Жиган (№1) - Жиган

Константин вошел в камеру.

— Принимайте постояльца! — весело крикнул вертухай.

С грохотом захлопнулась железная дверь. На новичка с любопытством воззрились пятеро обитателей камеры. Трое из них были уже знакомы Константину по больничной палате. Он даже помнил, как их звали: Сирота, Кисель и Шкет. Они занимали нары среди узкого, длинного, как аквариум, помещения.

У двери, рядом с парашей, сидел на полу толстяк с пухлой розовой физиономией в красной майке, обнажавшей его плечи и руки. Несмотря на мороз за стенами следственного изолятора, в камере было душновато.

В нос Константину ударил тяжелый удушливый запах, еще более противный, чем в коридоре. Пахло потом от немытых человеческих тел, мочой, прелыми носками, вокруг тусклой лампочки под потолком висел сизым облаком табачный дым.

В углу, на дальних нарах, лежал, подложив руку под голову, угрюмый полноватый тип лет пятидесяти с совершенно лысой головой. В другой руке, свисавшей вниз, дымилась зажженная папироса. Угловой лежал на нарах, не снимая ботинок.

Увидев новичка, он сунул в рот папиросу, зажал ее зубами, пыхнул пару раз, лениво почесал грудь через расстегнутую рубашку.

— Здравствуйте, — спокойно сказал Константин, остановившись у двери.

Он оглядывал камеру, чтобы найти свое место. Нары рядом со Шкетом были свободны. Угловой несколько раз перекинул дымящуюся «беломорину» из одного уголка рта в другой, потом нехотя процедил:

— Добро пожаловать. Что за хрен с бугра?

— Да это резинщик, — ответил вместо Константина Сирота, — я его в больничке видел.

— Заткни пасть, — брезгливо сказал угловой, — не с тобой базар.

Сирота сразу же прикусил язык. Константин тем временем прошел к свободным нарам и стал снимать куртку, стараясь быть поосторожнее с обожженной рукой. Перевязку ему не делали уже несколько дней, бинтовая повязка на запястье пропиталась подсыхающей сукровицей.

— Командировки раньше были? — обратился к Панфилову угловой. — Срок где-нибудь мотал?

— Нет, — коротко бросил Константин.

— Пухнарь, значит.

Угловой выплюнул дымящийся окурок изо рта на пол и широко осклабился. Верхние передние зубы у него начисто отсутствовали.

За окурком с невероятной прытью бросился толстяк в красной майке. Он жадно затянулся, с наслаждением выпустил дым изо рта и бросил остатки «беломорины» в очко унитаза.

— Ну, что делать с ним будем? — обратился угловой к «шестеркам».

Сирота, который сидел до этого набычившись, тут же оживился.

— Фоловка нужна, Карзубый.

— Точно, Карзубый, пухнарю прописочка требуется, — радостно потирая руки, добавил Кисель.

— Щас поприкалываемся, — хихикнул Шкет.

Толстяк в красной майке принялся пожирать фигуру Панфилова голодными глазами. Потом сладко улыбнулся и пропел:

— Умница, настоящий пряничек.

— Ты не в его вкусе, — сострил Кисель.

— Ладно, — оборвал смех Карзубый, — Сирота, займись.

Блатной встал со своего места, вышел на середину камеры, засунув руки в карманы.

— Ну что, пухнарь, — глядя на Константина сверху вниз, сказал он, — в жопу дашь или вилкой в глаз?

Константин бережно положил обломок сигареты в наружный карман рубашки и спокойно посмотрел в глаза Сироты. Вызов его ничуть не испугал: вилок здесь не было, даже ложки для еды выдавали обломанные.

— Лучше вилкой в глаз.

Сирота, который явно не ожидал такого ответа, оглянулся на Карзубого: мол, что делать, пахан?

Но угловой равнодушно пожал плечами. Это могло означать только одно — продолжай.

— Что будешь есть — мыло со стола или хлеб с параши?

Что ответить на этот вопрос, Константин не знал. Он молчал. Пауза затягивалась. Грубая физиономия Сироты растянулась в победоносной улыбке.

— Карзубый, ему с нами базарить западло. Брусок-то неоструганный.

— Что молчишь, резинщик? — сказал Карзубый. — Воды в рот набрал? Так Сирота тебе быстро зубы почистит. У него елдак шершавый, Люська знает.

Константин и без этих угроз понял, что будут бить. В запасе оставалось лишь несколько секунд.

Как там говаривал армейский инструктор по рукопашному бою капитан Елизаров? Оцени обстановку, найди самое слабое место у противника и действуй. Хочешь выжить — бей первым.

Хотя Сирота был примерно такого же роста и комплекции, как сам Панфилов, особой угрозы он не представлял. Во-первых, противник Константина держал руки в карманах. Для того чтобы напасть, ему придется как минимум потерять секунду-другую времени.

Кисель и Шкет еще не поднимались, только переглядываются друг с другом. Они явно рассчитывают на то, что Сирота сам справится с новичком. Пидор не опасен, если даже он встрянет в драку, его можно замесить одним ударом. Карзубый лежит на кровати, подниматься явно не собирается. Пусть лежит — это его единственный шанс сохранить здоровье.

Сирота медлил — то ли был слишком уверен в своих силах, то ли обдумывал скудным умишком, с чего начать.

Константину тоже было не с руки торопиться. Как ни крути, а с обожженной и переломанной рукой долго не намахаешь-ся. Если бить, то наверняка.

Шкет и Кисель наконец встали. На их губах поигрывали злые улыбочки.

— Ну что, парафинить будем? — спросил Шкет, наверняка получивший свою кличку из-за маленького роста.

Константин по-прежнему сидел. Сирота вытащил руки из карманов и стал расстегивать ширинку.

— Щас увидишь хозяина тайги, — угрожающе проговорил он.

Шкет и Кисель двинулись на Панфилова с двух сторон.

Пора.

Опасность превратила Константина в беспощадную машину. Кровь мгновенно вскипела. Тело на секунду расслабилось, за этим последовал невероятный выброс энергии.

Прыжок в полусогнутом состоянии головой вперед. Удар лобной костью в живот Сироты. Противник, явно не ожидавший нападения, как мячик, отлетел к противоположной стенке.

Раздался грохот падающего на нары тела, затем сдавленный хрип и стон.

Шкет и Кисель, которые еще не успели понять, что произошло, по инерции бросились на Панфилова. Шкет повис всем телом на его больной руке. Кисель ударил кулаком в спину, чуть пониже лопатки. Он явно старался угодить по почкам. Но этот удар, напоминавший укус слепня, только разозлил Константина.

Чуть обернувшись, он мгновенно оценил расстояние до противника и резко выбросил назад ногу. Ботинок угодил в подбрюшье Киселя, заставив его перегнуться пополам и осесть на пол, глотая ртом воздух. Он еще не успел опуститься на колени, когда Панфилов свободной рукой нанес Шкету удар в плечо.

Но этот коротышка, как ни странно, оказался самым цепким и выносливым из нападавшей троицы. Удар лишь на мгновение ошеломил его, а уже через секунду он еще крепче уцепился в перевязанную руку Панфилова.

Он надеялся на Сироту, который после удара в живот начинал приходить в себя. Мотая головой, как разъяренный бык, он вскочил и с криком бросился на Панфилова.

— Ах ты, бля…

Пока Константин пытался сбросить с себя Шкета, который уцепился ему в руку, Сирота размашистым деревенским ударом звезданул Панфилова по скуле. На мгновение перед глазами все поплыло, камера закачалась из стороны в сторону, скула тотчас же онемела.

Стоит пропустить еще один удар — начнется толкучка, в которой у Константина не будет никаких шансов на спасение.

Мозг работал с четкостью автомата, выдавая команды телу. Пока неповоротливый Сирота разворачивался для того, чтобы нанести удар другой рукой, Константин успел использовать к выгоде для себя повисшего на нем Шкета. Мгновенным рывком он развернулся и подставил коротышку под удар.

Сирота с размаху угодил кулаком Шкету по затылку. Ноги его подкосились, хватка ослабла. Константин с силой швырнул Шкета в грудь Сироте и таким образом выиграл драгоценное мгновение. Сирота зарычал, как дикий зверь, отбрасывая в сторону неожиданно возникшее препятствие.

Пока он возился со Шкетом, Константин нанес ему хорошо рассчитанный удар ногой в пах. Это было, как на тренировке перед макиварой. Удар получился четким и концентрированным. Как говорил капитан Елизаров, «точечным». В реальном бою нужно действовать только так.

Плохо, когда противник после твоего удара отлетает на несколько метров, как резиновый мяч. Это значит, что через несколько мгновений он поднимется и снова будет готов драться. Чтобы этого не случилось, кулак или носок ботинка должен попасть в одну из болевых точек на теле врага — висок, пах, солнечное сплетение, голень. Промахнувшись, ты только разозлишь соперника.

Удар в пах заставил Сироту выпучить глаза и скорчиться от боли, опустив руки вниз. После этого Панфилову не составляло труда расправиться с противником. Он нанес Сироте еще один точно рассчитанный и потому жестокий удар. На сей раз он бил кулаком в область грудной клетки чуть пониже солнечного сплетения. В карате такой удар носит название «цки».

На этом можно было бы и остановиться, но Константин вошел в раж. Где-то в подсознании всплыли слова инструктора рукопашного боя: «Работаешь с несколькими противниками».

Разворот вправо. Насмерть перепуганное, побелевшее лицо Киселя, сдавленный крик: «Нет!» Удар «нуките» в шею — сложенными, как копье, указательным и средним пальцами руки. И в завершение — еще один прямой, ребром ладони в височную часть головы.

Кисель рухнул как бесформенный мешок на холодный пол камеры.

— Подпишу падлу!

Это Шкет, о котором Панфилов уже успел забыть, напомнил о себе. Пока Константин занимался Сиротой и Киселем, Карзубый успел сунуть Шкету обломанную заточенную рукоятку ложки.

Не решаясь напасть, Шкет стоял в углу и размахивал перед собой тускло сверкающим оружием. Константин, не позволяя себе расслабиться ни на долю секунды, метнулся к противнику.

Отвлекающий выпад рукой, уклон — клинок просвистел перед глазами. Блокировка рукой, гасящий удар предплечьем вниз — заточенный черенок ложки со звоном упал на пол. Рука Панфилова, мгновенно сжавшаяся в кулак, тут же пошла вверх, встретившись с переносицей Шкета.

Раздался характерный хруст, брызнула кровь.

Шкет вскинул руки, закрывая разбитое лицо, завыл.

— Он мне нос сломал!

Кровь лилась между пальцев, темно-вишневые капли падали на пол.

Но в рукопашном бою противник, не сбитый с ног, еще не побежден. Поэтому Константин нанес еще один, последний удар Шкету — согнутой в локте рукой по виску. Шкет как подкошенный рухнул.

Наступила секундная пауза. Константин метнул взгляд на поверженных противников, которые, скуля, расползались по углам.

У самой двери, обняв руками толкан, крупной дрожью колотился пидор Люська. На угловых нарах сидел, подтянув колени, Карзубый. Его лицо было искажено такой гримасой ненависти, что Панфилов не выдержал.

Еще не остыв от схватки, он подскочил к угловому и за шиворот сдернул его с нар.

— А ты, пес, что скривился? Карзубый не успел издать ни единого звука. Константин от души врезал ему коленом между ног и тут же швырнул к двери. Угловой упал на Люську, который завизжал от страха и еще сильнее прижался к параше.

— Теперь все, — выдохнул Константин. — А ты заткнись, — добавил он, обращаясь к Люське.

Если бы Карзубого, который валялся возле толкана вместе с грязным пидором, увидели в таком положении блатные, не миновать бы ему парафина. Но угловому повезло. С несвойственной ему прытью он отскочил в сторону от Люськи и затих возле нар.

Константин перешагнул через ползущего под ногами Киселя, подошел к угловым нарам и сбросил с них барахло, оставшееся после Карзубого. Это могло означать только одно — в камере новый хозяин.

Прежде чем сесть, Панфилов поднял с пола коробок спичек, достал из кармана обломок сигареты и закурил. Такого наслаждения ему давно не приходилось испытывать. Табачный дым, словно живительный кислород, вливался в легкие, сердце, отчаянно бившееся о едва зажившие ребра, стало постепенно затихать.

Константин обвел взглядом камеру. Да, надо бы забрать куртку. Он направился к своим нарам, и в этот момент Люська, окончательно струхнув, кинулся к двери и в ужасе заколотил по ней кулаками.

— Помогите! Помогите!

Спустя несколько мгновений в коридоре послышались ленивые шаги дежурного по коридору. С наружной стороны лязгнуло железо, открылся намордник. Показалась недовольная физиономия вертухая:

— Чего орешь, пидорюга?

Люська сразу отпрянул, как будто увидел перед собой оскаленную волчью пасть.

— Я… это… — залепетал он.

— Чего это, бля?

Люська в страхе обернулся и, встретившись глазами с тяжелым взглядом Панфилова, пробормотал:

— Помощь нужна, гражданин начальник.

— Какая тебе помощь? — брезгливо сказал вертухай. — Жопу вазелином смазать, что ли?

Люська суетливо озирался, не зная, что ответить. Карзубый, Сирота и Кисель кое-как заползали на нары, а Шкет с переломанным носом так и валялся в углу.

— Тут… тут человек на пол упал, — наконец выдавил из себя Люська и показал пальцем на Шкета.

— Летуны, значит, объявились? — заржал дежурный. — Не хрен дрыхнуть.

— Как же так, гражданин начальник?

— Заткнись, — прошипел Карзубый. — Сами справимся.

— Слышал? — гоготнул вертухай и тут же захлопнул намордник.

После окрика Карзубого и ухода дежурного Люська затих и забился в угол, заняв свое привычное место. Однако стоило Константину бросить на пол камеры окурок, толстяк тут же вскочил, подобрал чинарик, несколько раз поплевал на него и бережно отнес к параше.

После этого в камере на несколько мгновений воцарилась полная тишина, прерываемая лишь тяжелым сопением блатных. Сирота сидел на нарах, низко опустив голову и засунув руки между ног. Карзубый, которому досталось меньше других, занял место на дальних нарах и время от времени бросал на Константина злобные взгляды. Кисель, очухавшись, подполз к Шкету и принялся приводить его в чувство.

— Слышь, ты живой, а?

Кисель начал трясти его за плечи. Наконец Шкет открыл глаза. Его испачканное кровью лицо тут же скривилось от боли.

— Где эта сука? — просипел он, шаря рукой вокруг себя по полу.

— Ты чего? — обалдело спросил Кисель. Шкет выдернул у него из-под ноги заточенный черенок ложки и попытался встать.

— Ты че, ты че? — перепуганно воскликнул Кисель и вырвал оружие из рук приятеля.

Он отшвырнул железку в сторону, несмотря на то что Шкет дергался и хныкал:

— Я его все равно подпишу. Он у меня еще…

— Заткнись, придурок. Ты что, не видишь, он же… ломом опоясанный.

Кисель расстегнул у себя рубашку, оторвал кусок ткани и сложил тряпку наподобие салфетки.

— Дай сюда рыло.

Шкет неохотно подчинился. Кисель приложил тряпку к его кровоточащему опухшему носу, пару раз промокнул кровь, потом сказал:

— Держи сам.

— Долго держать?

— Долго, пока не скажу.

— Может, сначала в воде помочить?

— Ты еще скажи — поссать, — обозлился Кисель. — Держи, пока не скажу, что можно снять.

— Можешь сразу холодной водой намочить, — сказал Константин. — Опухоль быстрей сойдет.

Обитатели камеры посмотрели на Панфилова с таким видом, как будто перед ними был Иисус Христос. Даже Сирота поднял голову, чтобы бросить на ломом опоясанного полный муки и ненависти взгляд.

Люська раскрыл рот, попытавшись что-то сказать. Но, глянув на Карзубого, мгновенно передумал.

Кисель оторвал еще один кусок ткани от рубашки, подошел к крану в углу возле параши, намочил тряпку водой и вернулся к Шкету.

— На, приложи, — сказал он.

Шкет поменял тряпицу. Кровь из переносицы течь почти перестала. Физиономия была покрыта подсохшими красновато-бурыми пятнами.

В коридоре за металлической дверью послышались шаги. Люська тут же засуетился.

— Я знаю, это подавала идет! — обрадованно воскликнул он.

Подавалой на тюремном жаргоне называется доктор.

— Он поможет, я не зря стучал. Послышался звук поворачиваемого в замке ключа, распахнулась дверь. На пороге стояли два конвоира.

— Панфилов, на выход.

А вот этого никто, в том числе и Константин, не ждал. Дело-то шло к вечеру.

— В чем дело? — спросил он, опуская ноги на пол.

— На допрос, к следователю, — рявкнул вертухай.

— Какой допрос? Поздно уже.

— Молчать! Руки за спину, на выход! Надев куртку, Константин привычно сложил руки за спиной и вышел из камеры. Допрос так допрос, выбирать не приходится. После того как дверь за спиной захлопнулась, камера наполнилась разговорами.

— У, сука, — прошипел Шкет, — я ему этого не прощу. На блатного руку поднял.

— Сиди ты, — мрачно протянул Кисель, — это же псих, он тебе враз шею сломает.

— Ни хрена, — горячился Шкет, — ночью глотку ему порву, падле.

— Тут по-другому надо.

— Как это — по-другому?

— А так. Смотрящему надо маляву передать.

— Кому? Толику Рваному?

— Ага.

— Ну ты сказанул, — тяжело подняв голову, вступил в разговор Сирота. — Толик Рваный психов не трогает.

— А ты почем знаешь? — недоверчиво спросил Кисель.

— Знаю, — огрызнулся Сирота. — Вон у Карзубого спроси.

— А че, Карзубый, верно Сирота сбацал? Поверженный авторитет с угрюмым видом провел ладонью по голому черепу.

— Плюнь на лысину. Рваный сам такой.

— А что же делать? — уныло протянул Кисель. — Ждать, пока он всех нас тут не замесит?

Повисла угрюмая тягостная пауза.

— Кокану маляву надо отогнать, — сказал наконец Карзубый.

Кисель растерянно взглянул на сокамерников.

— Так ведь они с Толиком Рваным… это… вроде как на ножах.

— А твое какое дело? — возразил Карзубый. — Оба они авторитеты. Ты блатной, к кому хочешь, к тому и иди.

— Толик Рваный говорит, что Кокан — сухарь.

— Не нам решать. Кокан Бутырской тюрьмой признан. Что тебе еще надо?

— Толик Рваный говорит, что в Бутырке сейчас лаврушники, своих сухарей одного за другим лепят. Мы же вроде как славяне… своих признавать должны.

— Захлопни пасть! — обозлился Карзубый.

— Ты чего? — понуро протянул Кисель. — Это же не я. Это хата базарит.

— А ты и лопухи развесил. Мало ли что базарят. Садись за маляву.

— А чего я?

Глаза Карзубого полыхнули бешеным огнем. Еще час назад в этой камере не то что Люська, блатные не смели ему перечить. Теперь все изменилось.

Карзубый угрожающе встал, замахнулся на Киселя пятерней с растопыренными пальцами.

— Ты че, ты че? — перепуганно завопил Кисель. — Я же просто так, мне не в падлу.

Восстановив свое пошатнувшееся в глазах сокамерников реноме, Карзубый опустился на нары.

— Может, лучше сами подляну на подляну устроим? — спросил Шкет.

Из-за тряпки, прикрывавшей лицо, голос его звучал глухо, будто из могилы.

— Тебе мало? Так я добавлю.

Кисель извлек из-под нар огрызок карандаша и клочок бумаги.

— Чего писать-то?

— Погоди, дай минуту подумать, — сказал Карзубый, наморщив лоб.

Потом он неожиданно выпалил:

— Падла, псом меня обозвал. Я что, мент поганый? Нет, за это надо платить… Пиши: «Мир дому твоему, Кокан… »

ГЛАВА 4

— Я смотрю, у вас конфликты начались. — На губах капитана Дубяги поигрывала легкая улыбочка.

Этот вопрос вывел Константина из состояния рассеянной задумчивости. Уже несколько минут он сидел на стуле перед следователем, ожидая, пока Дубяга закончит дописывать какую-то бумагу.

Вначале он нервничал, ему хотелось спросить: «Зачем вызывали, гражданин начальник? Чтобы мурыжить перед собой, как пацана?»

Очевидно, капитан Дубяга именно на это делал психологический расчет. Он долго и аккуратно выводил буквы, думал, теребил ручку, заглядывал в папку. Но вывести из себя обвиняемого ему так и не удалось. Панфилов погрузился в состояние апатичного ожидания.

— Я говорю: с сокамерниками не поладили?

Дубяга приложил ручку к скуле.

— А, вы об этом? — равнодушно сказал Константин. — Споткнулся.

— Что-то я не припоминаю, чтобы у нас в камерах были ступеньки, — откровенно засмеялся Дубяга.

— Странный у нас какой-то допрос получается, — отвернувшись, сказал Константин.

Дубяга предпочел не заметить, что обвиняемый разговаривает со стеной.

— А это вовсе и не допрос, — почти ласково сказал он. — Хотелось поговорить с вами по душам.

— Ну да, — мрачно усмехнулся Константин. — С кем же еще, кроме следователя, разговаривать по душам?

— Вот именно, — неожиданно согласился капитан. — Здесь я — ваш единственный друг и наставник.

— Угу… Вождь и учитель…

— Прекрасно, что вы смогли сохранить в этих тяжелых условиях чувство юмора. Кстати, как вам условия в следственном изоляторе?

— Нормально.

— А многим здесь не нравится.

— Это их дело.

Дубяга оценивающе посмотрел на Панфилова и принялся барабанить пальцами по столу.

— Я выполнил вашу просьбу. Вашей матери сообщат, что вы у нас. Впрочем, это наша обязанность… — Он заглянул в папку и добавил: — Константин Петрович.

Наверное, Дубяге таким образом хотелось подчеркнуть доверительный характер разговора. Но Константин промолчал, внешне никак не прореагировав на слова следователя.

— Значит, с соседями по камере вы уже познакомились. Мне кажется, они вам не понравились.

— Креститься надо, когда кажется.

— Зря вы так, Константин Петрович, — наставительно сказал Дубяга. — Я ведь к вам со всей душой. Да… А ведь Булатов по кличке Карзубый и его компания — вовсе не худшие люди в нашем следственном изоляторе. Вы о прессовке ничего не слышали, Константин Петрович? О шерстяных хатах и тому подобном?

— Нет.

— Вот нас, сотрудников правоохранительных органов, ваша братия часто необоснованно обвиняет в применении недозволенных методов. А ведь мы еще очень мягко с вами обходимся. Партия, знаете ли, не позволяет. Что ж, времена необоснованных репрессий ушли в прошлое. Но я вам честно скажу, — его спокойное лицо нервно передернулось, — моя бы воля, я бы вас… в бараний рог скрутил. Миндальничаем, зачем-то на разговоры по душам вызываем.

— Что вам от меня надо? — Панфилов прервал словоизлияния Дубяги.

Искры блеснули в глазах следователя.

— Кто тебе помогал?

— Я что-то не заметил, когда мы перешли на «ты».

— Я смотрю, культура из тебя так и прет, — со злой насмешкой произнес Дубяга. — Ладно, кто вам помогал, Панфилов?

— Вы о чем?

— Где взял дубликат ключа? — Дубяга снова перешел на «ты».

— Сам сделал.

— Допустим. Кому собирался сбывать похищенное?

— Я же говорил вам, — с ударением на последнем слове сказал Константин, — еще на первом допросе. Машину взял по глупости, решил покататься. Никому сбывать не собирался.

— Значит, по глупости украл у хозяина автомобиля ключ, сделал слепок, потом ключ вернул, со слепка смастерил дубликат и в пять часов утра отправился угонять машину, чтобы покататься. Я все правильно понял?

— Как хотите, так и понимайте, — пожал плечами Константин.

— Все это туфта, выражаясь вашим языком. Горбатого лепишь, Панфилов? Ты жизнью рисковал, когда от милиции уходил. Зачем?

— Люблю рисковать. Еще с Афгана.

— На свое героическое прошлое напираешь?

— Вы спросили, я ответил, — не вдаваясь в подробности, сказал Панфилов.

Дубяга расценил эти слова как личный вызов. Лицо его скривилось в гримасе, напоминающей подобие улыбки, маленькие глазки буравчиками впивались в обвиняемого.

— Герой, значит? Что это за невезуха со мной происходит? Как только получаешь новое дело — сразу с героем встречаешься. Один геройски взял квартиру, другой геройски приставил нож к горлу беззащитного прохожего, третий машину угнал с риском для жизни. Кругом одни рисковые парни. А мы, крысы кабинетные, только спим и видим, как бы это героев-интернационалистов за решетку упрятать. Так, что ли, получается?

— Я этого не говорил, — Константин принял вызов. — Вы сами это сказали.

— Не говорил, но думаешь. По физиономии твоей вижу.

— Думать я могу что угодно. На мои мысли у вас права нет.

— Ишь как заговорил. Значит, не хочешь пойти мне навстречу? Подельников своих выдавать не собираешься? А ведь чистосердечная помощь следствию смягчает вину, как тебе хорошо известно.

— Виноват — буду отвечать. Больше мне сказать нечего.

— Что ж, ты сам хозяин своей судьбы. Но запомни, Панфилов, я оставляю дверь открытой. Пока продолжается следствие, у тебя еще есть шанс. Потом дело будет передано в суд, где от меня уже ничего не зависит. Прокурор будет требовать наказать тебя по всей строгости советских законов. Суд обычно идет навстречу пожеланиям прокурора. И хотя у нас самый гуманный суд в мире, снисхождения тебе ждать не придется. Чему ты улыбаешься?

— Так, фильм один вспомнил. Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!

— Ничего смешного. По твоей 148-й статье за похищение автомобиля в корыстных целях получишь ты свои семь лет. А что с тобой случится за эти семь лет, никто не знает.

— Это верно, — неожиданно согласился Константин. — Только Бог все знает.

— Ты что, верующий? — удивился капитан Дубяга.

— Не так чтобы очень.

— Разве тебя в школе не учили, что Бога нет?

— О том, что было в школе, я уже забыл…

— Ну продолжай, продолжай, это любопытно. Каким образом наш советский человек начинает верить в Бога? В потустороннюю нематериальную, так сказать, субстанцию?

— Хотите знать? — Глаза Константина тускло блеснули. — После того, как выходишь живым из мясорубки. После того, как рядом с тобой разрывается граната и накрывает десять человек, а ты остаешься жив. После того, как БТР, на котором едешь, сгорает со всем экипажем, а тебя отшвыривает в сторону взрывной волной, даже не поцарапав. После того, как пуля снайпера разносит на куски голову твоего соседа и твой хэбэ заливает кровью и мозгами. Хватит, или вам еще рассказать, как человек начинает верить в Бога?

— Ты меня этим не напугаешь, — поморщившись, сказал капитан Дубяга. — Я не из слабонервных. На суде будешь рассказывать, какой ты афганский герой.

— Я никому ничего не собираюсь рассказывать, — твердо сказал Константин. — Верю я в Бога или не верю, это мое личное дело. Оно не касается ни вас, ни судьи.

Дубяга встал из-за стола, подошел к двери, выглянул в коридор. Подозвав к себе конвойного, он что-то тихо сказал ему на ухо, после чего обратился к обвиняемому:

— Все, Панфилов, разговор по душам закончен. На выход.

На сей раз его повели в противоположную сторону, по другому коридору, затем по металлической лестнице наверх, на второй этаж.

Константин понял, что все это неспроста. Его переводят в другую камеру. И кем окажутся соседи — одному Богу ведомо. Нет, пожалуй, еще известно капитану Ду-бяге.

* * *

Камера, как ни странно, оказалась пустой. Это было довольно просторное помещение с нарами для шестерых человек, краном с почерневшим умывальником в углу, у двери, и толканом под ним, вмурованным в цементный раствор растрескавшимся унитазом. На цементном полу виднелись темные засохшие пятна.

К тяжелому смрадному запаху камер СИЗО Константин уже привык. Но здесь пахло как-то по-особенному тяжело — даже несмотря на отсутствие обитателей. В воздухе витало нечто, напоминавшее ароматы военно-полевого госпиталя — медикаменты, гниющие раны, хлорка.

Константин выбрал нары в углу, поближе к расположенному под самым потолком маленькому зарешеченному окошку. Оттуда хоть немного тянуло свежестью.

Он скинул с себя куртку, свернул ее валиком и подложил под голову. Деревянный настил был, конечно, не самым удобным местом для отдыха, но даже здесь Константин чувствовал себя уютнее, чем в кабинете для допросов.

Жаль только, курить нечего. Отсутствие табака причиняло временами почти физическую боль.

Вот и сейчас, провалявшись несколько минут, Константин встал и принялся расхаживать по камере от стены к стене. Хоть бы какой бычок завалящий попался…

На всякий случай он даже обшарил доски на всех нарах. Но никто из прежних обитателей не позаботился о тех, кто придет после них.

Человека, знакомого с тюремными нравами, это по меньшей мере должно было насторожить. В нормальных хатах под неплотно пригнанными досками нар или за фанычем-бачком всегда можно найти окурок, пару спичек или даже иголку со стержнем от шариковой ручки. Здесь же ничего не было.

Разгадка была проста — Константин попал в пресс-хату. Узнал он об этом очень скоро. Не прошло и четверти часа, как двери камеры распахнулись, и через порог уверенно шагнул громила под два метра ростом, всем своим видом напоминавший портового грузчика.

На нем были расползшийся в плечах по швам пиджак, пузырящиеся на коленях брюки, тяжелые стоптанные ботинки. На груди, под расстегнутой рубашкой, виднелась грязная майка, едва-едва прикрывавшая синие надписи — татуировки. Исколотые синими перстнями пальцы новый сокамерник Константина держал растопыренными в разные стороны.

После того как за спиной громилы с грохотом захлопнулась металлическая дверь, он с хозяйским видом прошелся по камере и остановился перед Константином.

— Шибзик, ты че на мой самолет залез?

«Еще один, — подумал Константин. — Они все, что ли, такие, или их капитан Дубяга для меня выбирает?»

— Что?

— Ты че, глухой или первоход? Музыки не понимаешь? Вали отсюда.

— Здесь места хватает, — стараясь сдерживаться, сказал Константин.

— Чего? — Громила едва не задохнулся от возмущения.

Ввязываться во вторую за день драку Константину вовсе не хотелось. Не говоря ни слова, он слез с нар, забрал куртку и пересел в противоположный угол. Новый сокамерник проводил его таким злобным взглядом, что Константину на мгновение показалось, будто его подталкивают в спину.

Громила сбросил с себя пиджак, рубашку и демонстративно поиграл мощными бицепсами. Все его тело было украшено татуировками. Они начинались в виде перстней на пальцах, продолжались на предплечьях, плавно переходили на руки выше локтей, плечи и буйно расцветали на груди и спине.

Из того, что успел увидеть Константин, ему особенно бросились в глаза несколько росписей. На предплечье левой руки была изображена ладонь, сжимавшая нож с длинным лезвием. С запястья этой ладони свисали кандалы с оборванной цепью. На плече красовалась еще одна татуировка с ладонями. Две закованные в кандалы руки бережно держали розу.