Пути Предназначения

      — Авдей мой друг. Но тебе никогда не понять, что это значит. Иначе в тебе никогда не было бы столько злобы.
      — Не тебе судить! — огрызнулся семинарист.
      — А я и не сужу. Я жалею. Жизнь, в которой нет друзей — пустая жизнь.
      — Моя жизнь отдана служению великой матери! — заорал семинарист. — Поэтому в ней нет места для бренных мелочей.
      — И ты думаешь, Таниара прельститься такой пустышкой? Если нет людей, которые могут надеяться на тебя, то богине ты тем более не нужен.
      — Не смей произносить её имя своим поганым языком, грязный еретик!
      — Молчать обоим, — велел Григорий. — Не в кабаке. — Вздохнул устало и сказал: — Ни одна мать не пожелает, чтобы её дитя лишилось того тепла, которое даёт дружба. Нам всем приятно его принимать, но ещё приятней дарить. Дружба — это во многом служение. Но служение без холуйства. К сожалению, осознать эту истину можно, лишь основательно её распробовав. Поэтому сейчас же вы оба отправитесь в интернат и будете восемь часов подряд служить беспомощным. Надеюсь, это хотя бы немного научит одного из вас замечать, что в мире, кроме него, есть и другие люди, а другого — понимать, что боль способна породить лишь ненависть.
      — Боль, рабби? — не понял семинарист. — Какая боль?
      — Любая. Ведь словами можно ударить ничуть не слабее, чем хлыстом.
      Семинарист по-прежнему ничего не понимал. Зато Винсент опустил голову.
      — Да, преподобный. Разрешите исполнять епитимью?
      — Ты же и так работаешь в интернате, — недоумённо сказал семинарист.
      — Ну и что? Отдежурю одну смену вне очереди и без оплаты.
      Семинарист глянул на Григория, на Винсента.
      — А почему епитимья? Я не понимаю.
      Винсент ломано и резко дёрнул плечом, словно закрывался от внезапного порыва пронзительно-холодного ветра.
      — Мелкая, но частая боль отупляет настолько, что перестаёшь её замечать. Привыкаешь. И тогда она медленно, но верно, шаг за шагом толкает тебя в такую низость и грязь, что гаже быть просто не может. А там уже не остаётся сил, чтобы сопротивляться тем, кто хочет причинить боль крупную. И тогда, чтобы сохранить последние крупицы людского достоинства, нужно будет умереть. Или остаться жить, но превратиться в грязь, принявшую людское обличие. Поэтому никому нельзя позволять причинять людям даже самую малую боль. Тем более, нельзя позволять этого ни себе, ни в отношении себя.
      По спине семинариста пробежал озноб. Слушать людские речи будущего исповедника обучили превосходно. Семинарист не только замечал малейшие оттенки интонаций и фраз, он умел слышать непроизнесённое — то, что собеседник думает и чувствует, но не озвучивает.
      За словами никому в Гирреане незнакомого, невесть откуда приблудившегося поселенца была не только сила абсолютной правоты. За ними стоял столь же абсолютный ужас. И свою правоту Винсент обретал, проходя этот ужас от начала и до конца.
      — Нам пора в интернат, — быстро и нервно сказал семинарист. — Опаздываем.
      Он готов был бежать куда угодно, пусть даже в инвалидский приют, лишь бы оказаться подальше от жуткой тени, которую едва не вызвал Винсент.

* * *

      Выстроены павильоны «Пещер Лдунн» в форме гряды скал, и возле каждого толпится народ.
      — Не люблю это заведение, — сказал Николай. — Вечно в нём толкучка, как в космопорте. Но дальше будет посвободнее.
      Гюнтер не ответил.
      — Гюнт?
      Гюнтер исчез.
      — Так я и думал, — усмехнулся Николай.
      Вместе с билетом посетителям давали подробный план «Пещер». Николай нашёл ближайший пожарный выход.
      Гюнтер оказался именно там, где и рассчитывал Николай — возле эвакуационной двери, ковырял отмычкой в замке.
      — Не поможет, — сказал Николай. — Дверь заварена намертво.
      — Как заварена? — не понял Гюнтер. — А если будет пожар? Что тогда?
      — Здесь нечему гореть. Всё сделано из огнеупорных материалов.
      — Но если пожарные двери не нужны, то зачем их делать?
      — Закон требует. Его принимали почти пятьсот лет назад, большинство статей давно устарело. Но сменить их новыми нелегко.
      — Глупость какая! — Гюнтер убрал отмычку в карман.
      — Глупость, — согласился Николай. — Зато хорошо помогает ловить беглых иностранцев, которые ничего не знают о местных нравах и обычаях. — Николай испытующе посмотрел на Гюнтера. — Так почему ты решил ехать в Гирреанскую пустошь без меня?
      Гюнтер отвернулся, ковырнул пальцем замок.
      — Я… Я не проходил посвящения кровью.
      — Что?! — не поверил Николай. — Как?!
      — Орден трижды приказывал мне убивать, — сказал Гюнтер. — Но каждый раз учитель помогал приговорённому уйти. Он говорит, что если есть хоть малейшая возможность сохранить жизнь, то нужно это сделать. Те люди были всего лишь случайными свидетелями… Они не собирались доносить на светозарных координаторам, не хотели причинять ордену вреда, а значит не были его врагами. Они хранили нейтралитет. Учитель говорил, что убийством нейтралов мы осквернили бы саму идею рыцарства.
      — И теперь ты решил спасти того калеку.
      — Он не враг братству! — резко обернулся Гюнтер. — Он не причинил Цветущему Лотосу ни малейшего вреда! Так за что мы должны его убить? Почему Великие Отцы объявляют войну нейтралу?
      Николай подошёл ближе, вперил в лицо Гюнтера злой взгляд.
      — Одну присягу нарушил, теперь и на другую плюнуть хочешь?
      — Я присягал хранить Цветущий Лотос от любой беды! В том числе и от скверны пролития невинной крови. Или ты думаешь, Избранный захочет связываться с убийцами?
      Николай ударил его под дых. Гюнтер упал на асфальт, скрючился от боли. Николай пнул его по рёбрам.
      — Чище всех решил быть? Я, значит, в крови, а ты весь в белом?
      От второго пинка Гюнтер увернулся, вскочил на ноги, принял боевую стойку.
      Николай замер. Для прямой рукопашной схватки Гюнтер подготовлен намного лучше, Николаю с ним не тягаться. Удар Гюнтер пропустил лишь потому, что не ждал такого от побратима.
      Гюнтер, не сводя с Николая взгляда, достал телефон, выбрал номер.
      — Учитель, я рассказал Ватагину о первом посвящении. Я предал вас, но вы знаете, как меня найти. — Гюнтер убрал телефон. — Если орден узнает о том, каким на самом деле было моё посвящение, учителя казнят как изменника. Теперь его жизнь зависит только от тебя.
      — Тогда зачем ты выдал его тайну?
      — Ты должен знать всё. С неполной информацией невозможно принять правильное решение.
      — Какое, чёрт тебя забери, решение?! О чём? И о ком? Об этом калеке? Или о братстве? Об Избранном? Что мы должны решать?
      — Не мы, — качнул головой Гюнтер. — Ты. Я всё давно решил.
      Николай рассмеялся с горечью.
      — Я всё время считал тебя пацаном. А ты, оказывается, намного взрослее меня.
      Он подошёл к двери, досадливо хлопнул по ней ладонью.
      — Куда не ткнусь, везде тупик. Или дверь в никуда.
      — Как ты попал в братство? — спросил Гюнтер.
      — У нас очень маленький клочок земли. И та скудная. Ей тяжело кормить восемь ртов. Поэтому сначала из дома ушёл старший брат, потом сестра, а после я. Мы оказались не такими, как батя с мамой или младшие. Для них работа в поле — это жизнь. А для нас — повинность. Понимаешь?
      Гюнтер кивнул.
      — Я знаю, что такое работать только ради денег.
      — Да, — сказал Николай. — Это тяжко. Брат и сестра сумели пристроить себя в городе, а я… Так, болтался с места на место. Мне всё равно было, что делать, лишь бы заработка хватило на то, чтобы прокормиться и домой хотя бы немного денег отослать. Так прошло семь лет. А три года назад я подрядился плести коробочки для засахаренного трелга. В городе мало кто умеет делать это вручную, а в машинных коробках ягоды почему-то хранятся хуже. Хозяин кондитерской оказался братианином. Рассказал о Цветущем Лотосе. Вот и всё.
      — Меня учитель подобрал в геймер-клубе, — ответил Гюнтер. — Я тогда почти всё время там сидел. Большинство предпочитает играть в виртуальные игры дома, но я не выносил одиночества. Либо универ, либо клуб. Только не дом, не его пустота… Учитель предложил сыграть в новую стратегию, якобы самый супер, а на самом деле такую же тупую и примитивную как они все. Я прошёл её за три часа. Учитель тоже неплохо играет, к тому времен был уже на четвёртом уровне из десяти. Я подсказал пару приёмов, дело у него пошло намного быстрее. Мы разговорились. А дальше — играли, смотрели кино, просто болтали обо всём подряд. Через месяц я узнал об ордене, об истинном облике координаторов. Но Белого Света оказалось слишком мало, чтобы заполнить им жизнь. Её пустота никуда не исчезла.
      — И ты понадеялся, — сказал Николай со смешком, — будто Цветущий Лотос сделает то, что не смог Белый Свет?
      — Нет. Я надеюсь, что это сделает Избранный. Потому я и ушёл от Белого Света к Цветущему Лотосу.
      Николай прикоснулся к двери.
      — Открыть то, что навечно заперто. Вывести из тупика. Указать истинный путь. Неужели это возможно для таких как мы? Для обыкновенных людей?
      — Он избран именно для того, чтобы помочь нам подняться над обыкновенностью. Стать особенными, не такими как прежде. Он даст нам то, что позволит жить, а не только существовать.
      Николай посмотрел на Гюнтера.
      — Ты сможешь меня простить?
      — Ты мой брат.
      — Ты не ответил.
      — Прощают вину. А ты ни в чём не виноват.
      — Я причинил тебе боль.
      — Твоя боль была гораздо сильнее. Я рад, что смог забрать хотя бы половину.
      — Гюнт… — Николаю перехватило горло.
      — Ты мой брат, — повторил Гюнтер. — Не будь тебя, я остался бы совсем один.
      — Ты никогда не будешь один, — обнял его Николай. — И никто больше не причинит тебе боли. Никогда.
      Гюнтер по-детски уткнулся лицом ему в плечо.
      «Я заберу его домой, — решил Николай. — Скажу родителям, что Гюнт мой побратим. Они примут его. И братья с сёстрами тоже. Никто не будет против. У Гюнта должна быть настоящая семья, а не придуманная, как в Цветущем Лотосе».
      В кармане у Николая зазвонил телефон. Гюнтер встревожился.
      — Это кто-то чужой.
      — Да, — сказал Николай. — Звонят с незнакомого номера.
      Он взял трубку.
      Абонентом оказался Найлиас.
      — С Гюнтером всё в порядке, досточтимый, — быстро сказал Николай. — И дальше всё будет хорошо. Не бойтесь за него. Я сумею о нём позаботиться.
      — Николай Игоревич, меня гораздо больше волнует, сможет ли Гюнтер позаботиться о вас. Ведь сейчас он пытается затянуть вас на тот путь, который бы вы сами не выбрали. А если так, то он должен отвечать за вашу безопасность, а не наоборот.
      — Возможен и другой вариант, досточтимый. Мы оба отвечаем за безопасность друг друга.
      — Это лучший из всех вариантов. — Судя по голосу, Найлиас улыбался. — Так значит Гюнтер повзрослел, а вы перестали стыдиться того, что когда-то были ребёнком.
      Николай почувствовал, как вспыхнули щёки. Гюнтер посмотрел с испугом, потянулся к трубке. Николай отстранился.
      — Мы оба в полном порядке, досточтимый.
      — Я верю. Передайте привет Гюнтеру, Николай Игоревич. Спасибо за всё, что вы для него сделали. Я ваш должник. — Найлиас оборвал связь.
      Николай растерянно посмотрел на телефон, убрал в карман.
      — Тебе привет, — сказал он Гюнтеру.
      — Учитель придёт к нам?
      — Обязательно. Но не сейчас. Надо ещё немного подождать, Гюнтер. Учитель Найлиас обязательно будет с нами. Надо только подождать.
      Гюнтер кивнул.
      — А сейчас что будем делать?
      — Летим в Гирреан. Кийриасу отзвонимся по дороге. Незачем его впутывать в наши дела. Нам самим ума хватит разобраться, что там так или не так с этим увечником.
      — Тогда нужно поторопиться, — сказал Гюнтер. — До рейса осталось всего полтора часа.
      — Успеем.
      И они успели.

= = =

      Водки в кафе не было, только ром. Напиток крепкий, но именно напиток — слишком много посторонних привкусов и ароматов. В бокале с ромом сияют солнечные лучи, играет музыка, веет приятный терпкий ветерок. Ром пьют для развлечения и удовольствия, под болтовню и шутки большой компании. Этот напиток похож на живописное полотно, так много в нём штрихов и оттенков. А Клементу хотелось простой спиртовой горечи.
      …Разыскать данные на членов семьи Алондро через информаторий Алмазного Города было делом пяти минут.
      После смерти родителей главой семьи стал старший брат. Внутренняя готовность подчиняться его приказам у Клемента была, но стоило только увидеть Диего вживую, до омерзения похожего на отца, и волной захлестнуло неприятие.
      Нет у Клемента брата, и не было никогда, как не было и родителей.
      Ничего у него нет. И никого нет.
      И не будет.
      Теперь только и остаётся, что напиться в мёртвую, в хлам, так, чтобы ничего не видеть и не слышать, чтобы не осталось ни одной мысли, ни единого чувства — ни боли прошлого, ни пустоты настоящего. Перемолоть в жерновах тупой тяжёлой пьянки невесть откуда взявшиеся мечты и надежды, а после стряхнуть их как пыль вместе с похмельем.
      Сожаления о несбывшемся пригодны только для людей, а теньму номер четырнадцать они не нужны.
      Однако избавительное опьянение не приходило, алкоголь не брал.
      — Ещё, — велел Клемент бармену. Тот подал новую порцию.
      Бокал накрыла детская ладошка. На соседней банкетке сидел Мигель.
      — Не надо пить, — попросил он. — Пожалуйста.
      — Ты что здесь делаешь? — строго спросил Клемент. — Детям сюда нельзя. И мама будет беспокоиться, что ты ушёл так далеко от дома один.
      — Не будет. Ей всё равно, — как о давно привычном и потому естественном ответил Мигель.
      Посмотрел на Клемента и спросил:
      — Вы правда мой дядя?
      Клемент протянул ему паспорт.
      — Нет, — спрятал руки за спину мальчишка, — вы сами скажите — вы по правде мой дядя?
      Клемент посмотрел на него с интересом. Мальчик гораздо умнее, чем положено в десять лет. Уже знает, что документы и кровная связь могут ничего не значить.
      Внешне Мигель нисколько не похож на отца с дедом. Прямые чёрные волосы, карие глаза, кожа смуглая. Настоящий потомок рода Кван, к которому принадлежит мать Мигеля. От Алондро в нём нет ничего. «Оно и к лучшему», — подумал Клемент, убрал паспорт и сказал:
      — Я отведу тебя домой.
      — Домой надо совсем вечером, — ответил Мигель. — Когда этот заснёт.
      — Ты об отце? — уточнил Клемент.
      — Он мне не отец! Он сам сегодня сказал!
      — Замолчи, — приказал Клемент. — Хороший сын не повторяет даже отцовские слова, если они оскорбляют мать.
      Мигель спрыгнул с банкетки, отбежал на два шага и выкрикнул:
      — Ну и пусть оскорбляют! Я её ненавижу!
      Клемент сурово посмотрел на племянника.
      — Нельзя так говорить о матери!
      Мигель испуганно сжался, ожидая затрещины. Но не ушёл. Хотя и мнения своего менять не собирался.
      — За что ты её ненавидишь? — спросил Клемент.
      — Она всё делает как скажет он. Когда он сказал, что надо утопить Пекаря, она бросила его в дождевую бочку и крышкой закрыла. Пекарь так плакал, хотел вылезти! А она…
      — Какой ещё пекарь? — не понял Клемент. — Кто это?
      — Котёнок. Сам рыжий, а на животе и на голове белые пятна — как фартук и шапочка. И передние лапки белые, как будто в мук е . Я его здесь нашёл, на заправке. Пилоты говорили, что он похож на пекаря. Я и назвал его Пекарь. А этот… Он сказал, что котят только в грязных крестьянских халупах держат. Тогда она бросила Пекаря в бочку. Он плакал. Так, как люди плачут. Кричал. Крышку царапал. Ему было очень больно?
      — Это быстро закончилось, — ответил Клемент. Он положил на барную стойку деньги, подошёл к племяннику. — Тебе нельзя здесь оставаться. Пойдём.
      Мальчик послушно шёл следом. Клемент чувствовал его разочарование и обиду. «Он ждал от меня чего-то. А я обманул ожидание. Но что я мог сделать? Воскресить утопленного котёнка?»
      — Через час я уезжаю, — сказал Клемент вслух. — Далеко.
      Мигель не ответил.
      Они вышли из кафе в фойе гостиницы. Клемент взял у портье ключ.
      — Номер оплачен до утра. Можешь подождать там, пока дома всё успокоится.
      — Нет! — метнулся в сторону мальчишка.
      — Я туда не зайду, не бойся, — усмехнулся Клемент. — И никто не зайдёт. На двери есть задвижка, ты можешь закрыться изнутри. Ну так что, берёшь ключ?
      Мигель смотрел настороженно. Клемент вернул ключ портье.
      — Я передаю свой номер вот этому юному джентльмену.
      Портье бросил на Мигеля равнодушный взгляд, кивнул и вновь вперился в стереовизор — там показывали гладиаторские бои.
      Клемент выбрал кресло в уголке фойе, сел, удобно откинулся на спинку, полузакрыл глаза. Дурацкий сегодня день. Даже напиться в хлам, и то не получилось. «Кстати, а я вообще когда-нибудь напивался? Ни разу. Пусть это не то событие, которым можно похвастаться, но оно присуще миру живых. Я же так и остался тенью».
      Подошёл Мигель.
      — У вас тоже утопили котёнка, досточтимый? Я знаю, что бабушка и дедушка Алондро были не очень добрыми.
      Клемент посмотрел на Мигеля, усмехнулся невесело:
      — Да, добрыми они не были, что верно, то верно… А бабушка и дедушка Кван? Они добры с тобой?
      — Они с нами не разговаривают. Ведь они диирны, а Диего Алондро всего лишь даарн. Когда Бланка вышла за него замуж, Диего думал, что тоже станет диирном. Но Кваны лишили Бланку родового имени. За это Диего её и бьёт. Не только за это, за всякое другое тоже, но чаще всего за это. — Мигель с настороженностью и опасением посмотрел на Клемента. — Он… Ну этот… Диего… Он хочет отобрать у вас имя.
      — Я перестану быть даарном, — сказал Клемент. — И досточтимый господин Мигель сочтёт недостойным разговаривать с простокровкой.
      — Нет! — замотал головой Мигель. И спросил умоляюще: — Ведь вы всё равно останетесь моим дядей, правда?
      Клемент посмотрел на Мигеля с удивлением.
      — Зачем тебе это?
      Мигель не ответил, только подошёл на шаг ближе.
      — Ты говоришь, что ненавидишь Бланку Алондро, — сказал Клемент.
      — Ненавижу.
      — Тогда зачем ты её защищал?
      — Мужчина, который бьёт женщину, уподобляется шакалу. Мужчина, который допускает, чтобы при нём били женщину, становится гнилым слизняком.
      Клемент растерянно посмотрел на Мигеля.
      — Кто тебе это сказал?
      — А разве он соврал?
      — Нет, — тихо проговорил Клемент. — Не соврал.
      Мигель подошёл ещё на шаг, бросил на Клемента быстрый короткий взгляд и опустил глаза.
      — Зачем я тебе? — спросил Клемент. — Ты же совсем меня не знаешь, первый раз в жизни увидел. У меня ничего нет — ни дома, ни лётмарша, ни даже собственной одежды. То, что на мне, взято напрокат. Я никто. Появился, исчез и следа не осталось.
      Мигель крепко обхватил его руками, прижался всем телом. Клемент вдохнул его запах. От Мигеля пахло детским мылом, фруктами и шоколадом. Клемент погладил мальчика по волосам. Мигель прижался ещё теснее. Клемент подхватил его на руки и посадил к себе на колени.
      Впервые в жизни Клемент обнимал ребёнка. Пусть Мигель крепкий и рослый для своих лет, но всё равно — такое маленькое хрупкое тело. Лишь нажать чуть сильнее и кости хрустнут как веточки. При мысли, что неловким движением он мог причинить Мигелю боль, Клемента бросило в дрожь.
      Но ничего страшного не случилось, Мигель по-прежнему прижимается к нему, обнимает. И ждёт, когда Клемент сам обнимет его покрепче.
      Клемент слышал, как у него под ладонью стучит сердце Мигеля. Крохотная искорка жизни. Но перед её сиянием поблекнет любое солнце. «У меня есть только Светоч, — подумал Клемент. — А у Диего — истинный свет. Такой, который не превращает в тень, а наоборот, помогает самому стать светом. Диего не понимает, как ему повезло. Почему судьба так благосклонна к тем, кто не способен оценить её милость?»
      Клементу достался лишь краткий миг истинного света, но тепла он дал больше, чем Клемент видел за все свои тридцать два года. Теньм благодарно прикоснулся губами к щеке Мигеля. «За что он так щедр ко мне? — не понимал Клемент. — Ведь я не сделал для него ничего такого, за что следовало бы так вознаграждать».
      — Когда ты снова приедешь? — тихо спросил Мигель.
      У теньма ёкнуло сердце. «Только этого не хватало — уподобиться Латеру. Поманить надеждой и предать».
      — Тебе надо забыть меня, — твёрдо сказал Клемент. — Лучше дружи с тем, кто сказал тебе, почему нельзя бить женщин.
      — Диего прогнал его. И Гюнтера прогнал. Они больше никогда не приедут. Но ты ведь не батрак, ты мой дядя. Ты можешь приехать, когда захочешь. Правда, ты скоро приедешь? — Мигель попытался заглянуть Клементу в глаза.
      — Нет. — Клемент бережно ссадил Мигеля с колен, встал с кресла. — Я уезжаю очень далеко. Навсегда уезжаю.
      — Я всё равно буду тебя ждать. Очень-очень сильно ждать! Каждый день!
      — Мигель, я…
      Мальчик крепко схватил его за одежду.
      — Ты мой дядя. Только ты. Я буду ждать, когда ты приедешь. Тогда ты обязательно приедешь!
      Клемент убрал его руки.
      — Прости. И забудь как можно скорее. Я не приеду. Не смогу. — Клемент пошёл к двери на лётмаршную площадку.
      — Я всё равно буду ждать! — закричал вслед Мигель. — Я буду ждать тебя!
      Клемент заставил себя не оборачиваться.
      «Больше я никогда не покину границы Алмазного Города. Увольнительные можно отбыть и в башне. Пусть Серый капитан делает со мной, что хочет, но в большой мир я отныне не выхожу. Всё, хватит. Пусть я всего лишь тень, но даже у тени есть предел прочности. Мир соткан из боли, предательства и ненависти. Я не хочу его видеть. Я не хочу в нём жить. Всё, что мне надо — спокойно дождаться конца моего срока. К счастью, до него уже недалеко».
      У площадки висел рейсовый лётмарш. Клемент по шаткому трапу прошёл в салон, купил у кондуктора билет до космопорта Плимейры. Сел в пассажирское кресло, достал мобильник и отправил в порт эсэмэску, заказал место в ближайшем аэрсе на Маллиарву. Убрал телефон. Взял у кондуктора газету. Но взгляд бездумно и невидяще скользил по строчкам. «Я буду ждать тебя!» — звучало в ушах.
      — К утру он забудет меня, — прошептал Клемент. И повторил как заклинание: — Забудет, забудет, забудет. Ведь я случайный эпизод… Тень без имени и без лица.
      Но в собственные слова не верилось. Мигель, может быть, и забудет дядю, только вот Клемент никогда не сможет позабыть племянника. Ни доверчивости, с которой Мигель принял никогда не виденного прежде родственника, ни тепла маленького хрупкого тела, ни, тем более, сказанных Мигелем слов.
      — Я буду ждать тебя, — тихо повторил Клемент. — Я буду тебя ждать.

* * *

      Когда Ланмаур Шанвериг вызвал внука к себе в кабинет, у Малугира тревожно сжалось сердце. Рядом с дедом он всегда чувствовал себя виноватым. Не получалось у Малугира быть достойным наследником рода — не хватало ни величия по отношению к низшим, ни почтения к высшим, ни умения подобрать нужные слова и произнести их в наилучшую для этого минуту. Губернатор постоянно пенял внуку как за неуклюжесть и тугодумие, так и за спонтанность поступков.
      Малугир осторожно вошёл в домашний кабинет губернатора, поклонился, пожелал деду доброго дня.
      — Читай. — Губернатор толкнул по столешнице лист бумаги.
      Это оказался контракт, который Малугир заключил позавчера с Элизабет-холл, главным концертным залом округа. Четыре выступления, причём одно сольное. Для начинающего музыканта заключить такой контракт — немалый успех.
      Но в верхнем правом углу стояла размашистая резолюция директора «Неустойка выплачена, контракт аннулирован». Датировано решение сегодняшним числом, двадцать седьмым октября.
      — Ты хоть представляешь, — зло процедил Ланмаур, — в какую сумму обошлась неустойка? Втрое больше твоего плюгавого гонорара!
      Малугир непонимающе смотрел на деда. Не было ни возмущения, ни обиды — одно только бесконечное удивление.
      — Дедушка, зачем?
      — Ты едва не опозорил родовое имя! Дээрн империи идёт в оркестранты! Такого унижения….
      — Но ведь вы не возражали, когда я собирался стать оркестрантом в Алмазном Городе. А ведь там у меня не было ни малейшей надежды на сольные выступления! Тогда как в Элизабет-холл…
      — Молчать! — сиплым от ярости голосом прорычал Ланмаур. — Да как в твою безмозглую голову пришла мысль сравнивать императорский двор и какую-то дрянную развлекаловку, в которую, как в общественный сортир, пускают всех подряд, даже грязнокровых плебеев, лишь бы деньги за вход заплатили!
      — Но дедушка…
      Губернатор швырнул в Малугира настольные часы.
      — Не смей меня перебивать! Не смей перечить!
      Малугир увернулся, отскочил к двери.
      — Стоять! — приказал Ланмаур. — Я не позволял тебе уйти.
      — Да, дедушка, — покорно сказал Малугир. — Я слушаю вас, дедушка.
      — Я устроил тебя младшим референтом к высокочтимому дээрну Талуйдику Удгайрису, смотрителю Жасминовой террасы.
      — Талуйдик Удгайрис? — переспросил Малугир. Имя показалось знакомым. Но придворных более семи тысяч, и поимённо столь малозначащих особей, как смотрители террас, провинциальный аристократ не знал. «Где же я слышал о Талуйдике Удгайрисе? — судорожно вспоминал Малугир. — Совсем недавно слышал».
      — Теперь ты сможешь бывать при дворе, — говорил Ланамаур. — Отправляясь на служение, высокочтимый Удгайрис всегда берёт в сопровождающие одного из младших референтов. Добейся, чтобы он удостаивал тебя выбором как можно чаще. В Алмазном Городе держись почтительно и скромно, но будь всегда на виду. Внутридворцовые распорядители должны заметить тебя и взять в штат. И чтобы должность была не ниже десятого ранга!
      — А как же мои концерты, дедушка? Ведь я же…
      — И думать забудь о таких глупостях! Одно дело, когда молодой джентльмен занимается музыкой в свободное время, скуки ради участвует во всяких там конкурсах, и совсем иная статья, когда наследник высокого рода опускается до того, чтобы сделать бряканье на скрипке профессией. Это оскорбительно для имени и чести!
      — Дедушка… — ошеломлённо пролепетал Малугир. — Вы не можете на самом деле так думать. Вы же всегда…
      — Замолчи, — с досадой на непонятливость внука велел губернатор. — Да, твоё скрипачество небесполезно. Ты обязательно скажи распорядителям, что умеешь музицировать, сыграй одну или две мелодии. Если представится возможность занять место в оркестре Алмазного Города, глупо отказываться от такой удачи. Но оркестранство годится лишь на самый крайний случай. Должность хранительского референта позволяет надеяться на придворную вакансию получше.
      — Дедушка, но ведь я музыкант! Я не хочу ничего другого. Не нужно мне ничего другого!
      — Молчать! В первую очередь ты дээрн империи! Ты наследник рода Шанверигов! И ты должен получить придворное звание! В Алмазном Городе служил отец моего прадеда. И с тех пор ни один Шанвериг не был допущен в его пределы. А теперь ты удостоился этой чести. И ты обязан получить там постоянную должность!
      — Но я не гожусь в придворные, дедушка! Я слишком глуп для этого и неуклюж. Вы сами постоянно так говорите. И потом — ну чем я буду заниматься в Алмазном Городе? Мне там ничего не интересно. Разве что оркестр… Но это очень слабый вариант карьеры, как вы сами сказали, только на крайний случай. Любой концертный зал, тот же Элизабет-холл даёт гораздо больше возможностей проявить себя.
      — Ты что несёшь, погань безмозглая?! Да за такие слова по десятку лет каторги дают! — взъярился Ланмаур, громыхнул кулаками о столешницу. — Паскудник неблагодарный!!! Я из шкуры вон лезу, о твоём будущем забочусь, а ты, гадёныш…
      — А я всего лишь хочу, чтобы будущее не сломало мне душу. Иначе как же я смогу в этом будущем быть?
      — Хватит с меня твоего вздора! Садись и пиши благодарственное письмо своему господину, высокочтимому дээрну Талуйдику Удгайрису.
      Малугир шагнул к референтскому столику, но остановился, посмотрел на деда.
      — А ведь вам всё равно, что со мной будет… Моя жизнь для вас ничто. Я всего лишь отмычка. Способ попасть в Алмазный Город… Ведь если при дворе служит наследник, то и глава рода вскоре получит должность… И потому для вас ровным счётом никакого значения не имеет, чем я буду заниматься в Алмазном Городе. Лишь бы звание придворное получить, а всё прочее пусть сгорит синим пламенем. Честь, совесть, чистое имя — вам на них наплевать. Если мне предложат стать экзекутором, вы заставите меня согласиться. Ещё бы, ведь это седьмой ранг! Удача превеликая! Дедушка, — в глазах Малугира дрожали слёзы, — неужели я так вам безразличен, что вы готовы продать меня как мешком с трелгом?
      Ланмаур медленно поднялся из-за стола, подошёл к внуку. Тяжело, с оттяжкой ударил по лицу. Вернулся за стол.
      — Ты за своей брякалкой последние мозги потерял. Быть принятым в Алмазном Городе — наивысшая честь для любого и каждого в империи. А войти в его штат, встать подле избранных и самому стать избраным — величайшее счастье, которое только может послать пресвятой. И если ты, недородок, этого не понимаешь, то место тебе среди быдла грязнокрового, а не меж благородного сословия!
      — Следователь сказал правду, — тихо ответил Малугир. — Это вы Авдея изувечили… Но зачем он тогда дал такую клятву? Для чего?
      — Плебей всего лишь знал своё истинное место и….
      — Губернатор, да замолчите вы во имя пресвятого! Уши вянут слушать ваши бредни.
      Малугир, не дожидаясь разрешения, вышел из кабинета. По коридорам и галереям резиденции шёл как в тумане, почти ничего не видел из-за слёз. Остановился, только наткнувшись на перила какого-то балкона. Вытер слёзы, посмотрел вниз, на широкую бетонную площадку одного из хоздворов, присыпанную чахлым осенним снежком и подметённую с небрежной ленцой.
      С высоты балкона площадка казалась маленькой и уютной, манила пустот о й и покоем — полным, абсолютным, недостижимым до сих пор покоем.
      Малугир нагнулся, хотел рассмотреть её внимательнее, такую чистую, такую красивую — ведь на ней не было людей, никого не было: ни губернатора, ни следователя, ни этого Талуйдика Удгайриса, или как его там…
      — Ты что задумал?! — невесть откуда взявшийся наурис рванул Малугира от перил.