Альманах Мир Приключений - МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1989. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов

      — Он бы лучше второй фронт открыл.
      Обиженный Коля направился к лазарету продемонстрировать свое богатство медсестре Люде, которая относилась к нему с большей серьезностью, чем Бабич.
      Через день прилетел самолет и забрал Эриха Клотцке — так звали пленного полковника. Коля переложил марки из шкатулки (которую он подарил Люде) в пустую табакерку и забыл о них.
      Шла война.

XII
В ДОМЕ ОТДЫХА «ТАВРИЯ»

      Весь день шел проливной дождь. Почему-то не привезли и новую кинокартину. Отдыхающие скучали, просматривали уже прочитанные газеты, играли в «дурачка», в шашки.
      В музыкальном салоне собралось несколько человек, упросивших историка профессора Пахомова рассказать о своей коллекции марок.
      Пахомов говорил о принципах собирания, о международных выставках, в которых участвовал, о редких марках, об интересных находках. Тема увлекла присутствующих — почти каждый из них собирал в детстве марки.
      — Я признаю полезность собирания марок на определенном этапе, в определенном возрасте, — сказал один из присутствующих, — но, простите, не могу понять, что ценного, положительного, интересного находят в коллекционировании зрелые люди.
      — О, марки — как любимые книги: их читаешь всю жизнь, — сказал профессор. — Спекулянтам они дают (профессор сделал ударение на этом слове) деньги. А честным людям приносят радость. Радость увлечения, радость познания, радость поиска. Я убежден, что тот писатель, тот художник или инженер, который в детстве собирал марки, живет более интересной жизнью, чем тот, кто прошел мимо них.
      — Что они дали лично вам? — не унимался инженер.
      — Они сделали меня счастливым. В моей коллекции семьдесят пять тысяч экземпляров. Одни из них подарены мне еще отцом и матерью, когда я был гимназистом. Другие тоже связаны с событиями моей жизни, радостными и печальными. Сначала я находил на марках названия мест, которые встречал у Фенимора Купера, Майн Рида, Буссенара, Жаколио, Жюля Верна, Эмара. Прочитанные в первый раз надписи на марках — «Онтарио», «Виктория», «Патагония», «Замбези», «Гвиана» — будили воображение, заставляли мечтать, говорили о красоте и многообразии мира, мешали мне стать сухарем и зубрилой.
      Присутствующие рассмеялись, а профессор продолжал:
      — Я встречал на марках портреты людей, перед которыми преклонялся, — Гарибальди, Шекспир, Гете, Платон, Фарадей, Ньютон. Марки запечатлевали события, которых я был не безучастным свидетелем, — голод в Поволжье, эпопея челюскинцев, перелет Чкалова. Я подсчитывал зубцы, научился различать способы печати и оттенки цветов. Это приучило меня к аккуратности и точности, научило понимать живопись и графику.
      — Ну, хорошо, а когда вы стали взрослым? — спросил инженер.
      — Когда я стал взрослым, я с особой остротой понял, как многим обязан маркам… Я просматриваю свои кляссеры, как семейные альбомы. Они помогают мне жить и встречать каждый новый день с интересом, надеждой и любовью.
      — Но не будете же вы отрицать, что одновременно марки стали сейчас и грязным бизнесом. Ими торгуют, перепродают, раздувают нездоровый ажиотаж, если какая-то буква напечатана толще другой…
      — Я слышал подобные упреки. Но ведь то же самое можно сказать о книгах, о картинах великих мастеров, о старинной бронзе и фарфоре, автомашинах. Послушайте, я вам процитирую один абзац из выступления нашего первого наркома просвещения Луначарского. Он сказал эти слова в Петрограде, перед советскими и иностранными учеными.
      Профессор достал записную книжку, полистал ее и, найдя нужную ему запись, прочел:
      – «Лучи солнца падают на вспаханную пахарем землю, и она дает прекрасные всходы. Но эти же лучи падают и на мусорную яму, и тогда под их воздействием развиваются отвратительные микробы, несущие эпидемии, заразу и смерть человечеству…»
      — Скажите, Василий Петрович, а в вашей коллекции есть ценные экземпляры?… Я имею в виду очень редкие, с мировым именем, так сказать.
      Этот вопрос задал человек лет тридцати, приехавший из Белоруссии. Его звали Николаем Денисовичем Назаренко.
      — Разумеется, есть. Время делает редким многое. Во-первых, у меня, пожалуй, самая полная коллекция русских земских марок. Когда-то коллекционеры не принимали их всерьез и спорили, стоит ли включать в коллекцию, а сейчас за ними охотятся. У меня есть редкие экземпляры Волчанского и Лохвицкого уездов, беззубцовая марка Цейлона 1858 года достоинством в полпенни, марка Модены в восемьдесят чентизимо. Есть у меня еще одна очень дорогая мне марка. Это обычный стандартный гербовый знак на треугольном солдатском конверте. Конверт пробит пулей. Солдат погиб 9 мая 1945 года, а товарищи переслали этот неотправленный конверт мне. На многих выставках он привлекал внимание больше, чем самые уникальные миниатюры…
      …Когда профессор Пахомов выходил из салона, к нему, смущаясь, подошел Назаренко. Извинившись, что задерживает профессора, он сказал, что мальчишкой воевал в партизанском отряде и однажды с товарищами захватил в плен эсэсовского офицера, у которого среди прочих вещей обнаружили пустые конверты с наклеенными марками. С тех пор они хранятся у него. Может быть, они представляют ценность, может быть, просто человеческий интерес. Он хотел бы прислать все эти марки профессору в благодарность за его прекрасный рассказ.
      Профессор поблагодарил Назаренко, дал ему свой адрес и вспомнил о нем через месяц, когда получил небольшую бандероль с обещанными марками. Они не представляли никакой филателистической ценности, и Василий Петрович отложил их в специальный ящик.

XIII
НЕОЖИДАННАЯ НАХОДКА

      Жена уехала на дачу, и профессор Пахомов остался в доме один. Почему-то ему не захотелось сегодня уезжать из дома и немного взгрустнулось. Он подошел к письменному столу и посмотрел на фотографии сына и дочери. Они давно уже были самостоятельными, сын служил на Дальнем Востоке, дочь вышла замуж и жила в Мурманске.
      Профессор перевел взгляд на полки с книгами, на картину подаренную ему старым другом — художником.
      Работать не хотелось, и, чтобы отвлечься, профессор выдвинул ящик с неколлекционными марками, решив отмочить некоторые из них. Он обещал дворовым мальчишкам германские марки и теперь выполнял обещание.
      Стало темнеть, и профессор включил свет. Несмотря на возраст — а скорее, именно поэтому, — марки отходили от конверта легко и быстро.
      Обрывок конверта с шестью марками привлек его внимание. Откуда он у него? Память услужливо подсказала: это подарок отдыхавшего лет десять назад с ним вместе молодого человека из Белоруссии. Они принадлежали какому-то немецкому полковнику, который ими, видимо, дорожил. Марки не представляли ценности, это было совершенно очевидно. Профессор пощупал конверт и почувствовал какое-то утолщение. Сразу же запульсировала кровь в висках, интуиция старого коллекционера подсказывала, что марки на конверте — прикрытие, к которому порой прибегают.
      Профессор с особой тщательностью подготовил ванночку для марок и опустил обрывок конверта в воду. Бумага набухла, но марки держались долго. Наконец они всплыли на поверхность и сразу же пошли на дно. Забыв о них, Василий Петрович бережно взял конверт пинцетом. Отогнув тонкий слой целлулоидной бумаги и еще более тонкий слой прозрачной пленки, он вытряхнул на стол полосу из трех марок. Взяв лупу, профессор увидел изображение трехгранного кинжала. Надписей не было. Подобных знаков ему видеть не приходилось.
      Он сидел всю ночь за каталогами, справочниками и досье и лишь в четыре часа утра, пошатываясь от радостного удовлетворения и усталости, понял, что перед ним «сидангские близнецы» — уникальнейшая марка мира.
      Он выяснил позднее, что эсэсовского полковника звали Эрихом Клотцке и марки попали к нему во время ареста известного нюрнбергского антиквара. Видимо, тот сказал на допросе о ценности марок, и Клотцке не расставался с ними, надеясь выгодно сбыть. Предпоследним владельцем «сидангских близнецов» оказался ничего не подозревающий Назаренко. Сейчас полоса попала к нему, Василию Пахомову. Он даст ее научное описание, расскажет историю. Вместе со всей его коллекцией «сидангские близнецы» перейдут со временем в музей. Они заслужили отдых. Поистине путь на небеса проходит через Голгофу.
      Маленькие алые марки с трехгранным кинжалом равнодушно смотрели на него с черного листа, подобранного для них профессором. Он тоже долго смотрел на почтовые миниатюры и, наконец, вздохнув, положил в ящик секретера. «Поистине, — подумал он, — марки как лучи солнца: могут дать прекрасные всходы и могут причинить много зла…»

Сергей Устинов
ПРОИГРЫШ

      Эта повесть, в основе которой лежат документальные события, посвящается полковнику милиции Баталби Сагинадзе, майору милиции Григорию Шлейферу, майору милиции Вахтангу Корсантии, капитану милиции Василию Левшакову, всем работникам Министерства внутренних дел Абхазии.

ПЕРВЫЙ РЯД

      Бог весть как попал в епифановский кабинет этот кусочек зрительного зала — четыре соединенных вместе кресла с откидными сиденьями. Но стояли они очень удачно — в углу, возле окна, и, сидя в этом первом и последнем ряду, можно было прекрасно обозревать «пространство сцены», на которой, я надеялся, вот-вот начнут происходить захватывающие события. Это милое совпадение (я ведь, в сущности, приехал сюда зрителем и сразу получил место в «партере») показалось мне хорошим предзнаменованием. Усевшись, я вынул блокнот, приготовился записывать. И почти целый рабочий день мне понадобился на то, чтобы уяснить: записывать, собственно говоря, нечего.
      Получив от редакции задание написать о работе уголовного розыска, я решил: сначала никаких расспросов! Только слушать, смотреть, вникать. Нет, есть словечко получше — проникаться! И вот, оказывается, день бестолкового сидения в моем углу ни на шаг не продвинул меня по пути понимания загадочной милицейской работы.
      Не видно было ни следа экзотики или специфики. А больше всего обстановка напоминала самое заурядное учреждение: стучит машинка, входят и выходят какие-то люди с бумагами. Сам хозяин кабинета, майор Никита Епифанов (габаритами и солидным видом больше под стать генерал-майору), горой возвышался над своим столом. Телефонная трубка, авторучка, зажигалка — все казалось игрушечным в его огромных и мягких, как у ватного Деда Мороза, лапах. А вслед за всем этим игрушечными казались канцелярский стол, сейф в противоположном от меня углу (я поглядывал на него с затаенным любопытством) и даже капитан Зураб Гольба, маленький, стройный абхазец с большими пышными усами, то и дело заходивший к своему начальнику с какими-то мелкими, «игрушечными» проблемами: подписать запрос, заполнить очередную графу в очередном отчете. Короче, по сравнению с серьезностью задач, которые передо мной поставили, снаряжая меня в командировку, все выглядело ненастоящим.
      Сделав этот грустный вывод, я, честно говоря, расслабился и перестал внимательно приглядываться и прислушиваться. Зачем? Не видал я, что ли, канцелярий? Лениво стянул с епифановского стола утреннюю газету, скучая, принялся изучать местные новости. А между тем вокруг меня что-то изменилось.
      Отвлекшись, я все же боковым зрением и каким-то верхним слухом фиксировал происходящее. Вот Епифанов, почему-то встав со стула, отрывисто говорил с кем-то по телефону. Вот вбежал, схватил что-то со стола и сразу выбежал с озабоченным видом Гольба. Вот приоткрылась дверь, в ней мелькнуло нахмуренное лицо самого начальника уголовного розыска республики Котэ Абуладзе — и я вдруг остался один. Сцена опустела, все умчались за кулисы. Уж не туда ли, где и в самом деле происходят захватывающие события? Сказать, что мне стало обидно, — значит ничего не сказать. Я сидел на своем первоклассном месте, отшвырнув газету, и с ненавистью глядел на бессмысленный блокнот у меня в руках, когда дверь снова распахнулась. На пороге стоял Епифанов. Несколько секунд он задумчиво изучал меня и наконец сказал:
      — Пошли в машину, корреспондент. Хотел посмотреть, что у нас за работа? Сейчас увидишь…

ЗАМКИ ВОЗДУШНЫЕ И ПЛАСТИЛИНОВЫЕ

      Море начиналось в ста метрах от места происшествия.
      В ста метрах от поросшего кустами оврага, вокруг которого сгрудились наши автомобили, оно сверкало и серебрилось сквозь деревья под лучами предзакатного солнца, а его огромная чаша отражала, фокусировала и усиливала в вечернем воздухе прибрежные курортные звуки. Кто-то с размаху плюхался в воду, бухал методично волейбольный мяч, звенели невнятно голоса. Иногда на дорожке, ведущей с пляжа, показывались неторопливые, разомлевшие отдыхающие в шортах, с сумками и надувными матрасами, но путь преграждал сержант в форме. Оттуда, с моря, отдыхающим видны были лишь машины и свет прожекторов, установленных в кустах по краям оврага. Наверное, они думали, что идет киносъемка.
      Мальчишка лежал среди пустых консервных жестянок, арбузных корок и прочего мусора, уткнувшись лицом в землю, заострив под майкой худые лопатки. Приседая, щелкал затвором фотограф. Следователь прокуратуры, маленький человек с большим «дипломатом» в руках, на одной ноте, словно молитву, негромко бубнил помощнику протокол осмотра. Ветерок с моря доносил взрывы смеха.
      — Заза Квициния, пятнадцать лет, — тихо сказал мне Епифанов. — Пропал вчера вечером, не ночевал дома, мать всполошилась. — Он кивнул Гольбе, как бы передавая дела, а мне бросил: — Пойдем поговорим с ней, с соседями. Тут и без нас разберутся.
      Продравшись сквозь кусты, мы выбрались на пыльный истоптанный пустырь. Оказывается, с тех пор как мы подъехали, здесь собралась порядочная толпа — десятка полтора стариков, старух, несколько женщин, двое-трое ребятишек. Все они молча стояли в почтительном отдалении, бесстрастно разглядывая нас, как разглядывают незнакомцев сельские жители. Но мать убитого я определил сразу.
      Маленькая, худая женщина в черном вдовьем платье, поддерживаемая с боков соседками или родственницами, стояла ближе всех к оврагу, устремив невидящий взгляд сквозь заросли, туда, где горели прожектора. Рядом неловко переминался с ноги на ногу милиционер, а невысокий плотный мужчина в белой рубашке горячо ей о чем-то толковал. То ли от жары, толи от смущения он постоянно тяжело отдувался, как паровоз, готовый к отправке.
      — Цуца, бух, бух, клянусь, не надо тебе здесь стоять! — убеждал он ее. — Потом поедешь в больницу и все сделаешь, как положено. А сейчас пойдем в дом, поговорим. Ты ведь хочешь, чтобы мы нашли убийцу сына?
      Постояв еще немного, женщина молча повернулась и побрела к домам на противоположном краю пустыря. Мы двинулись за ней. Мужчина в белой рубашке поотстал от нее и присоединился к нам.
      — Нестор Кантария, — представил Епифанов. — Заместитель начальника отделения милиции по уголовному розыску. Это его район.
      — Бедная женщина, — вздохнул Кантария и покачал головой. — Три года назад мужа похоронила, теперь вот сын единственный…
      Обстановка комнаты — ковер на стене, сервант с хрусталем, полированный стол посередине, плюшевый мишка в углу дивана — давала понять: мол, мы не хуже других, и у нас все как у людей. Но холодно и неуютно показалось мне здесь, и не было ни единой детальки, которая превращает четыре стенки в человеческое жилье. Как ни странно, единственное, что оживляло комнату, была большая фотография давно умершего человека: Квициния-старший, крупнокостный, с орлиным носом, сумрачно разглядывал нас с высоты серванта.
      Рассевшись кто где, мы некоторое время сидели молча. Я, например, не решался даже глаза поднять на окаменевшее лицо матери Зазы. Было что-то неприличное в том, что мы пришли сюда в такую минуту, хотя все, и она тоже, понимали, что так надо. Наверное, это и имел в виду Епифанов, когда обещал, что я увижу, какая у них работа.
      Наконец Епифанов прокашлялся и начал издалека:
      — Цуцунда, кем работал покойный муж?
      — Крановщиком, — ответила она, поднимая глаза на фотографию. Лицо ее вдруг размягчилось, потекло. Цуца заплакала: — Ах, Нугзар, Нугзар! Был бы ты жив сейчас!..
      — Что, не справлялась с Зазой, да? — участливо спросил Кантария.
      — Почему не справлялась? — удивилась она сквозь слезы. — Заза хороший мальчик, добрый. Мухи не обидит. Да ведь не в этом только дело… Пятнадцать лет парню — так что ж, он хуже других должен быть, если отца нет? Джинсы надо? Надо! Куртку «Адидас» надо? Надо! Кроссовки — сто рублей! — надо! При Нугзаре все было, в достатке жили. — Она снова подняла на портрет залитое слезами лицо. — А я одна что могу? Купила ему кроссовки, а он их товарищу дал поносить. Тот через два дня вернул — не узнать. Все в царапинах, грязные. Я говорю: «Неси обратно! Пусть деньги возвращают! А у меня денег нет каждый день тебе новые кроссовки покупать!»
      — Отнес? — поинтересовался Епифанов.
      — Сама отнесла! — гордо сказала маленькая женщина. — И все сто рублей до копеечки получила!
      — Скажи, Цуца, были у Зазы враги? — наконец приступил к делу Кантария.
      — Какие враги у парня в пятнадцать лет? — удивилась она.
      — Ay вашей семьи, у Нугзара?
      — Нет, — покачала она головой. — Разве вы не знаете — Серго Каличава наш родственник! А с такими родственниками разве враги могут быть?
      — Что-то, если мне память не изменяет, Нугзар этого родственника не слишком жаловал, а, Цуцунда? — спросил Кантария.
      — Все равно, — упрямо ответила женщина. — Родственник есть родственник.
      — Помогает он вам? — поинтересовался Епифанов.
      — Помогает немного. Вот недавно купил Зазе магнитофон. Обещал моторку. Что он может? Сам только недавно пришел… оттуда…
      — Это мы знаем, — со значением сказал Кантария и переменил тему: — Ну, а друзья у Зазы были?
      — Полный двор! — грустно улыбнулась Цуца. — С утра до вечера с друзьями во дворе. Приходит из школы — и туда.
      — И чем они там занимались, во дворе?
      — Кто их знает… — понурилась Цуца. — Иной раз идешь мимо, сидят кучкой, о чем-то разговаривают, а бывает — кричат. Подойдешь ближе — замолкнут. Вроде пить не пьют, а что делают?… Разве матери до того? Все на мне: дом, работа, Заза… А теперь ничего этого нет… — Она снова горько заплакала. — И ведь какой хороший мальчик был мой Заза! — продолжала Цуца через минуту жалобно, сквозь слезы. — Бывало, говорит мне: «Вот вырасту, мама, заработаю много-много денег, заживем с тобой, как люди!» А как он рисовал, выпиливал, какие игрушки клеил!.. Ну кто, кто это сделал?! — в отчаянии закричала она, сжав маленькие кулачки.
      Мы не могли ответить на этот вопрос и неловко молчали. Цуца между тем словно очнулась и как-то нервно засуетилась.
      — А вот я вам сейчас покажу, — приговаривала она, вскочив со стула. — Вы должны посмотреть, какой был мой Заза. Пойдемте, пойдемте… — звала она, и мы, не в силах перечить, смущенно поднялись со своих мест.
      Комната, куда она нас привела, была гораздо меньше и принадлежала, видимо, сыну. Здесь было больше свободы: по стенам висели портреты известных футболистов, даже целых команд, валялись сдутый мяч, велосипедный насос, стоптанные кеды. А одну стену занимали стеллажи, на которых чего только не было! Спутанные провода, паяльники, инструменты… Но самое главное — они были заставлены творениями рук Зазы. Макеты кораблей, самолетов, домики, башенки, человеческие фигурки — из бумаги, картона, фанеры, пластилина. А в углу на отдельной подставке стоял замок.
      Видимо, Заза и впрямь был талантливым мальчиком. Во всяком случае, замок у него получился отличный. За пластилиновым рвом с контрэскарпами вздымалась крепостная стена, склеенная из спичек с обрезанными головками. С равными промежутками выдавались из стены сторожевые башни, сложенные из маленьких кирпичиков. А за оборонительными сооружениями высился господский дом — с богатыми парадными дверями, со слюдяными витражами в овальных окошках, с дымовыми трубами на покатой металлической крыше.
      — …И представляете, там, внутри, тоже все как настоящее, — продолжала, захлебываясь, Цуца. — Зала с камином, спальни с кроватями… Это Нугзар ему все покупал — и материалы, и инструменты. А когда не стало его, так и Заза… все забросил… Вы посмотрите, посмотрите…
      Потом Епифанов признался мне, что сделал это только из одной лишь вежливости: не хотелось огорчать мать Зазы. Но так или иначе, а он наклонился над замком, взял крышу и убрал ее в сторону. Так он и остался стоять с этой крышей в руках и в полном изумлении. А мы все тоже столпились вокруг и смотрели, совершенно не зная, что сказать. До тех пор, пока Цуцунда Квициния, тихо охнув, не начала вдруг оседать на пол — Нестор подхватил ее в самый последний момент.
      Никаких спален и каминов под крышей не оказалось. Вместо этого в замке Зазы были грудой навалены пачки десятирублевок.

ДИРЕКТОР МЯСОКОМБИНАТА

      Зазу Квицинию, мальчика, который мечтал когда-нибудь зажить, «как люди», убили выстрелом в затылок около двенадцати часов ночи.
      Десяток оказалось на двадцать семь тысяч рублей. (Игрушечные спальни и камин все-таки обнаружились под ними, но были сломаны и измяты.)
      При осмотре в кармане Зазы были найдены две игральные кости.
      Врагов, по словам матери, у него не было. Друзей — полный двор.
      Над всеми этими фактами я бесплодно размышлял следующим утром, двигаясь по направлению к Министерству внутренних дел Абхазии. Фантазировать можно было сколько угодно, но вопросов все равно получалось гораздо больше, чем ответов. Как попала такая куча денег к пятнадцатилетнему школьнику? Предположим, играл в кости. Но у кого можно столько выиграть, да еще получить наличными? Или взять само убийство: эксперт еще вчера определил, что стреляли, видимо, из пистолета. Пистолет — не детская игрушка, значит, скорее всего, здесь замешан кто-то взрослый. Зазу убили, чтобы не отдавать ему долг? Но взрослый, да еще такой, что ходит с пистолетом, мог бы просто послать мальчишку куда подальше! Когда я открыл дверь в кабинет, глазам моим предстала удивительная картина: Епифанов с Гольбой сидели за столом напротив друг друга и с сосредоточенным видом кидали кости. Я вошел как раз на возгласе Зураба:
      — Одиннадцать! Отлично, просто замечательно!
      — Похоже, ты прав, — прогудел задумчиво в ответ Епифанов.
      Увидев меня, он приветственно воздел свою лапищу, издали смахивающую на расправленную боксерскую перчатку, и довольно бесцеремонно сообщил Гольбе:
      — А вот и наш летописец пожаловал. Что будем с ним делать?
      Но профессия журналиста — приставать к занятым своим делом людям, и меня так просто не смутишь. Я на всякий случай пошире улыбнулся и заявил:
      — Отправьте туда, где поинтереснее.
      Епифанов поднялся со стула, заняв сразу полкомнаты, и сказал загадочно, указывая на стол, где лежали удачно выкинутые Гольбой кости:
      — Самое интересное — здесь! Всё, — продолжал он, рассовывая по карманам авторучку, ключи, записную книжку. — Я в прокуратуру. Кантария отрабатывает жилой сектор. Зураб едет в школу. И прошу учесть, чтобы потом не было претензий со стороны заказчика: вполне может так случиться, что ничего интересного в ближайшее время не будет. Всяких там гонок-перестрелок… Не кино. Работа у нас нудная, муторная и кропотливая. Копаем себе с разных сторон потихоньку, а бывает, выроешь здоровую яму, гору земли перелопатишь, а там — ничего. Шиш.
      На этой мажорной ноте он удалился, но, казалось, пол еще какое-то время дрожал под его шагами, как перрон после прошедшего поезда.
      Гольба задумчиво потеребил усы и осведомился:
      — Со мной поедешь или отвезти тебя к Нестору?
      — А что значит «отрабатывает жилой сектор»?
      — Это значит, что он со своими оперуполномоченными ходит по квартирам и широким бредешком ловит мелкую рыбку: может, кто чего видел, может, кто чего слышал.
      Поразмыслив, я выбрал школу. Но тут же самокритично отметил, что, наверное, пренебрегаю буднями милицейской работы. Что моя задача не след найти, а описать, как его ищут. Конечно, в школе можно узнать что-нибудь любопытное про Зазу и его окружение, но ведь по-настоящему копают, по выражению Епифанова, Кантария с помощниками…
      Отметив это, я все-таки слабовольно поехал с Зурабом.
      Были каникулы. И поэтому Циала Абасовна, классный руководитель восьмого (теперь уже девятого) «Б», вела экскурсию, как по местам прошедших боев.
      — Заза обычно садился за самый последний стол в ряду, вон там, у окна, — говорила она. — Последние два года он все хуже и хуже учился, ничего не хотел делать. Это после смерти отца началось, как будто что-то сломалось в парне. Действительно, такая глупость! Нугзар совсем молодой был, сорок лет. И на тебе — инфаркт! Конечно, им с матерью тяжелей стало жить, но дело ведь не только в этом. Цуцунда ничего на сына не переложила, все на себя взяла… Вот и недавно: предлагали мы ему после восьмилетки в ПТУ пойти — все-таки стипендия, да и профессия сразу в руках. А она ни в какую. Плакала тут: пусть дальше учится, может, в институт поступит, образование получит.
      Циала Абасовна со скорбным изумлением, как бы и сейчас еще поражаясь материнской слепоте Квицинии, изломала брови:
      — Какой институт, еле-еле тройки вытягивал! Я уж его стыдила: «Заза, — говорю, — отец твой уважаемый человек был, бригадир, передовик, а ты кем будешь!» И знаете, что он мне однажды ответил?
      — Космонавтом? — усмехнулся Гольба.
      — Нет, — горестно поджала губы учительница. — Директором мясокомбината!
      Зураб сунул руку в карман, вытащил две костяшки, спросил, будто бы между прочим:
      — Никогда не видели у Зазы такого?
      Лицо у Циалы Абасовны сразу поскучнело:
      — Видала ли я? Да вы лучше спросите, был ли у меня в этом учебном году хоть один день, когда я этих проклятых костяшек не видала! Начиная с прошлой осени, полшколы просто с ума сошло, что ли! С пятого по десятый — все играют, как зараза какая-то. И кто только принес это к нам? У них это называется «зари».
      — Значит, вы были в курсе, что ваши ученики занимаются игрой в кости? — уточнил протокольным голосом Гольба.
      — А как же! Да у меня их дома целая коллекция! Но сколько ни отбирай, они новые приносят. Наверное, во всем Сухуми уже ни одной детской игры с костяшками не осталось, которую бы они не разорили.
      — А в чем причина такого повального увлечения? — спросил я.
      Она окинула меня задумчивым взглядом и ответила нехотя, словно я вынуждал ее признаться в собственном грехе:
      — Причина та же, что у всех прочих азартных игр: надежда выиграть.
      — Ну, азартные игры не сегодня придуманы, — продолжал я настаивать, — а ведь вы говорите, это только недавно началось. Не в ножички же играют, не в слона, не в молчанку… Может быть, это и среди взрослых так же распространено? — повернулся я к Гольбе.
      Он отрицательно покачал головой.
      — У нас в республике за азартные игры на деньги предусмотрена уголовная ответственность. Но наступает она только с шестнадцати лет…
      — Так в чем же причина? — снова спросил я у учительницы. И добавил, пытаясь скрасить свою настырность улыбкой: — Извините, профессиональная привычка — желание обязательно докопаться до корней.
      Циала Абасовна молчала, опустив глаза. Я видел, что ей тягостен этот разговор.
      — Причина… — сказала наконец она. — Я ведь не социолог. Я всего лишь учительница… Вам, приезжему, это, наверное, трудно будет понять, но у нас, на юге, встречаются люди, которые не считают нужным скрывать, что у них есть деньги. Много денег. Потому что, кажется им, деньги и нужны для того, чтобы другие люди видели, как их у тебя много… Я вам не буду сейчас говорить, что они позорят нашу республику, что из-за таких, как они, чуть не каждого грузина, абхазца, свана, мегрела считают заведомо жуликом и подпольным миллионером. Я вам только скажу, что других гораздо больше. Тех, кто строит дома, пашет землю, работает на заводах! — Она подняла на меня гневный взор, на щеках ее горели два пунцовых пятнышка. — Вам я это могу объяснить, детям — нет. Когда у одного отец, как у Зазы, крановщиком работает, а у другого…
      — …директором мясокомбината, — тихонько подсказал с ироничной усмешкой Гольба.
      — Да, — с вызовом согласилась она. — И этот самый директор, между прочим, не за решеткой сидит, а в своем кресле — процветает и благоденствует. И сыночек его с первого класса ходит с японскими часами, а к пятнадцати годам у него есть все: мопед, моторка, импортный магнитофон. И карманные деньги. Я ответила на ваш вопрос?
      — Не совсем. — Я пожал плечами. — Мне неясно только, зачем играет сын директора мясокомбината?
      Циала Абасовна посмотрела на меня в упор и тяжело усмехнулась:
      — У нас говорят: беден не тот, у кого ничего нет, а тот кому мало того, что у него есть.
      — Ну, хорошо, — прервал нашу философскую беседу Зураб. — Меня, например, сейчас другое интересует: по каким правилам они играют, на что, какие ставки?
      — Правила простые — дальше некуда. И это самое отвратительное, — устало ответила учительница. — Потому что даже здесь им не приходится думать, напрягать мозги. Кидают две костяшки по очереди; у кого больше, тот и выиграл. А на что играют Началось вроде бы с пустяков. Знаете, есть такой польский, кажется, журнал «Стадион»? В нем перед прошлым футбольным чемпионатом печатали коллективные портреты знаменитых сборных команд. Ну, мальчишки у нас все помешаны на этом футболе, покупали журналы в киосках «Союзпечать», вырезали картинки, вешали на стенку. Потом одно время все про них забыли, а тут вдруг вспомнили опять — и началось. Сначала менялись ими, потом стали менять картинки на футбольные мячи, на книжки — да мало ли на что! А потом стали и продавать. Закон рынка: спрос определяет предложение. У меня волосы дыбом встали, когда я в первый раз услышала эти цены: по тридцать, по сорок рублей за картинку! Ну и, разумеется, больше всего картинок оказывалось у тех, у кого больше было денег. Вернее, кому больше денег доставалось от родителей. Короче, при продаже один получал картинку, другой — деньги. Но обоим хотелось и деньги, и картинку. Вот тут, кажется, и началась игра в «зари»…
      — С кем играл Заза? — спросил Гольба.
      Она пожала плечами: