Квиринские истории (№2) - Эмигрант с Анзоры

Так вот и со мной в тот момент происходило. Зачем я шел в Балларегу? Пожалуй, с того момента, как погиб Таро, во мне нисколько веры уже не оставалось в Квирин, в этого наблюдателя, в то, что он нас возьмет куда-нибудь. Просто идти в Балларегу казалось единственным решением. Можно было еще сдаться, но с этим всегда успеется. До Баллареги никаких общин больше не было. Если я дойду, взять меня будет очень просто, элементарно. А если случайно выйдет так, что я все-таки добреду до наблюдателя, ну что ж… Значит, попробую. Хотя, конечно, это почти невозможно, так не бывает. Ну не бывает, чтобы в этом мире кто-то пожалел меня, кто-то помог – реально. Верить в этого наблюдателя -потрясающая наивность. Да и вообще мне уже ничего в жизни не хочется. Я остался один. Ребята были куда лучше меня, умнее, сильнее – и погибли. Самым честным было бы погибнуть тоже.

Но не сидеть же среди холодной степи…

Так я и дошел до Баллареги. У домов крайней общины я остановился. Можно сейчас просто зайти, показать свой номер… Бить будут – я уже с этим почти смирился. Но тут рука полыхнула болью. Все же что-то ненормальное у меня с рукой, не может быть такой боли. Гангрена, что ли, уже началась? А если по руке? Нет уж. Я двинулся дальше. Обыкновенный животный страх меня гнал – что, если будут бить прямо по руке, по раненому месту?

Никого на улицах не было. Понятно, около полудня, народ на работе. Где-то кто-то копошился во дворах, возможно… но на улицах было пусто. Удивительно. Мне почему-то казалось, вокруг Баллареги кордоны должны стоять, как на границе. Да, если подумать – зачем? Кто побежит в Балларегу?

Может быть, вокруг резиденции Служителя и стоит охрана. Конечно, стоит…

Первым человеком, который мне встретился, была девочка. Маленькая такая, лет десяти, она с ужасом уставилась на меня. Я шел прямо к ней. Страшно, конечно. Заросший такой, оборванный дядя в куртке на голое тело, с грязным окровавленным бинтом на предплечье, дико горящими глазами.

– Ты не скажешь, где тут Звездный Квартал? – спросил я как можно помягче. Девчонка – слава Цхарну! – не испугалась, не побежала… и даже ответила тихо:

– Это тут недалеко… вот там проспект. Прямо по нему… до Общины Кэнко, а потом налево, и там увидите.

– Спасибо, – я заковылял дальше по улице. Интересно, сразу девчонка побежит сообщать или нет? Одна надежда – не сообразит. Не подумает, что не должны грязные и раненые дяди по улицам просто так шляться. И что надо сообщить воспитателю или Треугольному немедленно. Впрочем, возможно, что ей и не очень хочется идти сейчас к воспитателю. Может, ей влетело за что-нибудь. Или она решила с уроков слинять… с чего бы иначе ей торчать на улице одной в неположенное время?

Я рассчитывал эти варианты, а сам шел – упорно, потихонечку. Вскоре я действительно вышел на широкий проспект. Он здесь только начинался, поэтому я пошел прямо. Вскоре впереди замаячил патруль… это хуже, конечно. Вообще по проспекту идти – самоубийство. Надо держаться проспекта, но двигаться по переулкам. Я свернул в первый же попавшийся.

Я шел, как в бреду. А может, я и был в бреду. Временами я думал, что мне все это только снится, что я дошел до Баллареги, двигаюсь по улицам… а на самом деле я лежу сейчас в яме, рядом с Арни и тихо засыпаю… вот и хорошо. Главное – не проснуться.

Только боль в руке была настоящей. Она изводила и при каждом шаге прямо-таки взрывалась. Шаг – взрыв, шаг – взрыв… Во сне так не бывает. Боль во сне все же утихает, по крайней мере, у меня, во сне это только символ боли. А вот полубредовое это состояние, временами ног совсем не чувствуешь, будто плывешь над улицей – вот это похоже на сон. И еще дышать тяжело. Не мог же я от Арни заразиться, астма не заразна. Да и не так это у меня. Ему было выдохнуть тяжело, а мне – глубоко вдохнуть невозможно. Я часто дышал, и если сделать усилие и вдохнуть глубже, тотчас согнешься от кашля.

И в глазах – то рябь, то и вовсе темнеет.

Ужасно хочется лечь. Но глупо лежать здесь… холодно. Теперь уж надо дойти до чего-нибудь… хоть до тюрьмы. Может, и не будут бить.

Не знаю, сколько я шел, и как. В бредовом, полусонном состоянии как-то отыскивал путь, стараясь не уходить далеко от проспекта и не попасться патрулям. Часа два, наверное, шел – впрочем, это чистая спекуляция, не знаю я, сколько. Много.

В конце концов уперся я в ограду какой-то общины. Может, это и была та самая община Кэнко, про которую девчонка говорила. Может, нет… я пошел налево вдоль забора. И тут меня окликнули сзади.

– Стоять!

Я машинально застыл. Потом сообразил, что это Охрана, и побежал вперед. Сам не знаю, как мне это удалось. Просто испугался и побежал. По инерции, не подумав. Привык уже – спасаться, бежать.

Конечно, за мной загрохотали сапоги. Они пока еще не стреляли. Я зажимал руку и бежал чуть ли не трусцой, обливаясь потом… и конечно, меня бы взяли тут же, если бы забор не кончился, и я не нырнул в какую-то щель между домами следующей Общины… момент. Это не Община! Это просто какие-то отдельно стоящие дома. И на одном из домов я увидел табличку «Звездный». Значит, я все-таки добрался… удивительно. Удивительно, что этот мифический квартал вообще существует!

Мне что-то кричали сзади. Я осмотрелся и рванул через двор, пролез в щель в каком-то заборе… Передо мной тянулся длинный проход. Я пробежал по нему немного (крики и выстрелы, кажется, отдалялись), пересек какой-то двор, где женщина развешивала белье и посмотрела на меня дико и перепуганно. Я перешел на шаг – бежать больше невозможно, дыхания не хватало… темнело в глазах. Еще немного, и я свалюсь в обморок. И тут прямо передо мной на одном из домов возникла волшебная цифра «2».

Это Цхарн меня вынес к этому дому… или Бог, уж не знаю.

Балларега, Звездный квартал, дом 2.

Я стоял и смотрел на этот дом, самый обыкновенный, с облупившейся розоватой штукатуркой. Там, наверное, живут нормальные люди, общинники, ни сном ни духом не ведающие о Квирине. С чего это мы взяли, что наблюдатель, если он когда-то здесь жил, до сих пор не поменял адрес? Нет, глупо это. Да и что я скажу ему?

В этот момент сзади послышались крики. Нашли они меня… та сучка во дворе подсказала. Я взбежал по ступенькам, падая плечом на косяк, позвонил… Дверь открылась быстро.

– Квиринский… наблюдатель…? – выдавил я, и человек, открывший дверь, быстро втащил меня вовнутрь. Усадил на какой-то стул.

– Здесь живет наблюдатель с Квирина? – спросил я.

– Да, – ответил мне этот человек. Он был значительно старше меня, и все, что я мог разглядеть сейчас, в полутьме коридора – голубые острые и блестящие глаза, седоватые пряди над лбом.

– Вас преследуют? – спросил он.

– Да… я… не преступник, честное слово! Я убежал. Это…

Сильные руки – черт возьми, какие у него руки сильные – помогли мне подняться. Он вел меня куда-то в глубь дома.

– Простите, – выдавил я. Мне было уже понятно, какая я все-таки сволочь… ведь сейчас за мной придут. Они будут меня искать… Я подставил человека. Впрочем, человеку никто не мешал меня выставить, и сейчас ничто не мешает позвонить в Охрану.

– Что случилось, Лесс? – женский голос откуда-то сбоку, сквозь туман.

– Помоги ему, Нилле. Видишь, он ранен.

Я лежал на каком-то диване. Пожилая, седая, но красивая еще женщина, черные горящие глаза – лицо плыло на меня сквозь сероватую, с искрами муть. Кажется, я совсем расклеился. Нельзя…

– Меня ищут, – выдавил я, – они… могут к вам прийти.

– Не бойся, – сказала женщина, – здесь тебя не тронут. Не раньше, чем ты нам все расскажешь. А расскажешь, когда придешь в себя. Тебе плохо. Лежи спокойно.

И вот после этих слов, властных и спокойных, я окончательно повалился в отключку.

Рука не болела. Совсем. И вообще ничего не болело.

Я скосил глаза. На руке – какой-то странный прозрачный толстый браслет. Очень плотно сидит. Что бы это значило? Так это же правая рука, здоровая… а с левой что? Повязка… плотная такая повязка, выше локтя.

Если ты проснулся и обнаружил, что у тебя ничего не болит – значит, ты умер.

Я был накрыт теплым клетчатым пледом. И вообще было тепло. И хорошо. Как в раю. Ни пить не хочется, ни есть. Вообще ничего не хочется. Лежать бы так, и все.

Извне проник какой-то звук, и я дернулся – всем телом, и движение сразу глухо отозвалось в руке, и я сам испугался этого толчка. Я ведь машинально вздрогнул, от въевшегося, ставшего привычным, страха. Женщина подошла ко мне. Я вдруг припомнил, как ее называл тот старик – Нилле.

Да нет, не старик и старуха. Еще вполне крепкие пожилые люди.

– Ну как дела? – спросила она, – болит что-нибудь? Пить хочешь?

– Нет… хорошо, – сказал я.

– Тебе бы надо вымыться…

– За мной могут прийти, – напомнил я. Что же, они до сих пор не сообщили в Охрану? Что за легкомыслие?

– А они уже приходили за тобой, – легко ответила женщина. Я молча уставился на нее.

– Ну, это ведь дипломатическая территория, сюда они войти не могут. Все по закону, – объяснила женщина, – но было бы лучше, если бы ты объяснил нам, как ты нас нашел.

– Вы правда с Квирина? – спросил я. В этот момент сзади снова возник звук, и я опять вздрогнул – совершенно непроизвольно. Женщина положила руку мне на грудь, словно пытаясь удержать, и в глазах ее в этот миг я уловил боль.

– Мы правда с Квирина, – сказал мужчина, подойдя ко мне. Он подвинул стул и сел рядом со своей женой – наверняка, это его жена. – Я наблюдатель на вашей планете, меня зовут Леско Рин. Это моя жена, Нилле Рин. Как нам называть тебя?

– Меня зовут Ландзо. Я… мне сказал о вас один человек. Он погиб. Его звали Таро Энгиро, – я четко выговорил непривычную фамилию Таро. Нилле и Леско переглянулись.

– Энгиро, – тихо проговорила женщина, – но это было давно…

– Он же оставил сына, ты знаешь. Мы его не могли найти. В этом бардаке…

– Да, – сказал я. – Отец Таро с Квирина. Так он сказал.

– Так ты говоришь, он погиб? – перебила женщина. Я хотел ответить, но что-то пережало мне горло, я не мог говорить… на глаза покатились слезы.

– Успокойся, успокойся, – женщина потрепала меня по волосам, – все будет хорошо, малыш… Ландзо? Успокойся, Ландзо.

– Попробуй рассказать все по порядку, – предложил мужчина. Я кивнул. И начал рассказывать все по порядку.

Я им все рассказал. Они были ко мне добры, и я рассказывал все, что мог – да и что мне было скрывать? Я рассказал о нашей дружбе и о Зай-Зае. И о предложении Таро рассказал. И о безумном нашем побеге, в осень, в холод, в почти полную безнадежность… о том, как мы ехали, и шли. О гибели Таро. О том, как Арни взяли в плен и били, а он молчал, чтобы меня не выдать. И как он задыхался, тоже рассказал. О том, как нам удалось бежать снова. Только об одном я молчал – о том, что все это время не верил и даже не допускал такой возможности, что мне поверят и помогут.

Я рассказал и о том, как оставил Арни этой ночью, в яме.

– Это же совсем недалеко, – женщина взглянула на наблюдателя, – мы могли бы найти… похоронить.

– Да, возможно, стоит это сделать, – согласился Леско, – и значит, ты пришел все-таки… ты дошел.

– Да, – ответил я покорно, – я дошел. Вы… если вам это опасно, вы можете меня отдать. Мне уже, честно говоря, все равно. Арни, если вы похороните… спасибо вам большое.

– Мы это сделаем обязательно, – пообещала Нилле. Она посмотрела на мужа и вышла. Мне показалось, что Леско сгорбился и как бы постарел на глазах.

– Я знал Лина Энгиро, – сказал он. – Немного сумасшедший, но… я его знал. Хорошо. И Таро я видел – маленьким. Потом я одно время был на Квирине, а когда вернулся, он уже… а Таро я не смог найти. Так до сих пор и не мог. Имя распространенное, а номер – кто же мне скажет.

Я молча смотрел на него. У меня щипало в носу.

– Так вот, Ландзо. – Леско взглянул на меня. – Таро был прав. Я действительно могу отправить тебя на Квирин. Жаль, конечно, что Таро не дошел. У него родственники остались на Квирине. Они тебе помогут, я думаю.

– А у вас… вы… ну – неприятностей из-за меня не будет? – спросил я. Леско печально улыбнулся.

– Малыш… вся наша жизнь здесь – это одна большая сплошная неприятность. Но мы это выбрали. Какая разница, одной проблемой больше или меньше. Да и какая ты проблема… ну, мальчишка сбежал. Неважно это все, Ландзо, и не думай об этом.

– Но… – я помолчал, – отца Таро – его же разоблачили и убили. А вы…

– Это совсем другое, – сказал Леско неохотно. – Лин женился и жил просто так здесь, понимаешь? У его и защиты-то никакой не было. А меня они не тронут. Не бойся, все будет хорошо.

Нилле вошла в комнату.

– Ландзо… имя у тебя такое неудобное! Есть же, наверное, какое-то сокращение? Как тебя родители называли?

– Родители – не помню, – сказал я, – а друзья называли Ланс.

– Ланс… хорошо. Послушай, ты грязный, как черт. Тебе помыться надо. Пулю я уже извлекла, с рукой все будет в порядке. У тебя двустороннее воспаление легких, так что придется несколько дней полежать. Постель я тебе в спальне приготовила. Но в душ, хочешь или не хочешь, я тебя загоню!

– Пойдем, Ланс. – Леско стал меня поднимать, – я помогу тебе вымыться.

Люди, люди, что случилось со мной? Великий Цхарн!

Какие здесь звезды! Когда стоишь на Палубе, смотришь в прозрачную ксиоровую стенку, это же просто умереть можно от восторга. Я даже не думал, что такие звезды на самом деле бывают… вообще похоже на картинку. На плакат – черное небо с неправдоподобно яркими, крупными немигающими бриллиантами звезд, и с мелкой сияющей пылью, разбросанной горстями по черни, и на фоне этого неба – орлиное лицо Цхарна. «Пробудим космическое сознание!»

Да нет, не плакат это. Если бы я такое небо увидел на картинке, сказал бы – безвкусица, аляповато, примитив. В том-то и вся красота этого неба, что оно – настоящее.

Я хочу видеть небо,

Настоящее небо, от которого это – лишь малая часть…

Так поет один квиринский сочинитель. Может, конечно, есть еще и другое небо, но и это тоже – гораздо более настоящее, чем то, что можно увидеть с Анзоры.

Странно думать о своем мире – Анзора… я жил в Лойге. Лойг – моя родина. Моя страна – Лервена. Беши – наши враги. Но теперь все это – Лойг, Балларега, Лервена, Беши – слилось воедино. Все это – Анзора.

Я уже далеко от нее. Я в космосе. На курьерском корабле.

Мне нужно забыть все, чему я учился, и жить заново.

Ты еще молод, сказали мне, ты сможешь. Ничего страшного. Страшно или не страшно, но выбора-то у меня нет. Нельзя мне в Лервене оставаться. Да и честно сказать – безразлично, где жить. Родина, Цхарн – да какое мне до всего этого дело? Единственное, чувствую, оставил землю, где мои друзья лежат. Вот этого только жаль. Может быть, я и неправ.

Арни, Таро… все здесь интересно, все хорошо. И еды такой я никогда не пробовал. И техника у них потрясающая. Язык я выучил еще пока у Леско жил. Это у них очень просто, оказывается: надел на голову такой обруч, просмотрел передачу – и раз-раз, уже все в голове. Ну, чтобы свободно говорить, передач пять требуется, а я уже их, наверное, двадцать смотрел, так что линкос у меня – все равно, что мой родной лервени. И вообще все здорово. Медицина и правда классная, Таро не ошибся. Нилле врач по первому образованию, так она мне руку залечила за десятину – только шрам и остался. И воспаление легких еще быстрее залечила. Но лучше всего здесь то, что они и вправду меня взяли, заботились обо мне – а кто я им, если разобраться? Чужой человек, инопланетник. Наверняка наблюдатель из-за меня еще и в неприятности влип. Они не обязаны мне помогать, совершенно, это в их компетенцию не входит, скорее, наоборот. Однако… я вспоминаю, как дополз до косяка их дома, и как Леско, ни о чем не спрашивая, втащил меня вовнутрь, спрятал, помог… вот именно это – сначала перевязали руку, уложили, помогли, спрятали, а потом уже стали расспрашивать. Когда я думаю об этом, понимаю, какая все-таки пропасть разделяет наш мир и их…

Все у них замечательно, все здорово. И вот – палуба, на ней две машины вроде наших мотоскаров, и называются похоже – скарты, и вот звезды, такие, что внутри от восторга становится ветрено, и только одно… Если бы можно было это вам рассказать!

Как вспомнишь об этом – так хочется ничком брякнуться и завыть. Завыть! Может, это бы только и помогло… Все хорошо, все замечательно. До тех пор, пока их имена не всплывут – и тогда – ух в пустоту снова, в безнадежность. Вот ешь, к примеру, их эти остренькие котлетки с салатом, и подумаешь – ребят бы угостить – и – ух! Все, слезы наворачиваются. Или Нилле проверяет меня на своем диагностере, и как Арни вспомнишь: «Ты не представляешь, как много теряешь в жизни. Когда после приступа снова можно дышать, это… это ни с чем сравнить нельзя!» А ведь ты мог бы дышать теперь, Арни, мог бы забыть навсегда про свои муки. Или скарты – сейчас Таро бы так в них и вцепился, ходил бы вокруг… или сидел бы в Посту, разглядывал пульты управления, пилотов расспрашивал.

– Грустный ты очень, Ланс, – сказала мне Рица. Пилот-курьер. Их всего двое на этом корабле, Рица молоденькая совсем девочка, и командир – наоборот, пожилой уже, Акман. Они служат в основном для связи с посольствами и вот с такими наблюдателями, как Рины. Курьерская служба считается из самых простых, поэтому там многие пожилые пилоты служат, которым уже тяжеловато в сложные рейсы ходить, ну и молодежь, кто еще толком не выбрал профессию. Рица совсем малышка, ей восемнадцать лет всего. Они рано здесь работать начинают. Правда, Рица на восемнадцать не выглядит, я бы ей дал больше, и по виду, и по уму.

Это я ей помог какую-то скобу вытащить в отсеке двигателей. Не знаю уж, что за скоба, но самой ей было слабовато. Я подошел, рванул. Она поблагодарила, засмеялась. Что-то там подкрутила под крышкой и поставила скобу обратно. Повернулась ко мне.

– Если тебе еще чего потянуть надо, ты скажи, я всегда готов.

– Хороший ты, Ланс, – сказала тогда Рица. – Только очень грустный.

Я хотел ей сказать, отчего грустный. Но как-то не к месту было, да и страшно об этом говорить. Ведь начну говорить – и заплачу, а что я, маленький? Стыдно же. Я вспомнил только, отчего я грустный, и зубы стиснул, чтобы не заплакать и не крикнуть ничего.

Неловкое какое-то молчание повисло. Рица хотела улыбнуться и что-то нейтральное сказать, но тут басок командира раздался из динамика:

– Экипаж, жрать идите! Долго вас ждать?

– Пойдем скорее. – Рица бросилась вперед.

После ужина Рица уселась к пульту и начала прием вахты. Они по очереди дежурят, кто-нибудь обязательно должен у пульта находиться. Акман посуду сбросил в люк, повернулся ко мне:

– Ну что, может опять в шахматы?

– Вы бы лучше спели что-нибудь, – попросил я, – здорово у вас получается.

Акман крякнул. Это ему нравится. Вообще они, квиринцы, все какие-то талантливые. Я, правда, пока только четверых знаю. Но все равно! Леско романы пишет, Нилле играет на чем-то вроде большой гармоники, Рица – на флейте и на синтаре (что-то типа очень сложного синтезатора), а вот Акман поет неплохо… то есть поет он, наверное, средне, голос не оперный, но песни сочиняет сам.

Наверное, все это любительство, но главное – им доставляет большое удовольствие. И не только им. Я лично тоже всегда рад их послушать.

Взял Акман гитару (очень похожа на нашу, но двенадцатиструнная и корпус немного другой). Затянул густым баритоном, немного не попадая в ритм.

Не ворчи, океан, не пугай,

Нас земля испугала давно.

В теплый край, южный край

Приплывем все равно!

Хлопнем, тетка, по стакану,

Душу сдвинув набекрень.

Джон Манишка без обмана

Пьет за всех, кому пить лень.[1]

Очень подходил этот густой, гулкий голос и тихий перебор гитары к тому Океану, где мы плыли теперь. И мерцание огоньков на пульте, и ловкие пальцы Рицы, перебирающие разноцветные квадратики, и чернота в верхних экранах, и тишь, глубокая тишь, такая, наверное, только в Космосе и бывает. И вот эта песня.

Южный Крест там сияет вдали,

С добрым ветром проснется компас.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Если бы ребята могли это слышать… Арни! Сидел бы он сейчас тут, впившись своими серо-голубыми глазами в певца, вбирая жадно каждое слово, каждый аккорд.

Бог, храня корабли,

Да помилует нас!

Я опустил голову. Я не единица даже – я треть. Треть человека. Не могу я жить, когда с одной стороны – свистящая пустота, и с другой – свистящая пустота. Акман уже пел следующую свою, недавнюю:

Она скажет: люблю, он ответит: ну что же,

Однако – прощай.

Время плыть кораблю, подчиняться рулю,

Меня ждет звездный край.

И за гранью огня

Я, твой облик храня,

Буду помнить тебя.

А вернувшись найду

Уж не ту, уж не ту,

Что оставил, любя.

Она скажет: прости, будут клятвы пусты,

Не узнать нам сейчас.

Что нас ждет за чертой, за глухой пустотой,

Разделяющей нас.

И быть может, что я

На земле без тебя

Стану нервной, чужой.

Но твой облик храня,

Будут ждать сыновья

Новой встречи с тобой…

Я вдруг подумал – вот это их жизнь. Жизнь, которой я совсем не знаю и не понимаю. Я вижу только самое внешнее – технику, еду, медицину, и мне кажется, они как в Саду Цхарна живут. А на самом-то деле у них свои проблемы, свои трагедии, жизнь своя… вот и эта песня – мне она нравится, но чисто эстетически, а так – она чужая мне. Не понимаю я ее до конца. А для Акмана, для всех квиринцев это – жизнь, горе, счастье, любовь, смерть… мне всего этого не понять. У нас ведь и жизнь, и смерть совсем другие.

– Акман, – сказал я, когда песня закончилась, – а вы не могли бы, ну… перевод сделать. С лервени, с нашего языка. Подстрочник я могу, а вот в стихах чтобы… у меня один друг тоже писал.

Акман подумал.

– Я вряд ли смогу, – сказал он, – я ведь не поэт, в общем-то. Мне пришла песня – я записал. Но на Квирине есть замечательные переводчики… ты найдешь обязательно! Поговори с ними, я думаю, они возьмутся. Ваш язык не так уж далек от линкоса.

Акман снова ударил по струнам и запел «Дистар эгон». Самая известная, наверное, песня на Квирине.

Идет отсчет,

И стрелки падают назад.

И отражает циферблат

Разогревающий каскад,

И ток в сплетенье.

Рица подпела тоненьким чистым голоском, не отрываясь от работы. Получалось у них очень красиво. А я слушал.

И в мире ночь.

И звездам хочется звенеть,

Но там, где ярче звездный свет,

Там ближе смерть.

И нам не спеть

В ее ладоня.

Не надо – о смерти. Не надо…

Впрочем, может быть, они знают о смерти не меньше, чем я. (И не больше – что может знать о смерти живой человек?)

Им было очень больно умирать. Арни – я знаю это точно. Я был с ним в ту ночь. Только я ее пережил, а он – нет. Таро… невыносимо, невозможно думать о том, что вот это, хорошо знакомое тебе лицо, тело – отдано муке и смерти. Ведь они живые! Они ходили, говорили, смеялись… за что это им?

Когда я лег, вспомнилась сенка. Уже не мучительно, легко так вспомнилась, но если бы сейчас под рукой была – я бы курнул.

Это было самое жуткое, то, что отравило мне все пребывание у Леско. Зато немного приглушило душевную боль. Я решился на второй день у Леско попросить сенки, но он сказал:

– На Квирине наркотики запрещены, так что, Ланс, извини, но придется тебе отвыкнуть.

– Так это же разве наркотик? – удивился я. Леско только покачал головой и вызвал Нилле.

Тут же мне была прочитана лекция о том, что такое наркотики, в том числе, легкие, чем они вредны и опасны и почему запрещены на Квирине. Нилле поставила мне какой-то укол, объяснила, что это поможет отвыкнуть. И в самом деле, ломки практически не было – того, что бывает всегда, когда дня три-четыре не покуришь. Голова не болела, тело не крутило. Вот только думать я не мог ни о чем другом, все черно, мрачно, ничего не хотелось – есть, пить, какое там… Рины со мной возились, как с младенцем. По очереди разговаривали, расспрашивали о том, о сем, сами рассказывали. Фильмы разные давали посмотреть, смешные и развлекательные. Леско заставлял язык учить. Через полторы десятины у меня, вроде, совсем тоска прошла. Но пока была тоска по сенсару, я хоть о ребятах меньше думал. А как про сенку забыл, так все время стал о них вспоминать. Но тут уже никто меня не развлекал и не помогал отвлечься… «Тебе жить с этим, – сказал Леско безжалостно. – Привыкай. Помни, ты за них теперь должен жить. Они погибли, чтобы ты жил. Так что ты не имеешь права эту жизнь кое-как тянуть, ты за троих обязан…» Не то, чтобы я его совсем понял, но подействовало это как-то ободряюще.

Арни они похоронили, прямо там, в лесу – кто его в крематорий пустит? Они его не жгли, просто закопали, так положено по ихнему обычаю. Но я не видел того места, мне нельзя было и носа высовывать из дома Леско.

Я засыпал, и сквозь сон кружилась голова, я знал, это означает, что мы снова выходим в запределку. В гиперпространство.

Как-то легко мне было с пилотами. Просто. Как и с Ринами, впрочем. Видимо, квиринцы – вообще люди простые. Я сразу с ними садился за один стол, и они не то, чтобы уж очень мной интересовались, но как-то просто обращались ко мне, как будто я был свой, все понимал, был точно таким же, как они…

Но я-то ведь не такой.

Я был им благодарен, и мне это нравилось. Это было так, как будто я был членом семьи Ринов… или курьерского экипажа. Такие они были – к ним легко обратиться, спросить что-нибудь… почему-то такое ощущение, что они ни в коем случае не осудят ничего, что все поймут… Что они понимали на самом деле? Откуда я знаю?

Я уходил в каюту и оставался один на один со своими мыслями. Я читал их микропленки (есть такая штука вроде очков, демонстратор, его надеваешь, вставляешь пленку – а там книга или объемный фильм, такой яркий, как будто ты не смотришь его, а в нем находишься). Все это было интересно, потрясающе, ново… но все это было – чужое. И среди них я был чужим. С ними хорошо, интересно, они заботливые, не навязчивые, умные люди… но чужие. Язык я уже хорошо понимаю. Но ведь никто из них не жил в Общине, не работал на заводе, в нашей школе не учился, им никогда, никогда этого не понять…

Чужие.

Так прошло еще полторы десятины. И однажды за завтраком Акман сказал.

– Ну все, Ланс, сегодня будем на Квирине.

– Как? – я даже ложку выронил от неожиданности. Рица засмеялась звонко.

– Очень даже просто, – ответил Акман, – полчаса назад мы завершили последний прыжок. Вон – смотри в верхний экран, звезду видишь?

Звезда у них или солнце – никакой разницы, одно слово. На лервени я бы это назвал солнцем, на полтора экрана разлилось ослепительное, приглушенное фильтрами, сияние.

– Это Квиридан, – объяснил пилот, – наша звезда. Иди, Ланс, собирай вещички… Через час будем дома.

Какие там вещички… я пошел в каюту. Вещей у меня – только смена белья и рубашка, Рины подарили. И еще Нилле мне привезла маленький синий треугольник Арни… он на куртке носил. Мой оборвался где-то в лесу, а его вот – сохранился. Все это я засунул в маленькую пластиковую сумочку, повесил ее на пояс и пошел в Пост.

Меня из Поста никогда не выгоняли. Я сел в запасное, так называемое «штурманское» кресло и стал наблюдать за Рицей. Она рядом со мной работала. Акман на своем командирском месте вел бурные переговоры с орбитальными станциями Квирина – я почти ничего не понимал. Вроде все на линкосе, но – то ли технические термины, то ли жаргон… На Рицу смотреть было приятнее. Вообще ведь приятно смотреть на человека, когда он сосредоточенно работает, он в таком виде красивее становится. У Рицы даже носик вспотел от напряжения, в голубых глазах отражались огоньки пульта… пульт состоял из разноцветных квадратиков, и тоненькие длинные пальчики Рицы то замирали, то начинали плясать по эти квадратикам, легко их касаясь и отскакивая.

Я думал, что сейчас будет невесомость, на Анзоре я как-то летал на самолете, так на посадке такое ощущение, что сердце к горлу подскакивает. А тут все же космический корабль. Но – ничего подобного… Я вдруг увидел, что в экранах уже не черное небо, а темно-синее. Потом голубое. Еще через полчаса корабль вздрогнул. В экранах теперь совсем ничего не было, одна рябь. Потом экраны погасли. Потом постепенно под руками пилотов стали гаснуть пульты. И только тогда я понял, что мы приземлились.

Одно дело – видеть все это в фильме, хотя бы даже очень реалистическом и объемном. Совсем другое – ступить на почву чужой планеты. Чужой!

Видеть этот удивительный космопорт. Людей вокруг в бикрах разного цвета… к бикрам-то я привык, мои пилоты только в них и ходили, это такие легкие скафандры. Но мои – курьеры – носили желтые бикры, а тут были всякие, разных цветов. И пересечь карантинную зону (мои ребята долго объяснялись на выходе с местной… охраной? В общем, с какими-то проверяющими). И выйти в огромный зал, похожий на зимний сад со множеством растений, с фонтанчиками и скамьями, с людьми в бикрах и без них, с самоходными автотележками и какими-то непонятными конструкциями. Рица на выходе из карантинной зоны тут же бросилась на шею какой-то женщине, вокруг них целая небольшая толпа собралась. Акман положил руку мне на плечо.