Мое время

Янушевич Татьяна
Мое время

      Татьяна Янушевич
      Мое время
      Сон:"Я иду по дорожке, стоит пустой часовой домик,
      я в него вошла, дверцу притворила,
      маятник качнула,
      и тихонько пошла,
      а спешить нам некуда..."
      Я - Время.
      ?...
      Я присутствую в разных развертках ситуаций, густо населенных героями, разбойниками, индейцами,..., и просто людьми, ситуаций экзотических и обычных, вычитанных и действительных...
      Но что-то не то.
      Не кукушкой же сидеть в часах, отмечать чужие события,
      не соглядатай же.
      Быть Временем? Как это?
      Что такое Время?
      Есть тьма-масса определений:
      есть время физическое и собственное, биохимическое,
      психическое, художественное, время по Августину и по Бергсону, есть время Козырева, etc.
      Сколько людей, столько может быть и определений,
      правильнее - восприятий.
      Я хочу говорить о своем ощущении Времени,
      и только,
      ибо ищу со-ощущения.
      Мне кажется, Время и Пространство имеют различную природу. Пространство - свободно, это мир вещей и предметов, явлений и стихий, это весь Мир.
      И Свобода - раскованное пространство, но об этом позже.
      Пространство - одно для всех людей, общее. Мы многие, или хотя бы двое людей, можем вместе видеть восход солнца, радугу в измороси дождя, или чувствовать на горячих щеках снежинки, они сплетают ресницы, о! падение снега - это общественное явление! И солнцеворот. И зеленые вспышки почек однажды утром, и ...
      Посмотри вокруг! Посмотри сейчас!
      Но мы разобщены разным временем, разномоментны, бьемся в сетке размеченной длительности, заняты суетой, ну и делами, конечно.
      Время несет организацию (и информацию), оно ограничивает, связывает пространство, убивает Свободу.
      Полная Свобода - Хаос, у древних греков - неорганизованная стихия в мировом пространстве.
      Кронос убил своего отца Хаоса.
      Совпадение во времени - это возможное место духовной встречи людей, со-ощущения, со-прикосновения.
      А что? - может быть, Троица - это двое людей и их
      совместное причастие Миру.
      Совпадение со своим Временем - это возможность
      Откровения или "Мгновенной Истины"
      на самом острие касания Хаоса и Организации,
      точной фиксации (что есть искусство).
      Что же это - быть Временем?
      Не снять Время, не "утратить" его, не "остановить
      Мгновение", но активно слиться с ним.
      Мы носим Время внутри себя, и подчиняемся его
      внешней размерности.
      Мы являем собой Чудо одномоментного Рождения и Смерти, - этого единого и нераздельного мгновения,
      каждое - единственно, как единственен человек.
      И жизнь наша - красочный веер бытия, текуче
      множественное становление, - безграничное,
      в каждом неуловимом миге которого
      - самоприсутствие Вечности.
      Как сделаться Временем?
      Совпасть с его каждым мгновением?
      Мгновение - точка Времени.
      В неопределенности точки - бесконечная полнота:
      в пространственной - полнота и цельность пространства, Мира; в мгновении - полнота и целостность жизни.
      Точка же - крайнее обострение точности.
      Подлинность ощущения.
      Мгновение имеет длительность переживания.
      И встречно: переживание - сиюминутно. Полнота переживания одаряет мгновение необычайной емкостью.
      Подлинно, человек эмоционально сливается со временем,
      глубина переживания - Вечность.
      И мгновение дарит человеку Истину
      (в следующее - иную, и всегда одну)
      и Свободу.
      Если вдруг войти в миг блаженства мыслью,
      можно ли представить, что это состояние блаженства
      когда-либо кончится?
      Да, мыслью согласиться можно. Но все, что было до
      этого состояния есть странность, качели маятника,
      но все - здесь, вся жизнь твоя с тобой,
      "твой Праздник",
      она растворена в мгновении и в нем же сфокусирована,
      и протяженность жизни - только миг,
      вот этот миг блаженства,
      или отчаяния,
      или каждый между отчаянием и блаженством,
      и глубина мгновения - жизнь,
      и бездонность его - вся жизнь до тебя и после.
      Чтобы измерить (?) эту бездну, стать Временем?
      Время - становление.
      В нашем теле (и в любом другом) Время - движение,
      или покой.
      Есть возможность сделаться точкой, если мчаться со скоростью света. При бесконечной скорости можно в один миг охватить Вселенную.
      Движение:
      со скоростью дыхания,
      со скоростью мысли, взгляда, интуиции,
      со скоростью бега собственного времени,
      вечное движение, музыка движения, узор,
      игра скоростей,
      рождение, смерть и рождение в каждый миг,
      со скоростью собственного горения мчаться,
      это - стать Временем.
      Чтобы раскрыть в освобожденном пространстве границы
      собственного существования, до самого начала и до
      самого конца; чтобы повторить собой множество превращений,
      прожить все жизни как одну
      (о, если бы в ней единой все прочие обрели Вечность!)
      (ну да, восстание против энтропии);
      ...
      чтобы понять игру этого Чуда - равновесия:
      ты часть Мира и Мир - часть тебя;
      найти эту бесконечную точку
      ?...
      ну искать, искать приближения,
      совпадая со своим Временем.
      Как это возможно?
      Мне кажется, форма выражения альянса "Я - Время" есть Исповедь.
      Исповедь же - не перечень фактов биографии, не сообщение интимных событий с (умеренной?) откровенностью: как же, - из кожи лезем, чтобы отразить "подлин-ные события"!
      но Исповедь - творчество.
      Да, подлинное, искреннее самовыражение
      отношения своего
      к Миру, к людям
      и к событиям.
      Впрочем, такое творчество всегда исповедь.
      И тогда осуществляется преображение
      "Время - я".
      Я вижу у человека три возможных к тому ипостаси,
      общечеловеческих, данных каждому в переживание,
      то есть, следовательно, возможность Хорала.
      Будет три части.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      МИФОЛОГИЯ ДЕТСТВА
      В детстве мы не знаем времени. Его размерность
      условна, внутренне не необходима. Время само совпадает с нами своей иррациональной природой:
      - прошлого уже нет, и мы не отмечаем его,
      не жалеем, не осознаем памяти;
      - будущего еще нет, мы ничего о нем не знаем,
      не томимся и не ждем;
      - а настоящее - растет в нас бытием, как судьба,
      но это мы потом оглянемся.
      Мгновения детства имеют длительность состояния,
      действия, когда мы вдруг замечаем их:
      бегу...; смеюсь...; плачу...; смотрю...; ...
      И эти куски времени конечны, разрывны,
      неоднородны, обратимы.
      Как в Мифе.
      Наши действия мы единожды переживаем впервые,
      словно прадействия,
      потом многократно изменяясь, обогащаясь оттенками, они все же неизменны (мы всегда плачем и смеемся, удивляемся и страшимся, ..., как это было в первый раз),
      и они таковы, как у всех людей,
      сейчас, и во все времена,
      и повторность действий - это истина Чуда,
      которая лежит в основе Мифа.
      Да, мир ребенка - "произносимый обряд", то есть
      Миф.
      Мы повторяем собой события прошлого,
      и у тайны этой форма вневременности
      Вот Сейчас и Вот Здесь
      (как прекрасно у Томаса Манна).
      Мир ребенка одухотворен, - свою душу он
      вкладывает в вещи и вслушивается в сокровенную
      душу вещей:
      его мироощущение - эмоциональное вживание
      в явления и вещи;
      его дни - несменяемая смена,
      круг, без причин и следствий,
      в каждой точке которого вспыхивает
      ослепительное Вдруг!
      И главные законы там:
      сопереживание, сопричастность событиям,
      волшебная игра сходств и тождеств,
      и Вера.
      И конечно, "произносимый", - первое детское
      творчество - слово, много-образное, метафорическое, пусть это всего лишь обозначение вещи, но оно имеет смысл Имени, то есть Вещи в целом, Мира в целом.
      Потом взрослые, мы ищем новые имена,
      анализируем, уточняем, используем, и вновь
      приходим к точности первого Имени - знака.
      Детство наше - открытие Мира,
      Откровение, как первопричина Всего,
      как совпадение личного Мифа с действительностью - осуществленное Чудо.
      Владею только памятью.
      Говорят, мне не было года, когда я болела воспалением легких. Помню, - меня заворачивают в горчицу: едко, горячо, реву, бессильна. В комнате две двери, всегда помню стеклянную, как Она за нею сначала появляется, входит, приходит,
      кто Она? приход спасителен.
      Всегда в мягко коричневом. С тех пор этот цвет мне
      покоен. Перестаю плакать.
      Коричневый - мамин цвет,
      - прогоревший красный, цвет глубинного тела;
      сокровенный;
      коричневое золото маминых глаз;
      самый живой и покойный цвет:
      шершавость нагретого дерева под ладонями,
      собачья шерсть, взъерошенная пальцами,
      коричневая изрезанность стариковского лица,
      коричневая нежность тела под солнцем,
      сухой жар загорелых камешков на берегу;
      коричневый запах кофейных зерен;
      самое коричневое слово - шоколад;
      и самый коричневый вкус - у хлеба, горячего,
      с поджаренной горбушкой;
      "интеллектуальный" коричневый
      кожа старинных книг;
      и коричневая горечь - глазные впадины,
      обитые горячей кожей.
      * * *
      Тепло ладошкам трогать дерево: деревянные перила, крыльцо, кольчатые срезы бревен,
      не знаю как, знаю, - весна начинается теплом дерева.
      Меня поставили в перевернутую табуретку на крыльце, тянусь к прохожим. Солнце заливает глаза.
      Можно ли назвать это памятью в обычном смысле?
      Ведь мне тогда не были открыты еще названия вещей, да кажется, и не интересовали. Я словно пришла в знакомое, что всегда знала, потом вдруг забыла
      и медленно послеобморочно вспоминаю, узнаю,
      да, все верно, все на местах.
      Потом забуду опять,
      это появится соотношение вещей со мною.
      Помню: деревянная стена, завалинка с песком, песка много, красные ягоды рябины высоко, жду, когда сорвут,
      и праздник - красные ягоды растут снова в песке.
      * * *
      На полу лежит горкой картошка.
      Перебирают, - очень порченную есть сразу, не очень
      растянуть. Приятно, весело катать картофелину из угла в угол, взрослый предмет катать, как камешек, как мячик.
      Мячики нам делали из тряпок.
      Картошкины неровности делают движение очень живым и забавным,
      словно серый уморительный зверок неуклюже бежит по полу.
      Вдруг палец провалился в гниль. Кричу (и сейчас кричу) от ужаса неожиданности, скрытой в вещах.
      * * *
      Он играет со мной: бегу мимо, как будто не замечаю, и Он стоит, как будто не видит меня, когда я уже миную его, Он выкрикивает: Гав! - и будто бросается на меня, и я пугаюсь будто.
      Он хватает меня на руки, и мы хохочем.
      Помню этот смех рассыпчатый, разливчатый,
      так только дети смеются, проливаются всей душой в смех, рассыпаются всеми камешками своих зубов, - полным ртом смеха смеются, без единой мыслишки, без единой хитринки,
      - смеющийся ручеек по камешкам.
      В первый раз Он и правда меня испугал неожиданностью. И как же полон и легок был смех, когда сообразила, что это игра, что это подарок внимания, мне, от Взрослого человека.
      И Он смеялся радостно и подарочно.
      Потом хотелось повторять впечатление, игру, и мы повторяли эпизод без конца, от самого начала до смеха.
      И без конца длилось мгновение счастья.
      Детская инерция не пускала меня прервать игру, и почему-то Он взрослый - не прерывал. Смех становился усердным, деланным и скучным изнутри.
      Я избегала потом этого человека, почти не любила его, - он стал соучастником моей неискренности, нарушил безмерностью очарование мига.
      Как-то потом все разрешилось, конечно, но я до сих пор
      давлюсь этим переродившимся смехом.
      * * *
      Тру кирпич в лужу. Вода туманится красным, заливаются краской облака, плывущие в луже, поднимаю глаза, - небо красное - Солнце садится. Тру кирпич в лужу. Делаю закат.
      А Землю дети делают из себя
      в кроватке: коленки - горы, на одеяле нарисованы леса,
      складки оврагами пролегли, волосы в ворс травы
      вплелись...
      в песке: зарывшись всем телом, только вижу,
      как дышит Земля...
      животом на теплом камне большом, округлом лежу...
      * * *
      Упала в яму, уже не плачу, смотрю вверх. Я не понимаю, что со мной случилось. Горизонт стянулся узкой петлей над головой, резко разделил свет и мрак. Небо прихлопнуло стеклышком, как в "секрете", еще это называется "жертва": мы выкапываем ямку, укладываем в нее что-нибудь очень драгоценное: цветную тряпочку, серебряную бумажку, пуговку, ..., прикрываем стеклом, засыпаем землей, делаем заметку, - потом найти, протереть стекло пальцем осторожно и замереть:
      какая Тайна в Земле Вдруг!
      Смотрю вверх, не ужас, и не отчаяние, и вообще ничего.
      Смиренной пуговкой на дне ямы лежу.
      Меня нашли и вытащили:
      - Мы тебя искали, ты почему молчала?
      - Я думала, я умерла.
      * * *
      Дети в своей малости находятся на уровне вещей и явлений небольшого масштаба. Это детали, пустяки, они могут быть вовсе незначительны и разны для всех. Но детские пустяки, возникающие на каждом шагу, неожиданные и незагаданные, многообразные и мгновенные
      - они сами тайна;
      - они - тайна, в которой смыкаются переживания
      любого, каждого ребенка, всех детей;
      - они - рождение впечатления, которое не "потом вспоминается", но сразу из детства "стаёт на всю жизнь", вперед.
      Например:
      ... Я замечаю, - в луже лежит большая ягода, яркая, зеленая, мохнатая, почему-то я сразу знаю - это крыжовник. Хочу поднять ее, но проходит мимо какой-то взрослый, мне неудобно, опять кто-то идет, пережидаю, гонят пленных немцев, жду, жду, Господи, они топают прямо по луже, слежу, - неужели наступят! уже последние ноги в обмотках!...
      Вдруг он наклонился, поднял и съел ее.
      И наши глаза встретились.
      И вот что было у него в глазах:
      он сразу понял, что я очень хочу эту ягоду; если бы он заметил меня раньше, он, конечно, не стал бы есть эту ягоду; вот так мне и надо, - кто успел, тот и съел; ну что, промазала? то-то; ...
      и что-то еще из того, что и у него там такая же...
      В глазах у него было и плутовство, и грусть, и злорадство, и унижение, и усталость, и добродушие, и многое, чему я названий не знала.
      Конечно, я запомню его глаза как крыжовниковые.
      Ну что, казалось бы, можно взять отсюда "на всю жизнь"? Да вот это, глубину человеческого взгляда (как глубину всей души).
      Или пример:
      ... Сижу на асфальте (ушиблась?) реву. Вдруг! сначала в
      радужности слез, а потом и так, - вижу, как серый асфальт становится разноцветным, когда на него падают капли, расцветает.
      Потом, когда я узнаю все, или многие варианты серого, узнаю равнодушие, тупое, бессмысленное, серое как асфальт, и такое же безжалостное, панцирное, - не простучишься, только взломать,
      у меня будет, откуда вспомнить:
      серое таит в себе возможность всех цветов,
      а асфальт, я знаю, весной проламывают одуванчики.
      * * *
      Сон:
      "Река; пароход, какой-то грустный, утомленно коричневый (грузовой?); мне на нем тесно, грузно;
      а в воде острые блики солнца, и блики птиц в небе;
      бегу по палубе, легко, остро, легче блика, край палубы,
      и я лечу...
      Бабушка, за ней Мама, потом Папа
      бегут за мной, и один за другим падают в воду...,
      а я лечу..."
      Кричу, плачу. Мама утешает, уговаривает:
      - Тебе приснилось, это только сон.
      Сон? Что это? Как мне туда вернуться? Ведь они там утонут! Сны мучили меня, я не могла разделить двойное звучание моей жизни. Та жизнь была часто ярче и реальнее в фантастичности возможностей, полнее в проявлениях чувств, действий, - там они были мгновенны, а здесь требовали длительности исполнения. Сны обволакивали меня, иногда как бы опережали жизнь (осознавала-то я их после, да и осознавала ли? скорее отмечала просто) или вскакивали в жизнь, путая, что было потом, что раньше, было ли то только что, или давно, или это сейчас, но уже без меня происходит.
      Что происходит, я не сомневалась,
      только вот не увязывались концы с концами.
      Мне неясно казалось, что сон - это то, откуда я взялась.
      А концы увязать я пыталась, размышляя сидя на горшке. Папа смеялся: "философия на горшке".
      Мне самой тоже нужно посмеяться куда-нибудь вуголок, - у меня получается произведение "Тысяча, как одна ночь".
      Кстати, сидение на горшке - это тоже своего рода мифологическое действо. Дети исполняют его, как священный обряд, сопровождая обязательным ритуалом (выбор места, игрушек, громкое оглашение и т.д.).
      На пароходе мы действительно плыли.
      Он был унылый, битком набитый всеми людьми.
      Куда мы плыли? Непостижимый момент изменения, - вдруг! сразу за мной, за пароходом жизнь обрывалась, - я бегала смотреть, как вокруг вода, былого не было, все втеснилось в один этот пароход. А над водой летали белые острые птицы, Они со всего лету вонзались в блестящую чешую реки, стремительное слепящее горячее касание, мгновенный ожег глаз, и слово "чай-ка" с изломом полета внутри:
      падение, как отчаяние: Чай-ай-й!...,
      и вертикальный излет.
      Непостижимый момент изменения.
      Капитан подарил мне глиняную птичку.
      Потом, находя ее в игрушках, я уже вспоминала, что мы плыли на пароходе.
      А в небе навсегда остался резкий узор движения.
      * * *
      Ночью приехали в Новосибирск.
      Идем по темным деревянным улицам. Мне кажется, я помню, куда идти. Папа уходит далеко вперед с двумя чемоданами, садится и ждет. Курит. Ленка, моя старшая сестра, отстает и куксится. Я бегу от нее вперед, в темноте ноги подпрыгивают особенно высоко, жутко-нестрашно, впереди огонек Папиной папиросы то разгорается ярко, то гаснет.
      Вожак. Это слово для меня родилось позже из книжек и Папиных рассказов о животных, но упало оно на тот эпизод. Огонек папиросы таит в себе знак путеводной звезды (потом сама себе буду выкидывать его как приманку...)
      * * *
      Мы стали жить у Надеевых в старом деревянном доме.
      Надеев - папин друг. Носатый, смешной, веселый.
      Делали бумажный кукольный театр...
      И был театр на стене.
      Вечерами, когда все были заняты, мы с Надеевым садились перед стенкой, и представление начиналось: ушастый заяц прыгал по цветочкам на обоях, вдруг выскакивал Серый волк с ужасной пастью, он гнался за зайцем, клацал зубами, а заяц убегал туда, где цветов было погуще, прижимал ушки и становился как камешек, как кулачок, и волк пробегал мимо одураченный. Иногда мы все вместе устраивали целый заячий хоровод. То-то было весело. Но чаще, вечерами, когда все были заняты делами (как будто всё что-то перешивали из старья или клеили игрушки или стряпали,...)
      Надеев рассказывал.
      Я не отрываясь смотрела ему в лицо.
      По щекам его глубокие морщины были кулисами, а актером был рот. Надеев - театр. Он мог сделаться любым зверем, каждым человеком, и лучше всего Бабой Ягой.
      Еще делали кукольный театр бумажный. Надеев рисовал волка в разных действиях.
      Ленка и девочки - Надеевы вырезали фигурки и приклеивали их к картонным подставкам. Это, конечно, был тоже замечательный театр, но мне скоро становилось скучно видеть, как бежит и бежит волк, неподвижно оглядываясь, а рядом валяется волк в очках с небабушкиными большими ушами и зубами, и он же с распоротым животом...
      Зато на стене из-под каждого цветочка мог в любой момент вылететь заяц, или вдруг проползти змея, и тигр тоже мог пройти, оставляя на траве полосатые следы...;
      и всякие черточки и пятнышки складывались в смешных
      человечков, похожих (или потом не похожих) на Надеева.
      Еще у Надеевых была мука, и иногда стряпали пирожки. А мы - дети во дворе стряпаем пирожки из глины и сушим их на горячих листах крыши;
      или с крыши, только снежной уже, летим кубарем в
      сугроб;
      или грызем сосульки, обжигая зубы холодом и впитывая талый сок, отдающий старой древесиной;
      или собираем полные пригоршни пыльно-черных ягод паслена, что буйно разросся за домом;
      или гвоздем царапаем серые бревна стен, дивясь скрытой
      белизне дерева,...
      Мы обходим, обегаем наш деревянный дом, трогаем его, лазаем по нему, обнимаем его собой, своим движением, растворяемся в этом едином запахе
      деревянно-травянисто-железно-деревянном
      под всеми (и со всеми) дождями-снегами-таяниями
      в этом солнечном сухом чистом запахе
      старого деревянного дома.
      А в доме запах протопленной печки и густой вечерний запах домашности, большой семьи, доброты и радости.
      Памяти и мечты.
      * * *
      Переехали в новую квартиру.
      Мичурина-23-кв-14 - имя моего дома.
      Квартира называлась казенной. Очень большие три комнаты, большой коридор, - в коридоре можно кататься на бабушкиных счетах, большая кухня. Мне нравится такое все большое, пустое, ходить нужно по досточкам, - в полу еще дыры. Раньше здесь был госпиталь. Рядом со взрослой вешалкой мне вбили гвоздь для пальто. В нашей с Ленкой и бабушкой комнате в углу поставили ящик, как стол, - мое место определилось. Над столом повесили картинку из старой по листочку книги. На картинке Дон Кихот на коне и Санчо Пансо на ослике, и дорога.
      Картинку я звала "Донкий ход" - это такой ход, по которому всегда уходят двое людей.
      Во дворе много ребят. Мне нравятся Валька и Женька Куминовы. У них очень красивая мама - тетя Шура, у них нет папы.
      Еще у них есть плюшевый Бобка. Женька кудрявая, - и это очень красиво. Валька рыжая, - "я не рыжая, а золотистая", - и это очень красиво.
      Плюшевого Бобку они мне давали редко. Он был такой замечательный, что я его почти не просила.
      Мне не нужно владеть вещью, чтобы наслаждаться ею. Но иногда необходимо прикоснуться, может быть, только взглядом (может быть, памятью), может быть, лишь знать, что вещь сохраняет "свое место" в странном сплетении ассоциаций.
      Плюшевый щенок в своей золотой шелковистости там, в детстве, сфокусировал отражение моего восхищения тремя головками, которым сейчас я знаю название, - "Мадонна в зелени", а может быть, "Мадонна в кресле",
      Женщина с двумя детьми.
      Рафаэлева флорентийского письма.
      Точная оптика безымянного детского чувства.
      Там, рядом, я не смела прикоснуться к ним, я не знала другого выхода своей любви, как держать игрушку в руках.
      Двор большой. Тогда еще были у всех погреба, а у Покрышкиных даже корова. Весь дом пил молоко покрышкинской коровы. Позже мы узнали, что сын Покрышкиных летчик-герой. Мы гордились, - летчик из нашего двора. Корову любили и смотрели на нее через щелочки в сарае, - оттуда шел добрый коричневый запах. Мы знали, у кого в погребе самые вкусные огурцы, капуста пластиками. Больше всего любили приглашать в свои погреба. Там можно было угощать даже редкими вещами, например, сметаной. У чужих сметану не трогали.
      Во дворе дом с колоннами, куполом, кочегаркой - Филиал Академии Наук. В нем работали наши родители. Филиал тогда только начинался, еще отстраивался, весь в лесах. По лесам мы лазили в подкупольные чердаки. Строили филиал пленные немцы. Сначала мы их боялись, - в те годы было много краж, убийств, пленными немцами пугали, а немцев вообще - ненавидели. Шла война, о которой мы только знали. Потом эти пленные стали "нашими немцами". Они нам показывали рождественские открытки, иногда дарили. Мы им таскали картошку, огурцы, редко хлебные довески. За хлебом нас брали в очередь рано утром. Довески разрешали съесть.
      Двор словно огорожен деревянными домиками, сараями, заборами, - их называют "хитрые избушки". Нас не пускают туда, а люди оттуда глядят враждебно.
      Сквозь заборы и щели, сквозь заросли лопухов (мы, конечно, проникаем) - просачивается к нам непонятная едкая дурманящая жизнь, пропитанная молвой, нищетой, скандалами, воровством и случайностью:
      мы безумно боимся "Фраера на колесиках"(?) - девчонку-нищенку почти наших же 5-6 лет, она подкарауливает нас у погребов и отбирает накраденные огурцы, она не умеет говорить, мычит и плюется;
      мы видим окровавленного мужика с топором, гоняющего по сараям вопящую женщину, мятущуюся за мужиком толпу, вопящую надрывно и непристойно, - там происходит "свадьба" - мы слышали разговоры;
      иногда двери домишек раскрываются, брошенных, вчера еще кто-то жил в них,
      распахнутые, сразу повисшие беспомощно двери словно выворачивают-обнажают нутро дома: кучки соломы, тряпок, редко железную кровать, табуретку, кастрюлю;
      там за заборами бродит на культяпках старик, будто крадется, возникает нежданно, близко от земли - нам в рост, с гнилыми глазами, все подманивает нас пальцем, подманивает...
      он в черной шали, и мы точно не знаем, старик ли он, или страшная старуха с усами;
      ...
      В зимний вечер, из кухонного окна - открытка: домики стоят, укутанные в ватный снег в блестках, желтые окошки, из труб дымок, небо - чернь со снежным серебром,
      вот так странно, через немецкие сусальные открытки - открытие зимней красоты поселений людских, тишины и покоя, как разрешения страстей, равновесия боли - с нежностью.
      Однажды Филиал сбросит бутафорию лесов, свод купола уйдет в небо, а под ним - замершее шествие колонн. Он встанет в центре двора как Дворец.
      Любимые наши игры у подножия его колонн.
      Двор наш, большой, многообразный, людный, проходной, вычитанный из книжек, совпадающий со стариной и с целыми странами, ...
      а если бы не такой, я бы его, наверное, придумала.
      * * *
      Дома была еще маленькая комната.
      В ней начинался зоологический музей Филиала АН. Папа и Папины ребята делают чучела зверей и птиц. Папа рассказывает, как живут в лесу звери. Они не нападают на людей, если их не трогать.
      Их не надо бояться.
      Страх имеет запах.
      У Папы сундучок с охотоприпасами. Там столько всяких штучек. Трогать нельзя. Можно открыть любым гвоздем, но уважение - больше любопытства, - не трогаю.
      Разрешается насыпать в гильзы дробь.
      Папа выбивает пыжи. Картонные монетки. Верчусь около, прошу повыбивать. Папа позволяет. И оставляет одну на несколько минут. Когда смотрела, было понятно, даже знала в руках удар молотком. Одна растерялась, по какой стороне бить, - по блестящей жалко, красивая, бью по обратной, острой.
      Испортила выбивалку.
      - Иди вон, баба-дура. - мерно, обидно.
      Раньше Папа звал меня Илюхой, как своего друга.
      Папа уходит на охоту. Я хорошо знаю, как укладывать рюкзак, что с собой брать. Меня не берут. Большая Охота мне обещана в десять лет.
      Мечтой своей следую за ним:
      между деревьев в высокой траве его размашистый, крупно-медленный шаг,
      спина его, любимая до счастливой боли, уходящая,
      качающаяся в ритм встающих за ней тонких молодых сосенок, как бы слегка растворяющийся в буроватой зелени силуэт,
      и высокая голова - голова Серебряного Оленя - сторожкая, легкая к звуку, как в ауре
      в пении птиц, оглянется ко мне!
      с лица смеющийся голубой свет глаз.
      Воскресенье, вечер праздничен возвращением с охоты. В кухне разложены куропатки, зайцы. Завтра их разнесут знакомым. "Подготавливает" зайцев Папа сам. Это целый обряд. В дверях ставится таз на табуретку, над ним привешивается за заднюю ногу заяц, дальше мне смотреть не позволяется (потом разделывать дичь я научусь сама, не люблю, когда смотрят, это таинство совершает охотник, - животное убито, но публичному обнажению не подлежит, остальные получают только мясо),
      мне дарится хвостик.
      Папа сидит в углу дивана, всегда в одном углу, с книжкой, и на валике перед ним всегда стакан с крепким чаем. Усталый. Глаза у него синие. Сердитые Папины глаза - металлические.
      Мы украшаемся с Валькой и Женькой перьями, делаем себе луки, и в утро уходим в Поход - в дальний конец двора, где лопухи и бурьян - наш лес, наши джунгли. Там мы делим куски хлеба и сахара, оставшиеся от Папиной охоты.
      * * *
      Я просыпаюсь ночью и бегу к Маме в кровать.
      - Испугалась чего-то, дурашка?
      Нет, не испугалась, но так - лучше.
      Мама целует меня и засыпает.
      А я еще чуть чувствую, как холодно прилипал пол к босым ногам, как уходит это "какое-то пространство", что стояло за границами моего одеялка, и тесно прижимаюсь к Маме.
      или
      На полу оконные лучи, шлепаю босиком по теплым полоскам, пересекаю комнату, сама - солнечная невесомая светлотень, ныряю к Маме под одеяло.
      или
      По песку, по траве, по Земле
      навсегда в ступнях моих - голых ладошках ног
      ощущение следов кратчайшего пути, по которому
      сокращаю пространство
      бегу к Маме.
      Самое жданное: ожидание, безначальное (потому что жду
      всегда), и конец обрублен почти безнадежностью, ожидание прихода Мамы из театра, с собрания ли, от портнихи, - увидеть ее лицо, потрогать...
      * * *
      Мы идем с бабушкой гулять. Это чаще зима. По нашей улице еще ездят на лошади, - и мое самое любимое зимнее слово - полозья. От полозьев след летящий снег, узор летящий, примят, уложен, уположен, как бы в руках у меня нити - линии - возможность рисунка.
      Или это бабушка рассказывает про Снежную королеву?
      Мама дарит мне тетрадку, сшитую из оберточной бумаги, и фиолетовый карандаш для стекла. Ни на одну бумагу потом карандаш не ложился так отчетливо, безотказно.
      Я рисую ледяную гору, на ней сидит Снежная Королева. Рисовать легко, - большой во весь лист треугольник - гора, на нем - поменьше, в роскошных звездах, на треугольнике кружок и над ним трехзубая корона, сразу понятно, Снежная Королева. А к горе со всех сторон, со всего мира катят на санках ребята. Мама удивляется, - зачем же они к ней едут, она же злая. У меня даже дух перехватывало, так я понимала, зачем они едут,