Он хочет стать на верный путь, на путь добра и света. И этому человеку вы хотите здесь, сегодня, навсегда закрыть глаза?.. Совесть тоже требует мужества, поймите вы…

– Сыновья Абу-Супьяна! – обратился к ним Мустафа. – Я понимаю вас и сердцем был на вашей стороне!.. Но, может, на сей раз послушаем Хасана из Амузги? А Саид Хелли-Пенжи пусть запомнит: если на него падет хоть малейшее подозрение… Шелк крепок в узле, а мужчина в слове.

– Да тогда я сам разорву его на две части или ошкурю, как змею, с головы до хвоста одним махом! – крикнул Хасан из Амузги. – На колени перед сыновьями Абу-Супьяна, заблудшая душа!

Саид Хелли-Пенжи спешился, затем, склонив голову, опустился на колени. «Кажется, пронесло», – не веря себе, подумал он.

Старший брат молча обменялся взглядом со своими братьями, те согласно кивнули ему. Он вынул из ножен кинжал, подошел к Саиду Хелли-Пенжи. Хасан из Амузги тоже подошел поближе. На лысой голове Саида оба скрестили свои кинжалы в знак того, что на сей раз он прощен, но, если еще что злое сотворит, кинжалы свершат правый суд. Затем Хасан из Амузги потребовал у Саида шкатулку. Саид извлек ее из хурджина. Она была открыта. Все сгрудились над заветной шкатулкой, подняли крышку, в ней лежал небольшой железный ключ. Закрыв шкатулку, Хасан из Амузги передал ее Умару из Адага со словами:

– Пожелайте мне доброго пути. Мы с Мууминой едем в Куймур. А вы ждите меня завтра к полудню в Агач-ауле.

Они разъехались в три стороны, Хасан из Амузги и Муумина поскакали в Куймур, Умар из Адага и Мустафа сын Али-Шейха направились в сторону Агач-аула, а сыновья Абу-Супьяна двинулись в горы.

Остался на диком поле один Саид Хелли-Пенжи. Поодаль паслась его лошадь. Он все еще стоял на коленях, униженный и оскорбленный. Сердце бешено колотилось в груди. О чем он думал, что собирался делать дальше? В эти минуты никто бы, и он сам, не ответил на такие вопросы. Слишком много роилось мыслей и желаний в его голове и слишком он был унижен, чтобы трезво судить о дальнейшем своем пути.

Ноги заныли, Саид растянулся на желтой траве, широко раскинул руки и уставился в облачную высь.

Небо, как оно притягивает взгляд человека, как ласкает своей безбрежной голубизной. Только сейчас Саид Хелли-Пенжи глядел в него и ничего не видел. Он задумался. «Сколько раз приходилось мне умирать и спасаться, не брезгуя ни позором, ни унижением. Жизнь стоит борьбы. И почему эти люди не могут меня понять? – удивлялся Саид. – Они ищут добро. Я тоже. Только я ищу его для себя».

И не мог он уразуметь, что добро, которое ищет и находит он, обычно уже принадлежит кому-то, не ему.

Подошел конь, влажной мордой он прикоснулся к лицу хозяина, словно говоря: вставай, и нам пора в путь!

…Добро! И невдомек Саиду Хелли-Пенжи, что так, само по себе оно, это добро, не существует. Что все на земле рождено трудом и все кому-то уже принадлежит, а он, Саид, хочет просто отнять его у тех, кому оно принадлежит по праву. Потому ему и не везет. Но Саид Хелли-Пенжи этого не осознает, и кажется ему, что все вокруг несправедливо его ненавидят. Оттого и друга верного у него тоже нет.

В тот страшный день, когда Аждар ударил слепого Ливинда и несчастный старик потерял сознание, Ника-Шапи не поспешил ему на помощь. Едва разбойники ушли, он, даже не посмотрев, что с бедным слепцом, кинулся в комнату искать книгу с медной застежкой. Ника-Шапи был уверен, что Ливинд прятал ее в доме. Но поиски были напрасны. Остервенелый Ника-Шапи перевернул все вверх дном, изорвал подушки, матрацы, и тщетно.

А между тем слепой Ливинд постепенно пришел в себя, сознание медленно вернулось к нему. Старик открыл отяжелевшие веки, словно бы хотел напоследок взглянуть на мир, и… о чудо! Открыл глаза и тут же закрыл их от страха… Сильнее заколотилось сердце в груди, готовое вырваться сквозь ребра… «Нет! Не может быть!..» На лице у Ливинда отразились боль и страдание, смешанные с робкой радостью. Он еще раз медленно приоткрыл веки. Да, это правда! Он видит мир! Но каким? Совсем не таким, как представлялось целую жизнь. В воображении слепца все было окрашено в серые тона, а на самом деле сколько света! Даже больно смотреть. Названия цветов для Ливинда всегда оставались только названиями. И сейчас он пока не знал, как распознать их в многоцветье, но то, что все это изумительно, Ливинд уже понимал.

– Люди, я вижу! – закричал он.

Нет, не он, а кто-то другой из глубины его души в невольном восторге все повторял:

– Вижу, я вижу!

А из комнаты, весь дрожа от испуга, выбежал Ника-Шапи. Услышав пронзительный крик, он думал, что Ливинд видит, как он рыщет по дому. Надо бежать, не оберешься стыда, если люди узнают, чем почтенный Ника-Шапи занимается в сакле слепого Ливинда…

– Эй, ты кто? – спросил Ливинд, боясь шевельнуться с места. Перед ним стоял странный человек, невесть во что одетый, – может, это и есть шуба и папаха…

– Я? – голос у Ника-Шапи сорвался. – Я это…

– Ах, Ника-Шапи?

– Да, да!..

– А я тебя теперь вижу!

– Ты слепой, ты не можешь видеть. Что ты видишь? Ты ничего не видишь… Ты… Эти злодеи, эти разбойники у тебя в доме все перерыли. Я хотел… – забормотал Ника-Шапи, стряхивая с себя пух.

– А где моя дочь? Моя Муумина?

– Они увели ее.

– Куда и зачем?! – Ливинд вскочил.

Мир, который он чудом увидел, вдруг показался ему страшным. Он закрыл глаза: так привычнее. Так все понятно. Потом снова открыл…

– Не знаю. Не знаю, куда и зачем.

– Ты какой-то смешной, – сказал Ливинд, подходя к Ника-Шапи. – Я представлял тебя совсем другим, когда не видел.

– Ты? Ты слепой!..

Суеверный страх обуял Ника-Шапи.

– Нет, я вижу, вижу тебя, Ника-Шапи! Вижу мир, мир… Ты понимаешь, я вижу!..

– Ты шайтан, тебе дал зрение дьявол!

– Пусть, пусть! Я и самому дьяволу скажу спасибо, низко поклонюсь ему, что дал мне увидеть мир. Какой он прекрасный… А вы, зрячие, делаете его печальным. И не совестно вам? Берегите мир, люди! Он такой прекрасный!.. Я боюсь, что это только наваждение, а не на самом деле. Милые вы мои, люди, целую жизнь видите такую красоту и зачем-то ссоритесь, враждуете!

– Эй, соседи! Скорее сюда, Ливинд выжил из ума! В него вселился дьявол!.. – закричал Ника-Шапи, дрожа от страха.

– Да что ты говоришь, Ника-Шапи. Вовсе я и не сошел с ума, я стал видеть. Видеть стал. Свершилось чудо!..

На крики сбежались все соседи: мужчины, женщины и дети. Они удивленно уставились на старика Ливинда, который попеременно то открывал, то закрывал глаза…

– Люди, здравствуйте! Я вижу все!.. Вижу! Вот ты, женщина! Ты кормишь ребенка грудью? А ты, почтенный, обстругиваешь ножом палку? Вот этот мальчик хочет в меня что-то кинуть… А, яблоко…

Ника-Шапи спустился с лестницы и стал шептать в ухо то одному, то другому:

– Таба, таба! Астапируллах![19] Он отдал дьяволу душу! Будьте осторожны, люди…

– Что же нам делать, что?

– Уходите, убегайте от греха подальше!

Все ринулись со двора.

– Куда же вы? – закричал Ливинд. – Не уходите, помогите мне. У меня же несчастье. Посочувствуйте мне, помогите вернуть мою единственную дочь. Ее увели разбойники. Люди, не будьте жестокими!.. – Он осторожно сошел с лестницы.

Трудно ему было привыкать ко всему. И ходить тоже было трудно, труднее, чем раньше.

Он вышел на улицу, люди разбегались с криками:

– Шайтан, шайтан! Таба! Таба!

Странное дело, Ливинд никак не мог понять, отчего это, когда он стал зрячим, его называют шайтаном, а был слепым, никому такое и в голову не приходило. Но сегодня он ни на кого не сердился. Шутка ли сказать, такая радость. Видеть свет!.. Вот если бы еще дочь была с ним… Что с ней? Жива ли, бедняжка, его надежда и счастье, друг в тяжкой судьбе отца, в его одиночестве… Все перемешалось в сознании старого Ливинда: и радость прозрения, и горе за судьбу дочери. А жизнь вокруг удивляла его и умиляла. Вот курица с цыплятами, грязная лохматая собака, вон что-то сверкает на солнце… А это жуки в навозной куче… Ласточки? Да, это они так низко пролетают. А деревья, а травы!.. Как шуршат на ветру… «Как хорошо видеть, как хорошо видеть!..» – отбивало в груди торжествующее сердце. «Бедная девочка, бедная Муумина. Где она сейчас? И почему не сказала про ту книгу? Куда она ее дела, может потеряла и испугалась? Но в ее голосе был не испуг, а что-то другое. Она вроде бы предупреждала, просила не говорить о том, что знает о книге… Да, горько все это, дочь моя. И куда увезли тебя эти злодеи? Мир-то ведь, оказывается, очень велик. А ты и за аул одна не ходила…» И почему Муумина тогда не позвала Хасана из Амузги? Ведь она же говорила, что он обещал явиться по первому ее зову?.. Чем больше Ливинд думал, тем больше проникался надеждой. Аллах милостив, не может он одновременно и радовать и карать – не сделает он несчастной Муумину… Ливинду вдруг вспомнилось, что сказка, им самим придуманная для дочери и для себя, когда после смерти жены он коротал без сна одинокие ночи, теперь сбывается! Да, да! Не все сбывается, но часть. Вот стал же он зрячим? В той сказке говорилось, что явится белый всадник, взмахнет рукой – и станет Ливинд зрячим. Взмахнет другой рукой – исчезнет старая, полуразрушенная сакля и вместо нее как из-под земли возникнет удивительно светлая, новая, двухъярусная, с двумя дымоходами из белого камня. Сказка сбывается, а значит, и с Мууминой тоже ничего плохого не случится! «Да, но почему же тогда так тревожно на душе? И почему люди сторонятся меня? Я ведь не причинил им зла? Неужели просто не хотят, чтобы я их видел? Но почему? Почему они видят меня, а я их не должен…»

Ливинд шел к людям, а они и в самом деле, не отвечая на его приветствия, прятались в подворотнях и оттуда с опаской наблюдали, куда он дальше путь держит, будто злодея глазами провожали…

– Что с тобой? – обратился Ливинд к мальчику, который опрометью убежал от него и спрятался за горкой уложенного на улице кизяка. – Я же тебя вижу, вон ты выглядываешь оттуда!..

– Не подходи! Ты шайтан! – закричал малыш.

– Да нет же, никакой я не шайтан. Ты разве меня не знаешь, я слепой Ливинд? Просто я теперь вижу, как и ты. Зачем же ты дразнишь меня, а вчера тянул за полу бешмета, когда я шел по улице, и подкладывал мне под ноги булыжники, чтобы я споткнулся?