Антиквар

И появлялось чувство ирреальности, намек на едва различимое присутствие высшей воли – единственной, правящей миром.

Разумеется, он понимал, что это невозможно, – хрупкая блондинка была всего лишь талантлива и умна.

Понимала: фюреру нужны легионы без числа. Воины, возникающие из ниоткуда и уходящие в вечность с его именем на устах. Дальнейшее – дело техники: удачный ракурс, профессиональный монтаж.

Она молодец, эта Лени Рифеншталь.

Однако ж такое не могло родиться даже в ее умной, хорошенькой головке.

Такое вообще невозможно было придумать.

Только в бреду, в ночном кошмаре – или в момент высшего озарения.

Он стоял как вкопанный и смотрел, хотя водитель новенького штабного Meibaeh многозначительно поглядывал по сторонам, часто поправляя кобуру, – он боялся.

Улица была пустынной, машина – заметной, полковник фон Рихтгофен – в щегольской, с иголочки, шинели, фуражке с высокой тульей, высокий, статный – в любую минуту мог оказаться прекрасной мишенью.

Вильгельм фон Рихтгофен, однако, был фаталистом. И потому неподвижно стоял посреди улицы, расставив ноги и слегка запрокинув голову, уже минут десять.

Он любовался.

Зрелище было впечатляющим.

Двухэтажный жилой дом, большой, крепкий и, вероятно, когда-то нарядный, пережив страшную бомбежку – пижоны из Luftwaffe были все же отменными профессионалами, – каким-то чудом уцелел.

Рухнул фасад. И аккуратно сложился на тротуаре грудой камней и штукатурки.

А дом остался – и стал похож на театральную декорацию, потому что внутренние помещения оказались теперь будто специально выставлены на всеобщее обозрение.

Маленькие гостиные с нарядными скатерками на круглых столах, спальни с никелированными кроватями и гобеленовыми ковриками на стенах, узкие коридорчики, заставленные каким-то хламом.

Все было цело.

Пожар отчего-то не разгорелся.

Не обрушились перекрытия, не провалилась крыша.

Не растащили, в конце концов, пожитки оставшиеся в живых жильцы или мародеры.

Фантастическое, сказочное зрелище.

Фон Рихтгофен внезапно вспомнил детство.

Рыцарский замок из папье-маше, полученный в подарок на Рождество.

В ней все было настоящим, в этой цитадели – на тонких цепях поднимались мосты, открывались и закрывались ворота, на высокую колокольню вела крохотная винтовая лестница.

Однако ж ему, семилетнему, этого показалось мало.

В замке наверняка были залы, потайные комнаты и подземелье, где содержались узники и дикие звери.

Маленький Вилли честно пытался их найти, но потерпел фиаско – подарок был безнадежно испорчен.

Но главное – осталось чувство разочарования и обмана.

Теперь, тридцать лет спустя, судьба будто решила искупить ту пустячную вину – не замок, но настоящий дом, со всем своим нехитрым скарбом, стоял перед ним распахнутый, как на сказочной картинке.

Желание оказаться внутри стало нестерпимым.

Фон Рихтгофен решительно направился к разрушенному дому. И тут же наткнулся на железное ограждение. К тому же откуда-то из подворотни навстречу ему выдвинулись две неуклюжие фигуры, облаченные в форму полевой жандармерии.

– Прошу прощения, Herr Oberst, проход запрещен.

Опасная зона.

– Дом может рухнуть в любую минуту, Herr Oberst.

– Понимаю. И тем не менее намерен испытать судьбу.

– Но приказ…

– Оставь, Курт…

– Действительно, Курт, ваш коллега рассуждает здраво. Будем считать: на время моего присутствия приказ временно утратил силу. Вам ясно?

– Так точно, Herr Oberst!

Он тут же забыл о них.

Ловко балансируя на груде камней, фон Рихтгофен стремительно приближался к дому.

Внутри он провел не более получаса и заспешил назад. Не потому, разумеется, что, отзываясь на каждый шаг, дом угрожающе ворчал и всхлипывал, оплакивая свою долю. Опасно потрескивали половицы, а с потолков, висящих над бездной, падали куски штукатурки.

Он не боялся и, пожалуй, не слишком обращал на это внимание.

Удручало другое – то же детское разочарование и горечь обманутой надежды. Не было в этом опасном, чудом устоявшем доме ничего таинственного и даже просто занимательного.

Убожество чужого, непонятного, но, очевидно, скудного, жалкого житья – вот что открылось ему внутри.

Самодельные этажерки, набитые потрепанными книгами.

Неструганные табуретки, такие же полки с унылой посудой.

Гнутые кастрюли, закопченные сковороды, дешевенькие вазочки с искусственными цветами.

Странная все же была блажь!

Захотелось – видите ли! – недополученных детских впечатлений. В тридцать девять лет, в центре Европы, раздавленной и порабощенной. В самом пекле сокрушительной войны.

Смешно.

Он едва увернулся от увесистого куска штукатурки и на секунду прикрыл глаза – следом посыпалась густая белая пыль.

А когда открыл – невольно вздрогнул и, пожалуй, впервые по-настоящему испугался.

Кто-то внимательно наблюдал за ним из полумрака небольшой ниши, заставленной глубоким обветшалым креслом.

Рука в тонкой кожаной перчатке привычно расстегивала кобуру, но голос несколько изменил Вильгельма фон Рихтгофену. Вместо привычного властного окрика прозвучал негромкий вопрос. Не слишком уверенный к тому же.

– Wer ist das hier?[37].

Ответа не последовало.

Впрочем, он уже и не ждал ответа. Чтобы прийти в себя, достаточно было секунды. Вильгельм фон Рихтгфен застегнул кобуру и усмехнулся. Правда, с некоторым облегчением.

В глубине ниши висела картина – небольшое полотно без рамы.

Висела очень неудачно.

Солнечный свет едва проникал в узкий простенок – различить изображение было сложно.

Одно было ясно – портрет. Потому что глаза, устремленные на полковника, смотрели именно оттуда, с темного полотна.

Он протянул руку – снял со стены небольшой подрамник, висевший на большом ржавом гвозде. Облако пыли густым серым налетом покрыло светлое сукно шинели – фон Рихтгофен небрежно отряхнул лацканы, энергично дунул на холст и двинулся к свету, открытому – во всю стену – проему, выходящему прямо на улицу.

Оттуда за ним напряженно наблюдали штабной шофер и двое из полевой жандармерии.

Впрочем, полковник их не заметил.

Картину же рассматривал внимательно, со знанием дела – и чем дольше, тем более заинтересованно. Некоторое время он напряженно всматривался в нижний угол полотна, надеясь разглядеть имя художника, и, не обнаружив, внимательно изучил обратную сторону холста – подписи не было и там.

Однако это мало что меняло – Вильгельм фон Рихтгофен обладал достаточной сумой знаний и опытом в области живописного искусства, чтобы, без оглядки на громкие имена, составить собственное мнение.

В данном случае оно было превосходным.

– Что ж, милая дама, – произнес он, обращаясь к портрету, – придется на некоторое время стать вашим рыцарем и спасти прекрасную незнакомку – если она, разумеется, не возражает…

Опасную зону он покидал не спеша и даже насвистывал что-то бравурное.

Портрет, однако, держал очень аккуратно и даже не поднял руки в ответном партийном приветствии, когда оба полевых жандарма дружно выкрикнули: «Heil, Gitler!»

Лишь небрежно кивнул головой.

И умчался на своем щегольском Meibach, подняв клубы густой пыли.

Жандармы некоторое время молчали. Но позже тот, который не хотел пускать полковника в дом, заметил неожиданно зло:

– Судя по всему, этот Oberst – большая шишка… – Он не закончил фразы, но угрюмое сопение сказало напарнику много больше слов.

– Однако ж не погнушался дешевой картинкой. Ты это хотел сказать, Курт?

– Ничего я не хотел… – Курт насупился и засопел еще громче.

– Вот и правильно, старина. На нашем месте лучше ничего не видеть и тем более ничего не говорить.

Короткий эпизод – песчинка в кровавом урагане войны – был исчерпан.

Полковник генерального штаба Wehrmacht барон Вильгельм фон Рихтгофен, разумеется, не мог знать, как спасенный им портрет появился в разрушенном доме. Между прочим, в самый канун войны.

В феврале 1941-го из Москвы прибыл для прохождения службы молодой оперуполномоченный НКВД Николай Щербаков с женой Ниной. А в июле, когда немецкие танки стояли на подступах к городу, выполняя задание командования, лейтенант Щербаков ушел в леса создавать партизанский отряд. И жена Нина ушла с ним, потому что оставаться в оккупированном городе супруге оперуполномоченного НКВД было никак нельзя. А квартирка со всем нехитрым имуществом осталась, Разумеется, это было совершенно не важно для полковника фон Рихтгофена.

Точно так же, как людям, обладавшим портретом после него, не было никакой нужды знать, что потомок старинного прусского рода Вильгельм фон Рихтгофен никогда не воспринимал всерьез бесноватого ефрейтора, чудом захватившего власть в его стране. Воевал исключительно в силу фамильных традиций.

И еще из упрямства – стремясь доказать отцу, не желавшему знаться с наци, что живет своей жизнью.

Потому волен принимать любые решения.

И служить кому вздумается.

В феврале 1944-го барон Рихтгофен оказался среди заговорщиков, решивших наконец избавить мир от зарвавшегося маньяка.

И был расстрелян в апреле – когда в лазурном небе Берлина, как майские жуки, с ревом кружили советские бомбардировщики.

Судьбы портрета эти трагические обстоятельства не коснулись нисколько.

Тремя годами раньше он был передан реставраторам, оправлен в подобающий багет, а после занял достойное место в картинной галерее небольшого замка под Мекленбургом, принадлежащего Рихтгофенам с незапамятных времен.

Москва, год 2002-й

Сумасшедший день тем временем продолжался.

И конец его был еще очень далек, не по времени, возможно, – по тому, что предстояло.

Надо ли говорить, отношение Игоря Всеволодовича к странной женщине изменилось. В одном, впрочем, он был уверен, как прежде: она не в себе.

Все прочее: нездоровое, неприятное лицо, неудачный парик, маленькие глаза, мохнатые, неженские брови – не раздражало больше, скорее уж вызывало жалость и желание как-то по-человечески приласкать, приголубить, сказать что-нибудь доброе, приятное ей.

Понятно было – ничего такого делать нельзя: слишком явной и объяснимой покажется метаморфоза. Да и не поверит она.

Пока же разговор плутал в лабиринте бесконечных реверансов.

«Вы понимаете, что я не могу…»

«Я и не представляла другого…»

«В конце концов, речь идет о сумме очень приличной, для вас, возможно, достаточной на всю оставшуюся жизнь…»

«Господи, да как же вы не можете понять…»

В конце концов у него разболелась голова.

Она же, напротив, ожила, разрумянилась даже.

Что ж, сознание благородного свершения, в определенном смысле некоего нравственного подвига, наверное, приятно бередит душу, рождает яркие чувства. Есть от чего разрумяниться. Возможно, впрочем, просто-напросто с ней давно никто не говорил так эмоционально, долго – и вообще не уделял так много внимания.

Тоже – повод.

И существенный.

«Это может продолжаться вечно, – обреченно подумал Непомнящий, и в душе опять зашевелилось нехорошее подозрение. – Да полно, а есть ли у нее „Душенька“ на самом деле?»

Это был некий внутренний рубеж, сигнал перейти от разговора к делу.

«А деньги? Что бы она ни говорила, всегда можно найти способ компенсации… Вопрос, в конце концов. всего лишь технический».

Простая, трезвая мысль неожиданно все расставила по своим местам, Игорь Всеволодович легко вынырнул из лабиринта.

– Хорошо, Галина Сергеевна. Будем считать, что некоторым образом вы меня убедили. Не совсем – но некоторым образом, скажем так. Я буду думать и в конечном итоге обязательно что-нибудь придумаю. Какой-нибудь компромисс между вашим и моим представлением о чести и достойном поведении. Но – потом. А сейчас скажите – когда можно увидеть «Душеньку»? Простите за настойчивость, но, надеюсь, вы понимаете…

– Прекрасно понимаю. И, откровенно говоря, удивлена, отчего вы не спросили об этом раньше. Можно хоть сейчас…

– Не понял?

– Картина со мной. Вы же знаете – она небольшая. Только выйдем, здесь как-то не очень удобно.

Разумеется, он согласился. Хотя не видел ничего предосудительного в том, чтобы осмотреть картину в баре.

В коридоре было пусто и сумрачно, но какое это имело значение?..

Происходящее было ирреально и похоже на сон, на видение в пограничном состоянии.

Однако ж Игорь Всеволодович уже ничему не удивлялся. Такой сегодня был день.

В руках у нее был потертый пластиковый пакет, из ношенный настолько, что уже невозможно было разобрать его изначальное происхождение. Что-то некогда пестрое и блестящее, теперь потускневшее, местами грязно-белое – вот что такое был этот пакет. Кулек, как говорят на юге России, и, ей-богу, к нему это подходило много больше.

Из кулька извлечена была «Душенька».

Прямо из кулька – не обернутая бумагой, на худой конец, даже газетной.

И еще неизвестно, может, так вышло даже лучше: не было мучительного ожидания – Игорь Всеволодович увидел ее сразу.

И сразу узнал.

Что там атрибуция милейшего Никиты Никитовича!..

Женщина искала ее в том же пакете-кульке, долго перебирая какие-то бумажки.

Слава Богу, все это уже не имело ни малейшего значения – «Душенька» была у него в руках и смотрела – будто не было тридцати лет разлуки – так же застенчиво, чуть исподлобья. Улыбалась едва различимой, кроткой своей улыбкой.

Отрываться от нее не хотелось, но с Галиной Сергеевной следовало проститься достойно – разумеется, он записал все координаты, проводил до выхода и предложил отвезти домой или, на худой конец, посадить в такси.

Она отказалась: «На метро, поверьте, быстрее и привычнее».

Он не стал настаивать – эмоции захлестывали.

«Душенька» лежала все в том же кульке, с той лишь разницей, что кулек был теперь в его руках.

Возвращаться на салон не было ни сил, ни желания – он протолкался к гардеробу, забрал плащ, прижимая пакет к груди, рысцой добежал до машины, и, едва только сел за руль, снова зазвонил мобильный.

«Барышня, Смольный…» – мысленно оценил ситуацию Игорь Всеволодович и, порывшись в кармане пиджака, извлек телефон.

– Знаешь, дружок, главное правило всех алкоголиков от Ромула до наших дней? Никогда не откладывать на завтра то, что можно выпить сегодня. Словом, появилась вдруг счастливая возможность организовать нужную тебе встречу именно сегодня. Редкое, небывалое везение – говорю, поверь, не для красного словца. Впрочем, потом сам поймешь. А пока лови удачу. Сегодня, похоже, твой день.

– Ваша правда, Герман Константинович. Хотя – тьфу, тьфу, тьфу! – постучите по дереву.

– Уже стучу. А ты пока записывай…

Ехать, как ни странно, предстояло не на Рублево-Успенское шоссе, но поблизости – на Новую Ригу.

Лес по обеим сторонам дороги здесь стоял стеной.

С трассы казалось – дремучий, девственный лес.

Дорога была отменной – хорошее покрытие, указатели, разметка, – но совершенно пустынной. Никакого тебе рублевского столпотворения – по случаю монарших выездов. Благодать.

«Стало быть, они таперича здесь обживаться станут», – подумал Игорь Всеволодович, не вкладывая в «они» ничего отрицательного.

Они и они, национальная элита.

Нормальная составляющая любого современного общества.

Одно смущало – быстрая смена лиц.

Не успеет один постичь разницу между брутальным и пубертатным, как его место занимает новая особь, желающая – если успеет созреть – коллекционировать антиквариат, потому что нынче так принято. Бывает, правда, до антиквариата дело не доходит – финал наступает значительно раньше. Бедняга не успевает дотянуть даже до костюма от Brioni, последним становится двенадцатый пиджак от Versace – и тот из коллекции прошлого года.

Мыслилось отчего-то именно так – отвлеченно, возможно, потому, что думать предметно о предстоящей встрече не хотелось. Да и о чем, собственно, думать?

Хорошо понимал, что его позиция, сколь тщательно ни обдумать ее сейчас, ничего не изменит Вероятно, ее даже не пожелают выслушать – или выслушают из вежливости.

Это, кстати, о стадии развития принимающей стороны: уже собирает антиквариат или еще носит Versace?

Все равно на душе было погано.

Нужный поворот он заметил издалека, широкая просека уходила в сторону от шоссе, начинаясь с нарядной будки ГАИ и белого шлагбаума с красной полосой, затем тянулось заметно ухоженное асфальтовое шоссе.

Охрана, впрочем, лишнего усердия не демонстрировала. Человек в камуфляжной форме даже не вышел навстречу машине, пару секунд разглядывал что-то на экране монитора, едва различимого с улицы, – и белый шлагбаум медленно пополз вверх.

Дом, к которому лежала дорога Непомнящего, в большей степени поразил его тем, что был совершенно не похож ни на что виденное прежде.

Тем паче на то, что предполагал увидеть.

Даже – отдаленно. В самых общих чертах.

Никакого красного кирпича, стилизаций а-ля русская усадьба, швейцарское шале, викторианский коттедж.

И вообще никаких стилизаций.

Это был настоящий дом, сложенный частью из камня, частью – из внушительных бревен неизвестного дерева. Был он невысок – всего в два этажа, но раскидист – отчего казалось: стоит на земле крепко, на века.

Узкая крутая лестница с широкими резными перилами сразу вела наверх, на второй этаж, вокруг дома тянулся узкий балкон, тоже деревянный, богато украшенный резьбой. Там, гостеприимно распахнутая, ждала гостя массивная деревянная дверь с тяжелым кованым кольцом вместо ручки.

"Нет, все же стилизация, – подумал Непомнящий, поднимаясь по широким, удобным ступеням – только необычная, эдакая сказочная. То ли терем семи богатырей, то ли скит, затерянный в чащобе.

Однако впечатляет".

Внутри стиль был выдержан столь же безупречно.

Внизу за резными перилами открывался взору большой зал, разумеется, обшитый деревом и обставленный в настоящем старорусском стиле, с домоткаными дорожками на полу, волчьими шкурами и оружием в простенках между нешироких окошек, выложенных отменной мозаикой. Были здесь уникальные кованые сундуки и широкие лавки по стенам, в центре пылал очаг, не камин, а именно очаг – настоящий, прикрытый сверху низким навесом, отлитым в форме ограненного колокола. Вокруг расставлены были тяжелые, массивные кресла, укутанные в пушистые медвежьи и волчьи шкуры.

– Что вы остановились, Игорь Всеволодович? Не нравится интерьер? Так пойдем в кабинет – там у меня Европа, совершенный Chippendale[38]. Даже вы не найдете изъяна.

– Напротив, очень нравится. Залюбовался.

– А-а-а! Ну так спускайтесь, будете любоваться отсюда.

Хозяин – невысокий, хрупкий человек с коротким, слегка тронутым сединой бобриком, тонким загорелым лицом – встречал Непомнящего внизу, гостеприимно протягивая руку.

Рукопожатие было крепким, взгляд – открытым, хотя крохотные очки в тонкой металлической оправе, возможно, искажали подлинное выражение глаз.

Хотя вряд ли.

Стекла были прозрачными, а выражение лица встречавшего – в целом доброжелательным и тоже открытым.

– Меня зовут Андрей Викторович Морозов. Можно, разумеется, просто Андрей. Ваше имя, как вы понимаете, мне известно. Итак, прошу. Если вас действительно не раздражает интерьер, можем разместиться здесь, а потом перейти к столу. Вы ведь отобедаете у меня, Игорь Всеволодович?

– Ну, во-первых, тоже, разумеется, можно просто Игорь. А во-вторых, откровенно говоря, не рассчитывал.

– И что, планы, встречи – все расписано?

– Нет. Но…

– Но откушать-то вы предполагали где-то сегодня?

Уж не знаю – ужинать или обедать…

– Разумеется.

– Будем считать, что вопрос решился сам собой…

– Спасибо.

– Так, может, сразу?..

– Нет уж, благодарствуйте. Дайте отдышаться.

– Сколько угодно. Садитесь к огню, там действительно уютно. Аперитив?

– Я за рулем. Но… Немного коньяка, пожалуй.

– «Martell», «Hennessy», «Remy Martin»?

– Hennessy, если можно. И еще, если позволите, немного оглядеться. Тут у вас прямо палаты княжеские.

– Старался, скромничать не стану. Оглядывайтесь на здоровье. Будут вопросы… Хотя у вас, по определению, одни ответы.

– Не скажите…

Непомнящий еще сверху заприметил в красном углу несколько икон, освещенных слабым бликом лампады, и первым делом направился к ним.

Возможно, ему просто померещилось в полумраке. неровном мерцании лампады, или копия была очень уж хороша, исполненная отменным профессионалом…

Теперь он буквально впился глазами в образ Божьей Матери…

И не поверил глазам.

– Андрей Викторович? То есть, простите, Андрей…

– Да, Игорь. Вы не ошиблись. Говорю же, у вас одни ответы – по определению. Да, Рублев. «Взыскание погибших».

– Я, пожалуй, присяду пока.

– А я вам сразу скажу откровенно: тут все настоящее, но не все, разумеется, музейного уровня. Есть вещицы, подобранные на помойках, есть приобретенные за копейки, я покупал – а счастливый до невозможности продавец долго крутил вслед пальцем у виска.

Вместо, так сказать, спасибо. Есть прихваченные со знанием дела вороватыми чинушами краеведами Эти-то, пожалуй, полагали, что просят настоящую цену.

Однако ж все равно остались внакладе. И каком! Сундуки вот, к примеру, из Углича, из покоев опальной царицы Марии Нагой, на одном, быть может, раненый царевич умирал. Кровавый мальчик царя Бориса. Из особо ценного – вон, пожалуй, на стене меч из раскопок под Рязанью, предположительно – Евпатия Коловрата. Того, помните, который против Батыя ополчение поднял И погиб в поединке с Батыевым шурином. Возможно, этим самым мечом дрался. Вот, собственно, и все ценности. Наверху – там более позднее, XVII, XVIII века – всего понемногу. Я ведь не коллекцию собираю, для жизни. Чтоб не пропало, детям перешло, внукам, если Бог даст. Ну, садитесь, Игорь. Вот ваш коньяк. И, как говорят на Кавказе, первым же тостом хочу принести извинения… Не-е-т, о том, что у вас наворотили мои гоблины, – речь впереди. Пока же простите великодушно, что не сам явился с извинениями. Рискнул позвать к себе. Вы же, в свою очередь, – отдаю должное – проявили истинно христианское смирение. Что, поверьте, не осталось без внимания и вообще… Но об этом позже. Пока просто простите великодушно…

С аперитивом – бутылкой отменного «Hennessy» – было покончено довольно быстро.

Перемещаясь в столовую, которой больше пристало бы называться трапезной, они перешли на ты.

И заговорили на одном языке – относительно равных в социуме, одинаково неплохо образованных людей, за спиной которых к тому же достойное прошлое тех человечьих гнезд, что принято называть «хорошими семьями».

Для наведения мостов – более чем достаточно.

Поначалу.

– Дед выжил и даже умудрился морочить немцев – работал на них и на партизан тоже. Причем, как я понимаю, душой был чист. Клятва Гиппократа, как ты понимаешь, не только налагает обязательства, но в определенном смысле развязывает врачу руки. Единственное, чего не смог, – не уберег бабку. У нее была еврейская кровь. Немного, одна восьмая, что ли, или одна шестнадцатая. Но нашлись благодетели.

Ее забрали в гетто, ненадолго вроде, но тем не менее, когда усилиями немецких покровителей деда вытащили, спасать было уже некого. Померла, царствие небесное. Я, как ты понимаешь, живой ее не застал.

– Тем более не понимаю.

– Чего не понимаешь?

– Говорю с тобой битый час, теперь вот бабушку твою – действительно, царствие ей небесное – вспомнили. И я все меньше понимаю: как ты мог привлекать к исполнению своих великих – возможно! – замыслов эту бритоголовую мразь? Этого Суровцева с его выцветшими глазами садиста, возомнившего себя воином Христовым.

– Вот ты о чем! Что ж! А вот я тебя понимаю. И это, кстати, залог того, что и ты меня рано или поздно поймешь. Идея требует исполнителей. Это аксиома. Чем значительнее идея – тем больше исполнителей. Это тоже истина в конечной инстанции. Исполнители всегда – слышишь, всегда! – что бы ты ни затеял: создание атомной бомбы или государственный переворот, – будут делиться на яйцеголовых, сиречь генераторов идей, а вернее разработчиков технологий, и быдло, плебс, гробокопателей или пушечное мясо – в зависимости от тактических задач. Так вот о них, о чернорабочих прогресса… Многолетняя практика разных творцов, начиная от самого первого, подтверждает: хорошо, если чернорабочие, кроме жалких пиастров, которые им, возможно, заплатят в итоге, чувствуют себя посвященными. Тогда они работают лучше, воруют меньше. И – боятся. Потому что страх быть отлученным порой страшнее самой смерти. Тем паче для них смерть – зачастую конечный продукт, результат деятельности. Привыкают. Итак, идея для черни. Ты же умный, Игорь, ты же понимаешь, вздумай я посвятить их в подлинные планы – не поймут. Не поверят. Не пойдут, а скорее пойдут вспять, потому что увидят во мне еще одного буржуя, посягнувшего на народное – сиречь их, плебса, – достояние. Разумеется, этим достоянием они никогда не владели и понятия не имеют, что оно собой представляет. Но классовое чутье – гениально привитое большевиками – учует опасность. И заголосит. И повернут мои оловянные солдатики против меня. Один в один как в году одна тысяча девятьсот семнадцатом.

Только в отличие от своего прадеда, расстрелянного, как я тебе, кажется, говорил, под Угличем, я теперь умный. Мои идеи – для единомышленников, частично – для яйцеголовых. Для плебса – другие. Все равно какие. Честное слово – все равно. Коммунизм – ура! Долой дерьмократов! Национал-шовинизм? Чудно! Долой черных, Россия – для славян. Антисемитизм? Еще лучше! Обкатано веками. Бей жидов, спасай Россию! Радикальное православие? Очень хорошо. Смерть сатанистам и отступникам веры! Ваххабизм? Годится. Аллах, конечно, акбар, но сначала за мной, ребята! Антиглобализм? Тоже неплохо, правда, еще не очень понятно, как употреблять. Не морщи нос. Я не алхимик – все эти зелья отнюдь не мое порождение. Более того, призову я под свои знамена отряд плебса, одурманенный одной из этих бредовых идей, или не призову – ничего не изменится. Они все равно выйдут на улицу, погромят, побьют, пожгут, порежут. Сами. Или направленные кем-то другим в русло исполнения своей идеи. Они же всего лишь роют канал. Понимаешь? Так некогда сталинские зэка соединяли Волгу с Доном и Белое море с чем-то там еще. Это было необходимо сделать. Но где бы он взял столько рабочей силы? Понимаешь?

– Те рыли не ради идеи, а под дулами автоматов.

– Прелестно! У него были люди с автоматами. У меня – нет. Но есть идеи, а вернее плебс, одурманенный ими, – почему бы не направить его безумную энергию в моих мирных целях?

– Мирных?

– О! Вот это уже вопрос по существу…

Было далеко за полночь, да и выпито немало.

А главное – не все еще сказано, разговор же захватывал Непомнящего все сильнее.

– Уезжать? Даже не думай об этом. Нет, по-русски это звучит не так сочно. Америкосы говорят: «Do not think at all of it». И сразу понимаешь – это была действительно не слишком хорошая идея. Ты уже понял?

– Почти.

– Идем. Посидим у огня. Впереди – вся ночь, представляешь, сколько можно переговорить и передумать.

Это, между прочим, и есть подлинная роскошь. Доступная немногим. Роскошь человеческого общения…

В этот момент Игорь Всеволодович Непомнящий думал так же.

И возможно, был прав.

Вполне возможно.

Германия, год 1945-й

Май уже наступил. И значит, на все про все оставались считанные дни.

Гром победной канонады, как ни странно, почти не слышен был в пригороде горящего Берлина, маленьком «инженерном» – как говорили немцы – городке Карл-Хорст. Здесь не бомбили, не метались обезумевшие танковые колонны, саранчой не рассыпалась пехота. В суматохе великих свершений маленький городок. казалось, забыли. И он остался прежним: зеленым, тихим, чистым, по-немецки аккуратным – с безупречными линиями палисадников, одинаково постриженным кустарником, почтовыми ящиками-близнецами.

Сева Непомнящий, несмотря на хилые тринадцать лет, боевой в недавнем прошлом гвардеец, состоял теперь в унизительной – по его представлениям – должности «порученца при порученце». Иными словами, был назначен ординарцем к офицеру для особых поручений маршала Жукова.

Порученца – красивого, щеголеватого полковника с безупречными, совершенно не армейскими манерами – даже ему. Севке, он говорил «вы» – Непомнящий невзлюбил активно. И было за что.

Во-первых, с появлением загадочного полковника кончилась для Севки нормальная боевая жизнь – не сахарная, конечно, и, понятное дело, опасная. Но веселая, дружная и главное – лихая.

В сорок третьем, одиннадцати лет от роду, бежал Севка Непомнящий из родного детдома. Детдом действительно был родным, не потому, что сладкое было там житье. Скорее уж наоборот.

Потому что был детдом не простым, а с приставкой «спец», из которой следовало, что собраны здесь дети репрессированных родителей, иными словами – врагов народа, или ЧСВН – члены семей врагов народа, тоже вроде как репрессированные. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Однако ж ничего другого в жизни Севки не было.

Вернее, мальчонка, «репрессированный» в возрасте пяти лет, ничего другого не помнил. Так что выходило – этот родной. И точка.

А бежал – как положено было в те годы нормальным пацанам – на фронт. И, надо сказать, бежал удачно – прибился на марше к орденоносной гвардейской дивизии и прижился, не выдали, не отправили, как многих, обратно. Одно слово – гвардия! С ней и дошел почти до Берлина.