Антиквар

Да, на беду, увязался за комдивом в штаб армии, прокатиться с ветерком в открытом трофейном Willis.

Там и состоялась историческая встреча гвардейца Всеволода Непомнящего с маршалом Георгием Жуковым.

Последний был явно не в духе, к тому же на днях осколком убило двенадцатилетнего мальчика – сына полка. Память была свежей.

– Это что – снова? Детский сад? Приказано было – удалить с линии фронта… Гвардии закон не писан?! Откуда мальчишка?

– Детдомовский, товарищ маршал.

– Детдом – это плохо.

Незнакомый полковник говорил задумчиво, ни к кому вроде не обращаясь. Запредельная вольность в присутствии грозного маршала. Но Жуков не возмутился и даже вступил в дискуссию.

– Плохо, кто спорит. Фронт, что ли, хорошо? Они сейчас пойдут город брать, и он с ними, ты хоть понимаешь, что там происходит?!

– Так точно, товарищ маршал. Однако, Георгий Константинович, выбор между фронтом и приютом…

– У нас приютов нет, товарищ полковник. Пора бы запомнить. И раз уж ты сегодня такой чувствительный…

Он не закончил фразы. Но и этого оказалось достаточно.

Дальнейшая судьба Всеволода Непомнящего была решена. Причем на много лет вперед, вернее – на всю оставшуюся жизнь.

Разумеется, тогда он ничего не понял. И поначалу невзлюбил полковника Потоцкого.

Во-первых, потому, что именно его счел главным виновником «отставки» из славных гвардейских рядов.

Во-вторых, деятельность полковника некоторое время была для Севки совершенно непонятой, загадочной и даже таинственной. В результате он заподозрил неладное и почти собрался поделиться сомнениями с офицером особого отдела, как все разъяснилось.

Особые поручения, а точнее, особая миссия, которую выполнял полковник Потоцкий, в штабе маршала Жукова заключались в экспертной оценке художественных ценностей, обнаруженных на завоеванных территориях, и соответственно решении их дальнейшей судьбы.

Разумеется, такая работа потом велась централизованно, сотрудниками министерства культуры, искусствоведами, представителями музеев, работавшими в составе советской военной администрации. Но администрация, даже военная, как известно, приступает к работе, когда с завоеванных территорий уходят победители, а до того они никому не подотчетны и властвуют безраздельно. Таков неписаный закон войны.

Если же говорить о полковнике Потоцком, то он, вне всякого сомнения, был личностью выдающейся, хотя и несколько странной.

Ибо до октября семнадцатого года был князем Потоцким, учился в Пажеском корпусе, откуда был выпущен – очень вовремя! – летом 1917 года.

Далее биография молодого князя делает странный поворот, ибо в октябре 1917-го он ринулся отчего-то совсем не туда, куда, казалось бы, сам Бог велел. То есть под знамена добровольческих армий. Или, на худой конец, в эмиграцию. Крутить баранку такси на парижских бульварах. А поступил в высшей степени оригинально – пошел служить в Красную Армию, угодив при этом в ординарцы к самому Семену Буденному. Военная карьера, таким образом, была обеспечена.

К началу войны полковник Потоцкий уже занимал загадочную должность офицера для особых поручений и, судя по всему, справлялся со своими обязанностями неплохо – по крайней мере имел боевые награды и никто из знавших его людей никогда не посмел бы назвать полковника классической «штабной крысой». Скорее – наоборот.

История, мало похожая на правду, к примеру, упорно гуляла по штабу, добавляя в ореол красавца полковника толику золотого сияния.

Был май 1945-го, банкеты с участием старших офицеров – советских и союзных – закатывались часто, с размахом и знанием дела. В какой-то момент застолье плавно переходило в братание.

Пьяные англичане, однако, процедуру бессовестно затягивали, предваряя братское объятие витиеватым представлением с перечислением всех наследственных титулов. И доигрались, монархисты! Монотонное: лорд, пэр, сэр… – получило внятный, красивый отпор. Главное – неожиданный.

– Полковник Красной Армии, князь Потоцкий!

Говорят, многие в этот миг протрезвели.

Сам полковник, проснувшись поутру, обратился в слух, в ожидании тяжелых шагов в коридоре.

Не дождался.

Решил, что брать будут в штабе – явился со сменой белья, пару часов просидел в полном унынии.

Потом вызван был к маршалу по текущим делам.

Час от часу не легче – возьмут, значит, в кабинете, на глазах Самого…

Сам был один и потребовал обычного доклада, слушал, перебивал, давал указания – ничего не происходило!

Аудиенция закончилась, отпущенный на все четыре стороны полковник – на ватных, разумеется, ногах – двинулся к двери.

Но – всему есть предел! – дождался, получил свое.

– Вот что, Гоша, – не отрываясь от бумаг, бросил маршал негромко и как бы между прочим, – еще одна такая выходка, князем ты, может, и останешься, но полковником уже не будешь.

Севка в эту историю верил.

И вообще начался в его жизни этап тихого обожания и учебы, а вернее – натаскивания.

Настоящая учеба была впереди.

Обожал он, понятное дело, молодцеватого полковника.

Тот, в свою очередь, стремительно – с поправкой на время и условия – натаскивал его в хитром и тонком антикварном деле и, надо сказать, был доволен. Память у парня была отменной. Глаз – цепким. К тому же прорезалось вдруг недюжинное, острое чутье настоящего.

И – уж совсем неожиданно – тонкий, безошибочный вкус.

Полковник с удовольствием оставил его при себе, тем паче самому пришлось задержаться – всемогущий маршал со скрежетом зубовным расставался с порученцем.

Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.

Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно – какого и в чем.

История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий – состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала – учеником и подмастерьем, позже – партнером и, возможно, преемником.

Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича – кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?

Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.

Не более того, Кто знает?

Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома.

Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.

Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе… И неожиданно получил ее в полном объеме.

Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист.

Обычная по тем временам история.

Полковник был холост и вообще одинок.

Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест – передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.

Имуществу Севка не обрадовался – заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере – мал был. И воспитан иначе.

Только одна вещица согрела сердце – небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника – один холст.

Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.

Возможно, сочли не представляющим ценности.

Но как бы там ни было – оставили.

Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.

– Не может быть, – произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. – Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…

– Кто это?

– Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.

Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.

Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.

И – право слово – так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Ночью выпал снег, настоящий – не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.

Там снег не прижился – раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния – исчез, растворился в общем сером унынии.

Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.

Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.

Широкая просека преобразилась, облачившись в белые одежды. Хоть и прежде была хороша – сейчас просто завораживала. Отвлекала, между прочим, от опасной, схваченной морозцем дороги. Хорошо, машин, как и накануне, было немного.

«Определенно, надо перебираться за город…» – состояние души Игоря Всеволодовича этим утром требовало перемен.

Машину он вел уверенно – устойчивый Leksus отменно держал дорогу. Вчерашнее – а выпито было не-, мало – сегодня, как ни странно, не чувствовалось вовсе.

Словом, Игорь Всеволодович был бодр, прекрасно выспался – хотя улеглись ближе к рассвету, – здоров телом и душой. А главное – устремлен в будущее. Давно забытая совокупность чувств.

«Вставай, мой друг, нас ждут великие дела!» – перефразируя кого-то, в далекой юности будил его отец.

С тех пор великие дела все реже являлись на горизонте, а вскоре пропали вовсе, зато открывалась каждое утро во всем своем унылом безобразии россыпь разнокалиберных проблем.

Теперь дела – возможно, не великие, но, без сомнения, значительные, судьбоносные, как стали говорить – отчетливо обозначились в морозной дымке.

– Идея… Я, друг мой, большой раззява, лентяй и сибарит. Появились первые деньги, я имею в виду – в стране… у нас они были всегда, в разумных, разумеется, пределах. Так вот, первые деньги, первые возможности… Согласись, в первую очередь они появились у одних и тех же людей. Людей – а не гоблинов, вцепившихся в номенклатурные кормушки зубами. На другое сил, понятное дело, не осталось. А те, кто не вцепился, огляделись, и в хорошем темпе пристроились на марше к строителям нового капиталистического общества. Ну или пристроили ближнего родственника. Сына, к примеру. Вроде меня, бестолкового. Работа, скажу тебе, поначалу была совсем даже не пыльная. Народец вокруг обретался в большинстве известный. Насчет голоштанных старших научных сотрудников, в одночасье сколотивших миллионы, – не верь: сказки нашего времени.

Нравится теперь «мальчикам в розовых штанишках» думать, что это они сами протоптали дорожку на водопой.

Ну, штанишки, положим, у большинства были не розовые, а голубые, но это дело сугубо личное. А насчет дорожки, если глянуть внимательно и пристрастно – рядом с каждым радостным голозадиком, припавшим к бездонному вымени матери-Родины, непременно оказался кто-то из свергнутых или их потомства. Потому как без него, без провожатого, дорогу к титьке голозадик вряд ли осилил бы. А и осилил бы, так обожрался на радостях и помер от изнуряющей диареи. Или еще какая беда приключилась бы. Истории развития капитализма в России такие прискорбные случаи – увы! – известны. Короче, приставлен был и я. Команда голозадиков подобралась так себе. Но ничего, работать можно. В меру голодные, в меру злые, в меру отважные, но в меру же и осторожные.

Вменяемые, одним словом. Неплохой вариант. Фирма, которую мы тогда сваяли за час, передрав типовой устав, позже гремела как крупнейший торговый холдинг – или синдикат, теперь уж не помню. Но деньги сыпались с небес, и я, болван, расслабился. Торговля – тебе это, впрочем, должно быть известно – приносит сверхприбыли исключительно на первых порах построения капиталистического общества Самых первых. Я бы даже сказал – наипервейших. Далее капиталы следует немедленно вкладывать в отрасли традиционно высокорентабельные. Прости за идиотское наукообразие.

Короче – нефть, алмазы, оружие, связь и телекоммуникации, наркотики, игорный бизнес. Ну, еще кое-что по мелочи. В цивилизованном мире этот список, разумеется, много шире. Однако мы живем в этой стране и должны руководствоваться ее реалиями. А я расслабился.

Влюбился. Женился. Колесил по Европам. Чего было волноваться-то, времени, по моим подсчетам, оставалось еще около года – потом надо было готовить следующий плацдарм. Слава Богу, все зарубежные счета и связи с зарубежными банками были на мне. Сидел бы сейчас голой задницей на свежем снегу и кукарекал. Или служил у тебя зазывалой. Короче, мои юные голозадики, точно следуя основным принципам политэкономии, решили вложить свободные – понимай, все существующие – капиталы в производство. Насмотрелись в детстве героических производственных фильмов, перепили на кремлевских банкетах водки с красными баронами – и сами захотели в бароны. Те мужики, понятное дело, видные. Закваска старая, боярская стать, командорская поступь – нашим олигархам этого определенно не хватает.

Короче, это был крах. Спасти удалось немногое. Хочешь верь – хочешь нет, но примерно третью часть того, что у меня осталось, ты сейчас лицезреешь.

– Но зачем ты вернулся? Если это – треть, на целое можно было спокойно существовать до конца жизни.

– Можно. Только какой жизни? Размеренной по линеечке, расписанной до цента. С женой, которая через десять лет превратится в среднестатистическую европейскую крысу, рыскающую no sale. С сыном, который, учась в приличном университете, тем не менее до одури будет высчитывать, сколько он должен заработать мойщиком посуды в кафетерии, чтобы на каникулы отвезти свою девку на Ибицу. А мне – чем ты предложил бы заняться в этой жизни мне? Играть на бирже? Служить клерком? Увлечься рыбалкой? Результат при любом варианте будет примерно один. Я имею в виду материальный результат. Да и не материальный – тоже.

– Я понял. И пожалуй, соглашусь. Но – альтернатива? Ты вернулся… Достойно – не спорю – потратил треть. А на оставшиеся что же – отбираешь антикварные лавки? Так ведь торговля – даже антиквариатом – не приносит сверхприбыли. Порой – это я уже из собственного опыта – прибыли вообще не приносит. Сводим, конечно, концы с концами. Так ведь ничем не лучше, чем игра на бирже или рыбалка.

– Верно. То, как вы торгуете – не приносит. И по определению не может принести.

– А как же…

– Остановись. Забудь про торговлю и вообще все то, что я тебе сейчас наговорил. Кроме, пожалуй, одного – помнишь, речь шла о высокорентабельных отраслях деятельности.

– Помню: нефть, алмазы, оружие…

– Да, да, в России.

– На Западе список длиннее, но, боюсь, я в этом…

– Напрасно боишься, потому что именно в этом, а вернее в одном из разделов этого списка – ты дока. Хотя и безграмотный отчасти. Вот скажи – каков, на твой взгляд, годовой оборот аукционного дома «Sotheby's» или «Christie's», к примеру?

– Понятия не имею – десятки миллионов, наверное.

– Миллиарды – для справки. Но это предположительно, потому что точных цифр тебе не назовет никто. Антикварная торговля, чтоб ты знал, – самая большая кость в горле налоговых органов. И каких Самых зубастых, глазастых и прочая… на свете – американских. Но – упаси Боже! – не вздумай, что я решил надувать налоговиков. Это так, заметки на манжетах. Для справки.

– А главная идея?

– Заключается в том, что отраслей национального достояния, не разобранных, по случаю, разными серьезными людьми, осталось две. Одна из них – торговля антиквариатом. Вторую не назову, дабы не вводить во искушение. Сработаемся – чем черт не шутит…

– Но послушай, ты говоришь – не разобранные, то есть свободные отрасли. Люди, торгующие антиквариатом…

– Я сказал, не разобраны серьезными людьми, не монополизированы и не действуют по одной наиболее гибкой технологии.

– Понял. Отнять у несерьезных – и передать серьезным. В интересах, разумеется, общего дела.

– Дурак ты, батенька, набитый притом. Думаешь, мне ваши лавчонки нужны, набитые пыльным барахлом? Оброк с них, что ли, собирать битыми чашками?

– Так что же?

– Шум, а вернее – резонанс. – Общественное мнение, доведенное до нужных ушей. Дескать, совсем упустили организацию антикварной торговли, и, разумеется, криминал не простил нашей ошибки. Начались разборки. Со своей стороны добавят пороху таможенники – увеличился объем контрабанды антикварных изделий.

Отсутствие четкой системы дает себя знать… Пресса раскудахтается. Можно даже фильм какой-нибудь снять.

Не задорого. Сериал, к примеру. Мне продолжать?

– Нет. Шум поднялся и достиг нужных ушей…

– В тот самый момент, когда нужные глаза читают нужный документ.

– Какой документ?

– О создании ОАО «Русский антиквариат», разумеется, с долей государства в 51%, никак не меньше. Иными словами, любая прибыль от коммерческой деятельности общества – а будет, разумеется, и другая – пополнит не карман безвестного олигарха, а российский бюджет.

– Но – зачем?!! Этих бумажек, направляющих и укрепляющих, писано великое множество. Я, помнится, еще в бытность работы в министерстве культуры строчил что-то похожее, во имя цивилизованного развития антикварной торговли.

– А затем… кстати, министерство культуры – это хорошо, этот опыт нам пригодится… затем, дорогой, что на самом деле во всем этом объемном и бестолковом документе нам пригодятся всего два малозаметных положения. Но как пригодятся! Слушай, идеалист. Первое – атрибуция художественных произведений на предмет их исторической ценности и прочая, прочая… передается исключительно компании «Русский антиквариат». Кстати, материалы о недобросовестной и непрофессиональной экспертизе нынешних экспертных инстанций – тоже, разумеется, с сильным криминальным оттенком, – как ты понимаешь, захлестнут прессу. И, надо сказать, будут не так уж далеки от истины. Ты не хуже меня знаешь, сколько стоит «нужная» атрибуция, скажем, ГТГ, про питерские – вообще речи нет.

– Ну, знаешь, жулья сейчас везде в избытке. Атрибуции, конечно, пишут порой левой пяткой или с завязанными глазами. Словом, сплошная головная боль. Но я не думаю, что такие монстры, как ГТГ или Эрмитаж, к примеру, просто так выпустят из когтей эдакую привилегию. Шутка ли дело?

– А я и не говорю, что без борьбы. Я, заметь, вообще не говорю, что будет просто. Кто-то на блюдечке с золотой каемочкой – далее по тексту… Ни в коем случае! Однако все это мелочи, камни на дороге, песок, пыль… А ты меня отвлекаешь от главного.

– Извини.

– Итак, первое – исключительное право атрибуции.

Второе – слушай и трепещи! – возможность экспертного обследования музейных запасников и хранилищ, принятия окончательного решения о художественно-исторической ценности того или иного произведения и в соответствии – возможность конкурсной продажи, в том числе за пределами России.

– Это невозможно.

– Возможно, батенька, еще как возможно.

– Будет революция. Твои же бритоголовые заорут о том, что продается национальное достояние.

– Стоп! Во-первых, оно ни на минуту не прекращало продаваться начиная с октября 1917 года. Только решения принимали другие ведомства. В разное время – разные. Во-вторых, я же не предлагаю первым делом тащить в «Sotheby's» какую-нибудь «Боярыню Морозову» и иже с ней. Но запасники провинциальных музеев – ты был там, Игорь?

– Был, можешь не сомневаться.

– Тогда ты вооружен теми же аргументами, что и я.

Картины гибнут. Вопрос: что лучше – продать некоторые, дабы спасти остальные, или пусть гибнут дальше?

– Меня можешь не спрашивать. А вот плебс, как ты изволишь выражаться, ничто же сумняшеся завопит – пусть гибнет.

– Плебс, как я изволю выражаться, не произнесет ни слова. Потому что, во-первых, даже не узнает, во-вторых, будет занят очередной работой, подкинутой мной или кем-то еще. Завизжит – это верно! – приснопамятная русская интеллигенция. Но только, милый ты мой, кто ж ее, убогую, когда слушал? В конце концов, я намерен создать при «Русском антиквариате» попечительский совет из числа наименее ангажированных – так, кажется, говорят теперь? – представителей нашей интеллигенции. Прикормим, конечно, как полагается – а дальше они сами, батенька, сами… Учить не надо. Такая грызня пойдет промеж высоколобых – удивилась бы и дворовая стая.

– Значит, свободный вывоз и полноправное участие в торгах…

– Ну, за полноправное тоже еще предстоит побороться. Больно нужны мы тамошним держателям рынка со своим залежалым… Боровиковским.

Коротко переглянувшись, они рассмеялись.

Приятное, что ни говори, возникает в душе чувство, когда собеседник одновременно с тобой улыбается одной и той же совсем не тривиальной шутке и вообще понимает многое из того, что ты еще только собирался сказать.

Москва, год 1953-й

Если строго придерживаться истины, страстным поклонником, исследователем и собирателем работ крепостною художника Ивана Крапивина был Всеволод Серафимович Непомнящий.

Игорь Всеволодович – скорее по инерции, а поначалу совершенно точно по инерции – продолжил дело отца. Но с годами втянулся, увлекся – и теперь, пожалуй, охотился за Крапивиным с подлинным азартом и душевным трепетом, знакомым каждому коллекционеру, независимо от того, что, собственно, он собирает – почтовые марки или ретро-автомобили.

Особенность фамильного увлечения, заметно выделявшая Всеволода, а затем Игоря Непомнящих в ряду известных коллекционеров, заключалась, однако, в том, что собирать было практически нечего.

При том, что Иван Крапивин, вне всякого сомнения, был одним из наиболее ярких и одаренных русских портретистов XIX века.

А вернее – мог им стать.

В этом, собственно, заключался трагический парадокс истории.

Ранние работы написаны были в ту пору, когда жил еще старый князь Несвицкий, Ваня Крапивин учился в рисовальном училище, а позже – в Российской академии художеств. Они имели успех и даже фурор.

Однако ж счастливое время отмерено было скупо.

Три заказных парадных портрета, три небольшие камерные работы, писанные, скорее, для души, несколько папок с эскизами – все, что осталось после Ивана Крапивина.

Все, что успел.

Прочее, что писал после несчастья, в лихорадке, в бреду. два с половиной года не отходя от мольберта, – рвал, жег и пепел, говорят, порой рассыпал по ветру. И – плакал.

И была легенда.

Будто портрет крепостной актрисы Евдокии Сазоновой, писанный в ту роковую ночь, когда застиг их нежданно воротившийся князь, был-таки закончен.

Не в бреду, не в беспамятстве поминал его спасенный меценатами Крапивин.

Был портрет.

Однако – пропал.

То ли разгневанный князь изорвал полотно в клочья, то ли затерялось оно на княжьем подворье.

Нигде и никогда больше не объявлялся роковой портрет.

Но легенды – легендами, а Всеволод Серафимович Непомнящий был человеком в высшей степени образованным, вдумчивым, педантичным, к тому же имел определенно критический склад ума. Словом, Непомнящего трудно было представить во власти какой-либо сомнительной фантазии.

И тем не менее.

Безумная, фантастическая идея лежала в основе его увлечения Крапивиным. Позже он стал обладателем самой полной коллекции работ художника.

Четыре из шести существующих портретов – таким собранием не могли похвастать ни Третьяковка, ни Эрмитаж.

Двести листов – с эскизами и рисунками.

Письма.

Карандашные наброски в альбомах великосветских барышень и дам.

Книги с пометками, сделанными рукой самого Крапивина.

Однако ж сам Всеволод Серафимович считал сие роскошное собрание лишь приложением, оправой для подлинной жемчужины.

Он полагал, что владеет «Душенькой».

С нее, а вернее с «женского портрета кисти неизвестного русского художника», начался коллекционер Непомнящий.

Он вернулся с войны, слегка припозднившись, в конце 1947-го – оставался работать в оккупированной Германии, в советской военной администрации. Никто особо не удивился, что за нужда была у военной администрации в услугах молодого человека семнадцати лет. Детдомовца, сбежавшего, как водится, на фронт и потому, понятное дело, недоучки.

Удивляться тогда – в лихорадке послевоенного строительства – было попросту некому.

Прямиком из Берлина Сева Непомнящий прибыл в Москву, совершенно точно зная, чем станет заниматься, где учиться и что делать потом.

В итоге все сложилось успешно, он быстро нашел работу – в реставрационных мастерских Суриковского института, вечерами учился в школе рабочей молодежи, потом – на рабфаке, потом – держал экзамены, разумеется, в Суриковский, на факультет искусствоведения.

И – поступил.

Небольшое полотно, привезенное из Германии – аккуратно переложенное пергаментом и картоном, – все это время лежало на дне его солдатского чемодана, под стопкой чистого белья, пузырьком одеколона и еще какими-то пожитками, необходимыми молодому одинокому человеку.

Здесь следует, видимо, отдать должное выдержке и терпению Всеволода Серафимовича, тем паче что лет ему было еще очень мало – немногим за двадцать, а в этом возрасте люди, как правило, горячи и нетерпеливы. Особенно если уверены в своей правоте.

Всеволод был уверен, однако ж только к концу третьего курса решился наконец открыть человечеству свою тайну. И, надо сказать, подготовился к этому событию основательно.

Курсовая работа вполне «тянула» на приличную монографию. Посвящалась она, разумеется, творчеству Ивана Крапивина. И в частности, подлинной истории лучшего крапивинского портрета – «Душеньки».

Истории – а не легенде, что, собственно, и вознамерился доказать Непомнящий. И почти доказал – перелопатив бездну всяких документов, копаясь в архивной пыли до помутнения рассудка.

Но история – историей.

Несокрушимый аргумент молодого исследователя, бесценный – как полагал – дар в сокровищницу русской живописи ждал своего часа в чемодане, под узкой продавленной койкой в студенческом общежитии. Небольшой женский портрет, волей судьбы оказавшийся в солдатском чемодане рядового Непомнящего, был – по его глубокому убеждению – именно тем крапивинским шедевром, существование которого пессимисты отрицали, оптимисты – признавали, но считали утраченным безвозвратно.

С этим шел студент Непомнящий на защиту курсовой работы, полагая, что через пару часов она станет много большим.

Он был честолюбив на все свои двадцать с лишком.

И… потерпел сокрушительное поражение.

То есть курсовая прошла «на ура».

«Блистательная версия, молодой человек, хотя не бесспорная – но в любом случае прекрасная основа для серьезного научного исследования!»

«Для истории слишком романтично, больше для мелодрамы. Но – почему нет? Дерзайте!»

И далее в том же духе.

«Душеньке» повезло значительно меньше. Случилось худшее из всего, что может произойти с полотном великого мастера, разумеется, кроме физического уничтожения, – авторство не признали.

Конечно, Непомнящий не намерен был сдаваться.

Последовало множество экспертиз, и разные, самые признанные в ту пору специалисты в один голос отмечали высочайший художественный уровень работы.

Значительно выше, чем в работах Крапивина! – таков был главный аргумент.

При том признавали вроде «наличие некоторых характерных для Крапивина приемов письма» и даже «вполне крапивинскую манеру в целом».

"Но – внутренняя экспрессия образа в гармонии с абсолютной внешней статикой! Нет, увольте!

Какой, право слово, Крапивин?! Это живопись совсем другого уровня! Улыбка, которую замечаешь не сразу, но сразу чувствуешь. Леонардо! Да, да, это сопоставимо…"

Потом начался поиск «достойного» автора.

И очередная серия пристрастных, скрупулезных исследований.

Аргунов, Кипренский, Рокотов…

Эксперты сокрушенно качали головами – и разводили руками, Не смогли!

На светлом лике Душеньки отчетливо проступила тень позорного клейма.

«Н/х» – творение неизвестного художника, вещь, по определению, второсортная, независимо от подлинной ценности. Так уж заведено в советском искусствоведении.

Место «н/х» – в лучшем случае в музейном хранилище. Хотя какой он, к черту, лучший, этот случай?!

В хранилищах сырость, и плесень, и холод зимой, а летом – жара и сушь, и крысы величиной с котов, и коты, которые известным образом обживают свою территорию.

Впрочем, заточение в хранилище «Душеньке» не грозило – по крайней мере серьезных попыток изъять полотно у Непомнящего никто не предпринимал.

Интересовались, конечно, в разных инстанциях: откуда взялась непонятная картина?

Всеволод Серафимович отвечал заученно: «Трофейная, с фронта», – и было достаточно.

Тогда много разных вещей оказалось в стране и особенно в столице.