Тайна рукописного Корана

– Не я это делал, мой брат, – ответил чуть осмелевший мальчишка и вышел из-за кизяка.

– Вот видишь, ты меня знаешь? Я не шайтан, я Ливинд! Вот смотри, ты же знал меня и раньше. Разве во мне что-нибудь изменилось?

– Ты молишься дьяволу.

– Ну зачем повторяешь глупые речи?

– Это он сделал тебя зрячим?

– Нет…

– А кто же?

– Не знаю…

– Значит, дьявол! Все так говорят. Теперь, говорят, будет конец света…

– Врут они! Ты не верь им, мальчик.

– Разве так бывает, все врут и только один правду говорит? – искренне удивился мальчик.

– Но я же никому не желаю зла… Если бы я был дьяволом, так я бы должен тебя съесть!..

– Все равно не съел бы. Я бы убежал.

От этого разговора еще тоскливее стало на душе у Ливинда, но он все же пошел в сторону мечети, где, как ему казалось, есть почтенные люди, мудрые, набожные. Они уважают его, не раз снисходили побеседовать с ним, как с равным.

А они, эти набожные фанатики, вернее часть их, тем временем собрались у михраба мечети и вместе с Ника-Шапи думали-гадали, как теперь быть с Ливиндом, за прозрение продавшим душу дьяволу… Едва Ника-Шапи рассказал им о случившемся, они потеряли покой. Мыслимое ли дело, человек, столько лет не видевший света божьего, вдруг стал зрячим?! Тут конечно же не обошлось без сверхъестественной силы – правоверные ничем другим такое событие объяснить не могли. По их представлениям, все действенное в природе относилось на счет дьявола, а аллах словно бы ничего и не совершает.

Куймурцы вдруг вспомнили случай, когда слепой Ливинд сообщил им об убитых у старой башни…

– Наверное, тут скрыта какая-то темная, необъяснимая история!..

– Разве козни дьявола объяснимы?

– А помните тот коран с медной застежкой… – заговорщически бросил Ника-Шапи, перебирая в дрожащих руках четки. Он ловко втягивал людей в ералаш.

– Да, да, это тот, что будто бы ангел ему ниспослал?

– Врет он! Никакой не ангел, это дочь его в то утро нашла коран около ямы, которую кто-то вырыл у старой башни… А может, даже и не дочь, сам нашел.

– Но он же тогда еще не был зрячим?..

– А кто его разберет, может вовсе никогда не был слепым, просто притворялся…

– Нет, нет, что ты!.. Не мог он всех нас обмануть, солгать почтенным служителям веры!..

– Что делать-то будем? Ведь как бы он не навлек на нас беды.

– Да, да, кадий! Ты решай.

– Легко ли такое решить? Надо пока что засадить его в яму, там, в мечети, – сказал Ника-Шапи. – Давно мы туда никого не сажали. Потом решим, как дальше быть с ним… – И Ника-Шапи обернулся к двум молодым людям, сидевшим поодаль, и попросил: – Вы посильнее и помоложе, подойдите к нему с двух сторон, подведите к яме, столкните и тотчас задвиньте решетку. Пусть посидит.

Ливинд вошел в мечеть и не удержался от восклицания, такое уж у него было настроение.

– Во дворе так светло, – сказал он, – а здесь совсем темно! Всегда тут так?

– О чем ты, слепой Ливинд?

– Я уже не слепой, я вижу, почтенные! Говорю, темно очень в мечети. Здесь же должно быть светло, чтобы аллах видел все грехи на лицах молящихся.

– Не кощунствуй, дьявол!

– Я не дьявол, я Ливинд! Я вижу, понимаете? А пришел сюда, чтобы вы порадовались со мной тому, что я вдруг стал зрячим. Свершилось чудо, и я, братья мои…

Он поискал, где бы ему присесть.

– Иди сюда, сюда… – это его манили те, кому поручено было привести в исполнение жестокий приговор. Они зажали старика между собой, подвели к яме и… столкнули.

– Люди, что же вы со мной делаете, зачем это?!

Но над ямой уже проскрипела ржавая железная решетка. Ни мольбы, ни стенания несчастного старца не помогли. Правоверные оставались глухи. И тогда Ливинд стал припоминать все известные ему грехи этих людей и слать проклятья на их головы. «Вы испугались, – кричал Ливинд, – что, став зрячим, я рассмотрю ваши грязные души!» Этим он еще больше ожесточил своих противников. Но нашлись в Куймуре смельчаки, которые не побоялись дьявольского наваждения и отважились просить служителей мечети о снисхождении к несчастному Ливинду. Только их просьбы ни к чему не привели. Ливинд сидел в яме, а дни шли. Он уж горло надорвал от крика, но ему никто не отвечал. Спустят кусок хлеба да кувшин воды, и нет никого. Только в часы молитв, когда куймурцы приходили в мечеть, они слышали, как Ливинд взывал к ним.

– Вы молитесь, просите аллаха о милости, – говорил он, – но нет, не видать вам милостей… Вы, кому дано созерцать такой прекрасный мир, запираетесь в темноте, боитесь, как бы аллах не увидел ваши черные души!..

– Замолчи, дьявол! – кричали ему сверху, но он не молчал.

– Вы слепые и ваш аллах тоже слепой! Вы обманываете его, а он вас! Да поразит всех вас неизлечимый недуг! Одно слово, что вы зрячие, на самом деле вы-то и есть слепые! Чтоб вас холера взяла, чтоб вы околели от судорог!..

– Слышите, что он говорит? Да это же не наш смиренный Ливинд! Это сам дьявол!

– Конечно же не Ливинд! Конечно, это сам дьявол!

– Вы хуже всякого дьявола. Это вы возмутили мою душу. В вас нет ни жалости и ни совести! Чтоб на вас чума грянула, как гроза.

Так продолжалось до пятницы, когда большой совет мечети принял наконец решение о том, что продавшего душу дьяволу отступника Ливинда надо строго осудить.

Какой только кары ему не придумывали: одни предлагали заживо закопать в землю, другие требовали сжечь на костре, третьи хотели четвертовать… И только Ника-Шапи предложил не лишать его жизни, чтобы не возбуждать население и не накликать бы еще какой беды. Ника-Шапи посоветовал выколоть Ливинду глаза, чтобы он уж поистине никогда больше никого и ничего не видел. Это предложение сочли наиболее приемлемым и мудрым. И вот Ливинда выволокли из ямы на свет божий.

– Отпустите меня! Заклинаю вас именем аллаха и его пророка, отпустите. Мне надо отыскать мою дочь, вызволить ее из беды… – взмолился несчастный старик. – Что я вам сделал дурного? За что вы меня так терзаете? Никогда не думал, что все вы такие бессердечные!..

– Грязным своим языком ты поносил аллаха и его верных служителей! Как только не оскорблял почтенных людей. Болезни всякие призывал на их головы.

– А вы? Разве вы не оскорбили, не обидели меня? Ни в чем не повинного бросили в яму, да еще хотите, чтобы аллах над вами смилостивился? Ну нет! Погодите, он еще вас покарает…

Расправу над Ливиндом снова поручили тем двум парням. Старик вырывался у них из рук, сопротивлялся… Но только до той минуты, как вышли на улицу. Тут он обо всем забыл. Вокруг снова был мир чудес, мир красоты…

Белый всадник

От дороги печали к Куймуру свернули два всадника. Дорогу эту называют так потому, что именно по ней после осенних работ горцы спускаются на плоскость и уходят на заработки: в города, на рыбные промыслы, к нефтяникам. Уходят с большими надеждами, а весной, едва потеплеет, возвращаются разочарованными, опечаленными новой неудачей. И возвращаются-то не все. Сколько их осталось лежать в чужедальних землях и придорожных могилах? Не счесть…

Душа Хасана из Амузги полнилась разными словами и чувствами, которые ему хотелось бы выразить Муумине. Но он так и не мог ничего сказать. Только взглядом ласкал, любовался ею, радовался, вбирая в себя свет ее улыбки. Так молча они и подъехали к аулу – два всадника на разгоряченных конях. Видно было, что всадники спешили. Один на белом, сейчас запыленном, скакуне и в белой же, с красной перевязью, чалме. Такая чалма – необходимая принадлежность в одеянии всякого правоверного, на случай внезапной кончины из нее же шьется саван. Только самый что ни на есть бедняк не имеет чалмы…

Второй всадник чуть помоложе. Он на гнедом рысаке и в смушковой папахе.

Это Хасан из Амузги и Муумина, еще в мужской одежде.

Аул словно вымер, на улице ни души. Муумина встревожилась. Ворота в домах настежь. Куры роются в грядках, собаки рыщут по узким проулкам, а людей нет. Как будто только что покинули свои обжитые гнезда.

– Скорей к нашей сакле! Здесь что-то стряслось… – сказала Муумина и подстегнула плетью коня. – Отсюда ближе, Хасан!

– Не следует верхом въезжать в аул. Это не принято, сочтут за непочтение к жителям, – попытался было остановить ее Хасан из Амузги.

– Людей же нет, не видишь разве? Кого нам почитать? Скорее, прошу тебя! – Предчувствие подсказывало Муумине: случилось недоброе.

Они погнали лошадей к знакомой сакле, за речкой. Подъехали, спешились. С криком «Отец!» Муумина поднялась по лестнице, но никто ей не отозвался. Она кинулась в комнаты. Что это? Все перевернуто, перерыто. Во всем какая-то заброшенность. «Отец, где ты?!» Муумина сбежала с лестницы.

– Неужели в ауле никого не осталось? Люди, соседи, есть тут кто-нибудь? – крикнула она, но в ответ донесся только лай собаки. – Куда же все подевались?

Скрипнули соседские ворота, и оттуда выглянула сгорбленная, полуслепая старушка.

– Кого вы ищете? – прошамкала она беззубым ртом.

– Где весь народ? – спросил Хасан.

– Там они, – костлявой рукой старуха подняла свою сучковатую палку вверх, – у мечети, дьявола казнят…

– А где мой отец, тетушка?

– Какой еще отец?

– Слепой Ливинд.

– Он-то и есть дьявол!.. – буркнула старуха и исчезла за воротами.

– Это еще что?.. – в недоумении пожал плечами Хасан.

– Любимый, скорее! Чует мое сердце, беда с отцом! – взмолилась Муумина. Слезы застыли в ее глазах.

– Я сейчас! – крикнул Хасан, пораженный переменой в девушке. Она стала бледная, как туман.

Хасан взлетел на своего усталого, но, как всегда, готового исполнить волю хозяина коня и помчался по узким переулкам туда, где виднелся вонзившийся в небо минарет.

А на площади перед мечетью и капле дождя негде было бы упасть: и стар и млад – все здесь. Народ всюду – и на плоскокрыших саклях, и на деревьях, и даже на минарете. В центре площади высился столб, к нему был привязан несчастный Ливинд. Рядом развели костер, это чтобы раскалить железные щипцы, которыми собирались выжечь глаза внезапно прозревшему Ливинду. На лице у бедного старика был написан ужас, и он все шептал:

– Люди, сжальтесь надо мной! Люди, я же ваш односельчанин, на мне нет никакого греха, а хоть бы и был, пощадите, простите… Лучше убейте меня. Не могу я больше жить слепцом… Оставьте мне глаза!.. – При одной мысли, что он снова не будет видеть, кровь стыла в жилах Ливинда. – Неужели среди вас нет ни одной доброй души?.. Так будьте вы прокляты!.. Хасан из Амузги, где ты? Приди, спаси мня! – крикнул он в отчаянии.

Вокруг стоял невообразимый гвалт. Слова Ливинда ни до кого не доходили. Люди словно бы потеряли свое человечье обличье. Все были как одурманенные. Во всех своих бедах, во всех болезнях и напастях они теперь винили Ливинда, считая, что это он дьявольскими наваждениями навлек на них немилость аллаха. И почти каждый был полон кровожадного вожделения увидеть своими глазами, как будет корчиться от боли мнимый виновник их невзгод. Ослепленные гневом люди всегда страшны. Религиозные фанатики в таких случаях страшны вдвойне. А здесь, в Куймуре, именно религиозный фанатизм нашел свое крайнее проявление.

И вдруг во всем этом кошмаре до слуха Ливинда, как сквозь сон, донеслись слова:

– Белый всадник, белый всадник!..

Это кричали дети. Затем возглас подхватили и старшие. И площадь загудела с новой силой, а из-за поворота действительно появился, как в сказке, белый всадник. Люди расступились, освобождая дорогу мчащемуся всаднику, и он влетел на майдан.

– Остановитесь! – крикнул всадник, и его голос словно бы пронзил сердца взбешенных людей и приковал всех к месту. Закружился белый всадник на вздыбившемся коне, разбежались те, кто калил на костре щипцы, отступили к мечети почтенные правоверные во главе с ковыляющим Ника-Шапи, – говорят ведь, у ничтожного человека и шаг неровен. Бедняга Ливинд сияющим взором, восхищенно глядел на белого всадника… Тот легко спешился, подошел к столбу и, выхватив кинжал, ловко разрезал веревку, освободил отца Муумины, затем, уже почти спокойно, обратился к растерянным куймурцам:

– Пусть подойдет ко мне самый почтенный и уважаемый из вас! Если, конечно, от потери рассудка вы еще не лишились памяти…

Наступила тишина. Все словно онемели от столь неожиданного явления спасителя. Никто не решался подойти к этому ангелу. Да, да, многие уже шептали, что это наверняка ангел-спаситель Джабраил. Наконец вперед вышел Ника-Шапи, робко пододвинулся к всаднику…

– Ближе! – сказал, как отрезал, Хасан из Амузги и, когда тот подошел совсем вплотную, проговорил: – Что же это ты, уважаемый, допускаешь такое? Святого человека обижаете!..

– А с кем имею честь говорить, хотелось бы мне знать? – с трудом приходя в себя от первого испуга, спросил Ника-Шапи.

– Ну что ж, хочешь, так знай, я – сын Ибадага,[20] – ответил Хасан из Амузги и показал в небо. – Понятно?

– Да, да! Но…

И тут свершилось самое неожиданное, Ника-Шапи вдруг повалился на колени. Хасан из Амузги поднял его и проговорил:

– Скажешь людям о том, что услышал от меня, как только мы уйдем! – С этими словами Хасан подошел к Ливинду и обнял его за плечи. – Я рад приветствовать тебя, почтенный Ливинд! За что они так с тобой? В чем твоя вина?

– Моя вина? Вот… – Он дрожащими от радости руками потрогал свои глаза, потом посмотрел в небо. – Я вдруг стал видеть!.. Людей… Тебя вижу, белый всадник!..

– И что же это вы, почтенные?.. – обернувшись к народу, сказал Хасан из Амузги. – Сами, что ли, ослепли? Радоваться надо вместе с ним, а вы решили его казнить! Как же так! У человека такое счастье, а вы его… Откройте пошире свои глаза. Посмотрите, как прекрасен мир и как много в нем места для всех!..

– Удивительный мир! Его нельзя не любить. Им нельзя не дорожить! – уже совсем смело и спокойно сказал Ливинд. – Ах, если бы моя дочь была здесь!.. – Он намеренно громко высказал свое великое желание, в надежде, что этот волшебный человек, который все может, услышит его и совершит еще одно чудо…

– Она скоро будет здесь, уважаемый Ливинд! – сказал Хасан из Амузги…

И не успел он договорить, как по той же дороге на майдан прискакал еще один всадник. Спрыгнув с коня, он подбежал к Ливинду…

– Отец!..

– Муумина! Голос твой, а… Что это?..

– Что, отец?

– На тебе мужская одежда.

– А как ты узнал, отец? – удивилась Муумина.

– Я вижу, дочь моя!

– Это правда, отец? Ты видишь меня? – Ее большие сияющие глаза засветились радостью.

– Да, дочь моя, я вижу тебя!

– И других видишь?!

– Да, и белого всадника тоже…

– Отец, отец! Родной мой, добрый, хороший, как я рада за тебя! Слышите вы, люди, мой отец больше не слепой!.. А за что же они тогда хотели тебя казнить?

– За то, что я стал их видеть, за то, что тебя и твое счастье хотел видеть, Муумина… – и он обнял ее, прижал к себе. – А знаешь, я тебя такой и представлял, дочь моя!

– Пойдем домой, пойдем, отец! – и Муумина потянула его за собой.

Ведя на поводу сразу двух лошадей, пошел за ними и Хасан из Амузги. На майдане остались пораженные и недоумевающие куймурцы. Им было чему удивляться. Такого в Куймуре еще не случалось. Суеверные души людей охватил трепет. В них перемешались разные чувства: радость и зависть, разочарование и удивление…

Едва Хасан из Амузги скрылся из виду, народ хлынул к Ника-Шапи. Он повторил им то, что сказал белый всадник. Слова полетели из уст в уста со скоростью молнии. Все переполошились. Одни перепугались, что могут, чего доброго, и пострадать от гнева всевышнего за чрезмерное свое усердие, другие стали утверждать, что они, дескать, были против надругательства над божьим человеком, и во всем происшедшем обвиняли одного только Ника-Шапи. А те, кто вместе с ним судили и рядили, как им поступить с Ливиндом, теперь отказались от него и, больше того, решили изгнать из мечети. Недаром ведь говорится: жизнь – колесо и, как оно, крутится.

Ника-Шапи, чтобы избежать лишнего возмущения и нарастающего гнева, который, того и гляди, мог прорваться в народе и обернуться расправой над ним прямо тут на майдане, молча подчинился и поспешил убраться, решив, видно, что бегство – лучшее спасение от гнева.

Муумина места себе не находила от нежданной радости. Вся светилась, как может светиться истинное, чистое и непосредственное дитя природы. Только войдя в дом, она на минуту изменилась в лице, стыдливо зарделась оттого, что перед Хасаном во всей обнаженности предстала их крайняя бедность. За те дни, что Ливинд сидел в яме, у них растащили последнее, даже кизяка не оставили, чтобы разжечь огонь в очаге, не говоря уже о том, что увели овец и единственного козла.

– Чем же мы угостим нашего желанного и дорогого гостя, дочь моя? – забеспокоился Ливинд.

– Даже яиц у нас нет, чтобы хоть яичницу приготовить, и хлеба тоже нет… Ничего нет! – развела руками Муумина. – Ну и люди! Свои ведь, ладно бы чужие…

– Ничего мне не надо, мои добрые! Не беспокойтесь. Мы с тобой, Муумина, должны поспешить…

– Да, да, я сейчас! – Девушка хотела переодеться, но оказалось, что и одежду ее растащили.

– Вы что, уезжаете? – с грустью посмотрел на гостя и на свою дочь Ливинд.

– Пока нет. Дело тут у нас одно. Да и ты знаешь, уважаемый Ливинд… Нужен мне тот коран, с медной застежкой.

– Но его ж нет, дочь моя? Ты ведь потеряла?.. А… Ты, выходит, тогда просто не сказала им?..

– Да, отец! Потому что они были плохие люди.

– А куда же ты дела книгу?

– Спрятала. Я знала, что она нужна белому всаднику.

– А ты у меня, оказывается, умница, доченька! Ну, в добрый час. Что делать, я знаю, вы голодные, но…

– Ничего, скоро все будет! – многозначительно сказал Хасан из Амузги.

Они выехали, а на террасе стоял Ливинд и провожал их взглядом. Он любовался ими, а сам невольно думал, что с ним поистине творятся чудеса: в тот день, когда от удара злодея Аждара он потерял сознание, к нему вдруг вернулось зрение! Что это было? Чудо? Или оттого, что он ударился о камень, в нем что-то произошло?.. Потом этот ужас: заточение в яму и надругательство односельчан. И, наконец, чудесное избавление с помощью белого всадника – Хасана из Амузги – и обретение дочери, которую Ливинд уж и не чаял увидеть… Столько всего на одну голову обрушилось. Не много ли? Ливинд с ужасом вспомнил, с какой слепой яростью люди готовы были вновь лишить его возможности видеть мир. Нет, нет! Лучше умереть, только не это! В задумчивости Ливинд не расслышал, как заскрипели ворота и во двор вдруг вошли люди. Склонив головы, они несли в руках какие-то вещи. «Ах, вон что! Совесть заговорила», – подумал Ливинд.

Несли медные котлы, кувшины, одежду и даже старый сундук… Молча, ничего не говоря, один за другим пришельцы поднимались по лестнице и ставили всё на свои места. А какая-то женщина предложила даже прибрать в комнатах, подмести… Мол, если мы не позаботимся о нашем святом, так кто же еще это сделает.

И вот те же самые люди, которые всего какой-нибудь час назад с исступлением фанатиков обвиняли Ливинда в сговоре с дьяволом и готовы были предать жестокой казни, сейчас со смиренностью агнцев провозглашали его святым и всячески старались угодить. Да и как не признать святым человека, которого само небо, по воле аллаха, спасает от расправы и возвращает ему дочь?..

Терраса Ливиндова дома скоро была забита всякой всячиной. Несли кур, яйца, масло, кто-то тут же во дворе прирезал и освежевал барана. А кто-то из женщин замесил тесто, развел огонь в очаге и поставил котел…

Ливинд смотрел на все это и удивлялся: подумать только, людей как подменили… Спустя какое-то время к воротам подтащили упирающегося Ника-Шапи, и, крепко зажав его в цепких руках, обращаясь к Ливинду, люди спросили:

– Скажи, святой, что нам сделать с ним, как поступить? Как ты скажешь, так и будет! Это он, и только он, возмутил души правоверных и вверг нас в пламя гнева, ввел в заблуждение, да обрушится кара аллаха на его голову. На колени, злодей, на колени перед святым… – и люди насильно повалили его в грязь на колени. – Молись за нашего Ливинда! Мы же говорили, небо не оседлаешь, а солнце не взнуздаешь. Но он твердил свое!..

– Люди добрые! – заговорил Ливинд, и все замерли. – Люди добрые, дорогие сельчане, не надо корить в дурном других. Каждому из нас есть в чем упрекнуть и себя. Давайте лучше взращивать в наших душах то, что есть в нас, в людях, хорошего.

– Но он же хотел с тобой расправиться?!

– Не это страшно. Его беда в том, что, когда я прозрел, он ослеп! А с этим ничего не поделаешь! Многие из вас ведь тоже были заодно с ним…

– Это он нас попутал…

– Если бы вы не послушались его, почтенные, один он ничего не смог бы сделать…

– Скажи, как нам его наказать!

– Никак. Поднимите его из грязи, и пусть себе уходит. За ним тоже есть добрые дела. Вспомните, к примеру, что, когда у кого-нибудь в сакле смерть, он первым является выразить сочувствие и за это не просит ничего. Он же и молитвы читает… Добро надо помнить. Отпустите его. Сотворите, люди, и вы доброе… От доброты светлее станет на земле, и будет она прекрасна.

– Истинные слова! Куймурцам такое не часто приходилось услышать!..

– Слава нашему Ливинду!

– Мудрому слава! Трижды слава! Да простит он нас всех!

– И еще у меня к вас просьба, дорогие куймурцы: никогда не унижайте другого человека и сами не унижайтесь. Не преклоняйте колени ни перед кем. Это стыдно. Даже перед аллахом не делайте этого… – Все слушали его затаив дыхание. – Знайте, что и аллах велит почитать людей гордых и достойных. То, что вы сейчас подносите мне в дар, в другое время я бы не принял. Но у меня в сакле, вы знаете, дорогой гость. Помните мою сказку? Он человек из этой самой сказки. Ради гостя я с благодарностью принимаю ваши дары!..

Куймурцы никогда еще не слыхали таких слов. Им вечно внушали, что перед сильными и святыми надо быть покорным, надо служить им, перед ними должно склоняться в поклоне, а этот бывший слепой Ливинд говорит им добрые, простые слова, от которых на душе становится светло.

Люди готовы были слушать его бесконечно, но он вдруг замолчал. На повороте показались возвращающиеся Хасан из Амузги и Муумина. Они извлекли из тайника коран с медной застежкой и вот вернулись домой.

Муумину вдруг пронзил чей-то взгляд. Она вздрогнула и шепнула Хасану:

– За нами кто-то следит.

Он схватился за оружие и огляделся вокруг, но никого подозрительного не приметил. И вдруг перед ними как из-под земли вырос Саид Хелли-Пенжи. Они не сразу узнали его. Тот быстро свернул в лесок и исчез.

Увидев во дворе перед своей саклей огромное множество народу, Муумина встревожилась, не случилось ли чего? Но, встретившись глазами с улыбающимся отцом, она успокоилась.

– Все ли у вас благополучно, дети мои? – встретил их вопросом Ливинд.

– Да, отец! А что это столько народу у нас собралось?

– Совесть в них заговорила, дочь моя, доброта поднялась со дна душ! Дайте-ка мне взглянуть на эту книгу, – попросил Ливинд, – в руках бывала, а видеть я ее не видел…

– Э, да тут как на свадьбе! А вы боялись, как бы мы с голоду не пропали, – улыбнулся Хасан, глядя на всю снедь, что грудилась на террасе. – А это вам коран с медной застежкой, – и он протянул Ливинду книгу.

– Вот она какая, таинственная книга, приносящая людям счастье.

– Смотря кому, отец! – Хасан из Амузги впервые назвал Ливинда отцом.

– Это и правильно! Пусть злодеям она не приносит радости. Что ж, дети мои, можно и поесть. Смотри, белый всадник, вон сколько нам даров принесли в твою честь.

– Скорее в твою честь, почтенный Ливинд.

– А что ты сказал там на майдане на ухо этому Ника-Шапи? – тихо спросил Ливинд.

– Сказал, что я сын Ибадага. Отца моего и в самом деле так звать.

– Вот оно что? Теперь мне все понятно!

– Святой Ливинд, – обратились к нему люди, – пусть белый всадник и нам что-нибудь скажет. Попроси его…

– Скажи, сын мой. Скажи им доброе слово.

– А ты разве не говорил уже?

– Говорил, но они и тебя хотят услышать.

Хасан из Амузги подошел к перилам террасы.

– Почтенные куймурцы, что вам сказать. Наш гордый и мужественный народ вступил на трудный путь, на путь борьбы за право расправить плечи, смело смотреть жизни в лицо. Борьба эта будет стоить нам крови и потерь. Но те, кому дороги честь и совесть народа, не пощадят сил. Имя им – большевики! А власть, за которую борются большевики, зовется советской властью. Вы тут передавали из уст в уста, будто я ангел, всадник из сказки. Так знайте! Никакой я не ангел, я сын бедного кузнеца Ибадага из Амузги. И еще я – большевик, один из тех, кто борется за свободу народа. А всякий свободный человек и сам может сделать жизнь сказкой. Мой отец как-то рассказал мне случай из своей жизни. Ехал по плодородной долине Таркама богач, повстречался ему в пути мой отец – шел он в чужие края искать избавления от голода. Богач посадил его к себе в фургон. А в фургоне том рядом с богачом лежал хурджин. И из хурджина торчал румяный свежеиспеченный чурек. Богача потянуло на разговор.

«Если ты не дурак, – сказал он, – отгадай-ка мою загадку: круглое, желтое, и не яблоко, и не айва. Что это?»

«Чурек!» – не задумываясь ответил мой отец.

«Не угадал. Золотая монета, что лежит у меня в кармане. А скажи, что, по-твоему, дорогое и сверкающее, не роса и не стекло?»

«Чурек!» – опять сказал отец.

«И что ты все заладил – чурек да чурек? Это алмаз в моем перстне».

«А когда же будет загадка про чурек?!» – воскликнул отец, не спуская глаз с хурджина…

Сейчас у всех на устах слова «советская власть», как тот чурек у моего отца. Не все пока до конца знают, что это значит, но все понимают, что за этими словами стоит что-то хорошее, столь же необходимое, как чурек. Вы, жители Куймура, хорошие люди и заслуживаете большого счастья. Ну, а то, что за счастье надо бороться, это, я, думаю, вас не остановит.

– Мы готовы бороться!

– Слава белому всаднику!

– Придет час, куймурцы, и я обращусь к вам за помощью! – Хасан обернулся и увидел шедшую к нему Муумину.

Она уже успела переодеться и даже в своем бедном наряде была так прекрасна, что у него дух захватило. Что может быть прекраснее прекрасного, как сказал бы покойный Али-Шейх. А прекрасное на свете – это человек. Его открытое, чистое сердце, его ясный взгляд, готовность сделать добро себе подобному.

Увидев рядом этих прекрасных людей, прекрасных молодостью, чистотой чувств и помыслов, полных доброты, куймурцы, словно сговорившись, в один голос выдохнули:

– Достойная невеста! Достоин и жених! Да прославится имя его отца!

– Свадьбу! Свадьбу! – прокатилось вокруг.

Розово-белое личико Муумины зарделось. Она потупилась, Хасан из Амузги тоже чуть смутился. Но уже через миг он поднял руку, прося внимания. Приложив ладонь к груди, он вежливо поклонился и сказал:

– Спасибо вам, добрые люди! И для свадьбы придет время. Непременно придет. Но сейчас всех нас ждут великие дела, и я вынужден пока попрощаться с вами. А в добрый час я явлюсь, и мы справим свадьбу. Берегите себя. Берегите друг друга. Уважение между людьми превыше всего!

Еще раз поклонившись, Хасан из Амузги в сопровождении Муумины вошел в дом. Ливинд пригласил к себе на обед всех почтенных людей, вместе с Ника-Шапи. Обед был достойным желанного гостя. И курзе – особые горские пельмени с ароматными травами, и вареное мясо, и бицари – нафаршированные рисом, чечевицей и рубленой печенью бараньи желудки и кишки. Словом, всего было вдоволь, да так вкусно, что, как говорят горцы, от одного только запаха даже мертвый воскрес бы и уселся за эдакую трапезу.

– Ну что ж, после еды пора и в путь-дорогу, – сказал Хасан из Амузги, вставая.

Прощание было недолгим. Почти все жители провожали его до выезда из аула, а дальше, до реки, шли только Муумина и благодарный Ливинд. Муумина просила Хасана взять и ее с собой, но он отрицательно покачал головой, и она отступилась.

– Удачи тебе, сын мой! Во всех делах удачи! – сказал Ливинд, обнимая Хасана из Амузги. – Да поскорее опять найди дорогу к нашей сакле!

– Хасан из Амузги, я жду тебя! – проговорила и Муумина, опустив на плечо отцу свою голову и с нежностью глядя на любимого. Волна счастья поднялась в ее груди от того взгляда, каким он одарил ее на прощанье.

И скрылся за крутыми дальними поворотами белый всадник. Конь понес его будто на крыльях. Только пыль еще долго висела над дорогой, но и та медленно рассеялась.

Глубокие корни

Похоронив свою старшую дочь, Исмаил не сразу оправился от горя. Он, пожалуй, впервые так остро, всем сердцем почувствовал, какая это великая беда – смерть родного человека…

А жизнь делала свое дело. Очнувшись, Исмаил осознал, что в порыве душевной боли и ярости он совершил непоправимую ошибку. Ему и раньше не очень верилось, что племянник Сулейман единодушен с ним во всем. И вот свершилось: Сулейман поистине будто только того и ждал, чтобы получить полную волю. Поди-ка теперь оправдайся перед генералом Хакки-пашой. Да и не только перед ним. Имам из Гоцо и шамхал Тарковский, вернувшие Исмаилу все, что у него было отнято большевиками, тоже не простят ему. И хотя между собой они как кошка с собакой, но против большевиков стоят единой стеной. Исмаил ума не мог приложить, как ему теперь выкрутиться из создавшегося положения. Для начала он велел позвать Сулеймана. Тот не заставил себя ждать, но явился с Умаром из Адага, недавно сменившим Муртуза-Али, которого Али-Баганд отправил на другое задание.