Империя (№3) - Хозяйка Империи

Небо потемнело, наступили сумерки. Судьи, до этого момента молча сидевшие на местах, поднялись, а оратор, повинуясь некоему неслышимому сигналу, умолк. Стражник, стоявший за спиной Мары, толчком дал ей понять, что пора встать с подушек, а писарь мага наклонил голову в ее сторону таким движением, в котором можно было угадать сожаление.

— Госпожа, время твоей последней воли истекло, и наступает срок для оглашения приговора. Если у тебя имеется какое-нибудь последнее сообщение, которое ты хочешь послать сородичам, тебе предлагается изложить его незамедлительно.

— Последнее сообщение?.. — От вина и сладких фруктов ее восприятие действительно слегка притупилось, да и оратор беседовал с ней вполне по-свойски, и это тоже придало Маре смелости. — О чем ты говоришь?

Писарь мага переступил с ноги на ногу и промолчал. Ответ Мара получила от самого рослого из чо-джайнов в трибунале:

— О твоем приговоре, госпожа Мара из Цурануани. После того как ты сообщишь свою последнюю волю, будет формально оглашен приговор, согласно которому завтра на рассвете ты будешь казнена.

— Казнена?! — Накатившая волна возмущения и страха заставила Мару распрямить плечи; в ее глазах вспыхнуло пламя. Она отбросила всякую дипломатию. — Кто же вы такие, если не варвары, — вы, осуждающие посла на смерть, даже не выслушав его? — Члены трибунала заерзали, а чо-джайн, стоявший на страже, угрожающе подался вперед, но Мара и так уже была испугана чуть ли не до потери сознания и не обратила на конвоира ни малейшего внимания. — Да ведь меня сюда послала королева из вашей расы; послала для того, чтобы повести с вами переговоры! Она лелеет надежду на избавление тех чо-джайнов, которые ведут жизнь покоренного народа внутри границ нашей Империи, и во мне она усмотрела возможность исправить прошлые ошибки человечества, породившие в мире столько зла. И вы казните меня ни за что ни про что, хотя я пытаюсь сокрушить могущество Ассамблеи и явилась сюда просить помощи в борьбе против тирании наших магов?

Судьи уставились на нее одинаковыми фасеточными глазами, ничуть не тронутые ее воззванием.

— Госпожа, — отчеканил их предводитель, — изложи свою последнюю волю, если у тебя таковая имеется.

Мара закрыла глаза. Неужели всем ее усилиям пришел конец? Неужели она была Слугой Империи, властительницей Акомы и советницей Императора только затем, чтобы умереть бесславной смертью в чужом краю? Она подавила невольный трепет и не позволила себе даже поднять руки, чтобы отереть со лба испарину. После всего услышанного о том, что натворили ее предки в борьбе с мирной цивилизацией чо-джайнов, она уже не могла опереться даже на свою честь. Но в ее голосе прозвучала странная твердость, когда она возвестила:

— Моя последняя воля такова. Возьмите этот талисман. — Она протянула судьям, не питающим к ней ничего, кроме вражды, гемму памяти, полученную от Гиттании. Собрав все силы, она заставила себя продолжать:

— Я хочу, чтобы вы взяли это свидетельство и включили его в общую память вашего роя вместе с подробностями моей «казни», так чтобы все ваши сородичи

— и ныне, и впредь — помнили: в преступной жестокости виновно не только человечество. Если моим детям и мужу — то есть семье, которая по существу представляет собой мой рой, — суждено меня потерять в отместку за договор Ассамблеи с чо-джайнами, то, по крайней мере, намерения моего сердца должны сохраниться в коллективном разуме моих убийц.

Ее слова были встречены гулом голосов. С безрассудной решимостью Мара бросила в лицо судьям:

— Вот моя последняя воля! Исполните ее или пусть проклятие богов до конца времен тяготеет над вашим народом за ту же преступную несправедливость, в которой вы обвиняете нас!

— Молчать!..

Приказ заставил содрогнуться стены палаты, и эхо от хрустального купола набрало такую силу, что впору было оглохнуть. Съежившись от громоподобного звука, Мара лишь через секунду сообразила, что окрик исходил не со стороны трибунала, а от мага, возникшего неизвестно откуда в центре зала. Его крылья были распростерты во всю длину, а метки настолько сложны и запутанны, что в глазах рябило. Он зашагал по направлению к Маре, сверля ее глазами, бирюзовый цвет которых напоминал лед на вершинах дальних гор.

Остановившись перед Марой в угрожающей позе, он потребовал:

— Дай мне твой талисман.

Мара протянула ему дар Гиттании, уверенная, что не могла бы поступить иначе, даже если бы захотела. В голосе чо-джайна таилась колдовская сила, которая подавляла в зародыше любой протест.

Маг выхватил волшебный камень, едва коснувшись при этом руки властительницы. Она приготовилась воззвать к нему о справедливости, но не успела произнести ни звука: ослепительная вспышка пламени лишила ее дара речи. Свет окутывал ее словно плотная оболочка, не позволяющая ни охнуть, ни вздохнуть; и к тому моменту, когда чувства вернулись к ней после магического беспамятства, палата под куполом, где заседали судьи, исчезла, словно ее никогда и не было. Она обнаружила, что вновь находится в шестиугольной камере без окон и дверей, как раньше, но теперь по полу были разбросаны цветные подушки и пара спальных циновок цуранского образца. На ближайшей из них скорчился Люджан, подложив руки под голову; его лицо выражало полнейшее отчаяние.

При появлении хозяйки он вскочил на ноги и по-воински отсалютовал. Осанка его была безупречна, но в глазах застыла безнадежность.

— Ты слышала, что они собираются с нами сделать? — спросил он с плохо сдерживаемой яростью.

Властительница вздохнула, слишком подавленная, чтобы вымолвить хоть слово; ей все еще не хотелось верить, что она проделала весь этот долгий путь лишь затем, чтобы в конце концов смириться со столь несправедливой судьбой.

— Они спрашивали тебя о последней воле, прежде чем прочесть приговор? — спросил Люджан.

Мара молча кивнула; но в метаниях между безнадежностью и горем она цеплялась за единственную мелочь, которая могла принести утешение: чо-джайны из Чаккахи не огласили ее приговор. Каким-то образом получилось, что талисман и неожиданное возвращение мага нарушили формальную процедуру суда.

Не желая возлагать слишком большие надежды на это незначительное отклонение от ритуала, Мара завела разговор:

— О чем ты попросил вместо последней воли?

Люджан ответил иронической улыбкой. С таким видом, как будто ничего плохого не происходит, он протянул руку и помог Маре расположиться поудобней.

— Я не просил, — сообщил он. — Я потребовал. Я воспользовался правом воина, осужденного на казнь за преступления его господина, и потребовал для себя смерти в поединке.

У Мары брови полезли на лоб. Такое развитие событий вряд ли было случайным. Право на смерть в поединке — это был цуранский обычай! С чего бы стали эти чо-джайны из Чаккахи отдавать дань уважения чужой традиции?

— И трибунал, который тебя судил, согласился исполнить это требование?

Люджан ухмыльнулся:

— По крайней мере, у меня будет возможность раскрошить чей-нибудь хитиновый панцирь, прежде чем они получат мою голову!

Мара подавила неуместный приступ истерического смеха.

— И кого же избрали чо-джайны Чаккахи на роль твоего противника?

Люджан пожал плечами:

— Какая разница? Все их воины выглядят одинаково; вероятно, их коллективный разум обеспечивает им и одинаковое мастерство. Единственное удовлетворение, которое я могу получить, состоит в том, что меня разрубят на куски в бою, прежде чем их палач получит возможность отрубить мне голову! — Он коротко хохотнул, но в этом смехе было больше горечи, чем веселья. — Если такая смерть может считаться достойной воина, то мне и не нужно другой награды, кроме этого признания и победных гимнов, которыми будет встречено мое прибытие в чертоги Туракаму.

Он замолчал, словно в глубоком раздумье.

Мара договорила за него:

— Но твои понятия о чести изменились. Теперь смерть воина кажется тебе бессмысленной по сравнению с возможностями, которые дарует жизнь.

Люджан устремил на хозяйку измученный взгляд:

— Я не могу выразить это так же точно, но, пожалуй, да. Кевин из Занна открыл мне глаза на первопричины и побуждения, которые невозможно понять, следуя цуранскому образу мыслей. Я видел, что ты осмеливаешься отрицать самые важные устои нашего мира, а это не под силу никому из мужчин-правителей, ибо они побоятся оказаться смешными в глазах более высокородных вельмож. Мы изменились, госпожа, и Империя стоит на пороге перемен. — Он медленно обвел глазами камеру. — Я не тревожусь за себя: у меня нет никого, кто будет долго меня оплакивать; все близкие мне люди скоро последуют за мной в царство смерти, если наше дело потерпит крах. — Он покачал головой. — Но меня мучит мысль об утраченной возможности… воплотить то, чему мы научились; я не хочу, чтобы наши озарения погибли вместе с нами.

Мара горячо запротестовала, чтобы спрятать собственный страх:

— Останется Хокану; останутся дети. Они продолжат начатое нами. Они как-то заново откроют то, что раньше открыли мы, и найдут такую дорогу, по которой можно будет пройти, не угодив в западню чо-джайнов. — Она глубоко вздохнула и, глядя на верного соратника, призналась:

— Как ни странно, но самое тяжкое мое горе — это горе жены и женщины. Я бесконечно сожалею, что не могу вернуться и помириться с Хокану. Прежде он всегда оставался образцом деликатности и благоразумия; должно быть, есть какая-то важная причина, объясняющая его отношение к Касуме. Может быть, я была к нему несправедлива, когда приписывала ему предубеждение, вовсе не свойственное его натуре. А теперь слишком поздно: все равно ничего уже нельзя поправить. Я должна умереть, так и не задав вопроса, который мог бы восстановить нашу душевную близость. Почему — если я могла бы потом с легкостью выносить другое дитя, мальчика, — Хокану был в таком расстройстве, когда узнал, что его перворожденным ребенком оказалась девочка?

Она с надеждой взглянула Люджану в глаза:

— Военачальник, ты человек, хорошо разбирающийся в тонкостях игры между мужчиной и женщиной; во всяком случае, в этом меня убедили кухонные сплетни. Поварята не устают рассказывать о служанках и красотках из Зыбкой Жизни, которые по тебе сохнут. — Она невесело улыбнулась. — По правде говоря, если верить этим пересудам, таких женщин тьма-тьмущая… — Помолчав, она перешла к тому, что ее волновало:

— Так что же ты скажешь, почему могло случиться, что такой мудрый муж, как Хокану, не обрадовался, узнав о рождении здоровой, без единого изъяна девочки?

Взгляд Люджана смягчился; в нем сквозило что-то очень похожее на жалость.

— Госпожа, Хокану не сказал тебе?..

— Не сказал мне… что? — резко спросила Мара. — Я была груба со своим супругом и не выбирала выражений. Я была так глубоко убеждена, что он не прав… и оттолкнула его от себя. Но теперь я жалею о своем жестокосердии. Может быть, Камлио научила меня слушать более внимательно. Чем же я лучше этих чо-джайнов, обитающих на землях Турила, если вынесла приговор своему мужу, даже не выслушав его объяснений?

Несколько мгновений Люджан молча смотрел на нее. Потом, словно приняв какое-то решение, он опустился перед ней на колени.

— Да простят мне боги, — тихо произнес он, — я не вправе нарушать секреты, существующие между властителем и его женой. Но завтра нам суждено умереть, а я всегда оставался твоим верным офицером. Госпожа Мара, я не допущу, чтобы ты ушла из жизни, не получив ответа на свой вопрос. Хокану был сражен горем, но он ни за что не открыл бы его причину, даже если бы ты вернулась и умоляла его раскрыть тайну. Но я-то знаю, какая печаль его гложет. Я был в комнате, когда целитель из храма Хан-тукамы уведомил твоего супруга о том, чего он, по своей доброте, поклялся никогда тебе не сообщать. А правда состояла вот в чем. После того как тебя отравили убийцы из тонга и из-за этого погиб твой нерожденный младенец, тебе было суждено родить еще только одного ребенка. Касума — твое последнее дитя. Хокану хранил секрет; он хотел, чтобы у тебя оставалась надежда на беременность. Дочка для него — радость, не сомневайся в этом, и неоспоримая наследница мантии Шиндзаваи. Но он знает — и это знание угнетает его, — что ты никогда не подаришь ему сына, которого так жаждет его душа.

Мара словно окаменела. Ее голос был едва слышен:

— Я бесплодна? И он это знал?

Только сейчас она поняла, какое великодушие проявил Хокану, решив сохранить в тайне пророчество целителя, и какая потребовалась сила воли, чтобы это решение исполнить. Он рос без матери; Ассамблея магов отняла у него родного отца. Весь мир Хокану заключался в мужском товариществе; он искренне привязался к дяде, который стал для него приемным отцом, и к кузену, ставшему братом. Вот где коренилась его мечта о сыне.

Но при этом его привлекало общество людей, близких ему по складу ума, родственных душ; он был придирчив в выборе тех, с кем соглашался делить труды и досуг. Другой, менее щепетильный вельможа на его месте набрал бы себе наложниц, видя в этом неотъемлемое право мужчины, дарованное ему богами; но Хокану любил в Маре ее душу. Его страстное стремление к равенству воплотилось в браке с женщиной, в которой он находил понимание самых заветных своих помыслов. Ему претило использование наложниц, общество женщин Зыбкой Жизни, купленные ласки созданий вроде Камлио.

Теперь Маре стало ясно, перед каким выбором оказался ее супруг: либо привести к себе в постель другую женщину, от которой ему не будет нужно ничего, кроме способности к деторождению, либо примириться с мыслью, что у него никогда уже не будет сына, и обойтись без уз товарищества, связывавших его раньше с приемным отцом, братом и даже Джастином, которого он вернул Маре ради продолжения рода Акома.

— Боги… — Мара чуть не плакала. Как же я могла быть такой черствой и бездушной!

В мгновение ока Люджан уже был рядом с ней; сильной рукой он обнял ее плечо, чувствуя, как нужна ей опора.

— Госпожа, — тихо сказал он ей на ухо, — ты меньше всех других женщин можешь упрекать себя в черствости и бездушии! Хокану понимает, почему ты повела себя так, а не иначе.

Люджан поддерживал ее бережно, как брат, а она тем временем уже во всех подробностях обдумывала, как все обернется, если она завтра умрет. Выводы были наполовину прискорбными и наполовину обнадеживающими: Хокану получит возможность сделать Касуму своей наследницей и право взять другую жену, чтобы произвести на свет сына, которого ему так хочется иметь.

Чтобы как-то отвлечься от собственных печалей, Мара спросила:

— А как насчет тебя, Люджан? Ведь и ты, наверно, готовишься проститься с этой жизнью не без сожалений?

С грубоватой нежностью он погладил ее пальцами по плечу:

— Я жалею об одном.

Повернув голову, Мара увидела, что он уставился взглядом на пол, словно изучая вытканные на подушках узоры. Она не стала добиваться более откровенного ответа, но он, помолчав, объяснил:

— Госпожа, жизнь иногда в забавном свете показывает нам наши собственные глупости. Я пользовался благосклонностью многих женщин, но ни разу не испытал желания жениться и удовольствоваться одной… — Люджан смотрел прямо перед собой, смущенный тем, что высказывает вслух столь потаенные мысли. Однако его речь звучала все менее скованно: сознание, что на рассвете придет конец и жизни, и мечтам, странным образом освобождало от привычной скрытности. Близость встречи с Туракаму подарила обоим великое утешение — возможность быть искренними. — И всегда я говорил себе, что причина, которая толкает меня от одной женщины к другой, — это восхищение, которое внушаешь мне ты. — Тут в его глазах засветилось подлинное обожание. — Госпожа, в тебе есть многое, что может привлечь мужчину, но твоя стойкость… по сравнению с тобой любая другая женщина кажется… если не хуже, то, во всяком случае, мельче. — Скупым жестом он выказал досаду оттого, что не в силах подобрать достаточно верные слова. — Госпожа, во время нашего путешествия в Турил я, по-моему, узнал слишком много о себе самом, чтобы надеяться на спокойствие духа.

Мара подняла брови:

— Люджан, ты всегда был образцовым воином. Не зря же Кейок преодолел свое недоверие к серым воинам и всем другим предпочел именно тебя, когда нужно было кем-то заменить его на посту военачальника. По-моему, ты сумел занять в его сердце такое место, которое раньше занимал Папевайо.

— Да, с Кейоком мы поладили. — Люджан улыбнулся, но его губы тут же затвердели. — Но за мной есть еще один должок. Все-таки я не был вполне честен перед самим собой и обязан это признать теперь, когда наступает пора расплаты. И в нынешнюю ночь я сожалею, что не нашел женщины, с которой мог бы разделить свое сердце и дом.

Мара взглянула на склоненную голову военачальника. Понимая, что Люджан хотел бы облегчить бремя, лежащее на душе, она очень мягко спросила:

— А что же в действительности помешало тебе обзавестись семьей и растить детей?

— Я пережил своего хозяина, властителя Тускаи, — с трудом выдавил из себя Люджан. — Невозможно описать, какие бедствия выпадают на долю серого воина, ибо он живет вне людского общества. Я был молодым и сильным, умел владеть оружием. И все-таки бывали моменты, когда я был на волосок от смерти. И как смогли бы существовать ребенок или женщина, если бы они остались бездомными? Я видел, как уводили жен и детей моих товарищей-воинов; их уводили в рабство, чтобы они вечно ходили в сером и угождали хозяину, которому нет никакого дела до их страданий. — Голос Люджана упал почти до шепота. — Теперь я вижу: в глубине души я боялся, что когда-нибудь так случится с моими детьми и другой мужчина получит власть над жизнью и смертью моей жены.

Теперь Люджан смотрел хозяйке прямо в лицо. В его глазах угадывались беспокойные глубины и металл звенел в голосе, когда он высказался до конца:

— Насколько проще было восхищаться тобой издалека, госпожа, и защищать твою жизнь с готовностью отдать за нее свою, чем жить в ожидании кошмара, который до сих пор заставляет меня просыпаться в холодном поту.

Мара коснулась его судорожно сжатых рук, а потом помассировала их, пока не прошло сковывающее их оцепенение.

— Ни ты и никто из твоих нерожденных детей не останется без хозяина на всем протяжении нынешнего оборота Колеса, — сказала она тихо. — Ибо я сильно сомневаюсь, что хотя бы один из нас выйдет живым из этой тюрьмы.

Теперь улыбнулся Люджан; во всем его облике была необычная просветленность, какой Мара никогда раньше у него не видала.

— Я гордился тем, что служу тебе, властительница Мара. Но если мы переживем завтрашний рассвет, я попрошу тебя как о милости, чтобы ты приказала мне найти себе жену и жениться! Ведь очень вероятно, что при неутихающей враждебности магов такие переделки, в какую мы угодили, будут повторяться, и, уж если мне суждено погибнуть у тебя на службе, я бы предпочел не испытывать по второму разу такие же сожаления, когда буду опять готовиться к переселению в чертоги Туракаму!

Мара взглянула на него с улыбкой, свидетельствующей о глубокой привязанности:

— Люджан, зная тебя, как я знаю, я сомневаюсь, что мне придется приказывать тебе сделать то, к чему стремится твое сердце. Но мы должны прорваться за пределы завтрашнего утра. — Сложив руки на груди, словно желая защититься от холода, она напомнила:

— Мы должны поспать, храбрый Люджан. Ибо скоро наступит завтра.

Глава 8. ПОЕДИНОК

Спать было невозможно.

После того как Мара, вопреки обыкновению, раскрыла перед Люджаном самые глубокие тайники своего сердца и вызвала его на ответную откровенность, она не чувствовала потребности в дальнейших беседах. Военачальник Акомы сидел, скрестив ноги, на своей циновке; сон бежал от его глаз. Его доспехи, так же как и меч, отобрали чо-джайны, оставив ему лишь стеганую нижнюю рубаху, назначение которой состояло в том, чтобы края доспехов не натирали и не царапали кожу; в таком наряде он выглядел раздетым и уязвимым. На виду оставались многие боевые шрамы, обычно скрытые одеждой, и хотя, как всякий офицер-цурани, он привык соблюдать чистоплотность, последняя возможность принять ванну была ему предоставлена при купании в ледяной реке, под градом турильских насмешек. Его одежда стала серой от пыли, а волосы слиплись. Без внушительных доспехов, без перьев офицерского плюмажа он, казалось, стал меньше — несмотря на всю свою мускулистость. Взглянув на него, Мара подумала, что только сейчас ей приоткрылась человеческая сторона его натуры и она смогла увидеть то, чего не замечала раньше: мужественность, которой не суждено увенчаться отцовством, и столь неожиданную у испытанного воина доброту рук, привыкших к мечу. Он сидел в позе спокойной медитации, как будто судьба, ожидающая его, не имела никакого значения; солдатская дисциплина заставила его отбросить все тревоги, чтобы сберечь силы для битвы.

Сама Мара, несмотря на монастырскую выучку, была лишена и этого утешения. Но на сей раз ее душа обрела опору в ритуале: запретив себе предаваться скорби о любимых, которых она потеряла в прошлом, она отдалась во власть жгучего гнева против неумолимой судьбы, отнявшей у нее возможность защитить тех, кто еще жив. И при всех стараниях ей никак не удавалось утихомирить бешеный поток взбаламученных мыслей.

Ее возмущал позор заточения, при котором невозможно хоть как-то связаться с тюремщиками. Магическая камера, по сути, наглухо отгораживала приговоренных от всех других живых существ. С некоторым раздражением Мара задавала себе вопрос: могут ли сами боги услышать молитву человека, запертого в подобном месте? Здесь, где не было окон, куда не проникали даже звуки извне, минуты тянулись нестерпимо долго. Сама темнота показалась бы отрадной, — все-таки хоть какая-то перемена! — но светящийся шар чо-джайнов все так же неподвижно висел в воздухе, и его яркость оставалась неизменной.

Утро неизбежно должно было наступить.

И все-таки после ползучей агонии ожидания рассвет застал Мару врасплох. Неугомонный разум не соглашался смириться; мысли метались по кругу в поисках поступка, слова или решения, которые могли бы переломить враждебность здешних правителей и принести пленникам свободу. Однако от всех этих лихорадочных размышлений осталась только мучительная головная боль. Мара чувствовала себя разбитой и подавленной, когда наконец вспыхнул магический световой вихрь, знаменующий исчезновение их тюрьмы.

Двойная колонна чо-джайнов приблизилась с очевидным намерением взять узников под стражу. У Мары хватило присутствия духа, чтобы подняться на ноги и подойти туда, где уже стоял Люджан, бодрствующий и вполне собранный.

Она взяла его сухие горячие руки в свои влажные ладони. Затем взглянула ему в лицо, лишенное всякого выражения, и ровным голосом произнесла ритуальные слова:

— Воин, ты служил Акоме с высочайшей доблестью. Ты простился со своей хозяйкой, чтобы предъявить права на ту смерть, какую избрал сам. Сражайся честно. Сражайся отважно. Вступи с песней в чертоги Туракаму.

Люджан склонился в поклоне. По-видимому, этот долг почтения, исполненный военачальником, истощил терпение конвоя: стражники рывком заставили его выпрямиться. Мару тоже бесцеремонно оттащили прочь: так пастух может утянуть теленка-нидру, чтобы отогнать его на бойню. За туловищами окружавших ее чо-джайнов она потеряла из виду Люджана. Стражники не оставили ей возможности протеста, а просто повели по лабиринту переходов, опутывающему город Чаккаха.

Она шла с высоко поднятой головой, хотя гордость казалась здесь бессмысленной. На здешних чо-джайнов не производили впечатления ни честь, ни храбрость, и им не было никакого дела до человеческого достоинства. Она предполагала, что очень скоро ее будут приветствовать духи предков; но никогда она и вообразить не могла, что это произойдет вот так. Здесь и сейчас все ее цуранские заслуги — и даже высочайший титул Слуги Империи — были пустым звуком. Сейчас она отдала бы все за возможность в последний раз взглянуть на детей или оказаться в объятиях мужа.

Кевин был прав; никогда еще она не чувствовала это столь остро. Честь оказалась всего лишь возвышенным словом для обозначения пустоты, и безумием было бы считать, что этим словом можно заменить благодать сохраненной жизни. Почему только сейчас она вполне поняла, что восстановило против нее магов Ассамблеи? И если отсюда не придет поддержка, которая поможет сокрушить удушающее иго Всемогущих, тяготеющее над Цурануани, и если эти турильские чо-джайны не заключат с ней союз, где же Хокану найдет достаточно средств, чтобы покончить с тиранией магов, столь ревностно ими охраняемой?

Чо-джайны конвоя были равнодушны, словно камни. Они быстро шагали из коридора в коридор и перешли через два висячих моста, искрящихся, как стекло. Мара вглядывалась в небо, никогда еще не сиявшее такой изумрудной чистотой. Она вдыхала ароматы плодородной земли, зеленых зарослей, тропических цветов; она ощущала даже запах льда, принесенный ветром от горных вершин. Она шла, омываемая цветными потоками света, льющимися через стены и купола, и ее душа сжималась от сознания нелепости надвигающегося конца.

Скоро, очень скоро чо-джайны доставили ее в палату под прозрачным пурпурным куполом, где накануне трибунал приговорил ее к смерти. На этот раз здесь не было никого из должностных лиц, даже писарей. Однако палату заполняло ощутимое присутствие единственного мага из расы чо-джайнов. Он стоял в нише купола, а на мраморном полу у его ног яркой алой линией был очерчен идеальный круг с простыми символами, указывающими направления на восток и запад.

Маре было известно значение этой фигуры. По традиции, соблюдаемой в Цурануани с незапамятных времен, этот Круг Смерти, диаметром в двенадцать шагов, ограничивал арену назначенного поединка. Здесь будут сражаться два воина, пока один из них не расстанется с жизнью в древнем ритуале, который Люджан избрал для себя вместо позорной казни.

Мара прикусила губу, стараясь скрыть неподобающие мрачные предчувствия. Когда-то ей пришлось быть свидетельницей ритуального самоубийства ее первого мужа, но даже тогда в сердце у нее не было такого смятения, как сейчас. В те тяжкие минуты она сожалела о гибели молодого деспота, которого безразличие собственной семьи — отца и братьев — сделало беззащитным против смертоносных интриг самой Мары. Тогда действительно ей впервые открылось, что Игра Совета

— это не столько жестокий кодекс чести, сколько лицензия на безжалостное использование чужих ошибок. А сейчас и само понятие чести лишалось смысла.

Мара увидела Люджана, стоявшего между двумя чо-джайнами на противоположной стороне палаты. Она достаточно хорошо его знала, чтобы судить о состоянии души офицера по его манере держаться, и с болью обнаружила, что человек-воин, который поднимет оружие, чтобы умереть, больше не разделяет убеждений, в которых был воспитан. Он ценит почести, которые ему окажут в чертогах Туракаму, куда меньше, чем утраченную возможность жениться и завести детей.

В глазах Мары требование Люджана, чтобы ему предоставили право умереть сражаясь, было трагическим и нелепым жестом. Честь, которую он может выиграть для своей тени, в чем-то была похожа на «дурацкое золото», которое мидкемийские мошенники умудрялись всучить ничего не подозревающему торговцу. И все-таки игру следовало довести до ее бессмысленного конца.

К Люджану невозможно было относиться просто как к одному из бездомных серых воинов, которых она избавила от жалкого прозябания в горах. Мара не могла отогнать чувство собственной вины: при мысли о том, какую роль в преображении Люджана сыграла она сама, у нее захватывало дыхание. Сохранять бесстрастное лицо и надменную осанку, как полагалось вести себя на публике знатной цуранской даме, становилось все труднее.

Маг чо-джайн взмахнул передней конечностью, и на виду показался служитель, несущий оружие, отобранное ранее у Люджана, и простые доспехи без каких-либо отличительных признаков, специально изготовленные для путешествия в Турил. Не без некоторого презрения инсектоид согнулся и сложил всю эту амуницию к ногам воина.

— В нашем улье никому не известно, как используются эти защитные средства, — прогудел маг; Мара истолковала эти слова как некое подобие извинения за то, что служитель не может оказать Люджану любезность и помочь ему вооружиться.

Повинуясь безотчетному порыву, Мара сказала:

— Я помогу своему военачальнику.

Эхо гулко разнеслось по палате. Однако — в отличие от любого собрания человеческих созданий — ни один из присутствующих даже ухом не повел в сторону Мары. Только у мага слегка дернулась верхняя конечность, что, вероятно, означало разрешение подойти к Люджану. Она наклонилась и подняла с пола один из его наголенников, а потом метнула быстрый взгляд на лицо офицера. По изгибу его бровей она поняла: он удивлен ее выходкой, но втайне обрадован. Мара украдкой улыбнулась ему, а потом наклонилась, чтобы зашнуровать одну из его боевых сандалий. Она не произнесла ни слова. Он и так должен был понять по небывалому поведению властительницы, как глубоко ее уважение к нему.

Да и, по правде говоря, у нее был навык обращения с доспехами. Она много раз опоясывала мечом Хокану, а до того — своего первого мужа, Бантокапи; а еще раньше, в детские годы, она играла, дурашливо подражая взрослым, с братом, Ланокотой, когда тот носил еще деревянный тренировочный меч и занимался боевыми упражнениями с Кейоком.

Люджан кивком дал ей понять, что шнуровку она затянула правильно: достаточно плотно, чтобы можно было связать концы, но не настолько туго, чтобы стеснять движения. Последним она водрузила на место тяжелый меч из слоистой кожи, которым он не раз останавливал врагов у ее дверей. Когда наконец была закреплена последняя застежка на оружейном поясе, она выпрямилась и коснулась на прощание руки Люджана.

— Пусть боги направляют твой клинок, — тихо произнесла она ритуальное напутствие, которое мог бы сказать один воин другому, отправляющемуся на смертный бой.

Люджан коснулся ее волос и отбросил выбившуюся прядку ей за ухо. Такая вольность обращения могла бы считаться дерзостью, если бы Люджан не занял в ее сердце место погибшего брата.

— Госпожа, не печалься. Если бы мне вернули вдруг все возможности выбора, которые выпадали в юности, и предложили выбирать заново, я и сейчас во всех случаях принял бы такое же решение, как прежде. — Его губы дрогнули, словно их коснулся дух былого озорства. — Нет, пожалуй, не во всех. Раз-другой я сглупил, неосторожно побившись об заклад, ну и вот еще толстая хозяйка притона, с которой я когда-то невежливо обошелся…