История рода Пардальянов (№5) - Смертельные враги

– На сей счет, сударыня, я, полагаю, могу утверждать, что вы будете удовлетворены нами, – заверил герцог от имени всех.

– Я верю, – отвечала Фауста. – Но одновременно этим храбрецам придется согласиться на то, чтобы оставаться послушными орудиями в моих руках.

Центурион не шелохнулся. Он знал, с каким грозным противником все они имеют дело. Он был уже укрощен.

Однако другие сконфуженно переглянулись. Разумеется, они не ожидали подобного требования. А жесткий тон, каким все это было сказано, выдавал решимость, которую ничто не может сломить.

Фауста угадала их мысли.

– Конечно, это тяжело, – сказала она, – особенно для людей ваших достоинств. И все-таки необходимо, чтобы все обстояло именно так. Я намереваюсь остаться мозгом, который думает. Вы же станете руками, которые выполняют. Ваша роль, однако, будет достаточно значительна, чтобы принести вам почести и славу – не забывайте об этом. Если вы согласитесь, то судьба, ожидающая вас, превзойдет своим блеском все, что вы могли себе представить в самых безумных своих мечтах. Дабы вы не оставались в неведении, я должна сразу же добавить, что вы найдете во мне требовательного и сурового хозяина, не допускающего никаких пререканий, но также хозяина справедливого, беспристрастного и щедрого сверх всякой меры. Если среди вас есть колеблющиеся, они могут удалиться, пока не поздно.

Более жесткую откровенность трудно было себе представить. Равно как и большую властность, и тон, и поведение принцессы указывали: заговорщики и впрямь видят перед собой исключительную женщину, которая станет их хозяйкой в самом полном смысле этого слова. Эта белая надушенная ручка с розовыми ноготками обладает необыкновенной силой, так что вырваться будет невозможно, не стоит и пытаться.

Но зато какое ослепительное будущее приоткрывалось перед ними!

Сомневаться не приходилось: эта итальянка выполнит намного больше того, что она обещает. Что же касается возможности бороться с нею, то достаточно было взглянуть на это лицо, излучающее силу и отвагу, достаточно было увидеть решительное выражение этого проницательного взгляда, чтобы понять – смельчака неизбежно ожидает поражение.

Герцог и его друзья подпали под ее влияние – как и Центурион, как и вообще все, кто приближались к этой незаурядной женщине.

Герцог выразил мысли всех присутствующих:

– Мы согласны, сударыня. Вы можете всецело располагать нами!

– Отлично, господа, – произнесла Фауста низким голосом. – Будьте спокойны, вы подниметесь так высоко, что, быть может, сами будете удивлены. Я рассчитываю на вас. Вы поможете мне установить строжайшую дисциплину и удерживать наших людей от всяческих необдуманных поступков. Сейчас это важнее всего. Я не буду терзать ваш слух и повторять уже слышанные вами слова о веротерпимости и свободомыслии. Вы в них не поверите, да я и сама так не думаю. Однако будет полезно, чтобы до поры до времени эти идеи распространялись в народе. Позднее все встанет на свои места. Проявите терпение. Мы мечтаем о великих свершениях. Воссоздать империю Карла Великого вполне возможно. Я чувствую в себе достаточно сил, чтобы успешно осуществить этот грандиозный замысел. И тот, кого мы выбрали, будет править едва ли не целым миром только благодаря вам. Итак, запомните – те, кто помогут мне построить самую могущественную на земле державу, смогут утолить все свои честолюбивые устремления.

Она говорила скорее для себя, ибо чувствовала, что их она уже завоевала. Они слушали, завороженные, онемев от восторга, спрашивая себя – не видят ли они все это в чудесном сне и не разрушит ли грубо жизнь этот сон.

Впрочем, к Фаусте очень быстро вернулось чувство реальности.

– Эти мечты о могуществе и величии, – сказала она, – могут осуществиться лишь в том случае, если будет в безопасности жизнь того человека, о котором мы сегодня только и говорим. Завтра его попытаются уничтожить. Коли злодейский замысел осуществится, эти мечты никогда не станут реальностью.

– С головы принца не упадет ни единого волоска. Он будет спасен, если даже всем нам суждено погибнуть. Порукой тому – наша дворянская честь.

– Я рассчитываю на это, господа. Дон Центурион передаст вам завтра мои точные инструкции. А теперь ступайте.

Герцог и четверо его друзей преклонили колена перед той, кто обещал им блистательное будущее; завернувшись в плащи, они собрались уходить.

Тогда Пардальян выпрямился и подал знак Чико. Карлик сразу же направился вперед, указывая путь шевалье; так как собрание заговорщиков окончилось, тот, очевидно, решил покинуть подземелье дома у кипарисов.

Если бы Пардальян так не заторопился, он бы услышал еще один разговор, который непременно заинтересовал бы его.

Фауста по-прежнему сидела в своем кресле. Однако, увидев, что герцог и его друзья ушли, она спустилась с возвышения и, обращаясь к Центуриону, стоявшему рядом с ней, сказала отрывисто:

– Эта цыганка, эта Жиральда, может стать препятствием для наших планов. Она мешает мне. Надо, чтобы в завтрашней потасовке она исчезла.

Минуту она, казалось, размышляла, наблюдая исподтишка за Центурионом, а затем добавила:

– Предупредите вашего родственника, Красную бороду. Думаю, ему удастся избавить меня от нее.

– Как, сударыня, – произнес Центурион сдавленным голосом, – неужели вы хотите?..

– Да, хочу! – ответила Фауста с едва заметной улыбкой.

Наемный убийца вымолвил слабым голосом:

– Но ведь вы мне обещали...

Фауста коротко и презрительно глянула на него, а затем пожала плечами.

– Когда же, наконец, – сказала она спокойно, – когда же, наконец, вы прекратите ломать эту комедию? Что мне еще надо сделать, чтобы окончательно убедить вас – меня обмануть невозможно!

– Сударыня, – озадаченный Центурион запинался, – я не понимаю...

– Сейчас поймете. Вы мне говорили, что влюблены в эту малышку Жиральду?

– Увы, да!

– Влюблены до такой степени, что даже собирались жениться на ней? Ну что ж, я согласна, женитесь.

– Ах, сударыня! Я буду обязан вам и состоянием, и счастьем! – сияя, воскликнул Центурион; он был в восторге.

– Женитесь на ней, – небрежно повторила Фауста. – Правда, есть одно «но», сущий пустяк, мелочь, которая никак не может омрачить вашу любовь – такую страстную, такую бескорыстную.

Она сделала ударение на последнем слове и замолчала.

– Что такое, сударыня? – спросил Центурион, обуреваемый смутной тревогой.

Она продолжала, и в ее речах нельзя было различить на малейшей иронии:

– В нашем новом государстве вы, конечно же, займете видное положение. Возможно, люди будут удивляться, что у такого важного лица супруга – простая цыганка.

– Моим извинением послужит любовь. Никто не посмеет злословить по поводу моей жены. Хотя Жиральда – всего лишь цыганка, она весьма и весьма добродетельна, и это знает вся Андалузия. Что же касается сплетен о том, что она недостойна меня, то я найду, что ответить своим недоброжелателям, – заверил Центурион с многозначительной улыбкой.

Фауста усмехнулась и, словно не слыша, продолжала:

– Особенно люди будут удивляться тому, что, женившись на девушке из народа, важный сановник совершенно пренебрег своими честью и достоинством. Ведь семья Жиральды теперь известна. Эта малышка, оказывается, самого низкого происхождения, а ее родители, как меня уверили, всегда жили случайными подачками и умерли чуть ли не от голода.

Центурион покачнулся. Удар был жестоким, чудовищным. Любовь к Жиральде, выставляемая им напоказ, была, разумеется, всего лишь комедией. Он почему-то вообразил, будто Жиральда происходит из знатной семьи. В его голове созрел следующий план: с помощью Фаусты, чье всемогущество он уже смог оценить, устранить Красную бороду с его пылкой страстью к цыганке и удалить от Жиральды Тореро – тот, правда, был влюблен вполне искренне, но его любовь, конечно же, не сможет устоять, когда надо будет выбирать между испанской короной и девицей без рода и племени. Избавившись от этих двух соперников, он, Центурион, ставший недавно богачом, так и быть, согласится жениться на безвестной девушке.

После того, как брак будет заключен, счастливый случай преподнесет ему в нужный момент сведения о знатном происхождении его супруги, и он сразу же войдет в одну из самых богатых, самых могущественных и самых известных семей в королевстве. Если же позже, став королем, Тореро вздумает разыскивать свою бывшую возлюбленную, то уж ему-то, Центуриону, будет вполне по силам угодить государю: мало того, он еще и извлечет из монаршего каприза немалую для себя выгоду. Пример дона Рюи Гомеса де Сильва, ставшего герцогом, принцем Эболи, государственным советником, одним словом, могущественной личностью, и все потому, что он любезно умел закрывать глаза на широко известную связь его жены с королем Филиппом – этот пример вдохновлял дона Центуриона и придавал ему уверенности в себе.

А поскольку Христофор отнюдь не принадлежал к тем глупцам, которые постоянно терзаются ненужными угрызениями совести, то он был исполнен решимости извлечь всю возможную выгоду из такой неслыханной удачи, если бы Небу было угодно, чтобы она ему выпала.

Таков был план Центуриона. Но именно в тот момент, когда, как ему казалось, его дела шли как нельзя лучше, в полном соответствии с его желаниями, он вдруг узнает, что жестоко ошибся, что Жиральда, на которую он поставил ради достижения своих целей, оказалась всего лишь бедной девушкой низкого происхождения.

Этот удар сразил его.

И еще одно, самое ужасное: уверенный, будто никто на свете не сможет проникнуть в его мысли, он решил, что сумеет перехитрить Фаусту. Но теперь он видел, что эта женщина, научаемая Господом (иначе как же объяснить ее способность угадывать его самые тайные замыслы?), знает все; и он с тревогой спрашивал себя, как она воспримет все случившееся и не сбросит ли его обратно в ту пропасть, откуда только недавно вытащила.

Видя, что он онемел от испуга и удивления, Фауста добавила:

– Как? Разве вы ничего этого не знали? Неужели вы совершили непростительную для человека вашего ума ошибку и доверчиво внимали речам этой девушки, считающей, что она происходит из семьи принцесс? Да, то был прекрасный сон... Но – всего лишь сон.

Да, сомневаться не приходилось – насмешка была очевидной и жестокой; стало быть, принцесса и впрямь разгадала его план.

В очередной раз он был беспощадно разоблачен той, кою он так упорно пытался обмануть.

Пристыженный и смущенный, Центурион пробормотал:

– Пощадите, сударыня!

Какое-то время Фауста пристально смотрела на него, а затем, презрительно пожав плечами, как уже не раз в разговоре с ним, решительно сказала:

– Ну, вы наконец убедились, что со мной бесполезно хитрить?

Центурион прикинул, что бы такое он мог сказать, дабы исправить свою глупость, и, решив, что самым лучшим будет сбросить маску, спросил с нарочитой циничностью:

– Что передать от вашего имени Красной бороде?

– От моего имени, – ответила Фауста с царственным презрением, – ничего. А от вашего – скажите ему: цыганка обязательно явится на корриду, потому что в этой корриде должен принять участие ее любовник. Дону Альмарану, почти неотлучно находящемуся при особе короля, наверняка известно, что замышляется какое-то злодейство, которое будет осуществлено во время корриды. Он также должен знать, что это происшествие, тщательно подготовленное господином Эспинозой и задуманное Филиппом, не обойдется без суматохи. А уж его дело – воспользоваться случаем (или же при необходимости – создать его) и завладеть той, которая так для него желанна. Теперь о вас: я желаю знать все, что затевают мои противники, а посему вам ни в коем случае нельзя заронить в них ни одного зернышка сомнения. Следовательно, вы целиком предоставите себя в распоряжение Красной бороды и поможете ему в этом деле, которое должно непременно увенчаться успехом. Все остальное касается уже только вас. Для меня важны только два обстоятельства: Жиральда должна быть навеки потеряна для дона Сезара, а я никак не буду в это замешана. Вы понимаете?

Счастливый, что так легко отделался, наемный убийца поспешил ответить:

– Понимаю, сударыня. Я буду действовать, как вы прикажете.

Принцесса холодно отозвалась:

– Советую принять все возможные меры, чтобы это дело завершилось удачно. Вам надо многое искупить, сеньор Центурион.

Дон Христофор содрогнулся. Он понял смысл этой угрозы, понял, что его жизнь зависела теперь от успеха завтрашнего предприятия.

Значит, он добьется успеха любой ценой. И злодей уверенно заявил:

– Цыганка исчезнет, хотя бы мне и пришлось для этого заколоть ее своими собственными руками.

Произнося эти слова, он вглядывался в лицо Фаусты, желая узнать, как далеко она позволяет ему зайти.

Фауста махнула рукой с видом полного безразличия.

Итак, главное, чтобы Жиральда исчезла, а как именно это произойдет – принцессу не интересует. Именно так истолковал ее жест Центурион.

Давая понять, что не собирается возвращаться к этой теме, Фауста невозмутимо произнесла:

– Нам пора.

Центурион отправился за факелом, спрятанным под возвышением, и зажег его.

Казалось, в этом зале была лишь одна дверь – именно через нее скрылись заговорщики; дверь эта открывалась в подземную галерею, которая выводила за пределы стены, окружавшей дом с кипарисами.

Однако герцог Кастрана и его друзья удалились через какой-то невидимый выход.

Сама Фауста вошла через третью дверь, тоже тщательно замаскированную.

Центурион, стоявший с зажженным факелом в руке, спросил:

– Какой дорогой вы пойдете, сударыня?

– По той же, что и герцог.

Возвышение располагалось на некотором расстоянии от стены. Услышав ответ Фаусты, Центурион обогнул его и открыл находившуюся тут маленькую потайную дверку.

Затем, не оборачиваясь, уверенный, что принцесса следует за ним, он вступил под своды тесной галереи, начинавшейся от этой двери, и подождал, пока Фауста окажется рядом с ним.

Он уже слышал шаги принцессы.

Фауста обогнула возвышение и уже собиралась исчезнуть в галерее, но неожиданно застыла на месте.

Звонкий голос, слишком хорошо ей известный, насмешливо произнес:

– Соблаговолит ли принцесса, стремящаяся возродить империю Карла Великого, уделить минутку своего драгоценного времени такому бедному страннику, как я?

Фауста остановилась как вкопанная, она не смогла даже сразу обернуться.

В глазах ее сверкал мрачный огонь, мысли метались, сердце бешено колотилось.

«Пардальян! Проклятый Пардальян!.. Значит, как он и предвидел, яд оказался бессилен против него! Пардальян вышел из могилы – а ведь я была уверена, что замуровала его туда навсегда! И каждый раз повторяется одно и то же! Как только я решаю, что убила его, он появляется вновь, живее и насмешливее прежнего. В довершение ко всему, он еще и проник в мои замыслы: недаром же он иронически сравнивает меня с Карлом Великим. И как назло никого нет рядом! Он вдоволь может насмехаться надо мной, а потом спокойно уйти – и некому будет его остановить! Некому будет нанести ему удар!.. А здесь это было бы так легко сделать!..»

Заметим, принцесса вовсе не боялась за свою жизнь, хотя она и могла бы предположить, что шевалье, доведенный ее бесчисленными злодеяниями до крайности, накинется на нее и задушит голыми руками. (Он имел бы на это полное право, заметим в скобках.) Но, может, она полагала, что ее час еще не пробил?

А может, она лучше самого Пардальяна знала бесконечное великодушие этого человека, который ограничивался тем, что защищал свою жизнь, постоянно оказывавшуюся в опасности, и не давал себе труда отвечать ей ударом на удар, потому что она была женщиной? Скорее всего, дело обстояло именно так. Как бы то ни было, она не испытывала никакого страха за саму себя.

Но ее терзало собственное бессилие: ведь она никому не может отдать приказ убить его, раз и навсегда покончить с ним; а он настолько обезумел, что, имея полную возможность спокойно уйти из своей темницы, вместо этого – безоружный! – пришел сюда, к ней, чтобы бросить вызов!

Это чувство бессилия было столь мучительным, что Фауста подняла к потолку исступленный взгляд, словно желая испепелить им самого Господа Бога, который с таким упорством вновь и вновь возвращал на ее неизменный путь это живое препятствие – и каждый раз именно тогда, когда она считала, что окончательно устранила его; впрочем, возможно, что, будучи верующей, она требовала, чтобы Бог немедленно пришел ей на помощь.

Но вот она опустила глаза и в полутьме подземелья заметила Центуриона – он разыгрывал бешеную пантомиму, значение которой было ей вполне ясно:

– Задержите его ненадолго, – говорили жесты Центуриона, – а я побегу за подмогой, и уж на этот-то раз он от нас не скроется!

Принцесса легонько кивнула, показывая, что поняла, и только тогда обернулась к своему врагу.

Вся эта сцена потребовала довольно долгого описания, однако на самом деле она произошла в одно короткое мгновение.

Фауста очень надеялась, что Пардальян ничего не заметил. Она по обыкновению замечательно владела собой, а если и чуть помедлила, прежде чем обернуться, то это можно было списать на счет удивления. Зато, когда она взглянула на шевалье, ее лицо было столь невозмутимым, взор столь безмятежным, а жесты столь спокойными, что Пардальян, который отлично ее знал, все же невольно залюбовался.

Фауста повернулась и приблизилась к шевалье с гибкой и гордой грацией знатной дамы, которая, желая оказать честь знатному гостю, сама поведет его к предназначенному ему месту.

И Пардальян вынужден был отступить перед ней, обойти скамьи и сесть там, где ей было угодно его посадить.

А между тем – и это обстоятельство доказывает неукротимость характера сей необычной женщины – и лестный прием, и надменное изящество, и благожелательная улыбка, и изысканные движения – все, все было лишь искусно выполненным маневром.

А теперь любезный читатель, позвольте нам кратко, но достаточно подробно, описать эту искусственную пещеру.

Мы уже говорили, что в ней была лишь одна видимая дверь, и находилась она справа. В центре возвышался помост.

Позади возвышения располагалась потайная дверь, куда только что ушел Центурион, поспешивший за подмогой. Перед помостом имелось пустое пространство, а за ним, прямо напротив помоста, высилась стена.

В этой стене были проделаны многочисленные отверстия (которыми столь успешно воспользовался Пардальян), а также та невидимая дверь, через которую вошел Пардальян; по крайней мере, Фауста имела все основания полагать, что он вошел именно там.

Направо и налево от возвышения находились тяжелые, массивные скамьи – на них еще недавно сидели заговорщики.

Маневр Фаусты, заставившей Пардальяна сесть на последнюю из скамей, размещенных слева от возвышения, имел своей целью приблизить его к той единственной стене, где не было никакой, видимой или невидимой, двери – в этом Фауста была уверена.

Таким образом, когда на Пардальяна нападут, тот, вооруженный одним кинжалом (Фауста сразу же отметила это про себя), окажется в углу, откуда никакое бегство невозможно. В поисках спасения ему придется броситься на нападающих и обогнуть все скамейки (или перепрыгнуть через них), чтобы добраться до свободного пространства и, следовательно, до одной из двух замаскированных дверей, расположенных позади и впереди возвышения.

Можно было предположить, что ему это не удастся.

Что же касается видимой двери, сделанной из цельного дуба и снабженной огромными гвоздями и петлями, то никогда Пардальян, несмотря на всю свою силу и отвагу, не сумеет пробиться к ней через ряды убийц.

Но даже если бы ему удалось совершить такое чудо, он бы не смог отворить ее – дверь была заперта на три оборота ключа.

Да, на сей раз Пардальяну не уйти.

Что может поделать его короткий кинжал с длинными шпагами людей Фаусты, которые вот-вот окажутся здесь?

Да почти ничего.

Итак, Пардальян с готовностью, на которую в подобные моменты был способен только он, поддался на незамысловатую хитрость Фаусты.

Было бы, разумеется, легкомысленным утверждать, будто он совсем не заметил ее зловещих уловок. Но Фауста отлично знала своего противника.

Она знала, что шевалье был не из тех, кто отступает, независимо от обстоятельств. Раз ей было угодно вести себя в этом подвале так, словно дело происходило в парадном зале, раз ей было угодно осыпать его знаками уважения и одарять ухищрениями самой утонченной вежливости, он счет был себя обесчещенным в своих собственных глазах, если бы попытался уйти – все равно, из страха или же из осторожности.

Фаусте это было известно, и она ловко, без малейшего смущения и без угрызений совести пользовалась тем, что рассматривала как слабость шевалье.

Короче говоря, Пардальян сел на последнюю скамью, на то самое место, которое она указала. Сама она села на другую скамью, напротив него.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Можно было подумать, что эти люди радуются встрече.

Однако в улыбке шевалье было нечто ехидное, неуловимое ни для кого, кроме нее.

Фауста инстинктивно бросила быстрый взгляд вокруг себя, словно не была знакома с тем местом, где она принимала его – мы не можем найти другого выражения, потому что и в самом деле у нее были манеры женщины, принимающей гостя. Она ничего не увидела, ничего не почувствовала, ничего не угадала, ничего не ощутила – ничего подозрительного.

Ибо двух этих замечательных во многих отношениях противников объединяло одно выдающееся качество: иногда казалось, что они обладают неким шестым чувством, позволяющим им видеть то, что скрыто от взоров простых смертных.

Однако, не почувствовав ничего странного, Фауста совершенно успокоилась.

Очень ровным, мягким и певучим голосом, устремив на шевалье взгляд серьезных глаз, с улыбкой на устах, она спросила так, как осведомляются о здоровье дорого человека:

– Значит, вы смогли не поддаться воздействию яда, которым был насыщен воздух вашей темницы?

Фауста произнесла это очень просто, словно бы и не она принесла в подземную камеру отравленную облатку, будучи уверена в том, что отрава эта смертельна, словно бы и не она была отравительницей, а шевалье – жертвой.

А он, также улыбаясь, выдержал ее взгляд – без высокомерия, без вызова, но твердо и уверенно.

Приняв тот удивленно-простодушный вид, что делал его физиономию непроницаемой, шевалье сказал:

– Разве я вас не предупреждал?

Она задумчиво ответила, тихо покачав головой:

– Это верно. Вы видели все это своим внутренним зрением?

Значит, в ее представлении Пардальян заранее мог увидеть, что он избежит смерти, уготованной ею для него. Поскольку у нее самой частенько бывали видения, она искренне верила, что по натуре своей совершенно отлична от стада заурядных людишек; и точно так же была убеждена, что и он тоже существо исключительное – поэтому и все, что показалось бы сверхъестественным у любого другого, для них обоих было нормальным.

Принцесса долго смотрела на него молча, а затем вновь заговорила:

– Этот яд был всего лишь одурманивающим средством. По правде говоря, я это подозревала. И однако меня весьма удивляет, что вам удалось покинуть подземную темницу, где вы были замурованы, словно в гробнице. Как это вы смогли?

– Вас это действительно интересует?

– Поверьте, все, что касается вас, мне небезразлично.

Она произнесла это серьезно и была при этом искренна. Взгляд ее черных глаз, устремленных на него, не выражал ни досады, ни гнева. Он был мягким, почти ласковым.

Можно было подумать, что она радуется, видя его живым и здоровым. Возможно, в той сумятице мыслей, что обуревали ее, и в самом деле нашлось место для радости.

Он ответил с изящным поклоном:

– Право, вы слишком добры ко мне! Будьте осторожны! Так вы сделаете из меня заносчивого зазнайку. Поверьте, я весьма смущен тем интересом, который вам угодно проявлять к моей особе. Однако у меня достаточно причин, по которым я не хотел бы докучать вам подробностями, не представляющими, поверьте, ровно никакого интереса.

В его голосе не было никакой насмешки, а во взгляде читалось некоторое удивление.

Хотя он отлично знал ее, она по-прежнему озадачивала его.

Фауста казалась столь искренне взволнованной, что он совсем позабыл, что речь шла о его собственной смерти. Он совсем позабыл, что именно Фауста, неустанно используя любые обстоятельства, замышляла его гибель, заранее подготавливала ее, и если он еще и был жив, то уж, конечно, вопреки ее воле.

Добавим, что оба они были равно искренни.

Они почти убедили друг друга, что говорят не о себе самих, а о ком-то другом, чья судьба их очень и очень интересует.

Они говорили друг другу ужасные, чудовищные вещи со спокойным видом, улыбаясь, с мягкими, размеренными жестами; сами их позы и поведение, казалось, указывали: вот двое счастливых влюбленных мирно шепчутся вдали от назойливых глаз, Фауста сказала:

– То, что кажется вам простым и лишенным всякого интереса, другим кажется чудесным. Не все обладают вашими редкими достоинствами и вашей еще более редкой скромностью.

– Помилуйте, сударыня, пощадите эту скромность! Так вы непременно хотите знать, как это случилось?

Она, подтверждая, чуть кивнула головой.

– Извольте. Вам известно, что часть потолка в моей камере опускается с помощью механизма.

– Известно.

– Вы, очевидно, не знаете, что спрятанная в этой же самой камере пружина позволяет опустить этот потолок, после чего тот сам сразу же поднимается обратно?

– Я и вправду этого не знала.

– Ну вот, именно так я и вышел. Благодаря счастливой случайности я нашел эту пружину и нажал на неё совершенно наудачу. К моему величайшему изумлению, потолок вдруг опустился, вернее, опустилась маленькая площадка, на которую я и встал. Потолок, поднявшись, возвратил меня в комнату, откуда я ранее провалился в подземелье.

– В самом деле, все очень просто.

– Вы, может быть, желаете знать, где спрятана пружина, позволившая мне бежать?

– Если вы ничего не имеете против...

– Ничуть. Я понимаю движущий вами интерес. Да будет вам известно, что эта пружина находится на самом верху последней из мраморных плит, облицовывающих нижнюю часть стен, как раз напротив той железной двери, ключ от которой был по вашему приказу выброшен в Гвадалквивир. Вы увидите, эта плита расколота. Там есть маленький кусочек – он выглядит так, будто его закрепили позже остальных. Если нажать на этот маленький кусочек плитки, то механизм приходит в действие. Теперь вы можете отдать приказ, чтобы этот механизм был сломан, и если мне по случайности выпадет снова очутиться в этой камере, то на сей раз у меня уже не будет никакой возможности выбраться оттуда.

– Так я и сделаю.

Пардальян улыбкой одобрил ее решение.

– Теперь я знаю, как вы выбрались. Но почему вам пришло в голову спуститься в подвалы?

– Случайности, сплошные случайности, – сказал шевалье с самым простодушным видом. – Я обнаружил, что все двери открыты; дом мне не знаком, и я сам не понимаю, как очутился в подвалах. Вы же знаете, я довольно наблюдателен.

– Да, вы необычайно наблюдательны.

Он поклонился в знак благодарности и продолжал:

– Я подумал, что избранный вами дом должен иметь еще несколько потайных выходов – вроде того, которым я воспользовался. Я стал искать; судьба по-прежнему мне благоприятствовала – я набрел на коридор, где мое внимание привлекли какие-то огоньки, мерцающие как будто в толще стены. Надо ли говорить что-то еще?

– Ни к чему. Теперь я все понимаю.

– Но чего не понимаю я – так это каким образом столь умная женщина, как вы, могли совершить столь непростительную ошибку и оставили свой дом пустым, да еще с распахнутыми настежь дверями.

И он продолжал с ехидной улыбкой:

– Теперь оцените все последствия сей неосторожности. Пока вы спокойно занимались вашими делами, уверенная, что я никак не смогу избегнуть смерти, на которую вы меня обрекли, я без труда вышел из подобия могилы, где вы вознамерились меня похоронить. В каком бы положении я очутился, найдя все двери крепко запертыми? Что бы я стал делать, окажись я один и без оружия в хорошо охраняемом доме?.. Вместо этого я обнаруживаю, что все словно нарочно устроено так, дабы облегчить мне бегство – и вот я перед вами, в полном здравии и свободный.

Когда Пардальян задал вопрос: «Что бы я стал делать, окажись я один и без оружия в хорошо охраняемом доме?», Фауста невольно вздрогнула. Ей почудилось, будто в тоне, каким были сказаны эти слова, она различила что-то вроде иронии.

Когда же он произнес: «И вот я свободен!», она слегка улыбнулась. Но если принцесса вглядывалась в лицо шевалье с напряженным вниманием, то и он не спускал с нее глаз. А коли уж Пардальян смотрел внимательно, сбить его с толку оказывалось в высшей степени непросто, и посему волнение Фаусты, равно как и ее улыбка, были им отмечены.

Шевалье ничем не обнаружил, что заметил, как Фауста вздрогнула, а об улыбке ее сказал:

– Я вас понимаю, сударыня. Вы, очевидно, говорите себе, что я еще не вышел отсюда. Но я уже настолько близок к этому, что, клянусь честью, готов повторять снова и снова: «И вот я свободен!»

Диалог между двумя грозными противниками постепенно стал смахивать на дуэль. До сих пор они лишь изучали друг друга. Теперь же они уже наносили друг другу удары. И как всегда, первым пошел в наступление Пардальян.

Фауста, внешне не придавая ни малейшего значения угрозе, прозвучавшей в его словах, ограничилась тем, что отвергла упрек в своей неосторожности. Она объяснила:

– Если я и оставила все двери открытыми настежь, то у меня были на то веские причины. Вы в этом и сами не сомневаетесь – ведь вы меня знаете.